Annotation 7 страница

После недели дождей снова пошел снег. Банов сидел за столом, пил чай с медом и просматривал новые инструкции, присланные с курьером Нарком-проса. В дверь постучали. Зашел учитель Можайкин. — Товарищ директор, — сказал он. — Вот… это моя мама собирала, очень помогает при простуде. Банов кивнул. Учитель положил пакет с травами на стол директора и вышел. Тут же раздался телефонный звонок, и директор снял трубку. — Алло…ап-ппкх…алло… — прокричал он. — Что? Какие данные? Звонили из Наркомпроса, просили прислать данные на учащихся, решивших поступать в кулибинские и суворовские училища. — Хорошо, — сказал в трубку Банов, поняв, в чем дело. — Подготовлю! Вызвав завуча, директор поинтересовался, где эти данные, и выяснилось, что они уже два дня лежат на его директорском столе под кипой других бумаг, отчетов и учительских рапортов. Отпустив Кушнеренко, Банов просмотрел списки учащихся. — Всего сто пятьдесят два, — прошептал он сам себе. — Негусто. И тут взгляд его упал на знакомую фамилию. «Роберт Ройд, 7-Б класс. Суворовское училище», — прочитал он и задумался. Снова скрутил Банова приступ кашля, горло раздирало до боли, и директор налил себе еще одну кружку чая, разболтал в ней две столовые ложки меда, глотнул. На минутку полегчало. Вспомнился Банову прошлый четверг, когда они с Кларой замечтались на подкремлевском холме и едва избежали неприятностей. Два часа они искали нужную тропинку под проливным дождем. Карпович куда-то пропал, но им каким-то чудом удалось выйти к знакомому зеленому двухэтажному дому, найти нужную дверь, и после бесконечных лестниц и темных коридоров они в конце концов оказались наверху. Совершенно мокрые, они чуть ли не бегом покинули Кремль и через двадцать минут поднялись к Кларе. Отдышались. Клара переоделась и нашла кое-что из одежды покойного брата, чтобы и Банов мог переодеться. Потом они выпили по сто граммов водки против простуды, но это не помогло. Уже на следующее утро Банов захрипел и стал кашлять. Но не это было самое обидное. Больше всего огорчало Банова, что он забыл внизу на холме свой коричневый портфель. В портфеле лежали какие-то школьные бумаги, но что именно — Банов не помнил. Однако понимал, что как только кто-то обнаружит портфель, у директора начнутся очень серьезные неприятности. Кларе он об этом ничего не говорил. Пытался дозвониться до Карповича, но там никто не брал трубку. Это тоже было подозрительно, ведь после исчезновения Карповича Банов больше не слышал и не видел своего боевого товарища. С трудом дождавшись окончания учебного дня, он даже не разрешил Петровне вымыть полы. Закрыл дверь. Поднялся на второй этаж и позвонил Кларе. — Клара? Алло? — говорил он. — Знаешь, Роберт хочет в суворовское. Клара не удивилась. Она уже знала об этом. — Пускай идет, он уже взрослый, — ответила она. — Ты вечером придешь? Я тебе горчичники поставлю… — Хорошо, — сказал Банов и, попрощавшись, положил трубку на аппарат. К вечеру погода разбушевалась, и снег повалил плотными белыми охапками. Банов шел по темному переулку, придерживая руками полы своего пальто, сшитого из старой шинели. Оно было застегнуто на одну пуговицу — остальные уже потерялись. Клара ждала его. На плите стояли горячие щи. — А Роберт где? — поинтересовался Банов. — В драмкружке. — А что они там репетируют? — спросил Банов. — Что-то про атеизм… — ответила Клара. Сели ужинать. — В Европе забастовки, — сообщила вдруг Клара. По радио передали. Банов не ответил. Рот был забит щами, да и не очень-то его интересовало, что происходит в Европе. — Роберт уезжает в пятницу, — проговорила Клара минут через пять. — В Якутск. Там будет жить и учиться. Переезжай сюда жить… Комната Шкарницкого теперь пустая. Можешь занять. Банов задумался. После горячих щей в горле было приятно и тепло. Подумав, он кивнул. Клара сдержанно улыбнулась. Встала, подошла к плите. Проверила, сварилась ли картошка. — Еще чуть-чуть, — сказала она, обернувшись. — Да, ты знаешь, что я нашла? — Что? — Вот, смотри! — и Клара взяла с кухонной полки книгу, протянула ее Банову. «Национальная кухня русских поморов», — прочитал Банов на обложке и вопросительно посмотрел на Клару. — Помнишь, в четверг он нам рассказывал про невкусный суп, который ему дали поморы? Банов напряг память. Сознаться, что он продремал почти весь разговор, не хотелось. На всякий случай Банов кивнул. — Вот, я нашла этот суп. Скорее всего, это он, — Клара раскрыла книгу в том месте; где была закладка. — Послушай: возьмите четыре глаза моржа, много соли, печень и почки лосося, вскипятите два литра воды… «У моржа же только два глаза», — подумал Банов. — Ты не слушаешь? — спросила Клара. — Да нет, слушаю, — проговорил Банов. Клара посмотрела на него пристально. — Картошка, наверно, готова уже! — сказала она и, закрыв книгу, повернулась к плите. После ужина Клара облепила Банову шею и грудь горчичниками. Стало жарко Банову. Он прилег на софу и заснул. Глава 18

Поезд, которым командовал разноглазый товарищ Куриловец. показался Добрынину несколько странным. Состоял он только из паровоза, дополнительного тендера и теплушки, разделенной внутри на две неравные части: маленькое служебное четырехкоечное купе со столиком, окном и химической печкой-буржуйкой, и грузовой отсек, по деревянному полу которого с грохотом и треском катались от стенки к стенке несколько разноразмерных бочек. Когда состав останавливался — бочки тоже переставали двигаться, и в теплушке наступала божественная тишина. Первые несколько часов дороги народный контролер молчал и терпел грохот бочек, думая, что не пройдет много времени, прежде чем «разноглазый» заметит, что бочки не укреплены. Однако, пораженный спокойствием товарища Куриловца, Добрынин все-таки не утерпел и сделал тому замечание. Тут же и урку-емец, видимо, тоже утомившийся из-за этого шума, посмотрел на начальника с поддержкой и одобрением. Однако четкий и вразумительный ответ «разноглазого» озадачил и огорчил народного контролера. Куриловец пояснил, что эти бочки катаются по полу уже с полгода, и сколько им еще кататься — неизвестно, так как груз этот правительственный, то есть в бочках «укатывается» порт-вейновое вино для руководителей страны. — А зачем его в поезде катать? — не удержался от вопроса народный контролер. — А так его укрепляют по-научному. Каждая бочка должна не меньше двух тысяч километров проехать, а лучше — еще больше. Тогда вкус у вина изменяется в лучшую сторону… Поняли тогда Добрынин и урку-емец, что придется им этот шум всю дорогу слушать. Поняли и огорчились. Однако через день-два привыкли и ехали дальше, уже не обращая на движение бочек никакого внимания. Иногда поезд останавливался — чаще всего в обеденное время, когда «разноглазый» мастерски куховарил на химической печке, приготовляя горячие похлебки из серой муки, воды и сушеной рыбы. В такие моменты приходил на обед и машинист, однолетка и старинный товарищ Куриловца. Звали машиниста Вася Мурованный. Был он из той же деревни родом, что и «разноглазый», и особенно понравилось Добрынину то, что деревня их называлась Мурованные Куриловцы и среди жителей ее встречались только две фамилии: или Мурованный, или же Куриловец. Собравшись за обедом, они охотно разговаривали, делясь прошлым и настоящим. Однако недели через две оказалось, что говорить им больше не о чем, и тогда Добрынин предложил вместо разговора перед едой читать вслух по рассказику из книги, подаренной ему товарищем Твериным. Машинист и «разноглазый» согласились, не говоря уже об урку-емце, который некоторые рассказы наизусть знал. Чтобы все было по справедливости, Добрынин начал читать книгу снова с самого начала. Так и получалось: в день по рассказу, потом обед, а потом снова гудок паровоза, скрежет железных колес и постепенно заглушающий механические шумы состава грохот катающихся