Annotation 20 страница

Без косметики глаза Марии казались ввалившимися, лицо осунувшимся. У нее был напряженный взгляд человека, который, мучаясь от бессонницы, изо всех сил старается уснуть. Увидев за дверью Пэйджита, она испугалась – похоже, процесс основательно потрепал ей нервы. – Что тебе нужно? Пэйджит молча смотрел на нее. Потом тихо сказал: – Похоже, сюрпризы тебя больше не радуют. Мария замерла в дверях и походила на женщину, которую из ее уютного мирка вырвал некто, угрожающий ей. Ни жестом, ни взглядом не пригласила его войти. – Разве ты не готовишься к дискуссии? – Кажется, у меня с этим будут трудности. Ее глаза сузились. – И ты пришел за помощью? – В некотором роде. Она молчала, ждала, что еще он скажет. Он не произнес ни слова. Наконец она отступила в сторону, неохотно, почти сердито. Когда он прошел на середину комнаты и обернулся к ней, она все еще стояла в дверях. – Можешь закрыть дверь. Она медленно прикрыла ее. Стояла, смотрела на наболдашник дверной ручки, как будто избегая его взгляда. Пэйджит заметил, что в ее движениях была какая-то новая, непривычная для его глаз расслабленность. Повернувшись, она выпрямила плечи. – Ты как-то странно себя ведешь. – Я? – Да. – Она помолчала. – Я на самом деле не понимаю, в чем дело. – А конкретнее? – Ты как-то неожиданно появился. Чего ты хочешь? Пэйджит огляделся, выбирая, куда сесть. Окна были зашторены: ничего не было здесь от той Марии в стерильной комнате. Здесь были личные владения, защищенные от чужеродного вторжения. – Правды, – ответил он. – Я предпочел бы выслушать сидя. А ты можешь стоять там, если хочешь. Он прошел к дивану и сел, поглядывая на нее без особого интереса. – И можешь не спешить. Я свободен до десяти утра. Она было открыла рот, но губы ее снова сжались. – Что такое, черт возьми? Бэс? – спросила она наконец. Пэйджит спокойно смотрел на нее. – Не собираюсь обсуждать, почему мне нужна правда. Мне она просто нужна. – Тогда уходи. Правду ты уже знаешь. – Она скрестила руки на груди. – Ты правильно провел допрос Бэса. Что бы там Ренсом мог или не мог, он напугал меня. – Нет, – мягко возразил Пэйджит, – рассудка от страха ты не теряла. Я сразу понял это, как только узнал, почему ты не тотчас же позвонила по 911. – Почему же? – Чтобы скрыть улики, говорящие об умышленном убийстве. – Он слышал свой голос как будто издалека – очень спокойный и очень вежливый. – Во всем этом есть один момент, который ты можешь помочь мне прояснить. Что ты делала в коридоре? – Я была в шоке, черт побери! – Мария стояла прямая, жесткая, сжав кулаки, говорила повышенным тоном. – Тебе доставляет удовольствие мучить меня? Мало тебе слушаний? – Нет. Это не так. – Пожалуйста, Крис, уходи. – Ее голос сделался ломким. – Оставь меня. Ты здесь не нужен. Ты нужен в суде. – Но я не могу уйти. – Пэйджит говорил преувеличенно терпеливо, как будто разговаривал с ребенком. – Ты не ответила на мой вопрос. – Какой здесь может быть ответ? – О, я уверен, что ответ есть. – Почему? Поговорил со своей миниатюрной подружкой, мисс Перальтой? Пэйджит поднял брови: – А при чем здесь Терри? – Прекрати, пожалуйста. – В ее речи появился акцент итальянцев Бостона, как будто наступал момент истины. – Я не помню, что я там делала. – Может быть, теперь вспомнишь. – Пэйджит небрежно достал кассету из кармана и положил ее на кофейный столик, не сводя с Марии глаз. – Ну подумай немного. Непроизвольным движением Мария закрыла грудь ладонями. Ее лицо побледнело. – Конечно же, ты можешь забыть и то, что на ней. – Голос Пэйджита стал еще мягче. – Пять лет – немалый срок в жизни родителей. И треть жизни твоего сына. Мария отвернулась к окну и замерла, потом ее плечи затряслись. Пэйджит встал. – Смотри на меня, черт тебя возьми. У тебя хватило смелости убить человека. То, что ты сделала со мной, исковеркало всю мою жизнь. Почему же тебе так трудно смотреть мне в лицо? – Мария не обернулась. Ее тело содрогалось. – Ради тебя я лгал, – продолжал Пэйджит. – Из-за тебя уехал из Вашингтона, отказался от желанной карьеры. Отказался от семейной жизни и воспитывал Карло как сына – и все из-за тебя. И теперь, опять же благодаря тебе, я узнаю, что все это шутка. Мария опустила голову. Ее тело теперь сотрясали спазмы, но она по-прежнему не издала ни звука. – Смотри на меня, – потребовал Пэйджит. – Ты можешь использовать людей в своих целях, убивать их или просто ломать им жизнь. Люди для тебя не существуют – я не существую для тебя. Ты никого не замечаешь, когда идешь к своей цели. Единственное, что может оправдать мое существование, существование кого бы то ни было, – быть пешками в твоей игре. Так, по крайней мере, смотри мне в глаза! Мария выпрямилась, медленно повернулась к нему. По ее лицу текли слезы. Пэйджит старался сохранить самообладание. Это удавалось крайним напряжением сил, сострадания он не испытывал, но голос его был по-прежнему мягок: – Извини меня за резкость. Просто я узнал, что ты подстроила, чтобы я воспитывал сына Джека Вудса как своего. А ты знаешь, как я ненавижу сюрпризы. Мария попыталась что-то сказать, но не смогла. Только прижимала ладони к своей груди жестом убитого горем человека. – Ты поразительная женщина, – почти ласково произнес Пэйджит. – Ради спасения своей карьеры ты помогла мне отправить отца Карло в тюрьму, а его сына использовала для того, чтобы заставить меня помочь тебе. Трудно даже подыскать для этого название. – А ты знаешь, – взорвалась Мария, – почему я пошла в номер Ренсома? – Конечно. Чтобы убить его. – Нет. – Голос Марии был полон боли и гнева. – Чтобы делать все, что он захочет. Чтобы ты и Карло никогда не услышали эту запись. – Очень трогательно слышать, – отозвался он, – на какие жертвы ты пошла ради меня. С такой виной жить нельзя. Мария еще больше побледнела. Она стояла в пол-оборота к нему, с лицом, мокрым от слез, со скрещенными руками, как будто обнимая себя. Плечи дрожали, она выглядела несчастной и одинокой. Пэйджит молчал и просто смотрел на нее. Его лицо выражало крайнее презрение. Неожиданно Мария села на ковер. Спрятав лицо в ладонях, она судорожно рыдала, потом рыдания перешли в звук, похожий на визг. Все, что случилось с Ренсомом, ложь и мучения, последовавшие за этим, были страшным напряжением для ее нервов. И теперь эта вторая кассета сокрушила ее: Пэйджит не мог даже представить себе Марию Карелли такой, какой она была теперь перед ним. Он ждал, пока взвизгивания не оборвались. Пересек комнату, встал над ней, держа кассету в руке. – Тогда расскажи мне. – Спокойствие в его голосе было гневным, едва сохраняемым. – Все. Но только глядя мне в глаза. Еще один долгий момент Мария прятала лицо в ладонях. Потом подняла его, чтобы встретить взгляд Криса. – Я пошла к нему не по своей инициативе. – Не по своей инициативе? Так, может быть, ты его и не убивала? Мария хотела что-то сказать, но промолчала. – Убила его я, – наконец произнесла она после паузы. – Тогда рассказывай, – повторил Пэйджит. – Хорошо, – неожиданно спокойно ответила она. – Но я не могу говорить об этом, когда ты стоишь надо мной. Пэйджит удержался от грубого ответа, хотел осадить ее, потом решил, что не стоит. В следующий момент он уже сидел на полу, поджав ноги по-турецки, в нескольких футах от нее. – Можешь начать с первого звонка Ренсома. Мария разглядывала свои руки. – Это было просто. Ренсом рассказал о кассете и заявил, что может отдать ее мне. – Ее голос стал глухим. – За одно свидание. – Сказал что-нибудь конкретное? – Сказал, что я могу выбирать. Либо он раздевает меня публично, либо наедине. – В голосе зазвучала горечь. – Сказал, что хочет быть честным со мной. Я должна понимать, что наедине мне придется делать то, что он потребует. Но я должна понимать и то, что " конфиденциальное раздевание" будет не таким позорным, как публичное. – И ты согласилась? – Нет. Записала номер его телефона и пообещала перезвонить. Когда положила трубку, у меня руки тряслись. – Мария задумалась. – Потом пошла в ванную, и меня вырвало. Как я и сказала в суде. – Она вздохнула. Заговорила снова ослабевшим голосом: – У меня в голове не укладывалось: как у этого человека могли оказаться такие кассеты, почему у него возникла потребность проделывать это со мной. В ту ночь я не спала. Передумала обо всем – о деле Ласко, о Стайнгардте, о моей карьере, о Карло. Даже о тебе. Потом, в самом конце, поняла, что нужно Ренсому. – Она закрыла глаза. – Утром позвонила ему. – И что сказала? – Что встречусь с ним. Если он даст мне одну из кассет. Пэйджит впервые помедлил в нерешительности: – Ты просила вторую кассету? – Да. – Зачем ты купила пистолет? – Потому что боялась, – просто ответила Мария. – Я не знала, что он будет делать, когда мы останемся одни. Пэйджит внимательно разглядывал ее лицо. – Накануне вечером ты пришла повидаться с нами. Впервые за восемь лет. – Я хотела видеть Карло. – Теперь ее взгляд был более спокойным. – Это я предложила встретиться в Сан-Франциско. Была в замешательстве, не знала, что делать. Мне казалось, как ни странно, что встреча с Карло поможет мне. – Каким образом? – Поможет мне пройти все это. – Она опустила взгляд. – Если бы тебе и Карло суждено было узнать правду, какой смысл был держать тебя в неведении? Я хотела убедиться: есть ли вообще в этом какой-либо смысл. – И убедилась? – Увидев Карло, поняла, что он счастлив. И смогла принять решение. Потому что знала: смысл в этом есть. – Она закончила упавшим голосом: – Был, до сегодняшнего дня. Пэйджит смотрел мимо нее, стараясь сохранять спокойствие, чувствуя, что все сильнее и сильнее сжимает в руке кассету. Отбрось эмоции, говорил