Annotation 1 страница

«Судьба попугая» — вторая книга фантастической трилогии А. Куркова «География одиночного выстрела». На страницах романа живут, героически сражаются и преодолевают тяготы военного времени знакомые уже читателю персонажи — народный контролер Добрынин, ангел, урку-емец Ваплахов и попугай-декламатор Кузьма. Все так же летает по фантастической Советской стране пуля и никак не может найти героя или праведника, смерть которого прекратит все войны на земле. Андрей КурковГлава 1Глава 2Глава 3Глава 4Глава 5Глава 6Глава 7Глава 8Глава 9Глава 10Глава 11Глава 12Глава 13Глава 14Глава 15Глава 16Глава 17Глава 18Глава 19Глава 20Глава 21Глава 22Глава 23Глава 24Глава 25Глава 26Глава 27Глава 28Глава 29Глава 30Глава 31Глава 32Глава 33Глава 34Глава 35Глава 36Глава 37Глава 38Глава 39Глава 40Глава 41Глава 42Глава 43

Андрей Курков
Судьба попугая
География одиночного выстрела — 2

Глава 1

Люди привыкли ценить и уважать себе подобных. Не в смысле — людей, а именно таких же людей, таких же умных, таких же сытых и образованных. Дальше, за пределами этой схожести оканчивается обычно и ценность человека в глазах другого, и уважение к нему. И так, под колючим солнцем или мягким снегом, продолжает герой ценить героя, и с доброй завистью читает он в утренней газете, как простой слесарь по дороге на завод вытаскивает из пожара трех детей и успевает даже вынести из горящего дома тумбочку и немного посуды, чтобы было из чего погорельцам кушать и куда эту посуду складывать. Читает герой и про солдата, вытащившего из проруби девочку, а потом еще разок нырнувшего и доставшего со дна водоема девочкины коньки, из-за страсти к которым она и провалилась под лед. И вот этот обмен героической газетной информацией, он и кровь героям будоражит, и ряды их пополняет огромным количеством людей, уже давно готовых совершить геройство. Теперь, пропитавшись этим духом, они и по улицам ходить будут, оглядываясь, осматриваясь в поисках знака беды, зова на помощь. Эти люди, конечно, самый ценный человеческий материал страны. Пускай они иногда не образованы и даже порой доверчивы, как домашние животные. Но именно они наполняют народ духом и этот же дух держат высоко, на весу, как знамя или герб, за которым готовы отправиться победным маршем миллионы. Но люди — это еще не вся страна, не весь народ. Народ, он состоит не только из разумного человеческого материала, подзабывшего инстинкты и повадки. Народ в своем трудовом смысле состоит и из помощников людей — из коров и лошадей, овец и собак, охраняющих не только домашний скот, но и порядок и законность на темных улочках спящего села. Собаки порой лучше любого милиционера или воспитателя колонии уберегут неуверенного начинающего преступника от роковой ошибки. Их лай — как строгое и последнее предупреждение. Незаметные в городе труженики полей — кони — на себе подняли все наше сельское хозяйство. Да, есть трактора, тысячи железных машин с тяжелыми круглыми колесами. Бороздят они поля и на севере, и на юге страны. Но коней больше, и конь человеку ближе, чем машина. Конь как бы с трудовой душой. И судьбы у коней бывают и яркие, и трагические, и героические, особенно во время войны. А какая судьба у трактора? Сделали — работал. Ломался — чинили. Железка — она и есть железка. Сколько бы тракторист ни гладил бок своей машины, она ему в ответ не фыркнет дружелюбно. А конь, или та же собака, они с человеком в давней связи состоят и без человека, как без регулярной еды, жить не могут. Животные и люди — одинаковые созидатели новой жизни, а порой и одинаковые герои! И каждый из них за свой поступок равной теплой благодарности заслуживает. Они вместе по нашей жизни идут и делят между собой трудности и победы. И не только, конечно, абсолютно домашние животные, такие, как коровы, кони и собаки. Есть животные не менее героические, но более редких видов. И здесь уже само примыкание такого животного к нашей жизни — само по себе подвиг и геройство. Ведь речь идет не о цирке, а о сложной, порой жестокой действительности, ради улучшения которой и трудятся рядом с человеком различные. представители животного мира. Наступит время — и о них, об этих представителях животного мира, будет написана отдельная книга, как о пионерах-героях. И каждый подвиг, каждое геройство такого животного записано в ней будет отдельной главой. И будет наверняка в этой книге одна большая глава, посвященная попугаю Кузьме, у которого из отдельных прошлых и будущих подвигов сложится яркая героическая биография. Есть у нас в богатом русском языке одно слово которое сразу поднимает такую биографию на невидимый пьедестал, так, что сразу все смотрят вверх. И это слово — СУДЬБА. Есть в нем и огонь, вырывающийся из доменной печи, и движение скоростного товарного поезда по далекой сибирской магистрали, и марш рабочих, легко несущих на своих плечах тяжелые отбойные молотки. Есть в этом слове и смелость полета. И слово это уравнивает между собой всех достойных — и людей, и животных. Глава 2

С утра дул сильный ветер, и Добрынин по дороге на аэродром сомневался, что ему удастся в этот день вылететь из Москвы. — Что же это вам отпуск не дали?! — удивлялся сидевший рядом Виктор Степанович. — Нехорошо это… при такой ответственной работе… Добрынин пожал плечами. Уставшим он себя не чувствовал. Спать действительно хотелось — служебная жена, Мария Игнатьевна, не дала ему заснуть, всю ночь обнимала его, целовала… Выехали за город. По одну сторону дороги тянулся серый забор, за ним высились, корпуса какого-то завода. Подъехали к одноэтажному полосатому домику с ветроопределителем и антеннами на крыше. На аэродроме было тихо. Добрынин сразу узнал «свой» бомбардировщик. Знакомый летчик поднялся из-за стола, радостно улыбаясь. — Доброе утро! — сказал он, протягивая руку. — Что, назад полетим? Добрынин кивнул. При виде этого жизнерадостного военного пилота настроение сразу поднялось, спать расхотелось, захотелось бодрствовать в полную силу. — Чайку? — предложил пилот. — Ага! — ответил Добрынин, присаживаясь за стол. — Ну я, Пал Алексаныч, поеду тогда… — стоя в дверях, заговорил Виктор Степанович. — Дел много. До встречи, в общем! Добрынин заглянул в свою котомку, и какая-то мысль шевельнулась в его памяти, словно звоночек зазвенел, напоминая о чем-то забытом. Народный контролер задумался. Эх, был бы он сейчас там, внизу, в Кремле, где стоит странный стул и механика, помогающая вспомнить даже то, что не было известно! От досады ударил себя по лбу ладонью, и тут же этот звоночек прозвенел громче, и вспомнил народный контролер, что обещал он привезти командиру Иващукину что-нибудь к чаю. Вспомнил и огорчился, так как ничего не купил и даже ни разу в магазин не зашел. За окном домика остановилась черная легковая машина. «Виктор Степанович вернулся? » — бросив внимательный взгляд, подумал Добрынин. Дверь открылась. — Ну, успел, слава Богу! — раздался знакомый голос. Добрынин поднял голову и увидел широко улыбающегося Волчанова. Старший лейтенант подошел к столу. Присел на свободный стул, как раз между народным контролером и пилотом. Сам налил себе чаю из чайника, положив свой портфель на колени. — Как здоровье? — поинтересовался Добрынин. — Да уже лучше, — Волчанов кивнул. — Прошлую ночь даже спал спокойно. Да, хорошо, что вспомнил! — сказал он и полез в свой портфель. — Это для тебя, в дорогу… И на столе перед Добрыниным появились три пачки печенья «Октябрь» и бумажный сверток. — Это бутерброды, — объяснил, показывая на сверток взглядом, старший лейтенант. — Лететь-то, наверно, долго будешь… А и вот еще, от товарища Тверина тебе! Народный контролер взял из рук Волчанова книгу «Детям о Ленине». Второй том. Раскрыл. На форзаце увидел надпись: «Дорогому товарищу Добрынину от товарища Тверина». На душе стало тепло и тихо. — Я тоже здесь книг накупил! — вступил вдруг в разговор летчик и показал жестом в угол комнатки, где лежали три большие, перетянутые бечевкой, пачки книг. Волчанов заинтересовался. — А что это за книги? — спросил он летчика. — Стихи в основном… — ответил тот. — Наш командир стихи очень любит, да и я тоже. В общем вся часть стихи читать любит. Мы иногда вечера стихов устраиваем и читаем их вслух… — Хорошее дело! — одобрил Волчанов. — Я тоже библиотеку собираю дома. У меня одна книга есть, автор сам подарил. Стихи. Бемьян Дебный. У нас в Кремле живет. Коммунист хороший, но человек очень плохой. — Дебный?! — переспросил летчик. — Читал! Он про взятие Перекопа много писал. Добрынин постарался запомнить фамилию поэта, чтобы при случае ознакомиться с его стихами. Допили чай. Волчанов проводил летчика и народного контролера до самолета, помахал им рукой и, когда уже заревели моторы, вернулся к машине, ожидавшей его у полосатого домика. Грязно-зеленый бомбардировщик начал разгон и через минуту уже поднимался над землей. Добрынин смотрел в иллюминатор. Осталась позади и внизу эта полосатая будка аэродрома, где он десять минут назад пил чай. Осталась позади и внизу Москва. Стало грустно. Будто бы снова он уезжал из дому, не зная, вернется ли туда снова когда-нибудь. Будто остались позади родные, близкие… Жалость к самому себе пробудилась вдруг в народном контролере, и почувствовал