по полу бочек. Однажды во время очередного обеда — а перед обедом в тот день Добрынин прочитал всем рассказ «Печник» — «разноглазый», как-то хитро переглянувшись с машинистом Мурованным, задал Добрынину пару вопросов о работе народного контролера, а потом вдруг предложил ему провести контроль «укатки» портвейнового вина. Сперва Добрынин смутился — как-никак это было вино для руководителей страны. Но тут «разноглазый» объяснил, что только путем проверки они смогут определить, «укаталось» ли вино или нет, и если оно уже «укаталось» — то можно прямиком без всяких дальнейших объездов в Москву ехать. — Ты ж право имеешь такое! — доказывал за столом Куриловец. — У тебя ж в мандате што написано: проверять и контролировать все! Так? — Ну да, — подумав, согласился народный контролер. — Но это же бочки открывать надо? — Одну только, самую маленькую, — сказал Куриловец. — Вон ту, на которой написано «маршал Луганский». — А это, что ли, его бочка? — испуганно спросил Добрынин. — Ну как бы его, но он же совсем больной, пока доедем — его уже, поди, с воинскими почестями… — После проверки бочку закрыть надо, и все! — подсказал вдруг Ваплахов и тут же ощутил на себе одобрительно восторженные взгляды «разноглазого» и машиниста. — Во башка! — рот Мурованного растянулся до ушей в довольной улыбке. — И чего это Бог одному голову дает, а другому только руки? Предложение урку-емца было принято. Тут же «разноглазый» подкатил маленькую бочку к купе и достал большую литровую кружку. Вместе с машинистом они аккуратно поставили бочку на стол, изрядно попотели, вытаскивая деревянную пробку из верхней крышки, потом опять же вдвоем приподняли бочку и наклонили так, что полившееся красное вино мгновенно заполнило кружку до краев и перелилось, образовав на столе небольшую лужицу. — Да не держи ты так высоко! — недовольно крикнул «разноглазый». Опустили бочку на пол. Добрынин взял кружку в руки, поднес ко рту и вопросительно глянул на Куриловца. — Давай-давай, пробуй, а потом скажешь — укаталось или нет! — сказал тот. Добрынин вздохнул и сделал длинный глоток. Во рту сразу стало приятно и сладко. — Ну што? — спросил машинист. Добрынин, задумавшись на мгновение, сделал еще один глоток. Потом спросил: — А как его определить? — Можно, я попробую? — попросил урку-емец. Народный контролер с радостью протянул вино своему помощнику, правда, вина там было едва ли полкружки. Ваплахов выпил все залпом и опустил кружку на стол, прямо в винную лужицу. — Ну? — теперь спросил уже «разноглазый». Урку-емец пожал плечами. — Вкусно очень, — сказал он. — И сладко даже! Наступило молчание, в котором Добрынин почувствовал себя как-то не так. Выходило, что он, народный контролер, не мог из-за отсутствия нужной образованности проверить «укатанность» вина. Стало ему неудобно и стыдно. Конечно, хотелось ему сказать, что вино, мол, уже «укаталось» и можно его прямиком в Москву вести. Но тут же думал Добрынин о том, что привезут они это вино в Кремль, а там маршал Луганский или еще ктонибудь спросит: «А почему вино не такое? Почему неукатанное? » А ему говорят: «Как же, народный контролер Добрынин проверял и сказал, что уже укаталось! ». Мучился бы Добрынин еще долго своими мыслями да сомнениями, но тут его «разноглазый» выручил. — А давайте, — говорит, — я его сам проверю. Не впервой уже! Подняли машинист с Куриловцем бочку, наполнили снова кружку. Настроился «разноглазый», посерьезнел, взял кружку и осушил в три глотка. Потом опустил ее на стол, а сам внутренне задумался, и только сомкнутые губы его шевелились. — Ну чего? — спросил машинист. — Кажется, еще немного не хватает… Надо еще покатать… — Да?! — удивился машинист. — Да ты сам попробуй! — предложил «разноглазый» машинисту. Снова налили они полную кружку. Выпил ее машинист, тоже губами почмокал, головой покачал. — Еще месяц как пить дать катать надо, — сказал. Заткнули они после этого пробку обратно в нужное место, побили по ней крепко железнодорожным башмаком, и откатил после этого «разноглазый» бочку в грузовую часть теплушки. — Я спать буду! — спокойно и радостно заявил вдруг, позевывая, Дмитрий Ваплахов. Потом поднялся на свою верхнюю койку и залег там беззвучно, как мертвый. Минут через пять машинист и Куриловец тоже решили прилечь. И только Добрынин остался бодрствовать, сидя за столом, на котором краснела винная лужица. Он смотрел в окошко, за которым в полной тишине неподвижно стояла зимняя природа. Смотрел и думал о том, что пройдет какой-то месяц, укатается это вино, и въедут они в Москву, где снова увидит он дорогих его сердцу товарищей: Тверина, Волчанова и, конечно, Марию Игнатьевну и дворника Василия, и сына Григория тоже, хоть и не его это сын. Мысли постепенно стали видимыми, как настоящий кинематограф, и не заметил народный контролер, как заснул, не заметил, как положил свои руки прямо в разлитое на столике вино, а голову опустил сверху на руки. И из их спальни донесся до Добрынина, дремавшего за столом в кабинете своей служебной квартиры, неприятный и резкий плач младенца. Глава 19

Время катилось медленно, как разбитый военный «газик» по ухабистым тыловым дорогам. Вечерело. Было пронизывающе сыро. Марк Иванов, закутавшийся в шинель, прижимал к себе зачехленную клетку с Кузьмой и вместе с ней подпрыгивал на пружинистом заднем сиденье машины. Рядом с ним подпрыгивал на ухабах товарищ Парлахов — «приставник» от ЦК. Приставил его к артисту товарищ Урлухов. Сказал, что для охраны и помощи, но теперь, после первых пяти выступлений в этих бессрочных «тыльных» гастролях, Иванов уже точно знал, для чего рядом с ним постоянно находится этот немногословный и неулыбчивый человек. Перед первым же выступлением «приставник» предупредил артиста, что теперь перед въездом на каждый оборонный завод или объект придется Марку одевать с его помощью наглазную повязку, чтобы случайно не увидел он то, что ему, как человеку постороннему, видеть не положено. И с тех пор началось: еще забора заводского не видно, а «приставник» Парлахов уже натягивает на глаза Иванову черную тряпичную повязку и дальше сопровождает его уже как слепого — под руку по лестницам, под руку на сцену или просто на невидимую площадку, где Кузьме определили читать. Все под руку аж до очередного случайного транспорта, который повезет их в следующее место, где самоотверженно трудятся бойцы невидимого тыла. В этот раз с транспортом им повезло: прокурор спецколлегии, оказавшийся на том же объекте, предложил отвезти их в Соликамск. Прокурор ехал со своим шофером, молодым парнем очень угрюмого вида. Расстояние от Молотова до Соликамска было неблизким, но об этом Марк не задумывался. Он был счастлив, что мог видеть своих попутчиков, что мог заглядывать через стекло дверцы на сгущающуюся вокруг машины темень. Глаза Марка так устали от повязки, что теперь даже темень казалась излишне яркой и вызывала неприятную резь. Но жаловаться было некому и незачем. Все-таки война. «Газик» выдавил колесами треск из досок деревянного моста. Марк оживился, прильнул-прижался носом к стеклу дверцы. Где-то далеко мелькали огоньки, и их едва заметное отражение дрожало на далекой воде. — Что за речка? — спросил Марк, уткнувшись взглядом в спину шофера. — Косьва, — ответил прокурор. — Далеко еще. Мост и речка остались далеко позади, и только ночь их сопровождала, не отвлекаясь ни на мгновение. «Приставник» Парлахов уже похрапывал и даже на ухабах не просыпался. Сидевший впереди прокурор, может быть, и не спал, но был он как-то внутренне сосредоточен и, наверно, даже не обращал внимания на то, что его куда-то везут, что он едет по этой ночной разбитой дороге в далекий Соликамск. Только шофер уверенно выкручивал баранку, объезжая на ходу особо глубокие рытвины. Иногда он дергал плечами и крутил головой, чтобы размять затекшую шею, Назад он не