он себе, хотя бы на время. Прежде всего ты должен знать правду. – Что произошло, когда ты пришла к нему? Мария продолжала смотреть в пол. – Ренсом открыл дверь. Не сказал ни слова. Просто посмотрел на меня со странной улыбкой. На его лице было написано злорадство, но в нем чувствовалось и напряжение. Было ощущение, что я в каком-то ночном кошмаре. Он по-прежнему не говорил ни слова. Я положила сумочку – там был пистолет – на кофейный столик. Потом попросила включить запись. Ту, что на моей кассете. – И он это сделал? Она медленно кивнула: – Когда я слушала это – свой голос, вопросы Стайнгардта, – нахлынули воспоминания о том, что я когда-то пережила. На него я смотреть не могла, а он положил руку мне на грудь, как когда-то Марси Линтон. – Она отвела взгляд. – И когда я не отбросила его руку, он понял, что мы договорились. Что уговаривать меня ему не придется. Пэйджит ощутил пустоту в животе, он давно не ел. Чувствовал, что не в состоянии задавать вопросы. – Заговорил он только тогда, – тихо продолжала Мария, – когда предлагал выпить шампанского. Потому что Лаура Чейз пила шампанское с любовниками. Перед тем как начать раздеваться. – Мария провела по векам кончиками пальцев. – Когда официант уходил из номера, я уже знала, что мне придется раздеваться перед ним. Поэтому попросила повесить табличку с просьбой не беспокоить. Пэйджит молчал. Мария перестала плакать, казалось, ей не хватило слез на весь ее позор. – Ренсом положил кассету между нами, – пробормотала она. – И смотрел, как я раздеваюсь. Когда я полностью обнажилась, он жестом приказал мне сесть на диван, лицом и нему. Потом заставил меня принять определенное положение. – Неожиданная вспышка гнева в ее голосе прозвучала отголоском ненависти. – Сказал, что хочет видеть все части моего тела, не называя то, что надо ему показывать. Потому что я должна слушать кассету, не отвлекаясь. – Кассету Лауры Чейз, – тихо произнес Пэйджит. Мария кивнула, глядя по-прежнему в сторону. – Я должна внимательно слушать, а он будет рассматривать меня. И тогда я смогу проделать для него то, что Лаура Чейз делала для Джеймса Кольта. – Мария помолчала. – Потом он заставил меня выпить за Лауру Чейз. Марию, кажется, снова трясло. Не принуждаемая задором или расчетом казаться лучше, чем она есть, Мария выглядела усталой и жалкой, как женщина, изнуренная лихорадкой. Повествование ее дошло до самых безжалостных подробностей, Пэйджит хотел правды, и она не собиралась ничего утаивать. – Я сидела, слушая кассету: потерянным голосом Лаура Чейз рассказывала, что она делала для тех мужчин, что они проделывали с ней. С каждым новым описанным актом Ренсом улыбался мне и неторопливо ощупывал глазами мое тело. – Мария снова помолчала, ее голос уже охрип. – К тому моменту, когда запись закончилась, шампанское было уже выпито. Он по-прежнему почти ничего не говорил. Я сидела, видя, что он рассматривает каждую часть моего тела, рассматривает не торопясь. В этом была почти непреднамеренная жестокость, как будто он хотел убедиться, что интерес к моему унижению не ослабевает в нем. – Мария подняла голову. – Потом он улыбнулся, – тихо закончила она, – и стал перематывать пленку. Она не спускала глаз с Пэйджита. – Ему ничего не надо было говорить. Когда кассета была перемотана, я должна была встать перед ним и делать то, что делала Лаура Чейз. Я попросила его опустить шторы. " Опусти сама, – сказал он. – А я заодно посмотрю на тебя в движении". Ее голос сделался равнодушным. Пэйджит понял, что это от безжалостной жестокости рассказа. – Я подошла к окну. Внизу был город, люди шли по своим обычным делам. Какое-то мгновение я стояла и смотрела, желая быть одной из них, чтобы не пришлось, обернувшись, оказаться лицом к лицу с Марком Ренсомом. В тот момент Джон Хаслер и увидел меня. Настроение ее снова изменилось, в словах, произносимых ровным голосом, был и потаенный страх, и скрытая ирония – Мария отрицала то, что видел Хаслер, но сам эпизод, когда Хаслер давал показания, был комичен. – Потом я снова услышала голос Лауры и опустила шторы. Когда я повернулась, Ренсом остановил кассету. " Ты уже голая, – произнес он. – Когда включу магнитофон, начинай танцевать. Пожалуйста, повнимательней слушай Лауру". Он снова улыбнулся: " Пусть Лаура будет твоей учительницей". Мария помолчала. – Распоряжаясь, он старался казаться небрежным. Но я чувствовала, что он отчаянно волнуется – как будто, сделав неверное движение, я могу разрушить какие-то чары. До этого я удивлялась, стыдилась, сердилась. Теперь я боялась. Когда я стала двигаться перед ним, он вынул член. Я чувствовала себя куртизанкой. Танцевала, чтобы он у Ренсома был твердый, танцевала так, как это делала, судя по ее словам, Лаура. – Ее лицо залило краской. – Я делала то, что делала она, отчаянно стараясь быть такой, какой ее представлял себе Ренсом, пока не почувствовала, что во мне больше Лауры, чем меня самой. Это… как потерять душу. – Почему ты выполняла его приказания? Мария бросила на него исполненный гордости взгляд, взгляд, по которому он узнал ее прежнюю. – Кассета, за которую он заставил меня танцевать, была губительна для Карло, – просто ответила она. – А кассета, которую я не просила, была губительна для меня. Я хотела заполучить обе. – Но чтобы сохранить… – Я была с ним наедине. – Мария неотрывно смотрела на Пэйджита. – Когда Марк Ренсом стоял, держа в руке свой член, и смотрел, как я танцую, я поняла, что он – безумец. И я боялась того, что будет со мной, если от моего вида его член не станет твердым. Продолжала слушать Лауру. Лаура щупала себя, и я щупала себя. А когда пришло время соскользнуть по стене, опуститься на пол и мастурбировать для Марка Ренсома, я сделала и это. – Голос ее стал бесчувственным, почти жестоким. – И это был не первый раз, когда женщина притворялась. Женщина моего века приучена быть актрисой для мужчин в чем угодно, и первыми нас учат этому матери. Это своего рода видовой навык, только он и нужен был мне тогда. И я была просто рада, что Лаура Чейз держала глаза закрытыми. Когда я почувствовала его член у себя во рту, знала, что смогла возбудить его. – Она помолчала. – Стала сосать, как Лаура на кассете. Неожиданно Мария смолкла. Подтянула колени, обняв, прижала их к груди. Пэйджит смотрел, как она сильно и мерно дышит: вдох, выдох и снова вдох, пока тело не перестало дрожать. Когда она подняла глаза, взгляд у нее был совершенно беззащитный, как будто упорное подавление чувств совсем обессилило ее. Влага на глазах была свежей. – Тогда и произошло это, – спокойно сказала она. Голос ее снова изменился. Стал печальнее и мягче – одно дитя человеческое жаловалось другому. На этот раз было видно, что она сделала непосильный выбор, ее душевная уязвимость не позволяла ей пройти все это. Пэйджит почувствовал что-то похожее на страх. – Что произошло? Ее глаза широко раскрылись, как будто она впервые поняла что-то. – Когда я сосала, его член стал делаться мягким. Задыхающимся голосом он стал ругать меня, требовал, чтобы я сосала сильней. Ничего не помогало. – Смолкнув, Мария глубоко вздохнула. – Я подняла на него взгляд, мой затылок упирался в стену, его член все еще был у меня во рту. Он смотрел на него. Глаза были злыми и испуганными одновременно. Снова помолчав, она заговорила тише: – Когда наши взгляды встретились, его член выскользнул из моего рта. Он посмотрел вниз – член был уже сморщившимся. Я боялась отвести взгляд. Замерла, зажатая между стеной и Ренсоном, смотрела на его член. Он становился все меньше, пугая меня. Я все еще смотрела, когда Ренсом ударил меня. Я была ошеломлена, глаза заволокло слезами. Он снова ударил, посмотрел на свой член, снова ударил и опять посмотрел на свой член. Как будто от этих ударов он мог сделаться твердым. Крутанувшись, я выскользнула, комната вдруг показалась мне черной. Я поползла к кофейному столику. Все еще слышался голос Лауры, рассказывавшей, что они делали с ней. Этот голос заставил меня ползти проворнее. Когда оглянулась, он все еще смотрел на свой член. – В ее голосе послышалось изумление. – По его лицу текли слезы. Это остановило меня. Я встала на колени у кофейного столика, голая, и смотрела, как он плачет. Потом он увидел меня. У Марии был остановившийся взгляд, казалось, она смотрела не на Пэйджита, а на Марка Ренсома. – Ярость от унижения появилась в его глазах. Он смотрел на меня как зверь, с лицом, красным от ярости, брюки вокруг лодыжек. И не мог говорить от ненависти. Потом направился ко мне. Его брюки по-прежнему были приспущены, и двигался он какими-то рывками, почти звериными, как будто неудача лишила его всего, что было в нем человеческого. Потом снова поднял руку. – Ее голос наполнился внутренней силой. – Что-то первобытное было в этом – отсутствие всякого сдерживающего начала. Прежде он бил меня, чтобы снова стал твердым его член. Теперь собирался уничтожить. Взглянув друг на друга, мы оба поняли это. Я схватила свою сумочку… Она проглотила комок, застрявший в горле: в тишине Пэйджит ясно представил тот взрывоопасный момент, когда патология Ренсома породила в Марии желание выжить. – Мои пальцы одеревенели, я едва смогла вынуть пистолет. Когда я повернулась к нему с пистолетом в руне, все еще трясясь, он был футах в шести от меня. Глаза его расширились. – Она помолчала, вспоминая. – На мгновение он даже остановился. Потом снова пошел на меня. Он был до такой степени взбешен, что для него не существовало ничего, кроме стремления добраться до меня. Ее речь стала отрывистой. – Я все еще стояла на коленях. " Стой", – крикнула я. Он не остановился. Теперь он был уже