он, как наворачиваются на глаза слезы. Объединились в его сознании деревня Крошкино и Москва в одно большое нечто, с чем связаны лучшие его воспоминания и мысли, и вот уже слышится ему из прошлого лай любимого пса Дмитрия, теперь уже покойного, взлетающий над ночной Москвой. И словно бы сама деревня Крошкино находится в центре Москвы, потому как выйдя из Кремля и дав волю воображению, видит он родную избу и жену Маняшу, стоящую на пороге, и детей его, уже чуть-чуть подросших. Видит и успокаивается, потому что здесь они, рядом, и в любое время он заскочить к ним может, в любую свободную минутку… А бомбардировщик шумит моторами, свистит винтами, и дрожит металл под ногами Добрынина, дрожат стены летающей машины, и от этого еще больше грустнеет народный контролер, чувствуя и понимая, как мало от него сейчас зависит, какой маленький он посреди неба и снова приходит на ум строчка из стихов: «Единица — ноль». И теперь, в небе, в самолете, дрожащем и шумном, соглашается Добрынин с этой строчкой, потому что на самом деле: что он один может сделать? Летчик может, но и летчик не всесилен, потому что если поломается что-то в машине — лететь им вместе вниз! Но нет страха в Добрынине, есть только кратковременная грусть, и настолько она кратковременна, что уже буквально через полчаса, заново задумавшись, отвергает народный контролер правоту стихотворной строчки, отвергает и свою грусть, как чуждое и бесполезное чувство. Отвергает все, с чем он теперь не согласен. И начинает ждать. Начинает ждать приземления на далеком Севере, где ждет его друг, спаситель и помощник Дмитрий Ваплахов, где командир Иващукин всегда готов прийти на помощь, где так много предстоит работы перед тем, как сможет он доложить товарищу Тверину, что жизнь на советском Севере проверена и все несправедливости исправлены. А самолет забирался все выше и выше и таранил одинокие облака, встречавшиеся на его пути. Добрынин, отвлекшись от мыслей и чувств, читал первый рассказ из второго тома книжки, подаренной ему товарищем Твериным. Рассказ назывался «Секретная просьба» и говорилось в нем о том, что Владимир Ильич Ленин не любил получать подарки. С интересом узнал народный контролер, что каждый день вождю по почте приходили десятки, а то и сотни посылок с подарками от рабочих, крестьян и солдат. Увлекшись чтением, не обращал больше народный контролер внимания на шум и дребезжание металла. В рассказе говорилось о том, как однажды получил Ленин от белорусских ткачей письмо, в котором сообщалось, что они, ткачи эти, собираются выслать вождю отрез ткани на костюм. Почитал Ленин письмо, вызвал Бонч-Бруевича и сказал ему, что живут на Руси до сих пор старые вредные традиции, по которым в дореволюционное время высылали крестьяне помещикам и наместникам разные подарки. А посему, чтобы с традициями этими бороться, сказал Ленин Бонч-Бруевичу взять бумагу и ручку и записать со слов вождя письмо для белорусских ткачей. В письме этом поблагодарил Ленин ткачей за доброе к нему отношение, но попросил отреза ткани не присылать, а также передать всем ткачам и другим рабочим и жителям этого белорусского городка, что он, Ленин, очень не любит подарков. Отослал Бонч-Бруевич письмо. Получили его белорусские ткачи, прочитали всем собранием, головами покивали, мол, поняли. И, как просил Ленин в письме, стали всем они сообщать его «тайную просьбу», как он сам ее назвал, чтобы подарков ему не присылали. Случился в это время в городке солдат местный, приехавший к семье в отпуск из своего отряда, что за Уралом стоял. Услышал и он тайную просьбу вождя, а когда вернулся в отряд, то всем солдатам и офицерам ее передал, и очень кстати, потому как они в это время как раз посылку вождю собирали. Поняли они, что не нужна вождю их посылка, и забыли об этом деле, однако о просьбе вождя помнили и скоро, демобилизовавшись и вернувшись в родные города и села, разнесли они эту просьбу по самым заветным закоулкам России. Так постепенно почти вся страна узнала о тайной ленинской просьбе. Однако и сейчас в различных далеких местах о ней еще не слыхали или, может быть, только-только узнали, а может быть, только завтра приедет туда человек, который расскажет о ней. Другое дело с заграницей случилось. Не попала туда эта просьба, не слышали о ней заграничные интернационалисты, и идут по сей день из-за рубежа посылки и письма вождю, идут вагонами. Всё присылают ему соратники: и книги, и еду, и одежду. И ничего им об этом не пишет Ленин, потому что за границей свои законы и традиции и нужно их уважать. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не ходят! … Дочитал Добрынин рассказ, перевел дух и задумался. И мысли в его голове закружились интересные и неожиданные. «Интересно, а товарищ Тверин подарки любит? » — подумал народный контролер. И тут же мысленно переключился на себя самого, и понял он, что получать подарки ему очень нравится, но, к сожалению, об этом никто не знает. И после этой мысли полез Добрынин в вещмешок, чтобы посмотреть на подаренный ему товарищем Твериным револьвер. Потом пощупал печенье — подарок в дорогу от товарища Волчанова, потом нащупал еще что-то плоское в вещмешке. Вытащил, посмотрел — и слезы в глазах появились. Держал он в руках паспорт коня Григория. Тяжело стало враз на душе, воспоминания нахлынули. А ведь конь тоже подаренным был. Смутилось все в голове Добрынина, замерли мысли, пережидая его волнение. Дрожащей рукой засунул народный контролер книжицу паспорта погибшего на Севере коня во внутренний карман зеленого кителя. Заглянул в иллюминатор, стараясь отвлечься от печали. Внизу все еще зеленела земля, пересеченная, как разрезанная на части, дорогами и рельсами. Не спеша ехал куда-то товарняк, дымила труба паровоза. А навстречу ползла длинная череда красных цистерн с двойной паровозной сцепкой впереди. «Кровь повезли! » — думал Добрынин. А ведь есть там и кровь его товарищей: Тверина и Волчанова… А его, добрынинской, крови нет. И удивился в мыслях народный контролер, что никто его не просил кровь сдать. Уселся Добрынин на своем сиденье поудобнее. Отвлекся от иллюминатора. И тут же слезами в глаза новые воспоминания — он на белом коне Григории с мотоциклетным эскортом по Москве… На коленях все еще лежит второй том книжки «Детям о Ленине». «А он животных любил? » — подумал народный контролер, снова раскрывая книгу. Полистал, останавливая взгляд на картинках, и вдруг — «Ленин и кошки» — картина художника Файнберга, иллюстрация к стр. 56. Полегчало враз на душе у народного контролера. Рассмотрел он картинку повнимательней, посчитал, сколько кошек изображено. Пять вышло: одна на коленях у вождя, две на той же скамейке рядом, одна на земле о штанину Ленина трется и еще одна притаилась в самом углу картинки, под кустом сирени справа от скамейки. — Страница пятьдесят шесть… — повторил, запоминая, народный контролер. Сейчас читать ему не хотелось. Хотелось вздремнуть. Но впереди долгий полет. Немного поспит, очухается и тогда уже этот рассказ обязательно прочитает. Обязательно. Самолет летел параллельно земле выверенным курсом. Летчик, осознавая свое мастерство, молча гордился собой и думал: а замечает ли его пассажир, как гладко скользит по небесной ткани тяжелая военная машина? Пассажир дремал. Ему виделись звезды, огромные рубиновые звезды, такие же, как кремлевские, только высоко в небе. И светили они оттуда ярче, чем солнце. Время тянулось неспешно. У летчика в желудке заурчало — он посмотрел на часы. Полдень. Долог путь на Север. Широка страна. Поздно вечером, ощутив содрогания тяжелой боевой машины, Добрынин проснулся. И услышал, как летчик говорит с землей. Летчик говорил громко, а в ответ слышалось шипение, треск и едва прорывающийся через все эти помехи голос. — Три костра! — кричал летчик. — Со стороны просекии один в самой просеке, чтобы я линию вывел!.. Из этого разговора понял Добрынин, что уже подлетают они к месту назначения. За окошком иллюминатора было совершенно темно, но прямо над головой народного контролера горела неярким светом одинокая лампочка. Добрынин снова открыл книгу, лежавшую у него на коленях. «Ленин и кошки», — прочитал Добрынин название рассказа. Буквы были маленькие, тонкие и дрожали в этом сумраке, словно вот-вот собирались выпасть из книжки. Он поднес книжку к лицу, прочитал: «Ленин очень любил кошек». Глаза заболели и, огорчившись из-за невозможности читать, Добрынин закрыл книгу до лучшего светлого времени. При приземлении тяжелый бомбардировщик снесло на снегу с невидимой полосы, и он едва не задел левым крылом мощные стволы кедров, росшие плотной стеной по обе стороны просеки-полосы. Воздух северной ночи был холоден и густ. Снег скрипел сладко, напоминая о детстве. Оставив самолет на полосе, летчик и Добрынин медленно шли в сторону трех недалеких костров, огонь которых был примечательно красным, словно горело там некое специальное топливо. Когда подошли ближе, народный контролер разглядел, что в общем-то это и не костры были, а бочки из-под керосина. Летчик повел носом в сторону гари и сказал: «Мазут! ». Навстречу спешили несколько человек. В сумраке ночи, слегка подсвеченном снегом, они казались бесформенными темными пятнами, пока не подошли