оборачивался. Марк вздохнул огорченно — одиноко ему стало. Вздохнул и закрыл глаза. Только руки посильнее обняли зачехленную в хорошую шинельную ткань клетку со своим близким боевым товарищем, пожалуй, единственным родным существом. В Соликамск приехали лишь на следующий день к вечеру. Попрощавшись с прокурором и шофером, и остались одни среди серого, почти невидимого в темноте города. — Стой здесь и никуда не отходи! — приказал Марку «приставник» и нырнул в темень. Марк стоял и медленно коченел, все так же прижимая к груди зачехленную клетку. — Как ты там, Кузьма? — дрожащим голосом спросил он. Из клетки никакого шума не доносилось, и это встревожило Иванова. Подумал он было расчехлить клетку и заглянуть туда — жив ли его товарищ, но тут же сообразил артист, что это вдвойне опасно для попугая, и не стал этого делать. Не стал, а все-таки нервничал, сам замерзая. Боялся, что найдут они какойнибудь ночлег, там расчехлит он клетку — а Кузьма мертвый! — Ну пошли! — прозвучал рядом голос «приставника» Парлахова. — Куда? — спросил Марк. — Сорок пятый рабочий барак энского завода, понятно? — Да. — Марк кивнул и, высмотрев в темноте Соликамска фигуру «приставника», пошел за ним следом. Барак был деревянный и имел два шатких этажа. Гниловатая лестница так трещала под ногами, будто вот-вот готова была провалиться. Старушка, которая со свечой вела их в служебную комнатёнку на втором этаже, приговаривала на ходу: «Только там окна фанерой забиты, голубчики… фанерой забиты, так што ногами лучче к фанере, к окнам… а не то просквозит…» Поставив свечу на табурет, старушка ушла. Марк первым делом проверил, жив ли попугай. Оказалось, что жив. На радостях Иванов даже не обратил внимания на отсырелость набитого соломой матраца. Залег на него, не раздеваясь, прямо в шинели, и стал ждать сна. Утром проснулся от какого-то шума, доносившегося с улицы. Парлахова не было. Протерев глаза рукой, Марк полез в вещмешок, достал оттуда кулек со смешанным зерном и мерный пятидесятиграммовый стаканчик, зачерпнул им зерна и высыпал в кормушку клетки. Кузьма с печалью во взгляде посмотрел на свой паек военного времени. Потом глянул и на хозяина. Марку почему-то стало стыдно, хоть никакой вины в этот момент перед птицей не имел. Зачерпнул еще полстаканчика, добавил Кузьме и вышел из комнатенки на поиски воды. Пока нашел старушку и взял у нее кружку ледяной воды, прошло минут пятнадцать. «Приставник» уже сидел на своей лавке, покрытой таким же набитым соломою матрацом. Сидел и, видимо, ждал Марка. — Концерт в пересменку, в час дня, — сказал он. — Позавтракать разрешили в рабочей столовой в тринадцатом бараке… Марк обрадовался, услышав о завтраке. Обычно приходилось обходиться одним обедом. — …но там будут завтракать три засекреченных инженера, так что придется повязку одеть… — закончил свое сообщение Парлахов. Иванов тяжело вздохнул — есть с завязанными глазами ему еще не приходилось. Но есть хотелось. Оставив птицу в комнатенке, Парлахов и Иванов отправились на поиски тринадцатого барака. Искать долго не пришлось. Перед тем, как войти в одноэтажное деревянное зданьице, «приставник» натянул на глаза Марку повязку. — Что-нибудь видно? — спросил он. — Правый немножко видит… — признался Иванов. — Вверх видит или вниз? — Вниз. Парлахов подтянул повязку книзу. — А теперь? — спросил он. — Теперь ничего не видно. — Ну, цепляйся и пошли! — скомандовал «приставник». По привычке Марк взял Парлахова под руку. — Ступенька! — предупреждал «приставник» по дороге в рабочую столовую. — Осторожно, порожек! Так. Я тебя сейчас посажу вот… тут опускайся. Да опускайся же! Марк медленно приседал, желая как можно быстрее наткнуться задницей на табурет. Наконец наткнулся. Расслабился. — А что там на завтрак? — спросил он. Но никто ему не ответил. Видно, Парлахов уже пошел к окошку выдачи пищи. Посидев минуту без движения, прислушиваясь к внутренней жизни рабочей столовой, Марк стянул с рук перчатки, засунул их в карманы шинели и потер ладони одну о другую, вызывая в коже ощущение тепла. Где-то рядом звякнула железная миска. Марк встрепенулся, снова замер. Какой-то шум слышался в этом помещении, но никаких разговоров, даже никакого шепота! — Ну вот и я! — очутился рядом голос «приставника» Парлахова. Прямо перед Ивановым тяжеловато грохнула наполненная чем-то миска. — Правую руку вытащи! — попросил Парлахов. Марк подчинился. — Что там? — негромко спросил артист. — Пшенка на комбижире! — ответил, присаживаясь, Парлахов. — А чай будет? — Так я же принес! — слегка раздраженно сказал «приставник». Левой рукой Марк нащупал миску, подравнял ее по линии своего лица и придвинул поближе к краю стола. Стал кушать. Каша была горячей и поэтому вкусной. — Тут много людей? — спросил через минутку Марк. Парлахов покрутил головой и после паузы ответил: — Восемнадцать. Марк кивнул. Съел еще три ложки каши. — И женщины есть? — снова спросил Парлахова. — Все женщины, — ответил тот. — Так что, этих засекреченных нет тут? — Вроде нет. — Так, может, я повязку сниму? — Нельзя! — строго сказал Парлахов. — А вдруг они зайдут и ты их увидишь? — Да… — согласился с доводом Марк и снова занялся кашей. Потом медленно поводил левой рукой над столом, разыскивая чай. Нашел. Отпил. И так хорошо ему стало. — Давай Кузьме немножко теплой каши возьмем? — предложил он «приставнику». — Бери! — сказал тот. — А во что? — А хоть в руку! — бросил Парлахов. Марк быстро допил чай. Потом тяжело вздохнул. Залез правой рукой в миску с недоеденной еще горячей кашей, зачерпнул полную ладонь и застыл так, думая. — Помоги, а? — снова обратился к «приставнику». — Че помочь? — Перчатку на правую руку надеть, чтоб каша не остыла… в правом кармане перчатка. С грехом пополам натянул Парлахов на правую руку перчатку. Хорошо еще, что перчатки Марку выдали размера на три больше, и рука в ней поместилась свободно, и каша в ладони не рассыпалась. Вышли на улицу. Там уже «приставник» снял с глаз Марка повязку, и вернулись они в свой сорок пятый барак. Кузьма, казалось, был очень рад теплой пшенке. Клевал ее с аппетитом и удовольствием. Марк сидел рядом и наблюдал за любимой птицей, вместе с ней радуясь. Потом немного порепетировали и двинулись в сторону энского завода. Как только за деревянной серой улицей показался такой же деревянный серый забор, Парлахов натянул на глаза Марку повязку, Марк взял своего «приставника» под руку, и пошли они уже медленнее. Со стороны для незнающего, в чем дело, человека эти двое показались бы странной парочкой: оба в шинелях, но один с завязанными глазами и с зачехленной клеткой в левой руке. Но со стороны никого не было. Улица была пустынна и тиха. — Осторожно, ступенька и порожек! — предупредил «приставник», разворачивая Марка вслед за собою налево. Это была проходная. Марк слышал, как Парлахов докладывал какому-то военному об их прибытии, разворачивал свои и Марка документы. Потом снова двинулись, уже по территории энского завода. Тут уж каждую минуту Марк слышал: «Ступенька, лестница, ступенька вниз…» Наконец остановились. — Где мы? — поинтересовался шепотом Иванов. — В помещении завода, — сухо ответил Парлахов. — Дай клетку! — через минуту уже другим, более оживленным голосом приказал «приставник». Еще через пару минут Марк ощутил на своем правом плече цепкие лапки Кузьмы. — Что, уже? — прошептал вопрос Марк. — Через пару минут. Еще не все собрались! — спокойно прошептал ему в ответ Парлахов. Марк замер и ждал. Уже привычная, но такая неприятная темнота его наглазной повязки заставила закрыть глаза. Где он сейчас стоит? Кто на него смотрит? Что он здесь такое? Может, и прав был тот толстяк в Крыму, в санатории «Украина», который потом вместе со статуей разбился? Что он тогда говорил? Что Марк паразит? Что на птице паразитирует? — Дорогие и самоотверженные товарищи труженики