в четырех футах. А я все не могла выстрелить. – Ее глаза закрылись. – Потом он назвал меня никудышной кошелкой. И сразу же во мне вспыхнула такая ненависть! Может быть, я как-нибудь смогла бы противиться ему – брюки мешали ему двигаться быстро. Может быть, я могла выстрелить в ногу. И ничего бы не было. – Замолчав, Мария покачала головой. – Но это надругательство, эти оскорбительные слова – все это сделало меня такой же, как он сам. Помолчав снова, она произнесла медленно и отчетливо: – Единственное, чего я хотела, – убить Марка Ренсома. Мои руки перестали трястись. Он был в четырех футах от меня, когда я выстрелила ему в сердце. От спокойствия в ее голосе Пэйджиту стало не по себе. Она смотрела мимо него. – Он не упал, а остановился. Его глаза сделались невидящими. Опустился на пол. Лицо стало печальным, немного озадаченным. Потом он скрючился на полу. На его глаза снова навернулись слезы. Последнее, что он делал, – бормотал единственное слово. – Изумление было в голосе Марии. – " Лаура". Он шептал имя " Лаура". Ни кровинки не было в его лице. Я знала, что он умер раньше, чем упал на спину. Неожиданно я оказалась одна. Пыталась осознать произошедшее. За мгновение до этого Марк Ренсом мог убить меня. А теперь он был трупом с брюками, приспущенными на лодыжки. – Удивление снова звучало в ее голосе. – Я сидела рядом с ним, голая, в чужом номере, на кофейном столике лежала кассета, полная секретов. Пэйджит попытался представить это. Но слишком все перемешалось – шок, страх, стыд и изумление, – чтобы можно было понять, как это получилось. Он невольно посмотрел на кассету в своей руке. Мария проследила его взгляд. – Я убила человека, – медленно произнесла она. – Моя кассета могла бы пролить свет – почему. Но как без кассеты объяснить выставленный для обозрения детородный орган? Или без кассеты Лауры Чейз? Я сразу поняла это, несмотря на шок. Я была как при анестезии, но в полном сознании. На самом деле никакого плана у меня никогда не было. Мысли приходили спонтанно, хаотично. Единственной зацепкой было то, что я пришла сюда ради кассеты и теперь должна была спрятать ее. Голос ее был слаб и равнодушен. Было впечатление, что, действуя когда-то в состоянии наркотического опьянения, она пыталась теперь восстановить последовательность событий, которые смутно помнила и суть которых едва понимала. – Все это казалось слишком трудным, – говорила она. – В какое-то мгновение я хотела даже отказаться от борьбы и рассказать все как было. Но потом подумала о Карло. – Она помолчала. – И о себе, конечно. Слез больше не будет, подумал Пэйджит. Она слишком истощилась в проявлении своих чувств, а может, была уже в состоянии с ними справиться. Больше ей нечего было скрывать. – Наконец я заставила себя посмотреть на Ренсома. Он лежал, открыв рот, распластавшись на спине, и было впечатление, что смерть настигла его в тот момент, когда он одевался. И тогда первая мысль пришла ко мне: если Ренсома оставить в таком положении, я ничего не смогу объяснить. Я не могла бы объяснить, почему он был полуголым или почему я была голой. Не говоря уже о том, почему он заслужил смерть. Помнится, я разозлилась. То, что он делал со мной, было не просто осквернением моего тела – осквернением моей личности. А теперь я даже не могла рассказать об этом. Он осквернил меня, думала я. Он заслужил смерть, говорила я себе, – то, что делал он, хуже, чем изнасилование. Мария снова переживала тот момент – в ее голосе появилась радость от того, что она нашла выход. – Изнасилование, – продолжала она, – это почти то же, что и шантаж в целях принуждения к половому акту. И это было бы единственным приемлемым объяснением. Но как он мог заманить меня сюда, рассуждала я дальше. Ведь он насильник, а не шантажист. И тогда я вспомнила, что он писал книгу о Лауре Чейз. Ну конечно же, подумала я, за этим ты и пришла. За материалом. Послушать кассету, которая у него есть. Это было все равно что написать пьесу. Которая объяснит мое появление здесь, кассету Лауры, магнитофон. А когда посмотрела на него, вспомнила его патологию, то поняла: кассета Лауры поможет объяснить, почему он был раздетым. Несмотря на охватившее его тяжелое чувство, Пэйджит почувствовал что-то похожее на восхищение. – Тогда ты перевернула его, – мягко заметил он. – Потому что насильник должен был быть на тебе. Мария встретилась с ним взглядом, потом подтвердила: – Он был тяжелым – чтобы перевернуть его, пришлось подсунуть под него руки. Тогда-то я и расцарапала ему ягодицы и сломала ноготь. Пэйджит коснулся ладонью лба. – А я настаивал на том, что это санитары. – Шарп сказала, что я сделала это, чтобы создать видимость борьбы. Я не настолько хладнокровна. Я с омерзением прикасалась к нему. У Пэйджита закрылись глаза, он слышал нотку стыда в ее голосе. – Когда он оказался на боку, я толкнула его. Он распластался на полу, как тряпичная кукла, с той проворностью, которой не было в нем живом, лежал задом кверху. – Она помолчала, потом добавила с изумлением: – Взглянув на него, я поняла, что моя история выглядит теперь вполне правдоподобно. И тогда почувствовала прилив бешеной энергии. Не переживай, сказала я себе, действуй. Но как действовать, я не знала. – Ее речь замедлилась, как будто она снова о чем-то задумалась. – Конечно же, он не сунул мне. Тогда я попыталась представить себе, что может делать насильник перед тем, как войти в жертву, и стала создавать видимость того, что все это было на самом деле. Пэйджит представил ее голой над телом Ренсома: полубезумной и все же целеустремленной, пытающейся найти путь, ведущий к свободе, а не в тюрьму. Он открыл глаза. – Ты расцарапала себя. – Да. И порвала колготки. Совсем не подумала о том, что волокна попадут под ногти. Пэйджит попытался представить себе ход ее мыслей тогда – с отчаянным поиском выхода, при скромных познаниях в методах полицейского расследования. Спокойно произнес: – Были еще кассеты. – Я помнила. Но была больше не в состоянии думать. Пока не оденусь. – Она казалась смущенной. – Странно как-то было. Он многого лишил меня. Но в одежде я больше была собой. Марк Ренсом же лежал голый. Я подошла к кофейному столику и взяла кассету. Стояла, сжимая ее в руке. Где-то была другая кассета, которая могла погубить мою жизнь. Но та, которую держала я, могла погубить жизнь Карло и твою. – Помолчав, добавила спокойно: – Теперь надо было избавиться от нее. Можно будет сказать им, что я здесь только из-за Лауры Чейз, и надеяться, что они никогда не найдут ту, другую кассету. Один за другим я перебрала все возможные варианты. Я не могла выбросить кассету в окно. И если бы я попыталась спустить пленку в унитаз, она могла застрять. Стала посматривать на часы, пытаясь усмирить подступающее отчаяние. И потом, опять же в отчаянии, вспомнила почтовый ящик в коридоре. Мария заговорила быстрее: – Уже почти обезумев, бросилась искать конверт. Слишком спешила, чтобы думать об отпечатках пальцев. Слишком была охвачена паникой, чтобы посмотреть прежде всего там, где конверты, скорее всего, могли быть, – в письменном столе. До него добралась в последнюю очередь. Когда выдвинула ящик стола, увидела конверты, а рядом с ними – еще одну кассету. Подумала, что это, наверное, моя вторая кассета, что Ренсом слушал ее. Но точно я не знала, в системе нумерации Стайнгардта не разбиралась. Прослушать ее не было времени. Я просто схватила ее. В ящике стола была ручка, но я не могла воспользоваться ею – теперь я уже помнила об отпечатках пальцев. Неожиданно поняла, как глупо поступила. Если адресую бандероль себе, то полиция, арестовав меня, найдет ее раньше меня. – Она смолкла, перевела дух. – И потом вспомнила о более важном. Не было марок. Меня уже трясло. Я попыталась представить себе судьбу этого конверта, попавшего к почтовикам без адреса и марок. Мария смолкла, потрясла головой. – И единственное, что мне представлялось, – почтовый служащий, ленивый и небрежный, выбрасывающий кассеты, поскольку неясно, кто их послал и кому их получать. – Мария грустно улыбнулась. – И все же я решила вручить судьбу Карло в руки правительства. Мне и в голову не приходило, что его судьба стала и судьбой Линдси Колдуэлл. Пэйджит молча смотрел на кассету в своей руке. Она заметила это и отвела взгляд. – Я опустила их в почтовый ящик, – тихо сказала она. – За мгновение до того, как этот напыщенный банкир вышел из лифта. Вернувшись в комнату и закрыв за собой дверь, я уже знала, что времени прошло слишком много. У меня не было полноценной версии. Только фрагменты. – Она снова помолчала. – Когда позвонила по 911, все, на что могла надеяться, – это мои собственные способности. А как ты любил повторять, они у меня более чем скромные. С минуту Мария молчала. Потом снова взглянула на него. – И конечно, – тихо выговорила она, – у меня был ты. Он взглянул ей в глаза. – Почему? – спросил он. – Потому что ты можешь манипулировать мною? – Ты недооцениваешь себя, Крис. Ты самый великолепный адвокат из всех, кого я знаю. И я рассчитывала на то, что ты любишь Карло. – Пэйджит видел ее нерешительность, взгляд ее стал вопросительным. – Я знала, что ты будешь оберегать кассеты лучше, чем кто-либо. И если, не дай Бог, ты когда-нибудь прослушаешь их, ты сделаешь все, чтобы они никогда не попали к Карло. Пэйджит долго смотрел на нее. – Пятнадцать лет назад, – произнес он наконец, – я не был уверен, что Карло – мой сын. Но когда он стал жить со мной, меня это уже не занимало. Я был просто счастлив. – Его голос смягчился. – Я мог бы разочароваться в жизни, и ты отчасти тому виной. Но у меня, по крайней мере, есть сын. Эти спокойные слова повергли ее в отчаяние. Она ссутулилась, отвернулась. – Откажись от моей защиты, Крис. Тебе не надо приходить завтра в суд. – И ты думаешь исправить этим положение? Когда я уже все знаю? Когда у меня эта кассета? – Помолчав, он медленно закончил: – Это все равно что объявить всему миру, что ты виновна. Она устало пожала плечами: – Не думаю, что это хуже, чем жить со всем этим. Наверное, я на самом деле виновна. Потому что никогда не буду знать, надо ли было убивать его. – И я тоже, если уж на то пошло. Она выпрямилась, как бы собираясь с духом. – Я лгала тебе. Поэтому ты мне ничем не обязан. Об одном прошу: никогда не говори Карло о том, что знаешь. – Она посмотрела ему в глаза, сказала с мольбой в голосе: – Если хочешь, я признаю себя виновной. Но уничтожь эту кассету, Крис. Пожалуйста. Пэйджит смотрел на нее, не отвечая. Потом встал: – Ты не вправе просить меня о чем-либо, Мария. Можешь только надеяться. И, решительно повернувшись, вышел. 4