на расстояние вытянутой руки. — Ну, брат, с возвращением! — прогремел над снегом голос командира Иващукина. Добрынин, сжимавший в одной руке вещмешок, ощутил, как мощные руки обняли его, и теплее ему стало, будто холод ушел под напором этих мощных рук. — С приездом! Товарищ Добрынин! Ай, хорошо, вернулся совсем! — радовался стоявший рядом с командиром Дмитрий Ваплахов, последний урку-емец. Народного контролера охватило радостное волнение. Он шагнул вперед. Попытался обнять сразу двух своих друзей, но руки оказались короткими, тем более что оба встречавших были одеты в толстенные тулупы. Зайдя в штаб и отряхнув снег с одежды и обуви, они прошли в жилую часть, где обитал командир Иващукин. В комнате стоял квадратный стол, несколько стульев, одно незвестно как попавшее сюда кресло-качалка и железная сетчатая кровать с круглыми набалдашниками на ребрах спинок. Стол был празднично накрыт. Пилот, зайдя в комнату последним, ахнул, глянув на ряды бутылок, консервы —и высокую стопку шоколадных плиток, входивших обычно в боевой рацион танкистов и летчиков. — Приказываю сесть! — рявкнул Иващукин, и голос его зазвенел в комнате радостно и задорно. Все побросали тулупы на кровать. Уселись вокруг стола. — Ну вот мы и снова вместе! — уже сидя, негромко, по-домашнему выдохнул командир. Потом покосился на двух солдат, пришедших вместе с ними, — они стояли в своих тулупах и напряженно смотрели на стол. — Сержант Варнабин и рядовой Саблин! Приказываю получить у прапорщика бутылку питьевого спирта и торжественно отметить в узком солдатском кругу возвращение товарища Добрынина. — Слушаюсь! — рявкнули сержант и рядовой и, развернувшись кругом, вышли из комнаты. — Налить! — продолжал свою линию Иващукин. — После первой не запивать и не закусывать! Приказы за столом исполнялись четко и беспрекословно. После первого же стакана спирта Добрынин обрел новое видение. Черты и линии предметов и людей, окружавших его, стали расплываться и рассеиваться. Стол приобрел овальную форму, избавившись неизвестным образом от своих прямых углов. Бутылки наклонились, и, испугавшись, что они сейчас сами по себе упадут, Добрынин протянул руку к ближайшей, чтобы удержать ее. Предупредительный урку-емец, совершенно трезвый после уже второго стакана, не понял намерений народного контролера и, попросту взяв ту самую бутылку в руку, наполнил пустой стакан Добрынина. Добрынин кивнул. Что было потом, он не помнил. Но, судя по всему, ничего особенного не произошло. Во всяком случае, проснулся он на койке в солдатской комнате-казарме, хорошо укутанный в три одеяла и сверху накрытый шинелью. Проснулся, посмотрел все еще замутненным взглядом по сторонам. Рядом кто-то храпел, накрывшись с головой. Народный контролер сунул руку под койку и к своей радости нащупал там вещмешок. Вставать не хотелось. Не глядя, он вытащил из вещмешка книжку, раскрыл ее на пятьдесят шестой странице, сам удивившись собственной хорошей памяти, и стал читать. «Ленин и кошки. Ленин очень любил кошек. В Горках, где он лечился после ранения, было очень много бродячих кошек. Питались они обычно в кухне санатория. Мало перепадало им. Чаще всего какая-нибудь сердобольная повариха украдкой подбрасывала одной или другой кошке рыбий хвостик или куриные потроха. Но главный повар санатория кошек не любил и очень плохо к ним относился. Думал он, что с медицинской точки зрения вредно иметь в санатории бродячих кошек, и поэтому вызвал специальную бригаду из Москвы по отлову бродячих животных. Приехала однажды в полдень в санаторий специальная машина — черный крытый грузовик. Вышли оттуда четыре здоровых мужика с большими сачками в руках. И стали они по санаторию бегать и кошек ловить. А Ленин в это время на своей любимой скамейке в санаторном скверике сидел и кошек гладил. Подбегает к этой скамейке вдруг мужик с сачком и хвать одну рыжую кошку что чуть в стороне на солнышке лежала. Задергалось заизвивалось бедное животное в сетке сачка, а мужик стоит довольный и, наверно, жалеет, что сачок такой маленький, что только одну кошку за один раз поймать можно. Тут Ленин и говорит ему: — Чему радуетесь, товарищ? Дети есть? Живете в Москве? С какого года в партии? Потупил свой взгляд в землю мужик — ведь знал он, кто сидит перед ним. — Я, — говорит, — радуюсь оттого, что приношу пользу людям. А глаза не поднимает. — А что за польза? Давно ли этим занимаетесь? Сколько в день кошек ловите? — Так ведь бешеных много среди бродячих животных. Детей покусать могут, а дети потом помрут. Нехорошо… — отвечал мужик. А Ленин слушает да все черную кошку гладит. — Я счас, я быстро вернусь… — проговорил мужик и побежал с пойманной кошкой к машине. Через минуту действительно вернулся с пустым сачком. Пока бегал, Ленин черную кошку шлепнул легонько, чтобы убежала она. Однако рядом еще три кошки на солнышке лежали. Накрыл мужик сачком следующую, поднял ее над землей. — Красивое животное, — сказал мужик с сожалением. — Но у меня работа такая. — Работать надо от души! — сказал Ленин, поднимаясь со скамейки. — Вот вам ваша работа нравится? — А чего?! — пожал плечами мужик. — Главное, чтоб польза была. Я деньги не за так получаю… — Вот-вот, правильно! — похвалил вождь. — Главное, чтоб польза была. И, сказав это, пошел Ленин в глубину скверика. А мужик все стоял и смотрел вслед вождю, усиленно думая над его словами. Пока думал — оставшиеся две кошки, осознав опасность, скрылись в кустах и таким образом остались живы. Вот такая история произошла в подмосковном санатории «Горки». (Записано со слов поварихи Е. М. Пустовойт. )» Рассказ несколько озадачил Добрынина, но сам он понимал, что после всякого пьянства голова работает медленно и хуже обычного. Однако, поразмыслив некоторое время над содержанием, он усмотрел хитрость в поведении вождя, благодаря которой не все кошки были отловлены в санатории «Горки». И после этого как бы просветление наступило для народного контролера: понял он, что, с одной стороны, Ленин порядок уважает и поддерживает, раз не остановил он этого мужика в самом начале, а, с другой стороны, вождь и животных любит, что проявилось в его последующем поведении. «Стало быть, — подумал Добрынин, — можно иногда проявлять смекалку и при этом не нарушать заведенного порядка…» Последняя мысль была как бы умнее самого народного контролера, и он ей очень удивился, одновременно и понимая ее, и недопонимая. Откуда-то раздался грохот. Потом кто-то громко закряхтел, выматерился кратко и затих. Добрынин вылез из-под одеял и обнаружил, что спал совершенно одетым. В казарме было нежарко. По старой памяти нашел Добрынин столовую, селза деревянный стол. Из окошка выдачи пищи высунулась удивленная физиономия солдата с Востока. — Кушать, да? — спросил он. — Да, — ответил Добрынин, протирая не умытые со сна глаза. — Каша, мясо, да? — снова спросил солдат. — Ага. — Мясо медведь, — объяснил солдат-повар. — Кости нэт осколки снаряд есть. Кушать осторожно надо… Добрынин кивал, Ожидая, когда уже что-нибудь появится перед ним на столе. Минут через пять появилось обещанное. Перловая каша прохладная, но с прожилками застывшего жира. И мясо, бурое, еще теплое. — А пить? — спросил Добрынин. — Чай нэт. Командир забрал. Вода в ведро! Завтрак оказался не аппетитным, но сытным. Поднявшись после того, как тарелка стала совсем пустой, за исключением железных снарядных осколков, вытащенных из мяса, народный контролер пошел искать полковника Иващукина. Вместе с сытостью пришло к Добрынину желание работать, и работать немедленно. Иващукина нашел в его комнате-кабинете. Полковник сидел за столом, углубившись в книгу. Добрынин кашлянул, привлекая внимание. — А-а! — Иващукин поднял глаза на народного контролера. — Как самочувствие? Проспался? — Да, в общем-то… — А позавтракать? — Спасибо, я уже… Я думаю, надо работать ехать… — А куда теперь? — поинтересовался полковник. Добрынин пожал плечами. — Главное, чтобы было что проверять… может, завод какой или фабрика?! — Ну, этого тут поблизости нету… — Иващукин задумался на минутку, и вдруг его осенило: — Слушай, а давай заготовку пушнины проверишь? — Давай! — согласился Добрынин. — Отлично! — улыбнулся командир части. — Поедешь в Бокайгол, там и радиостанция есть, радист Петров сидит. Если что — можешь через него с нами связаться. — А как я туда доеду? — Ну, брат, что мы тебя не отвезем, что ли, — развел Руками полковник. — А танк у нас для чего? Добрынин окончательно успокоился. — Давай я тебе на карте покажу! — сказал, поднимаясь из-за стола, Иващукин. Карта висела на стене. — Вот, смотри, здесь мы! — Иващукин ткнул толстым пальцем в красную точку, вокруг которой разливалось сплошное салатное пятно. — А вот тут Бокайгол! Добрынин, следивший за пальцем полковника, удивился расстоянию, но промолчал. — Ближе только Хулайба, но ты уже там был! — развел руками Иващукин. Народный контролер кивнул. Через полчаса заправленный под завязку танк стоял перед входом в домикштаб. Рядом с боевой машиной переступал с ноги на ногу солдатик-танкист. Урку-емец сердечно прощался с военными друзьями. Даже прапорщик, самый угрюмый и нелюдимый среди местных военных, и тот пришел обнять Дмитрия Ваплахова. Добрынин зашел в комнату-казарму забрать свой