энского завода! — отвлек Марка от тяжелых размышлений голос Парлахова. — Родина помнит о вас. Родина знает о вашем героизме! И вот сейчас, в эти минуты пересменки перед вами выступит московский артист Иванов с попугаем Кузьмой. Пусть это короткое выступление поможет вам на минуту забыть о тяготах и лишениях и вспомнить о ваших близких, о тех из них, кто защищает нашу великую страну от немецкофашистского врага! Марк сосредоточился, не открывая глаз. Выждал паузу. Потом произнес достаточно громко: «Ну, Кузьма, говори! » Микрофона здесь, конечно, не было, но по громкости голоса Кузьмы Марк понял, что помещение это небольшое. На улице полночь. Свеча догорает. Высокие звезды видны, — декламировал Кузьма. — Ты пишешь письмо мне моя дорогая, В пылающий адрес войны… Как долго ты пишешь его, дорогая, Окончишь, и примешься вновь… Марк улыбнулся. Выступление началось нормально. Еще ни разу в жизни Кузьма не подвел его, но все равно перед каждым концертом Иванов чувствовал волнение: все-таки действительно сильно зависел он от птицы, от этой красивой умной птицы… А Кузьма тем временем без запинки продолжал: …Зато я уверен — к переднему краю прорвется такая любовь… Давно мы из дома. Огни наших комнат За дымом войны не видны. Но тот, кого любят, но тот, кого помнят, Как дома и в дыме войны… Тут Марк услышал женские всхлипы и сам как-то мгновенно проникся слезной теплотой этого стихотворения. В голове пронеслось: «Молодец, Уткин, хороший поэт!.. » И враз эта мысль улетучилась, оставив ничего не видящего артиста наедине с женскими всхлипами. На душе стало тяжелеть и на глаза набежали слезы. С левого глаза одна сорвалась и покатилась медленно по впалой, не бритой сегодня щеке, задерживаясь на редких щетинках. Дернулась рука — сама хотела стереть слезу с лица, но концертная дисциплинированность, как врожденный инстинкт, не допустила этого. И забыл Марк про эту застрявшую в щетинках слезу. Задумался о том, что ему никто не пишет, и в общем-то некому о нем думать, некому писать ему письма. И вспомнилась Марку милая белобрысая девчонка — раздатчица пищи в столовой работников столичного водопровода. Может, она его любила? Может, думала о нем? Ведь неспроста насыпала ему всегда большие порции, чем другим? А Кузьма продолжал: И как-нибудь вечером вместе с тобою, К плечу прижимаясь плечом, Мы сядем и письма, как летопись боя Как хронику чувств, перечтем… Попугай замолчал, но Марк этого не. заметил. Марк был где-то глубоко внутри себя. Чья-то рука затормошила его левое плечо, вызывая его «наружу». — Чей стих? Слышишь? Чей стих, скажи! — теплый шепот Парлахова ударился в левое ухо. — А-а? —очнулся Марк, и тут же, поняв свою оплошность, кашлянул, прочищая голос, и объявил: — Вы прослушали стихотворение Иосифа Уткина «Ты пишешь…» В помещении застучали о деревянный настил пола передвигаемые табуретки и стулья. Короткий концерт окончился. Теперь невидимые Марку слушатели и слушательницы уходили к станкам энского завода. — Давай его сюда! — приговаривал «приставник» Парлахов, снимая Кузьму с правого плеча артиста и засовывая обратно в клетку. А Марк снова был где-то глубоко внутри себя. Думалось ему о том, что ради десятиминутного выступления ехали они больше суток сюда, а теперь будут ехать куда-то дальше… Но ясно было Марку — стоило ехать и сюда, и в другие места, где они уже побывали или побывают. И даже если пересменка где-нибудь продлится всего пять минут и Кузьма успеет прочитать за это время только полстихотворения — все равно надо это делать: прозвучавшие и оставшиеся в звуковой памяти Марка Иванова женские всхлипывания были безоговорочным доказательством этому. Пусть эти женщины любят, пусть помнят о своих любимых и думают о них, как, может быть, когда-нибудь одна красивая женщина будет думать и всхлипывать о нем, Марке Иванове, тоже постоянно находящемся вдалеке. Вдалеке от Москвы, а иногда и от себя самого… Глава 20

В каком месте поезд «разноглазого» нырнул под землю — Добрынин не заметил. Потом еще несколько часов ехали они в полной гулкой темноте, прежде чем состав остановился на ярко освещенной электрическими лампочками платформе. Павел Александрович Добрынин сидел в своем рабочем кабинете и вспоминал прошедший день, странный и немного непонятный какими-то мелочами, обратившими на себя внимание народного контролера. — Чай пить будешь, Павлуша? — раздался из-за двери голос Марии Игнатьевны. — Позже! — ответил Добрынин. Прямо перед ним на столе стоял черный телефонный аппарат. Левой рукой Добрынин сдвинул его на край стола. Вспомнил, что встречал его худенький остроносый человек, очень бледный, с орденом на гимнастерке, в военной форме, в хорошо начищенных сапогах. Под землей было тепло. В тот момент народный контролер припомнил ответраба Виктора Степановича и тут же спросил у встречавшего, где он сейчас. Встречавший пожал плечами. Он никогда не слышал про Виктора Степановича. Потом из теплушки вышел Ваплахов, и встречавший, увидев урку-емца, опешил. Отбежал куда-то на несколько минут, вернулся, проявляя нервозность. Спросил у Ваплахова разрешение на въезд в столицу. Снова отбежал, поняв, что такого разрешения у Дмитрия нет. Снова вернулся и только после этого, немного поуспокоившись, повел их куда-то темными коридорами, едва освещенными дежурными красными лампами. Отходя от поезда, они слышали, как снова скрежетнули железные суставы колес, толкая дальше, куда-то вперед, состав, в котором оставались Мурованный и «разноглазый» Куриловец. Вышли они в конце концов из неприметного одноэтажного здания на территории Кремля, здания, выглядевшего, как подсобный, но добротно сложенный из красного кирпича сарайчик. У домика стояла черная машина с шофером. Открыв дверцу машины для Добрынина, встречавший не пустил туда урку-емца, буркнув, что тот поедет на другой машине. С тех пор никто не звонил Павлу Александровичу в служебную квартиру, никто не приходил с пакетом или приказом. Дворник Василий, дежуривший внизу, сразу же узнал народного контролера, бросился его обнимать. Марии Игнатьевны еще не было. Сбросив не по погоде жаркий кожух, разувшись, Добрынин обошел все углы большой квартиры. Он не мог сосчитать, сколько времени прошло с его последнего приезда в Москву. Но в квартире все было без изменений. Только в спальне стояла деревянная детская коляска. Под ней на полу лежали погремушки — разноцветные жестяные шарики, раскрашенные в яркие цвета. Тут же на стуле лежала пачка выстиранных пеленок и прочей детской одежды. У изголовья широкой кровати, с той стороны, где спала Мария Игнатьевна, на трюмо все так же стоял в рамочке портрет красивого летчика. Только теперь две полоски черной ткани опускались по краям портрета. Когда Мария Игнатьевна вернулась домой — Добрынин спал в своем кабинете, склонив голову на письменный стол. С большим трудом и с помощью служебной жены перебрался он в спальню, разделся и улегся уже на кровати. Проснулся рано утром — Мария Игнатьевна еще спала — проснулся, долго смотрел на красивое лицо своей служебной жены. Думал о летчике, который, должно быть, погиб смертью храбрых. Жалко было Марию Игнатьевну. Очень жалко. И совсем непривычными для себя жестами, пытаясь быть мягким и осторожным, протянул к ней Павел Александрович руки, дотронулся огрубевшими пальцами до теплой гладкой кожи плеч, привлек ее к себе, прижал, словно впитывая в себя тепло ее тела под ватным одеялом. А она не проснулась, только прошептала что-то ласковое, и прильнула головой к его груди. — Павлуша! — снова раздался из-за двери голос служебной жены. — Уже одиннадцать, а ты еще не завтракал… и чая не хочешь! Ты болен? — Нет, — кратко ответил Добрынин. — Можно, я к тебе зайду? — спросила Мария Игнатьевна. И, не дожидаясь ответа, приоткрыла двери и вошла. В длинном сером махровом халате. — Что с тобой, Павлуша? — по ее