– Как дела, папа? Карло стоял в дверях библиотеки. Он старался говорить беззаботно, но Пэйджит отметил, что у него рассеянный взгляд, как у человека, который провел много времени в раздумьях, да и голос у него был слишком спокойный. Пэйджиту не хотелось смотреть на него. – Я очень устал. – Пэйджит повертел в руке бокал с вином. – И мне надо многое обдумать. В голосе его не было радушия, и у него не было желания проявлять его. Он не знал, как себя вести: успокаивать Карло сейчас было выше его сил, лгать, придумывая что-то, он был не в состоянии. Все, что требовалось ему от кого бы то ни было, – чтобы от него ничего не требовали. Но Карло не знал этого. Он вошел в комнату, щелкнул выключателем люстры. – Без света эта комната какая-то жутковатая. Сделав глоток, Пэйджит заметил: – Я сам в состоянии найти выключатель. Карло помолчал, как будто пытаясь понять его настроение. Тихо спросил: – Думаешь, она виновата? Пэйджит не обернулся. – Тебя, Карло, это интересует, а я ею сыт по горло. – Боже мой! – Карло повысил голос, и слова прозвучали с неожиданным напором: за легковесностью юности угадывалось что-то новое. – Почему ты так ненавидишь ее? Что она тебе такого сделала? Гневный тембр, которого Пэйджит никогда прежде не замечал у Карло, оживил в душе воспоминание: так же говорил и Джек Вудс в тот последний вечер, когда они стояли лицом друг к другу и между ними была Мария Карелли – их любовница. Эта мысль заставила Пэйджита обернуться к Карло. Вид мальчика испугал его. Он как будто стал старше, у него был орлиный нос человека, которого Пэйджит презирал, а эти голубые глаза совсем не походили на его, Пэйджита, глаза. " Как я не замечал этого раньше? " – подумал он. – Потому что, как она всегда говорила, – ответил он Карло, – я бесчувственный ублюдок. Мальчик смотрел на него, не узнавая. – Ты думаешь, что она виновата. Виновата бесконечно, промелькнуло в голове Пэйджита. Виновата в том, что вот перед ним сын, и это больше не его сын, и все же он сердится сыновьим гневом. – Я тебя сюда не звал, – произнес Пэйджит. – Что тебе нужно от меня? Чтобы я рассказывал тебе, какая она чудесная? Карло покраснел: – Почему ты сердишься на меня? Ни о чем я тебя таком не просил. Пэйджит усмирил свое раздражение, сделав глубокий и долгий выдох. – Знаю, что не просил, – проговорил он бесцветным голосом. Карло смотрел на него. – Вчера в суде ты был застигнут врасплох. Но она здесь ни при чем. – Я ее и не обвиняю. Просто меня тошнит от людей, которые все хотят переложить на меня. У Карло окаменело лицо: – Как я, например? – Как твоя мать. У меня такое ощущение, что я всю жизнь расхлебываю ее неприятности. – Пэйджит снова понизил тон. – Все это достаточно сложно и очень личное. Ты не поймешь. – Расскажи, попытаюсь. – Нет, – мягко сказал Пэйджит. – Благодарю тебя. – Ты не хочешь переложить это на меня. – Голос Карло был груб. – Ты думаешь, что ты один? Мне тоже непросто, ты знаешь. Она – моя мама, а я должен жить с тобой. – Извини, я очень переутомился, – вежливо ответил Пэйджит. – Ты предпочел бы не жить здесь? Карло засунул руки в карманы. – А ты предпочел бы, чтобы я ушел? Он произнес это дрожащим от обиды голосом. – Я не хотел этого разговора. И сейчас не хочу его. Карло отвернулся. – Я просто хотел поговорить с тобой. Можно было говорить о чем-то другом. В голосе Карло была просительная интонация. Пэйджит вдруг увидел перед собой не Джека Вудса, а забытого всеми семилетнего мальчика. – Извини. Этот случай измучил меня. Кажется, сверх всякой меры. Карло посмотрел на него глазами Джека Вудса: – Марк Ренсом был неприятным типом. – Дело не в Марке Ренсоме. – Тогда что у тебя с ней? – Прошлое. – Пятнадцать лет – достаточный срок, чтобы забыть все плохое. У нее больше нет ненависти к тебе. – Ничего ты о нас не знаешь, Карло. Я напрасно взялся за это. Наверное, будет лучше, если Мария найдет себе другого адвоката. Карло удивленно смотрел на него: – Сейчас? – Да. – Но ты не можешь так поступить. В последний день! Пэйджит снова взглянул ему в глаза: – Мы уже обсудили это с ней. Она предоставила решать мне. Карло молчал, стараясь понять, что за этим скрывается. – Что же это такое, чего я не знаю? Лгать было бесполезно. – Много всего. Карло сел. Спросил тихо: – Она созналась в убийстве? Бессмысленный разговор, подумал Пэйджит: убийство Марка Ренсома никак не влияло на отношения между ним и матерью Карло. – Она убила его, – ответил Пэйджит. – Вопрос был в том, убила ли она его в целях самозащиты. – " Был" … Значит, ты уже не думаешь, что она невиновна? Вопросы раздражали Пэйджита – его больше не занимало, сам ли Марк Ренсом виноват в своей смерти. Но была лишь одна возможность объяснить это Карло – сказать правду: твоя мать лгала сенату. Она лгала и на этом процессе. Я покрыл ее ложь пятнадцать лет назад и завтра – если все еще буду ее адвокатом – снова буду покрывать ее ложь. И, кстати, ты не мой сын. И вообще я считаю, что она слишком много лжет. – Я не думаю, что она планировала убийство, – устало произнес Пэйджит. – Дело в другом – сомневаюсь, что смогу хорошо защищать ее. Она тоже так считает. – Из-за истории с этим психиатром? – Нет. Из-за нас самих. – Из-за нас, – повторил Карло. – О чем-нибудь она тебя когда-нибудь просила? Ты вот сидишь, рассказываешь мне, какой она всегда была для тебя обузой, но ведь ее никогда и близко возле нас не было. А теперь, когда она попала в такую беду и действительно нуждается в твоей помощи, ты говоришь, какая она плохая. Пэйджит встал: – Черт возьми, я не собираюсь обсуждать это. – Мы будем обсуждать это. – Карло поднял к нему лицо, его голос дрожал. – Ты прогнал ее, так? Она всегда была здесь нежеланной гостьей. – Прекрати, Карло. Сейчас же прекрати. – У меня никогда не было мамы, потому что ты не хотел, чтобы она у меня была. Ты хотел, чтобы я принадлежал только тебе. Теперь, когда я снова могу потерять ее, ты и пальцем не хочешь пошевелить. – Карло помолчал, вздохнул и заговорил медленнее. – Я всегда уважал тебя. Но теперь вижу, какой ты эгоист. Ты говоришь, что тебя тошнит от мамы? Так вот, меня тошнит от тебя. Пэйджит сжал кулаки, окаменев от обиды и ярости. – Ты не имеешь права так говорить, Карло! Ты и представить не можешь, как мало у тебя на это прав! Лицо Карло исказилось от гнева: – Не кричи на меня. Кто ты такой, чтобы так разговаривать со мной? Резким движением Пэйджит схватил бокал с вином. Бледное лицо мальчика было в трех футах от него. Неожиданно Пэйджит повернулся и швырнул бокал в пальму за окном. Когда зазвенело разбитое окно, Карло вздрогнул, но не пошевелился. – Тогда не разговаривай, – тихо бросил Пэйджит и ушел из дома. Фары автомобиля Терезы Перальты прорезали тьму. Пляж был пустынен. Полная луна отдавала океану чуточку своего света – серебро на обсидиане, – мерцающего на некрутой волне. Но песок был беспросветно черным, словно пропитанным нефтью. На кромке пляжа, ярдах^[41] в ста от себя, Терри увидела фигуру человека, устремившего взгляд в океан. Машин поблизости не было. Она остановила свой автомобиль там, где кончалась дорога, вышла. Человек оглянулся на звук хлопнувшей дверцы. Она пошла к нему. Песок податливо расступался под подошвами. Ночь была тепла, она ощущала лицом легкое касание бриза. С тихим шорохом набегали на берег волны. Мужчина стоял, выжидал, как будто не зная, кто она. Руки он держал в карманах и выглядел на фоне лунного света очень юным и одиноким. Подойдя ближе, она увидела, что он не переоделся после процесса – рукава рубашки были закатаны, узел галстука ослаблен, воротник расстегнут. Он казался слишком молодым для той жизни, которую уже прожил, и для тех переживаний, которые жизнь ему уготовила. Единственное, чего ей хотелось сейчас, – поддержать его. Она остановилась в двух футах от него, глядя снизу вверх. – Как все перемешалось, – сказал Кристофер Пэйджит. Терри кивнула. После многочасовой бесцельной езды по автомобильным дорогам он позвонил ей из машины якобы для того, чтобы объяснить, почему долго не давал о себе знать. По его скупым словам, сказанным равнодушным тоном, она поняла, что Пэйджит чувствует себя совершенно потерянным. – На этот пляж я приезжаю, – заметила она, – когда становится невмоготу. Но ни разу не была здесь ночью. Пэйджит смотрел на нее. – Были проблемы с Ричи? Терри задумалась. Это она, не Пэйджит, предложила встретиться; но не время сейчас рассказывать о ее отношениях с мужем, и, возможно, никогда такое время не наступит. Лучше всего сказать просто, что тот не очень возражал, не объясняя причину: Ричи начал беспощадную кампанию, чтобы удержать ее. Цитирует всякую нравоучительную