вещмешок. Вышел во двор. Глотнул морозного воздуха и потопал к танку, на ходу застегивая подаренный Иващукиным кожух. Подошли туда и полковник с двумя солдатами, несшими ящик бутылок питьевого спирта. — Че это? — спросил Добрынин. — Это Дмитрия хозяйство! — ответил полковник. — Это он честно в карты выиграл! Пригодится в дороге! Прощание было кратким. Затащив ящик бутылок в танк, солдаты выбрались наружу, потом в люк спустился Ваплахов, Добрынин и солдат-танкист. Загудела тяжелая машина и поехала, оставив позади военный городок и его обитателей. Первое время ехали молча. Урку-емец пребывал в грустном настроении — видимо, не хотелось ему покидать военный городок и новых друзей. Добрынин думал о громадности Родины. О том, что сердце Родины Москва — намного теплее далекого Севера. Вскоре ему надоело молчать и, вытащив из вещмешка мандат на имя Ваплахова, он протянул документ Дмитрию. Дмитрий, прочитав свой мандат, просиял. — Я теперь тоже русским могу быть?! — Почему? — Добрынин удивился. — Ну раз я — помощник русского человека Добрынина то я могу тоже русским быть?! — повторил свой невнятный полувопрос-полуутверждение урку-емец. — Зачем тебе русским быть? Ты же урку-емец! Слова народного контролера дошли до Дмитрия, и он задумался. Танк ехал по давно прорубленной в тайге просеке-дороге, оставляя за собой на снегу две полосы гусеничных следов. Добрынину захотелось пить — после вчерашнего застолья в горле была такая сушь, что предложи сейчас кто-нибудь народному контролеру литр компота — за раз выпил бы, одним глотком! — Что-нибудь выпить есть тут? — наклонившись поближе к танкисту, спросил Добрынин. — А-а? — переспросил солдат, не разобрав в гулком шуме едущего танка слова народного контролера. — Пить! Пить! — повторил Добрынин и показал обернувшемуся танкисту свой открытый рот, добавив смысла жестом правой руки. Танкист показал на ящик питьевого спирта. — Нет! — крикнул Добрынин. — Другое! Вода есть? Танкист отрицательно замотал головой. Вздохнув тяжело, Добрынин вытащил из ящика одну бутылку. Открыл, приложился и тут же, после первого глотка, скривил лицо до неузнаваемости из-за отвратности вкуса этого напитка. Танк вдруг остановился, и стало тихо. — Что там? — спросил Добрынин, увидев, что танкист прилип к щели обозрения. Солдат пожал плечами и полез в люк. Добрынин, отставив бутылку, заглянул в обзорную щель. Перед танком белоснежную просеку-дорогу пересекала широкая полоса следов. — Стадо какое-то прошло? — пожал плечами Добрынин. — Стоит из-за этого останавливаться! Ваплахов тоже заглянул в щель. Присмотрелся и тут же полез в люк. Добрынин, не захотев оставаться в танке один, тоже выбрался на морозное безветрие. Хрустнул снег под ногами. Подошли они к этой протоптанной дороге. И тут народный контролер отвлекся от неприятного спиртового вкуса во рту — перед ним на снегу были видны следы десятков человеческих ног, совершенно босых, с отпечатками пальцев. Дмитрий присел на корточки и уставился на следы напряженным взглядом. Солдат-танкист просто стоял с открытым ртом. Добрынин нахмурил брови, пытаясь найти какое-нибудь объяснение увиденному, но это ему не удавалось. Ваплахов поднялся, пристально посмотрел в ту сторону, куда вели десятки следов, и медленно пошел туда. — Ты куда? — спросил Добрынин. — Посмотреть надо, — ответил, не оборачиваясь, Дмитрий. Пройдя метров сто — сто пятьдесят, Ваплахов остановился и снова присел на корточки, что-то разглядывая. Добрынин и танкист подошли к нему. — Дерьмо, — сказал солдат-танкист сам себе, увидев, что Ваплахов действительно разглядывает темно-коричневую кучку, лежащую в центре небольшого круга бурой земли, вынырнувшей из-под растаявшего снега. — Дня три назад прошли! — сказал Ваплахов. «Тоже мне следопыт! — подумал Добрынин. — Много ты по этому узнать можешь! » Танкист пожал плечами. Он тоже с сомнением подумал о возможности определять что-нибудь по оставленному кем-то дерьму. — Это мой народ, — проговорил дрожащим голосом Дмитрий. — Урку-емцы… — Что живы? — недопонял Добрынин. Ваплахов, поднявшись на ноги, кивнул. — Только они могут голыми ногами ходить… Надо проверить… Один должен быть в унтах! — вспомнив, проговорил он. — Если есть следы от унт, значит они! Танкист и народный контролер зашарили глазами по истоптанному снегу. — Да не, — выдохнул с паром солдат. — Тут все босиком! У-ух, в такой морозище голыми пятками по снегу! Добрынин молча просматривал следы и вдруг отчетливо увидел более мягкий след обутой ноги. — Есть! — крикнул он стоявшему недалеко Ваплахову. — Есть один! Дмитрий подошел, осмотрел след. — Точно они, — сказал он через минуту. Но радости в его голосе не было. — Что, может, поедем следом? Поищем? — предложил Добрынин. Дмитрий молчал. — Никак нельзя! — вставил свое мнение танкист. — Карты нет, горючего не хватит. Надо в Бокайгол ехать! Снова забрались в танк. Разрушилась безветренная тишина, загудела боевая машина и поползла дальше по просеке-дороге, передавив в двух местах широкую полосу человеческих следов. — Слушай, а чего они босиком? — перекрывая гулкий шум двигателя, спросил Добрынин у Дмитрия. — Старая легенда, — отвечал Ваплахов. — Урку-емцы — не северный народ. Они пришли с юга счастье искать. Урку-емцы всегда счастье ищут. А народ может идти счастье искать только голыми ногами. На охоту — можно унты одеть, а счастье искать — только голыми. Значит, опять ушли счастье искать… — А что, уже ходили? — спросил Добрынин. Дмитрий тяжело вздохнул. — Ходили, когда я еще не родился. Туда, к Хулайбе пришли… Добрынин снова взял в руки початую бутылку спирта. Протянул урку-емцу. Тот отхлебнул легко, даже не скривившись. Вернул бутылку народному контролеру. Добрынин тоже отхлебнул. «Странный какой-то народ! подумал он, опуская бутылку обратно в ящик. — Босиком по снегу счастье искать? » — И замотал недоуменно головой. Спирт катился вниз, в самое нутро народного контролера, согревая все на своем пути. Приятно жгло горло. Солдат-танкист оглянулся, посмотрел просительно на народного контролера, и контролер все понял. Он снова взял эту бутылку спирта — там уже оставалось чутьчуть — и протянул танкисту. Танкист приложился и опустил пустую бутылку на железный пол машины. Добрынин почувствовал, как тепло разливается по его ногам, заполняет вены и снова поднимается вверх. Сладкая тяжесть придавила его к неудобному сиденью. Он прикрыл глаза, и гул боевой машины стал вдруг тише. Перед закрытыми глазами проклюнулось как бы кинематографическое изображение, легкая музыка перемешалась со звуком ветра. Слабенькая метелица понесла снежок по улицам деревни Крошкино. И увидел в этом сне Добрынин себя самого, идущего домой. Вот идет он по улице и вдруг слышит: «Убило! — кричит кто-то. — Председателя убило! » Повернул тогда Добрынин к председательскому дому, приблизился, а там уже толпа вокруг чего-то собралась, а на месте дома одни обломки. Вдруг со стороны обломков красноармеец идет и говорит громко так, чтобы все слышали: «Вот оно! Вот! » И поднимает обеими руками черный камень величиной с хорошую человеческую голову. А в это время кто-то со спины Добрынину шепчет: «С Рождеством, Пал Саныч, с Рождеством вас! » Оборачивается Добрынин, а там совсем неизвестный ему товарищ в черной кожанке. — Я атеист! — шепотом отвечает ему Добрынин. — А это мы вас, товарищ Добрынин, проверяем! — говорит этот человек. И тут же видит Добрынин, что нечто непонятное происходит с его проверяющим. Начинает он весь дрожать и прозрачнеть, пока совсем не растворяется в этой слабенькой метелице. А Добрынин смотрит по сторонам и его взглядом ищет. И видит, что тот же товарищ в кожанке склонился над убитым председателем, лежащим на снегу. И показалось Добрынину, что разговаривают они. Председатель как бы последние распоряжения отдает. А товарищ в кожанке слушает и кивает. И тут скучно стало Добрынину. Вспомнил, что в кармане тулупа у него леденцы для своих деток, а в кармане штанов — гребешок для жены. А тут толпа неизвестно из-за чего. Председателя, кричали, убило, а он с кем-то разговаривает. Плюнул мысленно Добрынин и пошел к своей избе. Пришел, поцеловал жену Маняшу и деток, раздал им подарки. — А чего сегодня-то? — удивилась жена. — До Нового года еще неделя почитай! — А и впрямь — чего сегодня?! — подумал вслух Добрынин. Подумал-подумал, да и отобрал подарки назад. — Через пять дней получите! — строго ответил он плачущим малышам, успевшим только в ручках леденцы подержать. Вышел после этого во двор, постоять возле любимого пса Митьки, а уже вечер, и метель по-настоящему метет, с завываниями. Подошел к собачьей конуре, постучал по ее деревянной крыше, а оттуда Митька голос подает — вме-1 сте с метелью воет. Так стало хорошо на душе у Добрынина, так тепло, спокойно и радостно, что слезы на глазах появились, то ли от ветра со снегом, то ли от чувств. И захотелось самому повыть, чтобы чувствовал пес Митька хозяйскую поддержку. И хоть понимал Добрынин, что у собак дела собачьи, а у людей — человечьи, но не было ему стыдно, тем более что метель такая, покрывало снежное на ветру развевается, а не метель! Взял он и завыл от души. А Митька черную морду из будки высунул, посмотрел на хозяина хорошим добрым взглядом