лицу было видно, что она действительно взволнована. — Да вот… не звонят… — пробубнил Павел Александрович. — Дмитрия вчера куда-то забрали, не дали со мной в машину сесть… — А почему ты раздетый, ты же простудишься, Павлуша! А сам ты звонил им? — Кому? — озадаченно спросил Добрынин. — Нет, не звонил… я не знаю как… — Ну давай вместе позвоним! — Мария Игнатьевна подошла, опустилась на корточки и обняла народного контролера, сидевшего в одних черных трусах. — Давай вместе позвоним! Она достала с полки книжку-справочник, полистала. Сняла трубку, набрала номер. — Алло, алло! — говорила она. — Первый коммутатор? Да? Соедините с товарищем Твериным… народный контролер Добрынин Павел Александрович… секундочку… Павлуша, возьми трубку! Добрынин прижал черную прохладную трубку к уху. Там что-то пикнуло, потом затрещало, и вдруг во внезапно возникшей тишине зазвучал знакомый родной голос. — Добрынин? — спрашивал голос. — Да! — радостно воскликнул народный контролер. — Да, это я, товарищ Тверин. — Ну, здравствуй, Паша! Ты в Москве? — Да. Вчера приехал! — Странно, а мне не сказали… Собирайся, я пошлю машину и чай поставлю! — Жду! — прошептал в трубку опьяненный неожиданной радостью Добрынин. — Вот видишь! — Мария Игнатьевна улыбнулась, разделяя радость служебного мужа. — Теперь мы можем позавтракать? Добрынин кивнул. Служебная жена позвонила вниз, заказала завтрак. — А Григорий где? — спросил Павел, натягивая галифе. — У няни пока, вечером принесут, — ответила Мария Игнатьевна. — Потерпи чуток, увидишь! Завтракали на кухне. За окном шуршал дождь. Часы кукукнули одиннадцать раз. Поели. Выпили чаю. А машина все не приезжала. Между делом решил Добрынин свою котомку разобрать, разложил все на полу. Задумчиво переводил взгляд с «кожаной» книги на книги о Ленине, на почти пустой мешочек с двумя надкушенными сухарями, уже, конечно, не едой, а памятью. А время шло. Снова кукукнули часы в кухне. Перестал шуршать дождь за окнами. И вот наконец раздался долгожданный звонок в двери. Военный шофер молча козырнул, и Добрынин все понял. Обулся, накинул кожух и, забыв попрощаться с Марией Игнатьевной, вышел. Вот уже и знакомый коридор Кремля, знакомый конский запах, но все чисто вокруг. Шофер проводил Добрынина до высоких дверей, у которых стоял на охране красноармеец с автоматом. Солдат уже знал о Добрынине и тут же ввел его внутрь, а сам снова вышел, прикрыв за собою двери. Все здесь было по-старому. За столом в шинели сидел, скрючившись над какой-то бумагой, сам хозяин кабинета, хозяин Кремля и всей Советской страны. Он поднял голову на скрип двери и, увидев вошедшего народного контролера, встал. «Боже! Какой старый, худой! » — подумалось Добрынину. Шинель на товарище Тверине болталась, как на вешалке. Небритые щеки, впалые, бледные. Клинышек бородки, то ли седой, то ли какой-то посеревший, был смят в левую сторону. — Ну, здравствуй, Паша! Голос звучал застуженно, немного хрипловато, и только интонации были те же, что и раньше. Добрынин быстро подошел, пожал руку. — Холодно у меня здесь, — сказал товарищ Тверин. — Ну ничего, вот тульские оружейники мне электрический чайник подарили, теперь не надо никого беспокоить. Час назад я его включил еще немного — и закипит. Ну рассказывай!.. Не снимая кожуха, народный контролер начал свой рассказ. Начал с самого начала, с «японской» истории, с мехов, с «Петрова». Товарищ Тверин слушал внимательно, не перебивая, пока не закипел чайник. Потом сделали короткий перерыв, хозяин кабинета достал стаканы, необычного вида подстаканники, синюю жестянку с чаем. — Подстаканники нравятся? — спросил Тверин, заметив пристальное внимание Добрынина. — Бойцы с Южного фронта прислали. Из гильз танковых снарядов сделаны! Талантливый у нас народ!.. Заварили чай. Разлили по стаканам. К чаю товарищ Тверин вытащил из ящика своего стола тарелочку с какими-то сушеными фруктами. — Бери, Паша! — сказал он. — Это казахи прислали. Бери и дальше рассказывай! Так, попивая чай и разжевывая сухие фрукты, продолжил Добрынин свой рассказ. Рассказал про «кожаную» книгу, про танк с замерзшими танкистами, про жизнь в геологической экспедиции. Потом замолчал. Странным показалось, что вот прожил он где-то на Севере столько времени, может, два года, может, больше, а все, что с ним присходило, за какие-то сорок минут рассказал. Но потом спохватился народный контролер, вспомнил, что про поезд «разноглазого» еще ни слова не сказал. И тут же решил про вино не говорить. Лишь вкратце о том, как доехали. Вдруг про помощника своего вспомнил. Разволновался, рассказал об урку-емце товарищу Тверину, Тверин долго молчал, размышляя. — Глупо ты сделал, Паша! — наконец выдохнул он. — Мы и в мирное время никого без специального пропуска в Москву не пускаем, а ты так в военное время сделал… По нему что, сразу видно, что он не русский? — Нет, не сразу… — упавшим голосом ответил Добрынин. — Ну, знаешь, сам я тут сделать ничего не могу, но давай попробуем кое-что другое… Добрынин с готовностью кивнул. Тверин поднялся из-за стола, выглянул из кабинета и сказал что-то охранявшему его красноармейцу. Вернулся за стол. — Сейчас придет один солдат… — пожевав землистыми губами, сказал товарищ Тверин. — Может, он что придумает… Только ты ему сам все расскажи. Минут пять после этого длилось в кабинете молчание. Наконец, в кабинет без стука зашел красноармеец. Лицо его показалось Добрынину знакомым. Словно он его уже видел, и даже разговаривал с этим человеком. Тверин пригласил солдата сесть за приставной столик как раз напротив народного контролера. Рассказал Добрынин красноармейцу, в чем дело. Тот задумался, попросил описать еще раз встречавшего их военного. Потом сказал: — Ну шо, опробую, но тохда надо будет продухтами платить… Добрынин кивнул. — Пошел я… —оказал красноармеец и свободной походкой вышел из кабинета. — Сделает! — кивнув вслед ушедшему солдату, сказал товарищ Тверин. — Он тут недавно тещу мою спас… вот только жену не смог выручить, а так он много может… — А это не он раньше милиционером был? — припомнил наконец народный контролер. — Был, был тут на входе… Теперь Добрынину стало ясно, что именно этот человек отбирал у него когдато котомку с топором и сухарями, и он же, наверно, пытался тогда съесть сухари. В дверь постучали. Вошли двое других красноармейцев: у одного в руках раскрытая большая тетрадь, у другого — бидончик с ручкой. — Вот, товарищ Тверин, распишитесь в получении. — вежливо произнес красноармеец с тетрадью. — Это за август и сентябрь. Тверин надел очки, наклонился к положенной перед ним на столе тетради, прочитал, что там было написано, потом расписался. Красноармейцы ушли, оставив закрытый крышкой бидончик на приставном столике перед носом у Добрынина. — Ну вот, — оживленно проговорил Тверин. — Еще чаю выпьем, а потом и вина можно! Портвейн марочный! Дай-ка сверю — все ли правильно? Вытащив из высокой стопки бумаг блокнот депутата, хозяин кабинета полистал его, отыскивая нужное, потом, найдя, еще раз наклонился к собственному мелкому почерку. Снял очки. Закрыл блокнот. — Так и есть! — сказал немного огорченно. — За июнь-июль не приносили! Зазвонил телефон. — Да! — сказал в трубку товарищ Тверин. — Заседание Совета Обороны? Хорошо, приду! Положил трубку, глянул на часы. — Ну что, часик у нас еще есть, Паша! По второму стакану чая уже не пили. Просто в заварочный осадок разлили из бидончика красного вина. Подстаканники Тверин убрал. — Давай за победу! — предложил он. Выпив, Добрынин узнал вкус. Это было то самое вино, которое они вместе с «разноглазым» Куриловцем укатывали. — Из чего они его сейчас делают? — недоуменно произнес товарищ Тверин, не выпив и полстакана. Снова помолчал немного. — А старший лейтенант Волчанов тут сейчас, в Кремле? — нарушил молчание народный контролер. — Тут, тут он, — товарищ Тверин