литературу, взывает к ее семейному чувству, убеждает, что семейный корабль можно подлатать, если она будет стараться так же, как старается он. Это порождало в ней ощущение усталости и вины за умершие чувства. Она поняла, что, выйдя из-под влияния Ричи, заставила его изменить позицию. Теперь уже он добивался второго шанса, который Терри вовсе не спешила ему предоставить. То, что он отпустил ее без возражений, было его новой тактикой: Терри чувствовала, что когда он снова привяжет ее к семье – он добивался второго ребенка, – Кристофер Пэйджит станет мощным оружием в его руках. – Ричи все правильно понимает, – отозвалась она. – Он знает, что у нас много работы. Она помолчала, заглянула Пэйджиту в глаза: – Ведь у нас много работы? Он устало пожал плечами: – Не знаю. – Что случилось, Крис? Пэйджит не ответил. Отвернулся, руки по-прежнему в карманах, пошел вдоль кромки воды. Терри поняла, что ей нужно идти с ним; они шли молча, где-то, у самых их ног, плескалась вода, за спиной оставался мост Золотых Ворот с одинокими огоньками автомобилей, двигавшихся по нему. Слева был скалистый склон холма, еще выше сбегали к воде украшенные лепниной дома – именно такими представляла Терри города на холмах Италии. Пэйджит, казалось, ничего не замечал, он был погружен в молчание; начав говорить, смотрел на полоску песка перед собой. Говорил он около часа. Рассказал ей все – монотонным голосом, не щадя ни себя, ни других. Когда закончил и они повернули назад, к Золотым Воротам, Терри почувствовала себя обессиленной. – Что вы собираетесь делать? – Не знаю. Как будто что-то рухнуло. Не знаю даже, с чего начать. Мгновение Терри смотрела на него. – Это несправедливо, Крис. По отношению к вам. – Вы имеете в виду Карло? – Все. Пэйджит устало пожал плечами: – Карло ничего не знает. И если я захочу сочувствия и справедливости, то искать ее надо теперь в другом месте. Это теперь территория Марии. Терри пошла с ним рядом. – Она – его мать, Крис. Когда нет одного из родителей, ребенок привязывается к тому, кто позволяет ему забыть об этом. Видимо, так и у Карло. Пэйджит снова пожал плечами, как бы сбрасывая с себя эту неприятность: – Ростом Господь большим наделил, а разумом – малым. В таком случае, почему бы и не Мария? Он хотел казаться фаталистом, но в голосе его звучали усталость и горечь. Она ждала, что он скажет еще. – Восемь лет расспросов, – произнес он наконец. – Но по-настоящему мы ни разу не говорили о его матери или о том, почему он живет со мной. И сегодня прорвало. – Он помолчал и закончил, понизив голос, как будто выносил приговор самому себе: – Боже мой, какой же я был дурак. Терри придвинулась к нему. – Вы ничего не можете сделать, чтобы изменить прошлое, – сказала она успокаивающим голосом. – Теперь мне бы очень хотелось, чтобы я никогда не находила эти кассеты, но уже ничего не сделаешь. Так и вы ничего уже не можете изменить в том, что ждет нас завтра. Пэйджит смотрел в сторону. – Боже, как бы мне хотелось это сделать. – Но это невозможно. Вам придется иметь дело и с Карло, и с Марией. Но вначале надо примириться с собой. И все, что бы вы завтра ни сделали, послужит этому. Он отвернулся от нее, обратив лицо к океану. Не отстранял ее – обращался к своим мыслям. Терри смотрела на него, на его фигуру на фоне лунного света и черной воды. Почувствовав подходящий момент, подошла к нему. – Вы почти двадцать лет были адвокатом. Адвокаты – это те, кто защищает своих клиентов. Пэйджит не обернулся. – Я не был ее адвокатом, – ответил он, – когда лгал сенату. – Но вы теперь ее адвокат, Крис. Да, Мария не говорит Кэролайн правды, но то, что она рассказывает, по крайней мере, не дальше от правды, чем версия Марни. – Она помолчала. – То, что Мария сделала с Ренсомом, не было убийством. Она была избита, унижена и очень сильно напугана – возможно, близка к тому, чтобы сломаться. То, что сделала она, находится где-то между непредумышленным убийством и самозащитой, и сомневаюсь, что даже Мария может с этим точно определиться. Она заговорила убежденней: – Думайте о ней как о клиентке, если сможете. Что должна вытерпеть женщина перед тем, как убить мужчину в целях самообороны? Должна ли она знать наверняка, что он убьет ее? Я считаю: того, что он сделал, и того, что он намеревался сделать, более чем достаточно. – Она лгала, Терри. Как всегда. Терри ответила не сразу. – А как вы думаете: лжет она Кэролайн или вам? Потому что, если ее грех лишь в том, что она лжет, защищая себя в суде, вы первый должны знать: клиенты всегда так делают. И это только ваш грех, если вы в этом соучаствуете. – Вы знаете, что это не так. – В таком случае, этической проблемы не существует. Значит, можно приводить свои доказательства либо доказывать их отсутствие у Шарп. – И снова покрыть ложь Марии. – Вы можете избежать этого, Крис, выйдя из игры. Вы имеете на это право. Но, если вы так поступите, она проиграла не только эти слушания. Присяжные подумают: вы устранились из-за того, что она действительно виновна в убийстве. И как бы она ни была неприятна мне, я не думаю, что это так и есть. – Мне просто трудно браться за это. Терри задумалась. – Она по-своему пыталась защитить вас. По крайней мере, от Ренсома. – Она пристально посмотрела на Пэйджита. – Думаю, большинство людей, которых вам пришлось защищать, были гораздо больше виновны, чем Мария. Если вы откажетесь от ее защиты, значит, вы примете сторону обвинения. Этого вы хотите? Пэйджит молча нагнулся и поднял с песка деревяшку. Повертел ее в руках. Потом, как бы пробуя ее способность к полету, медленно развернулся и забросил в море. – Я не за Марию беспокоюсь, – тихо вымолвила Терри. – За вас. Он обернулся и посмотрел на нее. В полутьме женщина не видела выражения его лица. – Сегодня вечер четверга, – продолжала она. – В пятницу утром вы проснетесь, и начнется ваша жизнь с тем, что вы узнали. Но жить придется и с тем, что вы сделаете. И вам надо будет смотреть в глаза и Марии, и Карло. – Не знаю, что делать. – Его голос был ровен и спокоен. – Действительно не знаю. Она придвинулась к нему, коснулась его рубашки кончиками пальцев. – Вы можете быть там не ради Карло. Каково вам будет потом, если вы откажете Марии в защите? А если вам и Карло захочется быть вместе, после того как вы бросите Марию, это будет очень трудно. Или просто невозможно. – Ах, Терри… Голос Пэйджита, тихий и отчаянный, смолк. В лунном свете лицо его казалось невыразимо печальным. – Карло любит вас. Он ждет от вас действий. Плохо это или хорошо, но вы из тех, от кого ждут действий. – Она задумалась, подыскивая убедительные слова. – Это, наверное, несправедливо, Крис, но Карло сказал вам правду, как он ее понимает. Хуже того, что вы оставите его мать без помощи, может быть только одно: вы расскажете ему все, чтобы оправдать себя в его глазах. Пэйджит не ответил. Терри потянулась к нему, коснулась его лица. – С этим надо покончить, Крис. – Голос ее был тих, но ясен. – Еще один день побудьте самим собой, а потом выбирайте, каким вам быть. 5

На следующее утро Пэйджит и Карло молча ехали во Дворец правосудия. Пэйджит не спал всю ночь. Солнце било ему в глаза, он выключил радио, чтобы не слышать этих бодрых утренних голосов. За безмолвием Карло – Пэйджиту было больно от того, что он уже больше не мог думать о нем, как о сыне, – угадывались напряжение и раздраженность. Пэйджит не сумел бы сказать, был ли Карло расстроен их ссорой и своей ролью в ней, или он просто боялся, что этот разговор укрепит желание Пэйджита отказаться от защиты его матери, либо это был у него определенный поведенческий рефлекс. Не спросил Карло и о том, что Пэйджит собирается делать. Да Пэйджит и не знал бы, что ответить ему. В перепадах настроения наступил отлив, он не был уверен в себе, и ему вряд ли удалось бы внушить уверенность другому. Никогда прежде не было у него этого чувства потери. Когда они подъехали ко Дворцу правосудия, он взглянул на профиль сидящего рядом с ним мальчика. Тонкое лицо Карло с годами становилось все более красивым, но смотрел он мрачно – окидывал взглядом магазины, автостоянки и тротуары, как будто искал что-то, но не находил. Такое знакомое лицо, подумал Пэйджит, и уже такое чужое. Это было похоже на смерть одного из родителей. Когда умерла его мать, а спустя некоторое время – отец, Пэйджит почувствовал: мир изменился, но ни понять суть этого изменения, ни вернуть мир в прежнее состояние не мог. Они оставили ему немного денег, научили здраво мыслить, и именно они определили его жизненные критерии, потому что были первыми людьми, которых он старался любить и любил всю их жизнь, именно они заставили его особенно глубоко задуматься о природе любви, о пределах понимания, о проклятье смертности. Теперь у него был Карло. Он был уверен в себе и Карло больше, чем в своих родителях, у него была та уверенность взрослого, который сделался отцом, хорошо усвоив уроки, полученные им, когда он был сыном. Он и Карло как бы возвращали долг его, Пэйджита, прежней семье, путем, который представлялся ему таинственным: его отцовство было знаком понимания, который он посылал своим родителям, когда ничего иного для них уже не мог сделать. Но тогда он верил, что его родители и Карло – родственники. Было невероятно трудно, почти невозможно, смириться с тем, что последний из рода Пэйджитов теперь он сам. Или с тем, что его попытка воздать должное прошлому и самые сокровенные надежды на будущее – его самые тщеславные надежды – связывались с сыном Джека Вудса и Марии Карелли. И все же Карло был здесь, сидел рядом с Пэйджитом, как все последние восемь лет. Карло смотрел на