и снова — у-у-у-у-у-у-уууууууу, а Добрынин тоже — у-у-уууу. Так они и выли в этой снежной круговерти… — Эй, товарищ Добрынин! Товарищ Добрынин! — затормошил кто-то спящего народного контролера за плечо. Открыл глаза контролер, а на него солдат с испугом смотрит. — Вам плохо? — спрашивает. — Нет, хорошо… — отвечает Добрынин. — Вы кричали во сне… — лепечет солдат. — Может, выпьете еще, успокаивает, я по себе знаю… спирт — она штука такая, и нервы лечит. — А что я кричал? — поинтересовался Добрынин. — У-У-УУУУУ — повторил солдат. — Как метель завывает или поезд идет. Добрынин кивнул. — А мы что, приехали уже? — спросил он вдруг, сообразив, что танк стоит на месте и тихо вокруг. — Ага, — ответил солдат. Добрынин обернулся на Ваплахова посмотреть, но Дмитрий спал, весь изогнувшись на неудобном сиденьи. Спал крепко и даже не сопел. — Так что, вылезать будем? — спросил Добрынин. — Я счас, — заговорил солдат. — Я только схожу к радисту Петрову, чтобы отрадировал он командиру, что мы доехали, и спрошу, где вы жить будете, так что отвезу вас потом на место, а потом уже назад. Давайте вместе еще бутылочку… — последнюю фразу солдатик-танкист произнес совсем негромко, почти шепотом. — Да-а-авай… — просопел, не открывая глаза, Вапла-хов. — Народ мой помянем… — Э-гэ… — удивился вслух Добрынин. — Где это он уже поминать научился? — Эт пока вас не было… в городке поминки справляли… третий год, как отряд с соседнего военгородка пропал… — ответил солдат. — Как пропал? — Кто его знает. Зима суровая была, а они на радиосвязь не выходят. Весной после пурги поехали посмотреть — городок целый, а людей нет, и вещей нет… Пусто совсем… Больше их и не видели нигде… Да и кто их увидит, если вокруг никто не живет… Ну ладно, я полез, а вы подождите… Танкист просунул свое щуплое тело в люк, и только подошвы его сапог мелькнули над головой Добрынина. Ваплахов проснулся, протер глаза. Взял одну бутылку, открыл. Пригубил немного. Протянул ее Добрынину. Народному контролеру пить не хотелось. Он встал во весь рост, просунул голову в люк — посмотрел по сторонам. Танк стоял перед домиком, над которым примерзший к древку красной сосулькой висел обледенелый флаг. Тишина была звонкой, какая бывает только при выдающемся морозе, но мороза Добрынин не ощутил. Дверь в домике с флагом открылась. Вышел солдат, за ним следом человек в военной форме, глаза узкие, лицо круглое, а нос приплюснутый. Выбрался Добрынин наружу, загудела броня под его ногами, пока не спрыгнул он на снежок. Подошел к дому, протянул руку военному. — Народный контролер Добрынин, — представился он. — Радист Петров! — ответил узкоглазый военный. С сомнением посмотрел на него Добрынин. Не подходила ему эдакая чисто русская фамилия. Радист, чувствуя недоверие, вытащил из кармана гимнастерки документ и протянул его народному контролеру. Документ был квадратный, а в левом нижнем углу крепилась фотография узкоглазого. И на чистом русском языке далее следовала запись: «Военный радист Петров Константин Самойлович». Потом подписи каких-то начальников, а перед одной из подписей — краткое: «командарм…» «Самойлович? Петров? — подумал, все еще немного сомневаясь, Добрынин. — А может быть! Написано же — Петров! » Таким образом, сам справившись со своими сомнениями, протянул Добрынин Петрову руку. — Ну, с приездом, заходите! — улыбнулся военный радист, открывая деревянную дверь. «А улыбка все равно не русская! » — подумал на ходу народный контролер, но тут же подавил эту мысль — документ говорит, что он русский, значит русский. — Вы один? — остановившись у бочки-буржуйки, спросил Петров Добрынина. — Нет, с помощником, — ответил контролер. — Ну, думаю, что вам здесь будет удобно. В этой комнате поживете. Я в соседней живу, здесь за стенкой. А помощник ваш где? — В танке, — сказал Добрынин. — Я его сейчас позову! — сказал стоявший в дверях смекалистый солдат и выбежал из домика. Через пару минут в дверях появился Ваплахов, державший в руках ящик бутылок питьевого спирта. Радист Петров пристально осмотрел вошедшего, потом сделал шаг вперед и обменялся с ним рукопожатием. — Располагайтесь, а я пока сообщу полковнику Иващукину, что вы доехали, — сказал он и вышел из комнаты. Комнатка была небольшая, но теплая, хорошо протопленная. Под стенами стояли две железные кровати, кроме этого тут же был небольшой овальный столик, три стула, карта Советского Союза во всю стену, на узком подокон-нике единственного окошка комнаты стоял горшок с землей, но без цветка. Осмотревшись, Добрынин уселся на кровать, опустив вещмешок на деревянный, крашенный в коричневый цвет, пол. Дмитрий поставил ящик на стол и тоже присел, но только на стул, рядом. Вид у него был усталый и нерадостный. — Ты чего такой? — спросил у него Добрынин. — Голова болит, — простонал урку-емец. В комнату заглянул солдат-танкист, отдал честь и, сообщив, что уезжает обратно в городок, ушел. За окошком загудел двигатель бронированной машины. Деревянный пол шевельнулся под сидевшими. — Петров — не русский человек, — проговорил вдруг Дмитрий, исподлобья устало глянув на своего начальника. — Я документ читал, — сказал на это Добрынин. — Там написано, что русский… Да и какая разница? Ваплахов не ответил. Был он необычайно бледен. Зашел с чайником в руках радист Петров. Поставил чайник на стол, достал из-под кровати три кружки. — Порядок, — сказал он. — Привет от Иващукина. — Спасибо, — проговорил Добрынин. — А что, товарищу плохо? — Петров кивнул в сторону Ваплахова. — Может, ему головку подлечить надо? Стаканчики есть. Добрынин пересел с кровати за стол, отодвинул от себя ящик с бутылками. — А мы его на пол, чтоб пространство было! — весело проговорил Петров, перемещая ящик вниз. — Или сначала, до чая?.. А? Со стороны Ваплахова никакого сопротивления этому предложению не поступило. Добрынин тоже промолчал, и тогда Петров, достав из ящика полную бутылку, разлил ее всю по кружкам. — Ну, с приездом! — рявкнул он, резко по-русски выдохнул воздух и серьезно приложился к своей кружке. «Русский! » — подумал народный контролер, внимательно следя за радистом. Потом сам повторил тот же прием, но не пошел спирт одним глотком, поперхнулся Добрынин, и хорошо, что радист с силой его по спине двинул — сразу отпустило. — Чайку, чайку быстрее! — приговаривал Петров, подливая чая. Ваплахов пил спирт медленно, каждый раз словно пригубливая, но когда он опустил кружку на стол — она оказалась пустой. Петров озадаченно посмотрел на урку-емца, и что-то недоброе шевельнулось во взгляде его узких, словно навечно прищуренных глаз. Очухавшись, народный контролер перешел на чай и разговоры. Прежде всего спросил о заготовке пушнины. — Документы на складе, — ответил на это Петров. — Пушнина там же, а охотники со своим начальством уехали дней десять назад и раньше чем через неделю не будут. После этого Петров объяснил, что шкурки проверяются поштучно и каждая имеет свой номер, написанный химическим карандашом с внутренней стороны, и что по этому номеру можно определить, кто заготовил эту шкурку и когда это было. Подумав немного, сказал Добрынин, что его главная задача — это проверить качество и количество, а кто заготовил и когда это было — его не интересует как народного контролера. Ваплахов вторую кружку пить не стал, хоть радист и налил ему. Плохо было урку-емцу, с трудом он держал на шее голову, которая все клонилась и клонилась на левое плечо. — А вы, товарищ радист, стихи любите? — спросил. вдруг изрядно опьяневший Добрынин. — Нет, — ответил Петров. — Не люблю. Технику люблю и радио, а стихи нет… Что-то щелкнуло в голове у народного контролера, и он как бы протрезвел немного. Неожиданным был ответ радиста. А так хотелось Добрынину в этот момент хорошие стихи послушать… Встал он, шатаясь, из-за стола, вытащил из-под кровати вещмешок и стал в нем рыться, желая книжку подаренную найти, но нащупал вместо этого пачки печенья. Вытащил, поглядел на них изумленно и тут же себя по лбу шлепнул: это ж он Иващукину хотел отдать! , — О, у вас к чаю есть! — обрадовался Петров. — Давайте, давайте все на стол! Нехотя опустил Добрынин на стол печенье «Октябрь». Снова пили чай, разговор не вязался. Петров все предлагал еще одну бутылку спирта раздавить, но Ваплахов уже спал, уронив голову на стол, а Добрынин молча отказывался едва заметным покачиванием головы. В конце концов, допив чай, Петров встал и, буркнув что-то на прощанье, вышел. С большим трудом перетащил народный контролер своего помощника на кровать, а потом и сам улегся. На следующее утро, проснувшись, Добрынин порадовался своему богатырскому здоровью, ведь голова не болела и, как это ни странно, не возникло у контролера желания похмелиться. Ваплахов же наоборот, чувствовал себя ужасно. Он тоже проснулся, присел на кровати, но никак не мог подняться, таюкак пол ему казался очень неустойчивым. В конце концов Добрынин пожалел его, налил полстакана спирта, после чего Дмитрий пришел к состоянию собственного равновесия и встал на ноги. Аппетита не было. Но Добрынину страшно хотелось работать, и он разбудил спавшего за стенкой в другой комнате радиста Петрова. Петров был искренне удивлен, что двое приезжих хотят сразу же приступить к работе, тем более, что