вздохнул. — Только он теперь младший лейтенант. Разжаловали… — Я тебе не говорил, — сделав паузу, продолжил хозяин кабинета. — В общем, спасибо моей болезни, что сейчас я живой… Добрынин посмотрел на Тверина с испугом и непониманием. — Проверка тут у нас очередная на преданность была. Как обычно, график составили, каждый знал, когда кому идти… Мне как раз идти надо было, а тут печень прихватило, и я позвонил, сказал, что через пару дней пройду это ПНП, а вместо меня другие пошли… И вот троих там убило… электричеством убило. Сказали, что замыкание… Хорошо, хоть под шумок удалось пропустить ПНП вообще в тот раз, теперь только через три месяца… Вот за это замыкание Волчанова и разжаловали… Рассказывая, товарищ Тверин разволновался. Взял в руку стакан с недопитым вином — вино чуть не расплескалось. Выпил. — Надоело… — едва уловил ухом Добрынин прошептанное с выдохом слово. — Хочешь его увидеть? — очнувшись через пару минут, спросил Тверин. — Да. — Что-то я еще хотел тебе сказать? — Тверин глянул в белый потолок. — Тут еще в кабинете муравьи завелись. Приходится сахар в две банки упаковывать… Да! Тут два письма тебе от семьи. Разрешили выдать тебе для чтения, чтобы в курсе был… Из той же высокой стопки бумаги вытянул товарищ Тверин тонкую синюю папочку, развязал тесемки и подал народному контролеру разглаженные листы письма. А сам тут же вышел. В первом письме Маняша рассказывала о тяжелой, полной слез и обид жизни в сибирской эвакуации. Жила она там с детьми в доме сосланного украинского кулака. Писала, что сама кулацкая семья каждый день ест картошку, а им только картофельные очистки перепадают, из которых Маняща детям похлебку варит. В селе этом никто их, эвакуированных, не любит. Даже называют их нарочно «выковыренными» чтоб им обиднее было. Дочитал Добрынин первое письмо, и сердце в комок сжалось. А тут еще при внимательном взгляде на исписанный чернилами листок заметил народный контролер, что некоторые чернильные буквы как бы «поплыли» и в тех местах проступили будто высохшие капли. «Слезы! » — понял Добрынин и сжал до боли зубы. Взялся за второе письмо — и тут отлегло на душе. Писала во втором письме Маняша, что на ее жалобу приехал в село военный проверяющий, быстро во всем разобрался, приказал кулацкую семью, у которой Маняша с детьми жила, сослать еще дальше, на какие-то необитаемые речные острова, а все их хозяйство вместе с погребом, заполненным картошкой и соленьями, и козой отдал ей, Маня-ше. И теперь живут они с детьми хорошо и сытно, и соседи обзывать их «выковыренными» перестали, ходят теперь к ним на чай и гостинцы детям приносят, испугались, видать! С удовольствием дочитал Добрынин второе письмо, совсем успокоился и даже обрадовался. Все-таки Родина любит его и ценит, и о семье его заботится. А значит надо еще больше для Родины делать, еще больше любить ее. Товарищ Тверин все не возвращался. А за окном уже темнело. Решил народный контролер попробовать самому отыскать своего друга и товарища Волчанова. Для смелости, да и для успокоения взбудораженных мыслей налил он себе в стакан еще вина из бидончика, выпил и пошел к двери. Уже выйдя в коридор, Добрынин столкнулся с возвращавшимся товарищем Твериным. — Уходишь? — спросил Тверин. — Да вот… хотел Волчанова увидеть… — Товарищ солдат, — обратился тут Тверин к охранявшему его кабинет красноармейцу с автоматом. — Проводите товарища Добрынина к товарищу Волчанову, а то еще заблудится! — Слушаюсь! — рявкнул солдат, и тут же гулкое коридорное эхо разнесло слово-выстрел в звуковые клочья. — Да, Паша! — остановил Добрынина голос товарища Тверина. — Война скоро кончится! Только что решено было победить в апреле-мае будущего года! Позвони мне завтра! — Хорошо, — пообещал народный контролер. Волчанов, увидев Добрынина в дверях кабинета, просиял, вскочил из-за стола, вышел навстречу. И они обнялись, как друзья, не видевшие друг друга долгие годы. — Посылку получил? — сразу же спросил младший лейтенант. — Да, и посылку, и письмо… товарищ Волчанов… — Ну ты что, — младший лейтенант сделал шаг назад. — Какой я тебе товарищ, я же друг твой! Или забыл, как мы тогда договорились? Я. Тимоха! А ты — Паша! Вспомнил? И тут же Тимофей Волчанов рассмеялся, заметив, что его деланная строгость была Добрыниным воспринята всерьез. — Голодный? — спросил младший лейтенант. — Ну… чай я уже пил с товарищем Твериным. — Ага, — Тимофей кивнул. — Значит ничего не ел! Старик никого не кормит! Ну, погоди!.. И Волчанов вышел в коридор, что-то кому-то сказал и вернулся. — Счас сделают! А ты пока садись, рассказывай, что делал, кого видел! Только начав рассказывать, понял народный контролер, что отяжелел его язык после вина. Трудно было проговаривать слова, особенно длинные. Но, к своей радости, заметил Добрынин, что даже если и выговорит только полслова — все равно Тимофей кивает, мол, понял. На рассказе про японцев Волчанов перебил Павла. — Не вышло… — сказал он грустно. — Ни хрена не вышло… Поторопились они, вот их всех арестовали и казнили… — Как казнили? — удивился народный контролер. — Головы всем отрубили… — И той японке? — с испугом в голосе спросил Павел. — И ей… — Тимофей кивнул. — Что ж они, сволочи… бабе… голову рубить? — голос Добрынина притих. — Не могли по-человечески? Ну расстреляли бы или повесили… А голову зачем?.. — Да ладно, — Волчанов махнул рукой. — Что плакать-то? Я сам, когда узнал, честное чекистское — плакал. Такая уже у меня и мечта была, чтобы вот жила рядом с нами Японская Советская Социалистическая республика… А теперь… война помешала… если б… В кабинет без стука вошел солдат с железным подносом. Поставил поднос на стол. На подносе чайник, два стакана в подстаканниках, тарелка с бутербродами: с сыром и колбасой. — Ну все, успокойся! — сказал Волчанов. — Им не поможешь, а нам еще жить и работать!.. Память мы их увековечим. Будут теперь и улицы, и переулки, и корабли… Давай поедим! Вино размягчало Добрынина изнутри. Даже жевать бутерброды было ему трудно, но вкусный сладкий чай помогал поглощению пищи, смывая единым потоком все застревавшие во рту крошки в желудок. Разговор время от времени возобновлялся, и в эти моменты Павел старался как можно короче пересказать последние события из своей жизни и работы. — Дашь мне ту «кожаную» книгу посмотреть? А? — попросил в один момент Волчанов. Добрынин пообещал. Снова жевали, запивали чаем, вставляли в паузы слова. — Да, ты орден свой получил? — вспомнил вдруг младший лейтенант. Павел отрицательно мотнул головой. — Ну, я старику напомню! Забыл он, наверно. Завтра будешь здесь? — Ага. — Сына уже видел? — Нет еще, — ответил Павел. — Счастливый ты человек, Паща! — младший лейтенант заулыбался широко и зубасто. — С первого раза и сын! А я вот так детей люблю, а не получилось, не повезло… — Что, нету? Волчанов скорбно мотнул головой. — Своего покажешь? — спросил он. — Давай. Сегодня можно. Няня должна вечером принести. — Уже вечер! — сказал Волчанов, поглядев на свои часы. — Скоро восемь. — Да? — Добрынин удивился скоротечности времени. — Так, может, ко мне пойдем, Гришутку увидишь. — Можно. — Тимофей кивнул. — Мне сегодня уже все, ничего делать не надо. А на случай ЧП — дежурный есть. — У меня там и переночевать есть где, — продолжал приглашать народный контролер уже согласившегося на поездку младшего лейтенанта. Вышли. Темное низкое небо, тяжелое и беззвездное, висело над Кремлем и над всей столицей. Было покойно и мирно в этой темноте, и только откуда-то слева доносились два мужских голоса и треск костра, да виднелся искристый красный огонек. Волчанов тотчас повернулся в сторону голосов, прислушался. — Вот сволочь! — прбговорил он негромко. — Опять! — Что там? — спросил припьяневший, но все еще бодрящийся народный контролер. — Пошли, покажу! Пройдя метров двести, Волчанов и Добрынин остановились