улицу, как на окопы передовой, слишком изрытые бомбежкой, чтобы оставалась хоть какая-то надежда. Мария прибыла одна; когда они припарковались и вышли из машины, Пэйджит понял, что мальчик ищет мать. Поднимаясь по лестнице, Пэйджит и Карло протискивались сквозь толпу журналистов. Репортеры теснились, суетились неимоверно, их открытые рты и бесцеремонные вопросы напоминали Пэйджиту пьяных в баре, требующих к себе внимания, пренебрегающих вашим желанием побыть в одиночестве. Как и вчера, вопросы касались в основном доктора Бэса и намерений Пэйджита. Как и вчера, Пэйджит не отвечал. Они его больше не заботили. Он замечал только одного человека – Карло. Мальчик молчал, иногда поглядывая на него, когда они продирались сквозь толпу. На этот раз он ничего не сказал журналистам в защиту своей матери, Пэйджит понял, что Карло просто страшно протискиваться сквозь репортерский заслон. Его расстроила пришедшая в голову мысль: последние восемь лет его жизни были посвящены тому, чтобы помочь Карло обрести доверие к жизни и чувство безопасности в ней. Заставлять мальчика тревожиться и беспокоиться означало для него извращать свой самый глубинный инстинкт; он почувствовал себя виноватым, потом разозлился на Марию. Зачем он здесь? Недели, что прошли после смерти Ренсома, изменили его. Они ждали лифт, и он вспоминал, как ехал в лифте с Марией в тот вечер, когда полицейские привезли ее сюда, потом вспомнил их встречу с журналистами, бывшую, казалось, всего лишь несколько мгновений назад. Теперь он чувствовал себя другим человеком: когда они шли по коридору, он вспоминал о своем первом появлении здесь, в тот день, когда требовал этих слушаний, и воспоминание это было уже как сон. Входя в зал суда, он жалел о том, что ему приходилось бывать здесь раньше. Все уже были на месте. Репортеры, лица которых примелькались ему за прошедшие недели, Терри, спокойно сидевшая со своим блокнотом, как будто и не было их вчерашнего разговора на пляже. Вчера вечером она пыталась помочь ему, обращаясь к его сердцу, сегодня она будет помогать ему в адвокатских делах. Рядом с ней была Мария. Они ни разу не разговаривали с тех пор, как он ушел из ее номера. Она обернулась – смотрела, как он подходит. Лицо Марии выражало спокойствие, но за спокойствием угадывалась настороженность, и Пэйджит вспомнил: так она смотрела, когда он входил в зал сенатских слушаний, и она не знала, что он будет говорить и делать. Однако, приблизившись, Пэйджит увидел и разницу – в ее лице читалась какая-то покорность судьбе. Она едва заметно пожала плечами, как бы показывая, что готова ко всему и что ее теперь все это мало волнует. Он сел рядом с ней, не говоря ни слова. Она отвернулась. Словно давая ему сосредоточиться. Но он почувствовал, что в глубине ее души – и затаенный стыд, и робкая просьба о прощении. С минуты на минуту должна была выйти Кэролайн Мастерс, все ждали ее появления. Сидевшая за столом обвинения Шарп застыла в боевой готовности. Чувствовалось, что она перед самым важным в ее практике делом; странно, подумал Пэйджит, не ощутив в себе той же готовности, – прошедшие двадцать четыре часа совершенно изменили его. Он больше не чувствовал себя ни адвокатом, ни даже самим собой. Позади Шарп он увидел Маккинли Брукса. Окружной прокурор сидел со скромным видом. Пэйджит не видел его с той поры, как Мария отвергла предложение о соглашении между нею и прокуратурой, – исключение составлял лишь день, когда мисс Линтон давала показания. Пэйджит знал, какой расчет привел Брукса сюда: прочувствовать настроение зала, настроение судьи Мастерс и суммировать это с тем, что он узнал о настроении начальства округа, о настроении в других округах. Брукс сидел, сложив руки на животе, непостижимый, как Будда; поймав взгляд Пэйджита, улыбнулся ему, но глаза его не улыбались… Ставки слишком высоки, подумал Пэйджит, чтобы рассчитывать на симпатию Брукса. – Всем встать, – крикнул помощник судьи, и Кэролайн Мастерс заняла свое место за столом. Она тоже изменилась. В начале слушаний Кэролайн Мастерс начинала день с оживленным видом, ее взгляд выражал внутреннее довольство и интерес к жизни, она была в расцвете своих сил и возможностей, но теперь, кажется, эти возможности и силы были уже на исходе. Она как-то замкнулась в себе: лицо стало угрюмым, выражение его выдавало внутреннюю сосредоточенность. Пэйджит уже не мог читать ее мысли, как читал мысли Маккинли Брукса. Он ожидал от судьи Мастерс вводного слова, в котором она, со свойственной ей язвительностью и склонностью к сдержанному юмору, сказала бы о том, какую аргументацию ждет от сторон. Но она не сделала этого. Кивнула Шарп, потом Пэйджиту, сказала просто: – Дело чрезвычайно ответственное. Рассчитываю, что вы сделаете все, чтобы помочь мне. И это было даже лучше длинного вступительного слова. Взойдя на подиум, Шарп выражала своим видом почтительность, говорила тихим голосом: – В окружной прокуратуре это дело рассматривается как весьма ответственное, оно вызвало у нас глубокие раздумья. Мы отнеслись к проблемам, с ним связанным, вдумчиво, с высокой ответственностью, достаточную меру ответственности мы намерены проявить и здесь, сегодня. Пэйджит отметил про себя, что первые фразы Шарп произведут должный эффект – она уловила настроение судьи и не стала подчеркивать бесспорность своих позиций. Он убедился, что изменилась не только Кэролайн Мастерс. – Мария Карелли, – тем же тихим голосом произнесла Шарп, – убила Марка Ренсома. Она давно признала это. Пока она не может доказать, что это убийство совершено в целях самозащиты, его следует рассматривать как уголовное преступление. Странно, подумал Пэйджит: именно это он говорил Карло в начале их ужасного – возможно, рокового – спора. Обернувшись, он увидел боль, запечатлевшуюся на лице мальчика, как будто тот слышал целый хор обвинителей, выстроившихся напротив его матери. – Как известно, – продолжала Шарп, – мотив не является элементом преступления. Но известно также, что наличие мотива у мисс Карелли сомнений не вызывает. – Она сделала паузу. – Это – кассета, которая могла погубить ее жизнь. А вот Пэйджиту довелось послушать и такую кассету, которую никто из присутствующих здесь не слышал. – Единственный способ для мисс Карелли избавиться от обвинения в убийстве, – сказала Шарп, – доказать, что она действовала, защищая себя. Тишина была полной. Шарп овладела вниманием публики, у нее был более эффективный способ, чем повышение голоса. – Мисс Карелли говорила о самообороне. Но все ее попытки доказать это доказали лишь одно: ее слова не заслуживают доверия. С точки зрения формальной дело может быть названо " народ против Карелли". Но его правильнее назвать " Карелли против фактов". Единственное, чем мисс Карелли может подтвердить свою версию, – слово самой мисс Карелли. Поэтому необходимо убедиться, что слову ее можно верить. Пэйджит подумал, что он лучше Шарп знает цену слову Марии. Но даже на его взгляд, взгляд субъективный, аргумент Шарп показался весомым. Не умея доказать, что Мария – убийца, Шарп сможет доказать, что она – лгунья. Люди – и судьи в том числе – лгунов не жалуют. – Мария Карелли просит судью поверить ей, точно так же она просила окружного прокурора поверить ей до того, как мы выдвинули обвинение. Поэтому мы просим судью изучить те данные, которыми мы располагаем; их источник – мисс Карелли. – Шарп помолчала. – Мы изучали эти данные до тех пор, пока нам не осталось ничего другого, как обвинить мисс Карелли в убийстве. Кэролайн Мастерс, нахмурившись, следила за ходом мыслей Шарп. Она не смотрела на Марию Карелли, Мария не смотрела на нее. А Марни Шарп между тем продолжала: – Один из выводов, который мы сделали, – Марии Карелли нельзя верить. Она говорила о том, что пришла в номер Марка Ренсома, поскольку у того была кассета – кассета столь разоблачительного содержания, что адвокат мисс Карелли настаивает: она должна быть изъята. Но пока мы не нашли кассету в доме Марка Ренсома, мисс Карелли ни разу даже не упомянула о ней. Зато она тщательно разработала легенду, по которой единственная цель ее визита к Марку Ренсому – кассета Лауры Чейз. – Шарп понизила голос. – В течение часа после убийства Марка Ренсома она обдумывала свою историю, стараясь сделать ее как можно правдоподобнее. По залу прошел приглушенный шепот. Марни Шарп придала своему аргументу новое звучание – главным был не сам факт, главным было лишить Марию и как женщину, и как жертву симпатий публики. И, видимо, это ей в какой-то степени удалось добиться. – Когда мы нашли кассету, – говорила Шарп, – все тайное в истории мисс Карелли стало явным. Мы обнаружили, что Мария Карелли купила пистолет после первого звонка Марка Ренсома. Она объяснила покупку пистолета какими-то угрожающими телефонными звонками. Нас удивило, что ее так напугали эти звонки и в то же время она никому не сказала о них. Но, найдя кассету, мы нашли и ответ: Мария Карелли купила пистолет, чтобы убить Марка Ренсома. Поскольку у него была эта запись. Шарп снова помолчала. И паузы ее, и ее речь укладывались в какой-то единый ритм. Пэйджит чувствовал: версия Марии рушится, как карточный домик. – После того как Мария Карелли принесла пистолет в номер Марка Ренсома и убила его, она заявила нам, что он пытался ее изнасиловать. Нам показалось странным, что на его члене не было выделений. Выделений не было, неожиданно понял Пэйджит, из-за того, что, боясь за свою жизнь, Мария Карелли сосала член Марка Ренсома, пока член не стал мягким. Все угрюмей смотрела судья Мастерс. У приободрившейся Шарп прибавилось сарказма в голосе. – Удивляет нас и то, – заявила