один из них, Дмитрий Ваплахов, отличался голубым оттенком кожи лица и каким-то странным, направленным вовнутрь глаз, взглядом. Однако понял он, что контролер упрям и серьезен в своих намерениях. И вышли они втроем на улицу. Какая это была улица — это уже другой вопрос, ведь в городке насчитывалось только шесть построек, из которых самая большая оказалась складом заготовленных шкурок. Рыжие кожухи были очень теплыми, но и Дмитрий, и Добрынин ощущали, как мороз кусает щеки и нос. В складе была такая же температура, как и на улице. — Вот тут книги учета! — радист Петров дотронулся до пачки гроссбухов, лежавших на письменном столе у самой двери. Дальше все пространство было завалено шкурками, лежали и висели они в связках, но некоторые валялись на полу и сами по себе, имея вид жалкий и ощипанный. — Ну, тут уже сами разберетесь, — то ли спросил, то ли просто сказал Петров. Добрынин кивнул. Ваплахов не мог кивнуть — казалось ему, что если он наклонит голову вперед — исчезнет равновесие, позволяющёе ему ходить и стоять на месте, и полетит его тело вниз, вперед, вслед за перевесившей неустойчивое равновесие головой. Света внутри не было, но два окна и открытые настежь двери позволяли рассмотреть все. Петров ушел. Добрынин осторожно открыл верхний гроссбух и будто бы отпрянул, испугавшись бесконечных цифр, заполнивших первую страницу этой книги учета. Ваплахов подошел ближе к своему начальнику, остановился сбоку и тоже глянул на страницу. В глазах зарябило, запрыгало, и он зажмурился. — Ладно! — вдруг выдохнул Добрынин и, усевшись на стул, окунулся с головой в первую страницу гроссбуха. Было тихо и безветренно. Ваплахову стало как-то не по себе, и он, шатаясь, вышел на открытый мороз, оставив народного контролера в задумчивом одиночестве. А Добрынин тем временем, уже листая покрытые рябью цифр страницы, становился все серьезнее и серьезнее и уже начинал понемногу понимать смысл учета. На последней странице он внимательно изучил четыре столбика цифр и окончательно убедился в своей догадливости: над столбиками корявым почерком были написаны полуслова «бел. », «черн. » и «разн. », а затем, над последним красовалось полное, известное Добрынину по колхозному прошлому слово «итого». Картина прояснилась, теперь надо было считать шкурки, но эта перспектива была не особенно радостна для народного контролера, уже чувствовавшего усталость собственной мысли. Голова все ниже и ниже наклонялась над последней исписанной цифрами страницей гроссбуха, пока попросту не легла на бумагу, и глаза сами по себе закрылись. Но спал контролер недолго. Сперва проснулось решительное желание работать, а следом уже и глаза вновь открылись и, слегка сердясь на самого себя, встал Добрынин из-за стола, выглянул на улицу в поисках помощника своего, и, не найдя Ваплахова, вернулся внутрь и начал снимать со стенных крючков и с крючков потолочных связки белой пушнины. Снимал их и бросал на пол у стола, где не было так намусорено, как в других местах. Когда все белые шкурки уже лежали на полу, присел он на корточки, и, вздохнув, принялся за счет. Собирал он их по десять, поднимался, делал шаг к столу и в том же гроссбухе на чистой странице делал карандашом палочку-отметку. Потом снова приседал и принимался за следующий десяток. Время шло незаметно. Пальцы в суставах немного побаливали и, конечно, руки уже чуть полиловели из-за мороза, но не обращал на это внимания Добрынин. На чистом листе гроссбуха палочки-отметки выстраивались в длинные линии, и, глядя на них, контролер радовался и как бы впадал в азарт еще больший, так как чувствовал он, что идет дело хорошо. Когда все белые шкурки, в связках и так просто в россыпи, перекочевали в новую кучку, снова поднялся Добрынин на ноги. В пояснице что-то скрипнуло, но он с довольной и чуть усталой улыбкой на лице подошел к столу, присел на стул и стал считать палочки. Сначала хотел просто сосчитать их, но как только доходил он до конца первой строчки, сразу же забывал, сколько этих палочек было. И тогда он стал их перечеркивать карандашом по десять штук. Теперь дело пошло быстрее, и под конец осталось у него семь штук незачеркнутых, трех шкурок до последнего десятка не хватило. Он оглянулся, думая, что высмотрит три штучки где-нибудь, но не увидел и принялся считать десятки. В конце концов вывел он не без труда присутствующее количество белых шкурок — 387 их было. Потом посмотрел на предыдущую страницу гроссбуха — там значилось в наличии 354 белых шкурки. «Главное, чтобы не было меньше! » — подумал Добрынин. Отдохнув немного, принялся контролер за черные. Тут уж совсем быстро счет пошел, тем более что черных шкурок было намного меньше. 154 их оказалось, и соответственно записал это число Добрынин на чистую страницу гроссбуха. Потом заглянул в предыдущую запись — там числилось 153. После этого, решив освободить пол от пересчитанных шкурок, повесил Добрынин белые и черные шкурки на крючки, а те, что просто валялись по полу, не будучи увязанными в связки, затолкал ногой в дальний угол. Теперь оставалось пересчитать «разн. », что, конечно, означало «разные» шкурки. Были они действительно разные и в цвете, и в размерах, и пришел Добрынин к выводу, что принадлежат они, кроме всего прочего, разным животным. Были тут и бурые, и серые шкурки, и огромная коричневая — должно быть, медвежья, и еще какие-то странные. Считать их было нелегко, но, слава Богу, места они занимали мало, а значит немного их было. Пальцы загибались быстро; первый десяток — палочка, второй десяток — вторая палочка следом, третий десяток — еще одна… Переложив большую, тоже, похоже, медвежью шкуру на кучу уже пересчитанных шкур, заметил Добрынин под ней стопку желтоватых шкурок правильной прямоугольной формы, связанную кожаным шнурком. Взял в руки, желая просто пересчитать, не развязывая, однако увидел на отогнувшемся внутреннем уголке одной из них какието знаки. Удивился и, развязав шнурок, вытащил эту шкурку, развернул к себе внутренней стороной и обомлел — перед ним на пергаменте старой кожи ровненько строчка за строчкой чернели непонятные чужие письмена — то ли буквы, то ли знаки какие-то. Взял контролер другие шкурки из этой стопки — и они, как страницы из одной книги, все были этими письменами исписаны. Забыл Добрынин о счете, поднялся с корточек, положил эти страницы-шкурки на стол и задумался. Задумался о грамотности, о большой сложности, какую сам испытал, при изучении письменных букв русской азбуки, когда после работы занимался по вечерам в сельской школе с другими односельчанами на курсах по ликвидации безграмотности. А время шло. Несмотря на холод, возникло желание съесть чего-нибудь. Добрынин решил сперва дождаться возвращения помощника, а потом уже вернуться в свое временное жилище. Чтобы не сидеть без дела, закончил он счет всех шкурок и сравнил полученное количество с предыдущей записью в гроссбухе. Все было в порядке. Но Ваплахов не появлялся. Добрынин поплотнее запахнул свой рыжий кожух и затянул на поясе ремень, после чего вышел на мороз и огляделся по сторонам. Уже немного темнело, видимо, наступал заполярный вечер, но народный контролер сумел разглядеть вдали возвращающегося неизвестно откуда Ваплахова. Подождал, пока тот подошел. Потом спросил: — Где тебя носит? Ваплахов выглядел взволнованно. Хмель, казалось, покинул его голову, и краски лица были свежи. — Я с одной старухой местной говорил, — сказал он. — Не русский Петров! Она знает. — Откуда она знает? — удивленно спросил Добрынин. — Говорит — добрый очень, часто еду дарит… — Ну ты, брат, даешь! — возмутился контролер. — Что ж, по-твоему, русский человек — злой?! А ведь сам хотел русским стать! — Хотел… — урку-емец кивнул. — Но старуха сказала, были здесь раньше русские — ничего не дарили, все забирали… говорили «бурайсы! » и забирали… Добрынин нахмурился. Стало ему неприятно на душе и в мыслях. Вспомнил, что и он это слово говорил на северном базаре — так его комсомолец Цыбульник научил… Хотя нет уже такого комсомольца на русской земле. — Ладно, — неопределенно промычал контролер. — Тут я что-то странное нашел. Посмотреть надо. И зашел Добрынин в открытые двери склада. Внутри было темнее, чем снаружи, и понял контролер, что ничего не смогут они разобрать в таких сумерках. — Вот что, — сказал он. — Возьмем эти шкуры туда, там при свете и поглядишь! Захватив наново перевязанную кожаным шнурком пачку шкурок, закрыл Добрынин дверь склада, и потопали они по скрипящему старому снегу к главному строению города Бокайгол. В окнах этого строения горел свет, горел необычайно ярким желтым огнем. И доносилось откуда-то негромкое, но постоянное жужжание. — Ну как там? — встретил их вопросом радист Петров. Он стоял в передней комнате в странном цветастом халате, доходившем до щиколоток. В доме было тепло, видимо, протопил он недавно обе печки-буржуйки. — Все в порядке, — ответил ему Добрынин, сбрасывая кожух из-за неожиданной теплоты. — У нас всегда все в порядке, — улыбнулся Петров. — Чай еще горячий, есть будете? Добрынин решительно кивнул. Минут через пять они уже сидели за столом и ужинали. Добрынин с заметным удовольствием размазывал жирное желтое масло по толстому ломтю черного хлеба, присаливал, потом