за росшими тут в большом количестве елями. Замерли, пока глаза привыкали к тому, что высвечивали блики пламени. Двое мужчин возились у костра, вырывавшегося из большой железной бочки, метрах в семи от младшего лейтенанта и народного контролера. — Дай еще солярки! — прозвучал грубый голос одного из них. Зазвучала льющаяся в жестяное ведро жидкость. Потом один поднял ведро и вылил солярку в бочку. Искры и пламя тут же подпрыгнули, на мгновение разогнав над собою темноту. В этой вспышке Добрынин разглядел немного одного из них: был он крепко сбитый, почти квадратный мужик в кожаной куртке с широким небритым лицом и «щеточными» усиками. — Кто это? — спросил шепотом Павел. — Говорил тебе, надо авиатоплива выписать! — вклинился тут грубый голос из-за елей. — А теперь что, до утра тут торчать? — Сволочи! — так же шепотом ответил Волчанов. — Поэт кремлевский Бемьян и его дружок, комендант Смальцев… — А что они там делают? — поинтересовался Павел. — Греются? — Хе-э, — громко выдохнул младший лейтенант. — Женщин приговоренных жгут… А может, и не приговоренных, их же никто не проверяет, сук! — Как это — женщин?! — уже в который раз за этот день опешил Добрынин. — А так… — выдохнул Тимофей. — Живых, что ли? — Нет, сначала расстреливают… — Ну что? — снова долетел из-за елей грубый мужской голос. — Что-что, надо еще солярку нести! — ответил второй, сиплый и постарше. — Ну и иди! — проворчал первый. Добрынин почувствовал, как в животе что-то неприятно забурлило и на язык вылилась неприятная горечь. Он закрыл рот ладонью правой руки и сделал шаг назад. — Ты чего? — спросил Тимофей. Павел что-то промычал. — Пошли, что ли? — спросил шепотом Волчанов. Контролер кивнул. У Спасских ворот на выезде стоял военный «газик». Прильнув спиной к закрытой дверце, курил солдат-шофер. — Ты дежурный? — спросил его строгим голосом Волчанов. — Так точно! — отрубил солдат, бросив папиросу под ноги. — Поехали! — скомандовал младший лейтенант. — Садись! — сказал он, повернувшись уже к Добрынину. Сели. Поехали. — Приедешь сюда завтра в восемь ноль-ноль! Ясно? — приказал Волчанов шоферу. Тот козырнул и уехал. В животе у Добрынина восстановился мир, и даже вино из его головы немного выветрилось. Поднялись они на третий этаж. Добрынин позвонил. Открыла Мария Игнатьевна. Разделись, прошли. Добрынин мысленно хмыкнул, заметив, что его служебная жена поздоровалась с Тимофеем, как со старым знакомым. — Он уже спит! — предупредила она перед дверьми в спальню. — Потише! Зашли. Мария Игнатьевна включила торшер, струивший мягкий свет. И все втроем склонились над деревянной коляской, где мирно спал маленький мальчонка, совсем еще младенец. — Сколько ему? — шепотом спросил Волчанов, глаза его горели необыкновенной добротой. — Пять с половиной месяцев, — ответила хозяйка. — Смотри, а волосики уже вьются! — восторженно шептал младший лейтенант. Добрынин тоже посмотрел на волосики, привлеченный восторгом Тимофея. Действительно, хоть и были эти волосики жидковатыми и редкими, но уже курчавились, вились, словно не мальчик это был, а девчонка. — А глаза какого цвета? — спросил Волчанов. — Зеленоватые, — прошептала счастливая мама. — Завидую я вам! — снова с восторгом шепнул Тимофей, посмотрев сначала на Марию Игнатьевну, а потом на Добрынина. — Ну вы, главное, не останавливайтесь на этом. А иначе ж кому жить при построенном социализме? Мария Игнатьевна смущенно кивнула. Павел промолчал. — Вы кушать хотите? — спросила мужчин хозяйка. — Нет, вы мне лучше постелите уже, — попросил Волчанов. — Я давно не ночевал в семейном уюте. Тут у вас такое все домашнее. Постелили Тимофею на софе в гостиной. Разделся он по-армейски быстро и сразу лег. Часов в шесть утра Добрынина разбудил настойчивый звонок в дверь. В одних черных трусах Павел прошел через гостиную, заметив, что Волчанов спит крепким сном, накрывшись одеялом с головою. Открыл дверь. В проеме стояли двое — красноармеец, бывший когда-то милиционером, и Ваплахов, имевший замученный опухший вид и густую седину в волосах. — Ну шо, —не поздоровавшись, заговорил красноармеец. — Вышло! Давай продухты и забирай его! Хорошо, шо живой! С трудом соображая, Добрынин поплелся на кухню и, не доходя, открыл дверь в кладовку, где лежали какие-то съестные припасы. К счастью, в кладовке на широких деревянных полках стояли ряды тушенки и прочих консервов. Тут же висели сумки и котомки для хозяйственных нужд. Выбрав одну поменьше размером, Павел стал ссыпать в нее тушенку, варенье, консервированный жир. Когда рука ощутила тяжесть, Добрынин решил, что хватит. И вынес котомку красноармейцу. Тот тоже оценил тяжесть продуктов. Вытащил на всякий случай одну банку — свиную тушенку, облизнулся и, сказав: «Ну щасливо! » потопал вниз по лестнице. — Заходи! — сказал Добрынин, глядя на помощника. Прошли они на кухню. — Очень есть хочу! — признался уставшим голосом Дмитрий. Добрынин зажег газ, поставил чайник. Открыл банку мясных консервов, достал ложку и, воткнув ее в мясо, сунул банку Ваплахову. Урку-емец стал жадно есть и тут же поперхнулся. — Ты где был? — спросил Добрынин. Ваплахов не ответил. Только многозначительно покачал головой. Консервы он съел быстро, минут за десять. Вскипел чайник. — Спрятать меня надо… — проговорил Дмитрий. — Увидят — убьют. — Кто? И на этот раз урку-емец многозначительно промолчал. — Я не могу говорить, — попробовал объяснить он, глотая слишком горячий чай. — Они мне сначала сказали, что если живым останусь — должен молчать, и тогда, если доживу до восьмидесяти лет, разрешат жить в Москве, квартиру дадут и пенсию… Осатанело выпучив глаза, Добрынин смотрел на своего помощника и уже подозревал, что тот просто сошел с ума. — Да ты толком можешь мне объяснить, что? — уже не спросил, а потребовал народный контролер. Внизу вдруг засигналила машина. Добрынин встрепенулся. — Это за Волчановым приехали! — сказал он. — Спрячь меня! — попросил испуганный урку-емец. — Иди в кладовку! — скомандовал Павел. — И сиди там тихо, чтоб никто не слыхал! — добавил он, уже закрыв за урку-емцем дверь на защелку. На кухню зашел удивительно бодрый Тимофей. — Машина что-то рановато, — проговорил он, поглядев на кухонные часы с кукушкой. — О! У тебя уже и чай готов? Сел Тимофей на место, где только что сидел урку-емец. Налил себе в чашку Дмитрия чая. Пригубил. Добрынин налил и себе вторую чашку. — Чего так рано встаешь? — спросил Тимофей. — Утро, что ли, любишь? — Ага, люблю, — Павел кивнул. — Ну что, со мной в Кремль поедешь? — предложил младший лейтенант. — Да я не знаю еще… — Давай, поехали, они ж за тобой машину не пошлют, а по улицам сейчас опасно! Добрынин поддался настойчивости друга. Мария Игнатьевна спала, но Павел решил ее не будить. Быстренько оделись и уехали. В Кремле Волчанов провел Павла до кабинета Тверина. — Э-э, — сказал он, уже отойдя на несколько шагов. — Забыл у тебя «кожаную» книгу взять! Если не увидимся, попроси жену мне ее передать. Хорошо? Павел кивнул. Автоматчика в этот раз у двери кабинета Тверина не было. Добрынин постучал и толкнул дверь. За столом сосредоточенно что-то писал хозяин кабинета. Он улыбнулся, увидев контролера. — Заходи! Заходи, Паша! Добрынин подошел, сел. — Ну что там у тебя, порядок с помощником? — Да. — Удивительный у нас в стране народ! — непонятно к чему произнес товарищ Тверин. — Да, я же забыл тебе орден дать… Хозяин кабинета полез в верхний ящик стола, достал оттуда книжечку красного цвета и коробочку с орденом. Привстал, протянул руку. Сказал: «Поздравляю! » После рукопожатия снова сели. — Помощнику твоему сейчас нельзя орден Дать…сожалеюще покачал головой Тверин. — Потом наградим, не потеряется! Да, вот еще тебе от меня, специально хранил! И Тверин протянул народному контролеру третью книжку «Детям о Ленине». Эта книжка была намного толще двух предыдущих, и это