она, хотя по тону ее было видно, что как раз ничего удивительного здесь вовсе нет, – что у мисс Карелли есть царапины и на шее, и на бедре, и тем не менее частицы ножи обнаружены под ногтями лишь у мисс Карелли и только у мисс Карелли. Странно и то, что царапины на теле мистера Ренсома были нанесены, судя по всему, когда он был уже мертв. Странным нам кажется и то, что мисс Карелли заявляет, что стреляла в Марка Ренсома с расстояния в три дюйма, однако следов порохового нагара на теле убитого нет. Марни Шарп сделала новую паузу. – Но, откровенно говоря, дело выглядит несколько иначе. Странным все это нашли только те из нас, кто не сведущ в патологии. Доктор Элизабет Шелтон находит все это просто очень скверным. Она пришла к выводу, с которым в итоге согласились все, что данные медэкспертизы говорят в пользу следующей версии: мисс Карелли убила мистера Ренсома, сфабриковала улики и обвинила мертвого человека в изнасиловании. Шарп подняла голову и смотрела только на судью. – Мертвого человека, – тихо повторила она, – который при жизни был импотентом. В зале суда была тишина. И снова Кристофер Пэйджит подумал о том, что знает правду, которую не знают другие. Хотела того Шарп или нет, но, как начинку в пирожок, она вложила маленькую ложь Марии в собственную большую ложь: будто бы Мария Карелли пришла в номер Ренсома, имея намерение убить его. Мария пришла, это Пэйджит теперь знал, не для убийства, а чтобы делать все, что пожелает Ренсом, защищая таким образом сына, которого защищала прежде, обманывая самого Пэйджита. Но Шарп продолжала свой неумолимый рассказ, излагая события так, как она их понимала: – Человек, который, как уверяет Мария Карелли, пытался изнасиловать ее, был неспособен изнасиловать кого бы то ни было… – Чем вы объясняете кровоподтек мисс Карелли, мисс Шарп? Это была Кэролайн Мастерс, она высказала как раз то, о чем думал Пэйджит. – Мы не знаем, как он появился у нее, – бесстрастно проговорила Шарп. – Но мы знаем – мы внутренне убеждены в этом, – что появился этот синяк совсем не так, как она об этом рассказывает. Мы смогли восстановить многие факты, ложно истолкованные мисс Карелли, но объяснить появление синяка мы не можем. Судья подняла брови: – Это не случайно, мисс Шарп. Судя по фотографиям, мисс Карелли была избита. Да, избита, думал Пэйджит, когда Марк Ренсом под конец рассвирепел. Из-за своей неудачи – у него так ничего и не получилось. – Мы думаем, – ответила Шарп, – что правда в той части истории, которую мисс Карелли не может нам рассказать, боясь разоблачения. Я полагаю, мистер Ренсом ударил ее, когда она вынула пистолет. Но суть в следующем: если и есть один факт, который мы не можем объяснить, то это не значит, что благодаря ему мисс Карелли удастся избежать суда по обвинению в убийстве. Шарп молчала с минуту, вглядываясь в судью Мастерс, чтобы определить, удовлетворена ли она. Ответом ей был пристальный взгляд судьи и ее молчание; эта неловкая пауза несколько поубавила уверенности в голосе Шарп, когда она заговорила снова: – Почти ничего не говоря о себе, мисс Карелли пыталась изобразить Марка Ренсома человеком столь презренным, что он не заслуживает правосудия и даже нашего внимания. " Зачем беспокоиться о каких-то уликах, – хочет внушить она нам, – если человек, которого я убила, настоящая свинья". Мисс Карелли заявляет, что Марк Ренсом пытался путем шантажа принудить ее к половому акту. Но сказала она это после того, как мы нашли кассету, и после того, как мисс Карелли высказала свою версию, основанную на изнасиловании. Как мы можем верить Марии Карелли в чем бы то ни было? Лицо Марии не изменилось. Только взгляд ее, уставленный в стол, выдавал безнадежное отчаяние. Пэйджит представил себе, о чем она вспоминала – раздевание на глазах у Ренсома, позирование для него в голом виде, – когда Марни Шарп обвиняла ее во лжи. – Они выставили Марси Линтон, – продолжала Шарп, – чтобы убедить нас в том, в чем не под силу убедить нас Марии Карелли. Марси Линтон была единственной надеждой Марии Карелли. Но были еще Мелисса Раппопорт, подумал Пэйджит, и Линд-си Колдуэлл. Неужели Кэролайн Мастерс так же легко вычеркнула их из памяти, как отмахнулась от их показаний? Нотка сострадания зазвучала в голосе Шарп: – Те из нас, кто видел Марси Линтон, не забудут ее. Нельзя простить Марку Ренсому то, что сделал он с этой молодой женщиной. Но мы здесь не для того, чтобы обвинять погибшего в изнасиловании Марси Линтон. – Шарп опять помолчала. – Да и кажется, – спокойно заговорила она после паузы, – Марк Ренсом уже был наказан. Тем, что, как говорит доктор Бэс, стал импотентом. – Импотентом, – повторила она. – Импотентом с момента изнасилования Марси Линтон до того самого дня, когда мисс Карелли застрелила его. – Она возвысила голос. – То, что она застрелила его, – единственная правда, которую сказала нам мисс Карелли. И сделан этот выстрел с целью убийства. Но Пэйджит знал: этот выстрел – не убийство. Если бы Марк Ренсом не прижал Марию Карелли к стене, сунув ей в рот свой член, если бы он не сфокусировал на ней всю свою ярость… – Все остальное, – говорила Шарп, – ложь. Мария Карелли сплела паутину лжи, но сама в ней запуталась. И это именно так. Мистер Пэйджит утверждает, что было бы " судебной ошибкой" обвинять ее. Что Марию Карелли можно освободить, поверив одним лишь ее показаниям. В голосе Шарп уже было воодушевление. Как бы силясь сдержать свои эмоции, она вцепилась руками в ограждение подиума. – К защите прав женщин этот случай, Ваша Честь, не имеет никакого отношения, и ложь, которая выявляется в рассказе Марии Карелли, совсем не случайна. Мария Карелли лжет, чтобы скрыть убийство. И мы просим о продолжении расследования. Спасибо, Ваша Честь. Она шла от подиума, а Пэйджит пытался разобраться в своих чувствах: тут были и усталость, и раздражение от того, что сделала Мария, и восхищение мастерством Шарп, и тревога от затаившейся в ее словах неправды. Потом он увидел, как Маккинли Брукс кивнул Шарп, как бы говоря ей, что она сделала все, что было нужно, и сделала это хорошо. Только когда заговорила Кэролайн Мастерс, Пэйджит понял, что ждут его слов. Увидел, как обернулась к нему с немой мольбой Мария, почувствовал ладонь Терри на своей руке. Тон судьи Мастерс был ироничен, но за иронией пряталось смущение: – Мистер Пэйджит, может быть, вы хотите сказать несколько слов в защиту мисс Карелли? Пэйджит поднял на нее взгляд. Он не был готов к выступлению. Долго молчал, потом произнес: – Разве только несколько.
Идя к подиуму, Пэйджит смотрел на судью Мастерс. Странный был момент: Кэролайн Мастерс, вероятно, чувствовала, что пока еще не знает правды, но понимал это лишь один Пэйджит. Как будто читая его мысли, судья спокойно спросила: – Так что же произошло на самом деле? Он ответил почти сразу: – Марк Ренсом оскорбил Марию Карелли. Судья подалась вперед, как бы стараясь получше разглядеть его: – Надо признать, что мисс Шарп не может всего объяснить. Я даже допускаю, что в номере отеля произошло нечто иное, чем преднамеренное убийство. Но, адвокат, версия мисс Карелли не годится. Это очевидно. Неожиданно Пэйджит почувствовал, что слушания все же продвинули их на шаг к истине: интерес к правде у судьи был все-таки сильнее брезгливости ко лжи. Объясните мне наконец, словно бы говорила она, как надо поступить с Марией? Ну что же, подумал Пэйджит, наверное, это даже хорошо, что он не подготовился. Но нужно было некоторое время, чтобы найти первую фразу: ни лгать Кэролайн Мастерс, ни просить, чтобы она поверила лжи Марии, он не станет. – Марк Ренсом бил Марию Карелли, – начал он. – Мы знаем об этом. Марк Ренсом избил и изнасиловал Марси Линтон. И об этом мы знаем. Пэйджит помолчал, перевел взгляд с Марни Шарп на судью Мастерс: – Здесь никто не сомневается в правдивости мисс Линтон. Но обвинение игнорирует напрашивающуюся параллель между случаем Марси Линтон и Марии Карелли. Во-первых, Ренсом всегда использовал какой-либо предлог, чтобы остаться с жертвой наедине – в случае с мисс Линтон это чтение рукописи, в случае с мисс Карелли – прослушивание записи. Во-вторых, чтобы сделать их реакцию менее острой, использовал алкоголь. В-третьих, старался унизить их. Пэйджит неотрывно смотрел на Кэролайн Мастерс. – И в-четвертых, – закончил он тихо, – он наносил им физическое оскорбление. Поскольку это возбуждало его. Пэйджит повысил голос: – Каждый из этих моментов есть в случае мисс Линтон. О каждом из этих моментов мисс Карелли рассказала инспектору Монку. А до этого процесса мисс Карелли ни разу не слышала рассказа Марси Линтон. Кэролайн Мастерс, скрестив руки на груди, смотрела на него неподвижным взором. Пэйджит чувствовал, что завладел ее вниманием, вниманием каждого из присутствующих в зале. Чувствуя за спиной напряженное молчание, он искал, куда направить это внимание. И понял: прочь от Марии, на того, кого она убила. – Марси Линтон, – спокойно проговорил он, – никому ничего не рассказывала. Это та трагедия, которая повторяется по всей стране бесконечное множество раз в году. Мы не знаем, сколько женщин, боясь стыда, не рассказывают о том, что были обесчещены. Поэтому мы никогда не знаем, кто они – эти мужчины. Но в данном случае, поскольку Мария Карелли застрелила Марка Ренсома, Марси Линтон рассказала обо всем. И поэтому нам стало известно, кто он и что он. Кроме того, если будет позволено, мы можем вызвать другую женщину, которая тоже может кое-что рассказать. Но и без того факты довольно красноречивы. В искаженном мире Марка Ренсома женщина – не личность, а лишь экран, на который он проецирует свои фантазии. Марк