откусывал кусок побольше и запивал сладким чаем. Тут же на столе лежала соленая рыба, незнакомая народному контролеру и отличавшаяся красным цветом мяса. Петров, видимо, уже сытый, ничего не ел, только чай пил. Ваплахов жевал кусок красной рыбы и тоже пил чай, время от времени бросая напряженные взгляды на радиста. — Теперь можете отдохнуть несколько дней! — говорил, попивая чай, Петров. — Ночь наступает, а ночи здесь длинные, знаете, наверно. Хотя эта ночь покороче будет… дней семь-восемь… — А что это жужжит там? — спросил вдруг Добрынин, показывая глазами за стенку дома. — А-а, динамо-машина! Электричество дает для радиостанции и для света. Да я выключу ее минут через пять. Зачем нам свет ночью? Допив свой чай, Петров пожелал контролеру и его помощнику спокойной ночи и вышел. — Ну, ты… посмотри, что тут написано! — Добрынин вскочил из-за стола и, вытащив из-под кровати стопку прямоугольных шкурок с непонятными письменами, протянул ее Ваплахову. Дмитрий развязал шнурок, взял в руки верхнюю «страницу». Рот его приоткрылся, лицо приобрело задумчивое выражение. — Ну что там? — торопил его Добрынин. — Очень трудно, — замотал головой урку-емец. — Это по-старинному написано… Надо этот язык вспомнить. — Ну так вспоминай! — попросил народный контролер, лицо которого в этот момент выражало крайнюю степень нетерпения. — Не могу так быстро. — А ты себя по лбу ударь! — посоветовал Добрынин. — Очень помогает! Урку-емец посмотрел на своего начальника, потом взял и на самом деле стукнул себя по лбу довольно сильно, отчего сам же и зажмурился. Снова посмотрел на «страницу». Глаза его раскрылись шире, и улыбка появилась на лице. — Вспомнил? — спросил Добрынин. — Одно слово вспомнил, вот оно! — Ваплахов ткнул пальцем в какой-то значок на кожаной странице. — Это значит «тайная подземная дорога»… — Еще раз ударь! По лбу! — сказал ему Добрынин. Ваплахов сосредоточился, отвел правую руку подальше и что было силы еще раз двинул себя самого. И тут лампочка Ильича потеряла свою яркость, стала тухнуть, и в конце концов осталась видимой в темноте только рдеющая спираль ее, а также багровые, уже перегоревшие угли в бочке-буржуйке. — Спокойной ночи! — долетел до них из другой комнаты голос радиста Петрова. — Спокойной ночи! — ответил ему негромко огорченный Добрынин. Когда глаза немного привыкли к темноте, поискал он взглядом светильник или свечу, но не нашел. Урку-емец тоже попробовал что-то сделать — поднес письмена к бочке-буржуйке, но угли не давали света, так что прочитать, что там дальше было написано, оказалось делом невозможным. На всякий случай Добрынин забрал у Ваплахова шкурки, положил их в свой вещмешок, который тут же засунул обратно под кровать. Улегся, скрипнув пружинами. Спать не хотелось. Ваплахов же наоборот, как только лег на кровать — почувствовал себя уютно и спокойно. Глаза закрылись. Добрынину не спалось. Мысли его бегали как в лихорадке от одного предмета к другому, возвращаясь время от времени к этим загадочным письменам. Думал он также и о радисте Петрове, про которого местная старуха сказала, что «не русский он, потому что добрый очень». Обиделся контролер за русскую нацию. Откуда, думал он, эта старуха знать может, насколько добрые русские люди? И тут же подумал, что надо пойти к ней в гости и подарить ей что-нибудь, чтоб не говорила она больше подобных гадостей про русский народ. Было Тихо в комнате. Только Ваплахов иногда во сне переворачивался с боку на бок, что-то бормоча себе под нос. Опустил ноги на пол Добрынин, встал, прошелся по комнате, прислушиваясь, не трещат ли под его ногами деревянные доски пола. Нет, не трещали они. Было тихо. Остановился у бочки-буржуйки, присел на корточки, глянул на потухшие угли. Нашел тут же палочку, растормошил золу, и вынырнул оттуда еще живой багровый уголек. Металл бочки был теплый. Время тянулось медленно. Медленно, но беспрерывно. Все больше его оставалось в прошлом, перекатываясь туда прожитыми часами, днями, неделями. Сколько уже времени прошло с тех пор, как покинул он свой дом, свою деревню? Год? Два? Добрынин не помнил. Он не следил за временем, будучи полностью поглощенным мыслями о своей работе и самой работой, которая влекла его теперь больше, чем когда-то семья. Заоконную ночную тишину прорезал вдруг непонятный звук. Добрынин обернулся к окошку — там было по-прежнему темно. Скрипнул железной сеткой Ваплахов, снова переворачиваясь с боку на бок. Добрынин вернулся взглядом к багровому угольку, но тут снова неясный шум донесся с улицы, и, почувствовав тревогу, народный контролер поднялся на ноги. Он вышел в прихожую дома, приоткрыл дверь и выглянул во двор. Тут же яркое пятно света приковало к себе его взгляд. Какой-то мощный луч бил прямо в открытую дверь пушного склада, и в этом луче сновали какие-то люди. Сердце народного контролера забилось часто, волнение охватило его, и поспешным движением руки он закрыл дверь, вернулся в комнату и разбудил Ваплахова. — Вставай! Вставай! — говорил он. — Там склад грабят! Пока урку-емец поднимался, Добрынин достал из вещмешка револьвер, одел кожух и затянул его на себе ремнем. — Что стоишь! — рявкнул Добрынин на урку-емца. — Пошли! Стараясь ступать как можно тише, они вышли на мороз. — Может, Петрова разбудить? — остановившись, сам себя шепотом спросил Добрынин, но тут же сам себе ответил: — А что, сами не справимся? Они пошли к яркому лучу света, бившему прямо в открытую дверь склада. Приблизившись к месту, остановились. Добрынин лихорадочно думал, что делать теперь: достать револьвер и всех арестовать или что-то другое? Но что другое? Что еще можно делать в такой ситуации? — Иди, буди Петрова! Пусть возьмет ружье и идет ко мне, а я их пока арестую! — сказал наконец Ваплахову, и побежал Ваплахов назад к дому. А Добрынин тем временем с револьвером в руке смело пошел к складу. Однако ничего не происходило, в том смысле, что никто не заметил народного контролера. Несколько человек по-прежнему сновали на склад и обратно, и видно было теперь, что выносят они оттуда шкурки и грузят на какую-то невидимую в темноте машину, которая, кстати, и освещала своими фарами вход и внутренности склада. Постояв совсем рядом с лучом, Добрынин набрал побольше воздуха в легкие и крикнул что было сил: — Стой! Стрелять буду! Вы арестованы! Люди остановились, стали оглядываться, и ясно было, что не видят они, кто это кричал. Подошел к ним, стоящим в луче, еще один человек, что-то прошептал, вышел из луча, и тут же появился в темноте еще один луч, но слабый и тоненький — от ручного фонарика. И запрыгал этот луч по сторонам, пока не остановился на лице Добрынина. — Стрелять буду! — крикнул Добрынин и зажмурился, хоть и слабый был лучик, но в такой темноте слишком ярким оказался он для глаз. Двое мужчин подошли к Добрынину. Их узкие глаза пристально и недружелюбно посмотрели на него. Потом один сказал что-то другому на нерусском языке, и понял Добрынин всю глупость своего положения: конечно, они не поняли его приказа, они не поняли, что он их арестовывает, а значит, он и не может их арестовать. И пока он думал об этом, сильная рука выхватила у него револьвер, и тут же двое узкоглазых мужчин отошли в сторону, и он остался один, один и без оружия. «Что делать? Что делать? » — лихорадочно думал он. Но было уже поздно об этом думать. Чьи-то сильные руки схватили его сзади за плечи, вывернули руки за спину, и он почувствовал, как затягивается на запястьях шершавая толстая веревка. Все это происходило в тишине, и люди, связывавшие его, тоже молчали и молча делали свое дело. Еще оставалась надежда на Ваплахова и Петрова, если вернутся они вовремя с ружьем, но было тихо, и, казалось, никто не спешил на помощь народному контролеру. Человек с фонариком подошел ближе и остановился рядом с Добрыниным; вместе с этим человеком к контролеру подошел еще один, пониже ростом, такой же узкоглазый. И этот малорослый вдруг дотронулся указательным пальцем до подбородка Добрынина и сказал: — Дай документы, оружие! «Сволочи! » — подумал Добрынин и насупился как бык, решив не разговаривать с ними вообще. Малорослый, который был, по-видимому, переводчиком, полез своими руками народному контролеру за пазуху и стал шарить по карманам. Вытащил паспорт покойного коня Григория и какую-то мелочь. Мелочь бросил на снег, а паспорт раскрыл. Луч фонарика сполз на раскрытый документ, после чего малорослый что-то сказал на нерусском языке рядом стоящему человеку. Дальше произошло нечто странное. Человек с фонариком рассердился, стал кричать на малорослого, потом достал пистолет и пристрелил переводчика. Тот ойкнул и повалился на белый снег. Оглушенный выстрелом, Добрынин сам не заметил, как снова оказался один в темноте. Человек с фонариком куда-то ушел. Фары невидимой машины продолжали освещать вход в склад, но людей больше не было видно. Хлопнула дверь в доме, и, обернувшись, Добрынин разглядел несколько человеческих фигур, шедших в его направлении. Обрадовался, думая, что это Петров и урку-емец спешат на выручку. Однако уже через две-три минуты ожидание сменилось отчаянием. — Петров — не русский человек! — выкрикнул, подойдя поближе, Ваплахов, и тут же он покачнулся и бухнулся лицом в