порадовало Павла. — Знаешь, надо вам уезжать потихоньку из Москвы, — Тверин перешел на серьезные интонации. — Работы для тебя, да и для помощника твоего в стране много. Надо строго пройтись по секретным военным заводам. Как ты? А после войны отдохнешь! А? — Я что? — не очень твердо произнес Добрынин. — Я готов. — Ну вот и хорошо. — Тверин вздохнул. — Да, тут Мария Игнатьевна звонила, просила помочь одежду тебе купить. Так все уже готово. Добрынин аж привстал, услышав об этом. — Ты садись, садись! — махнул рукой Тверин; — И нечего стесняться, народный контролер такой страны не может быть оборванным! Вот, возьми этот лист, и тебя отведут на склад, где все получишь. — А потом? — спросил ошарашенный Добрынин. — Потом отвезут тебя домой, ночью поедешь на аэродром. — С Ваплаховым? — перебил Тверина взволнованный контролер. — Да, да, с помощником, только скажи ему, что он теперь русский, а никакой не этот… емец или немец. А все остальное будет у тебя в пакете, получишь его при приземлении. Понятно? — Да, — отрывисто и обреченно ответил Добрынин. — Ну, Паша, дай я тебя поцелую! — Тверин снова встал над столом. — Может, в последний раз видимся… Болен я очень, и стар уже. Обнялись они крепко и стояли так минут пять. Первым, устав, ослабил объятия Добрынин. В этот раз в коридоре стоял красноармеец. Он, видимо, уже знал, куда надо было вести товарища Добрынина. Прошли они пол-Кремля, прежде чем оказались в невысоком складском помещении, где мальчишка, солдат выдал Добрынину согласно списку две пары галифе и пару черных штанов, две гимнастерки, одну белую рубашку, один зеленый галстук, строгий черный пиджак на пяти пуговицах, новенькие блестящие свиные сапоги, высокие на меху ботинки с двумя комплектами черных шнурков, темное тяжелое пальто, длинный до пят кожаный плащ невероятной ширины, шарф, рукавицы и перчатки, коричневый портфель с ключиками от замка, три пары серых портянок и две пары толстых зеленых носков, две меховые черные шапки и одну шляпу темно-синего цвета. Все это солдат помог уложить в два больших военных вещмешка, сделанных из прочного брезента. После этого красноармеец и Добрынин оттащили эти вещмешки к Спасским воротам, где уже стояла в ожидании дежурная военная машина. — Там вам шофер поможет! — сказал, уходя, красноармеец. Шофер на это кивнул. Он действительно помог затащить все на третий этаж и, оставив вещмешки в коридоре, ушел. Было еще рано. Мария Игнатьевна куда-то ушла. И Гришутки дома не было. Добрынин из-за недосыпа чувствовал себя усталым решил прилечь на часокдругой. Заснул легко. В гостиной, на софе, где ночевал Волчанов. Простыни были уже убраны, но теплое ватное одеяло ще лежало сложенным на софе. За окнами было тихо. И, воспользовавшись этой тишиной, в голову народного контролера вкрался сон. В этом сне кровожадные японцы рубили головы японским девушкам, и тут же другие японцы относили отрубленные головы и обезглавленные женские тела в сторону, к большим железным бочкам. И бросали их в эти бочки. А из некоторых бочек уже вырывалось пламя. И от одной бочки к другой мельтешили с ведрами солярки кремлевский поэт Бемьян и комендант Смальцев… Заерзал Добрынин во сне. Слетело ватное одеяло на юл. Но сон продолжался, и вот уже увидел он среди японцев свою жену Маняшу, держащую крепко за руку сына Летьку, уже почти взрослого, чернявого толстогубого, ростом с мать, пацана. Но смотрели на мать с сыном японцы уважительно. Тут привели много русских, выстроили в шеренгу и что-то спросили через переводчика у Маняши. Прошла Маняша вдоль шеренги и указала пальцем на несколько человек, которых тут же вывели и обезглавили. «А! — понял во сне Добрынин. — Это те сосланные кулаки, которые над Маняшей в эвакуации издевались! » А потом отрубили японцы головы и всем остальным из этой шеренги. И палач был очень уставший, недовольно водил пальцами по затупившемуся острию широкого топора… Проснулся Павел Александрович от головной боли. За окном уже было темно. Встал, включил свет. Из кухни донеслось кукуканье часов. Сходил умыться. Вспомнил о Ваплахове. Открыл дверь в кладовку. — Дмитрий? Ты здесь? — Да, — ответил слабым голосом урку-емец. — Ну выходи! Уселись на кухне за стол. Добрынин поставил чай, открыл еще одну банку консервов, поделил пополам. — Ну так что там у тебя? — спросил помощника. Тот все еще молчал. — Да никому я не скажу! — пообещал народный контролер. — Не бойся! — У вас тут портретные ряды ЦК есть? — наконец выговорил Ваплахов. — Должны быть… Поискать? Дмитрий кивнул. Добрынин пошел в кабинет, порыскал взглядом по полкам и тут, в углу кабинета, увидел полусвернутый плакат. Развернул — на него глянули десятки маленьких фотографических портретов, над которыми большими красными буквами было написано «Центральный Комитет ВКП(б)». Свернул, отнес плакат на кухню, передал Дмитрию. Ваплахов дрожащими руками расправил плакат на столе. — Ну? — спрашивал уже немного раздраженный упрямством Дмитрия Добрынин, у которого к тому же никак не проходила головная боль. — Это мой народ… — почти шепотом произнес Ваплахов. — Чего? — недопонял народный контролер, попристальнее вглядываясь в глаза своего помощника. — Это мой народ… — повторил Ваплахов так же негромко. Минуты две Добрынин молчал, пытаясь понять сказанное Дмитрием. — Это урку-емцы… — прошептал Дмитрий, видя, что Добрынин находится в остолбеневшем состоянии. — Как? Все? — вырвалось у Павла. Дмитрий кивнул. Потом выдохнул: «Все! » Добрынин привстал, наклонился пониже к фотографическим рядам, приглядываясь, потом постарался незаметно сравнить их с Ваплаховым. Конечно, было у них всех что-то общее. Добрынин снова сел. Почему-то ему стало страшно. Кипел чайник, но его никто не выключал. — Ты же говорил, что они ушли счастье искать, — наконец произнес народный контролер. — Да, — ответил Дмитрий. — Они сказали, что уже нашли. Z Снова воцарилось на кухне молчание. И только чайник шипел и фыркал, и пар валил в высокий потолок, теряясь в нем, но насыщая воздух кухни теплой сыростью. — И Тверин? — спросил вдруг Добрынин. — Нет, он не урку-емец… — сказал Дмитрий. — Но он никому не мешает там… Снова возникло молчание. Добрынин наконец снял чайник с плиты. Заварил чаю. Свернул плакат портретных рядов ЦК и отнес его обратно в кабинет. Часы откуковали восемь раз. — Что-то Марии Игнатьевны нет, — каким-то упавшим голосом проговорил Павел Александрович. Дмитрий промолчал. Так прошло два или три часа. Потом прошло еще какое-то время, и на улице под домом остановился автомобиль. Позвонили в дверь. Пришел шофер. Сказал, что надо ехать на аэродром. Взял один из вещмешков с одеждой и потащил его вниз к машине. Добрынин снова сходил в кабинет, собрал свою котомку. Вытащил, правда, оттуда «кожаную» книгу, положил ее на стол и тут же нацарапал карандашом на листке бумаги: «Прошу передать Волчанову». Оставив записку на книге, взял котомку, выключил свет и вышел. Пока ехали по безлюдной Москве — закапал дождь. По лобовому стеклу автомобиля ползали две щеточки, размазывая капли воды. Добрынин сидел рядом с шофером. Дмитрий втиснулся сзади, подвинув занимавшие большую часть сиденья мешки с одеждой. Дорога оказалась длинной. Когда наконец приехали, остановившись у знакомой Добрынину полосатой будки, погода испортилась совсем: завывал ветер, где-то гремел гром, хотя молний видно не было, вода лилась с неба сплошным потоком. Оставив вещи в автомобиле, все перебежали в будку. Там немного отогрелись. Летчик и комендант аэродрома налили им не только чаю, но и спирта. Разговор не вязался. Сидели молча. Чего-то ждали: должно быть, улучшения погоды. Добрынин думал, приедет ли проводить его Волчанов, как в прошлый раз. Ветер утих под утро. — Ну, пошли! — напутствовал их комендант аэродрома. — Можно лететь! Глава 21

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