снег. — Помалкивай! — крикнул радист, и контролер сразу узнал его голос. Ваплахов поднялся как-то неуклюже, и, присмотревшись, Добрынин понял, что и у его помощника связаны руки. «Предательство! » — подумал он. Через минуту Ваплахов стоял рядом с народным контролером. — Я говорил, что он не русский! — негромко бормотал урку-емец, — а русский человек Добрынин не верил… Подошел радист «Петров». Вдруг в тишине прозвучал женский голос, сказавший что-то на нерусском языке. И тут же «Петров» ответил в темноту на том же нерусском языке. И отошел в сторону. — Что будем делать? — шепотом спросил Добрынин у своего помощника. — Убежать надо, — ответил Ваплахов. — А куда? — спросил народный контролер. На этот вопрос урку-емец ответить не успел. Снова возник рядом луч фонарика, осветил лицо Добрынина и тут же перепрыгнул на лицо урку-емца. Подошли трое: человек с фонариком, «Петров» и узкоглазая девушка. Добрынину захотелось сказать что-то гневное, чтобы показать им свое отношение, но на ум ничего не приходило, кроме простых ругательств. — Товарищ Добрынин, нехорошо получилось! — оправдывающимся тоном произнес вдруг радист «Петров». — Я думал, что вы спали… Зло взяло народного контролера. — Сука! — рявкнул он в глаза радисту. — Родину продал! Радист помрачнел. — Моя родина — Япония, — сказал он. — И я ее так же люблю, как вы — Советский Союз… Мы не враги. Мы — японские революционеры. — Революционеры шкурки не воруют! — глядя прямо в глаза радисту, заявил Добрынин. «Петров» тяжело вздохнул. — Вам просто ничего не говорили… В Кремле об этом знают… — сбивчиво пытался говорить он. — У нас договор такой с Кремлем: мы берем пушнину в Японию, продаем, а на деньги покупаем оружие для будущей революции… Вот товарищ Такаэ — у нас старший, и он будет руководить восстанием. — «Петров» указал жестом на человека с фонариком. Такаэ поклонился. Почувствовав, что опасность миновала, Добрынин немного расслабился. — А товарищ Тверин знает об этом? — спросил он, все еще сомневаясь в правдивости слов «Петрова». — А кто это? — спросил радист. — Ну… его старая фамилия — Калинин… — А-а, нет, Калинин не знает, — ответил «Петров». — Старовойтов знает, Бережницкий знает, Петренко… — А кто это? — удивился Добрынин, услышав неизвестные ему фамилии. — Члены Политбюро и ЦК. — А Волчанов знает? — строго спросил Добрынин. — А кто это? — в свою очередь спросил радист. — Кремлевский чекист… — Должен знать, — радист кивнул головой. — Вам не холодно? — Холодно, — ответил Добрынин. — Тогда пойдемте все в дом, погреемся! Вернулись в дом, где уже сидели около буржуйки несколько японцев. Радист развязал руки урку-емцу и Добрынину. Потом назвал всех японцев по имени, включая и девушку, которая при свете оказалась очень красивой, словно бы пришла из какой-то восточной сказки. Добрынин долго смотрел на нее. «Петров» объяснил, что она дочь одного из министров и готова сражаться против своего отца, чтобы принести свет и счастье народу. Японии. Звали ее Наоми. В ответ на взгляды Добрынина она прятала глаза, но не прятала стеснительную улыбку своего милого личика. — А меня зовут Хироми Иосимура, — под конец отвлек внимание контролера радист «Петров». Добрынин кивнул. Урку-емец присел у буржуйки и растирал синие от мороза и веревки запястья. Руководитель восстания, которого звали Такаэ, что-то объявил всем на японском языке, и лица присутствовавших озарились улыбками. — Сейчас будем пить саке за будущее Японии, — перевел Хироми-»Петров». — А что такое «саке»? — поинтересовался Добрынин. — Это теплая водка, — объяснил радист. Добрынина передернуло. Заметив это, Хироми сказал, что саке — национальный японский напиток и если Добрынин откажется — японские революционеры могут обидеться. Добрынин тяжело вздохнул и кивнул Хироми. Вспомнился очень кстати рассказ о том, как Ленин был в гостях на Севере, рассказ об очень невкусном национальном супе. «Ленин мог, а я не могу?! » — сердито подумал Добрынин. И решил пить столько, сколько ему дадут. Японцы мирно разговаривали о чем-то своем. Девушка по имени Наоми молчала, иногда бросая стеснительные взгляды на Добрынина. Народному контролеру было уже жарко из-за ее взглядов и своих мыслей о ней. Он скинул кожух, расстегнул две верхние пуговицы на гимнастерке, но все —равно было жарко, и чтобы отвлечься, он попробовал подумать о чем-нибудь другом. И тут вспомнил, как главный японец пристрелил малорослого переводчика. Найдя глазами Хироми-»Петрова», Добрынин спросил его, за что убили переводчика. Перебросившись несколькими фразами с Такаэ, Хироми повернулся к контролеру и объяснил, что переводчика убили за неправильный перевод. За то, что он сказал, будто Добрынина зовут конь Григорий и что родился он в кремлевских конюшнях. И еще добавил Хироми, что они давно уже подозревали переводчика в неточном переводе. Добрынин задумался. В общем-то, понял он, зазря они убили своего переводчика, ведь действительно в гимнастерке у него был паспорт покойного коня. Но решил Добрынин не говорить им об этом, чтобы не огорчать и не портить общее настроение, радостно-спокойное, которое уже захватило и его. На печке-буржуйке стоял железный жбан. Хироми взял его в руки и, раздав всем по кружке, стал разливать саке. Когда очередь дошла до Добрынина, народный контролер напрягся и, подождав, пока Хироми налил ему полкружки, залпом выпил национальный японский напиток. Конвульсия пробежала по его внутренностям, и как-то сразу бросило в жар. На лбу выступил холодный пот. Добрынину показалось, что все на него смотрят, и он сжался в комок, словно испуганный ежик. Однако никто, кроме Наоми, на него не смотрел, но и она смотрела доброжелательно, словно сочувствовала. Время шло. Было еще три тоста за будущее Японии. Потом Хироми подошел и присел на корточки рядом с контролером. — Мы сейчас уезжаем! — сказал он. — Куда? На чем? — удивился уже захмелевший контролер. — Домой, в Японию. На аэросанях, а там на море нас рыбацкая шхуна ждет… Вернемся через месяц… — Удачи! — едва шевеля усталым языком, произнес Добрынин. И вдруг в его захмелевшем, замутненном разуме стрелой пронеслась тревожная мысль: «Они уезжают, а я остаюсь! Один, не считая урку-емца, в этом диком краю! » И сразу отрезвев немного, схватил Добрынин радиста за руку, притянул к себе и зашептал: — А мы, товарищ Петров?.. Мы куда?.. Радист дотронулся до плеча народного контролера. — Я — не Петров, я Хироми Иосимура… но я ваш товарищ, не беспокойтесь! Местные жители дадут вам собачью упряжку и скажут, как выбраться к ближайшему городку!.. А нам пора! До свидания! Ваплахов, будучи трезвым из-за того, что не пил саке, встал и проводил японских товарищей до аэросаней и даже подождал на морозе, пока завели они двигатель и умчались в северную ночь. Вернувшись в дом, он заботливо перетащил лежавшего на полу начальника на кровать, накрыл его одеялом, а сам подбросил дров в бочку-буржуйку. Достал из ящика, стоявшего в углу комнаты, бутылку питьевого спирта. Гулкий звук забившегося в металлической буржуйке огня заполнил комнату. Но Добрынин спал крепко. Ваплахов уселся поудобнее у бочки-буржуйки, налил себе полкружки спирта, пригубил и задумался. Заоконная ночь снова была тихой. Мысли перескочили с японцев на его собственный народ, который ушел куда-то по снегу в поисках счастья. Он вспомнил десятки и десятки следов босых ног на снегу, он вспомнил свое странное ощущение при виде этих следов. Нет, он не обрадовался тогда, поняв окончательно, что его народ жив, он не обрадовался, но, конечно, и не огорчился. Он почувствовал себя ненужным. Если бы он шел с ними — тогда другое дело. Трудности зимнего пути его наверняка не испугали бы, знай он, что идут они все вместе одной семьей к лучшему будущему. И тут же другая дерзкая мысль прозвучала в его голове: «А тебе нравилось быть человеком-народом! Тебе нравилось думать, что ты последний живой урку-емец, что ты единственный! » Дмитрий пригубил еще. И почувствовал, как слезы побежали по щекам. У него еще недавно была мечта — стать русским, стать частью этого большого сильного народа. Он думал, что как только станет русским — сразу прибавится у него и силы, и мысли, и решительности. Но несмотря на всю доброту русских людей, они не разрешили ему стать русским, они не разрешили ему лететь с Добрыниным в Москву. Они взяли его на охоту, научили его играть в карты, хорошо кормили и поили его. Но на той же охоте они убили медведя, убили его неправильно и жестоко, тем самым нарушив вечные традиции взаимоотношений человека и природы. И из этого понял Ваплахов, что русские далеки от природы, далеки от леса, они не знают правил жизни, известных всем северным народам. Добрынин застонал в пьяном сне, перевернулся с боку на бок, и одеяло, которым укрыл его урку-емец, соскользнуло на пол. Ваплахов встал, поднял одеяло и снова накрыл им народного контролера. «Хороший человек! » — подумал он о Добрынине. Динамо-машина, стоявшая на улице за стеной дома, вдруг закашляла и затихла, и сразу после этого лампочка Ильича погасла, опустив на обитателей этой комнаты темноту, слегка подсвеченную уже уставшим пламенем, облизывавшим обгоревшие головни в печке-буржуйке. Глава 3

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