Ренсом смотрел на женщин только как на предмет вожделения, для него они не имеют ни мыслей, ни чувств, ни собственной жизни. – Холодное презрение зазвучало в голосе Пэйджита. – Особенно ясно понимаешь это, когда узнаешь, что идеалом его была женщина, умершая двадцать лет назад. Ни надежд, ни сомнений, ни собственных устремлений уже не могло быть у Лауры Чейз. Образец беспрекословного, полного подчинения. Пэйджит не сводил глаз с судьи Мастерс. – И Марк Ренсом погиб в конце концов из-за того, что не смог превратить Марию Карелли в Лауру Чейз. – Он снова помолчал, давая возможность слушателям освоить его мысль. – В этом больше истины, чем в том, что нам рассказал Джордж Бэс. – Пэйджит кивнул в сторону Марни Шарп: – Мисс Шарп вызвала доктора Бэса, чтобы он засвидетельствовал импотенцию Ренсома. Но то, что он сообщил нам о погибшем, зная его очень близко, очень хорошо согласуется с характером человека, с которым судьба свела Марию Карелли. – Человека, – повторил Пэйджит, – о котором рассказала нам Марси Линтон. Насильника. Человека, одержимого Лаурой Чейз. Человека, который получал удовольствие, избивая женщин. Человека, который считал Марси Линтон виновницей своей возможной импотенции. Человека, который решил проверить свою сексуальную потенцию. Человека, который, вооружившись кассетой Лауры Чейз, искал жертву, чтобы, унижая ее и используя свой фетиш, снова сделаться тем " мужчиной", каким был раньше. Человека, который во время попытки надругательства над Марией Карелли, сделался сексуальным психопатом. – Помолчав, Пэйджит добавил: – Бочкой с порохом в ожидании искры. Кэролайн Мастерс переменила позу. Пэйджит понял, что пора вернуться к Марии Карелли. – Но этот человек, – спокойно произнес он, – встретил не ту женщину. Или, наверное, правильней сказать, ту. И единственный вопрос – действовала ли Мария Карелли в необходимых пределах самообороны. Мисс Шарп говорит, что мисс Карелли нельзя верить. Мы можем обсуждать косвенные улики. Мы можем развивать самые разные теории, но правду знает только мисс Карелли. Давайте же рассмотрим суть того, что она говорит. – Мисс Карелли говорит, – продолжал адвокат, – что Марк Ренсом бил ее. Это подтверждают синяки. Мисс Карелли говорит, что Марк Ренсом пытался изнасиловать ее. У нас есть и Марси Линтон, и доктор Бэс, которые могут подтвердить возможность этого. Это все мы знаем. Мисс Карелли говорит, что в самый мучительный момент оскорблений и издевательств она застрелила Марка Ренсома, боясь за себя. – Пэйджит выпрямился. – Мисс Шарп скажет, что в подтверждение этого мы можем сослаться только на слова мисс Карелли. Но кто из нас может лучше судить об этом? – Можем ли мы, – повысил он голос, – находясь здесь, в этой комнате, решить, что лучше понимаем момент, когда она стреляла в него? Не можем. Тот момент мисс Карелли встретила одна. И вот она перед нами, заявляет о том, что защищала себя. Мисс Шарп говорит, что мисс Карелли нельзя верить. Но то, чему можно безусловно верить из всего сказанного мисс Карелли, что является истинной сутью дела: Марк Ренсом – осквернитель женщин. Из-за того, что Мария Карелли встретила его, ее жизнь изменилась навсегда. Но из-за того, что Марк Ренсом встретил ее, жизнь ее стала той последней жизнью, которую он смог изменить навсегда. Пэйджит смолк, посмотрел на судью: – Я не могу рассматривать это в целом как трагедию. Если, конечно, исключить из рассмотрения мисс Карелли. Я не считаю также, Ваша Честь, что суд может рассматривать это как преступление. Кэролайн Мастерс взглянула на него с сомнением. – Закон, – сказала она, – определяет, что является, а что не является преступлением. У нас суд закона, а не место, где можно давать волю чувствам. Вашим, моим или чьим бы то ни было. – Согласен, Ваша Честь. Но это должен быть и суд справедливости. – Пэйджит задумался на мгновение, закон был против него, и с этим нельзя было не считаться. – В начале слушаний вы сказали, что не следует пугаться решения о проведении дополнительного расследования. Я согласился с вами. Теперь я должен согласиться с тем, что, исходя из буквы закона, суд может вынести решение не в пользу Марии Карелли, и я ничего не могу сделать. Пэйджит поднял голову: – Но это было бы несправедливо. Было бы несправедливым решение о продолжении процесса по делу Марии Карелли. У нас не тот случай, когда обвинение имеет что-то неопровержимое против обвиняемой. У него нет улик. Но оно полагается на закон, по которому судья может принять решение о продолжении расследования, довести тем самым дело до суда. А потом, в условиях суда присяжных, оно надеется добиться обвинительного приговора, справедливость которого ничем не может обосновать. Кэролайн Мастерс оставалась невозмутимой; как же затронуть ее душу, подумал Пэйджит, не задевая ее судейской гордости? – В суде должно руководствоваться законом, – заявил он. – Но нельзя придерживаться лишь буквы закона. Закон – не аптечный рецепт, а выражение справедливости и морали. Справедливое решение по этому делу на основании этих данных, моральное решение – освободить Марию Карелли от всяких обвинений. Все говорит в пользу того, что Марк Ренсом был именно таким, каким она его описала. – Пэйджит сделал последнюю паузу и закончил, медленно и отчетливо выговаривая слова: – Как ни ужасно то, что произошло в номере отеля, Марк Ренсом сам приговорил себя. Суд не вынес бы более справедливого приговора. Пэйджит сел. Следующие несколько минут остались в его памяти обрывками впечатлений: стук молотка судьи Мастерс, смягчившееся выражение лица Карло, слова благодарности, которые бормотала Мария, Кэролайн, покидающая судейский стол под какофонию звуков, в которую вылилось долго сдерживаемое напряжение публики. Все это казалось нереальным, сомнению не подлежало лишь одно: он верил в то, что говорил. Пока было достаточно и этого. К действительности его вернула Терри, коснувшись его руки. – Вам уже можно идти. Он обернулся к ней. Какое-то мгновение всматривался в ее лицо, как будто надеялся найти что-то еще, кроме веры. – Куда? – спросил он. 6

С некоторых пор Кристофер Пэйджит стал вспоминать Андреа, свою бывшую жену. В сумятице зала суда его вопрос, обращенный к Терри, утонул в хаосе звуков. Они и двух слов не успели сказать друг другу, как были окружены журналистами. Пэйджиту ничего не оставалось делать, как только вместе с Марией, Терри и Карло проталкиваться к выходу, увлекая за собой толпу репортеров. Встретивший их у входа во Дворец правосудия Джонни Мур сказал, что забирает Карло в школу, Терри исчезла вместе с ними. Репортеры со всех сторон забрасывали их вопросами. Ему показалось, что было бы лучше, если бы Карло остался с ним, и в то же время он боялся, что между ними может начаться разговор, неуместный здесь, поэтому в глубине души он был даже немного рад, что Джонни увел отсюда Карло. Мальчик исчез в толчее, а Пэйджит и Мария остались наедине с нацеленными на них камерами. Мария выглядела необычайно подавленной. Пэйджит запомнил из всего сказанного ею только то, что она очень благодарна ему за все сделанное им для нее и что все остальное теперь в руках судьи Мастерс. Она не убеждала в собственной невиновности и даже не просила, чтобы к ней отнеслись с пониманием. Потом, бросив на него последний взгляд, исчезла в лимузине, оставив адвоката наедине с репортерами. Он почти ничего не сказал; ему хотелось бы, заверил он, чтобы его последний довод остался у них в памяти. Но не добавил при этом, что смутно помнит, о чем говорил на процессе. Вместо лиц он видел пятна. Как доехал домой, он не помнил. Дом был пустынен, как помещение, подготовленное для музея, музея той жизни, которая когда-то кипела здесь. Поднявшись по лестнице в свою спальню, он остановился и, как завороженный, смотрел на кровать под балдахином. Ее выбрала Андреа. Кровать не нравилась ему, но когда Андреа, так и не привыкнув к ребенку, уехала в Париж, оставив Пэйджита и Карло в трехэтажном доме, кровать осталась ними. Тогда у него было чувство, похожее на изумление: ему надо было многое обдумать, хватало хлопот с мальчиком – до кровати ли было? Так она и стояла в спальне. У Пэйджита появилось ощущение: убирать ее – все равно что ворошить прошлое с его болью и разочарованием; ни одна женщина за это время не появлялась в его жизни на такой срок, чтобы узнать о присутствии в ней Андреа или оставить след самой. Кровать была не просто предметом мебели, она была экспонатом, свидетелем прошлого. Воспоминание об Андреа было отчетливым и волнующим. Пэйджит замер в дверях, устремив неподвижный взгляд на кровать, и стоял так, пока не прошло оцепенение. Он вспомнил о кассете, о голосе Марии, говорившей, что Карло не его сын; воспоминания вернули его к тому времени, когда он принял решение, что мальчик будет жить с ним, несмотря ни на что. Застыв в дверях, он чувствовал себя в начале того пути. Время вернулось к своим истокам: вот уже восемь лет нет в его жизни Марии, Андреа Ло Бьанко снова его жена, и та жизнь, что была теперь невероятной, невозвратной, снова стала возможна для него. Может быть, когда завершится карьера Андреа и они по-новому смогут взглянуть на свою жизнь, они решатся завести ребенка. И столько хорошего ждало их впереди! Но чувство, навеянное воспоминаниями, улетучилось. Он не знал, где теперь Андреа, позволил ей исчезнуть бесследно. От этого было ощущение пустоты в душе. Когда-то он любил ее и мог представить, что они проживут вместе всю жизнь; а вот теперь она могла умереть, и он даже не узнал бы об этом. Он представил ее себе – балерину, что осанной так походила на Марию, на мать сына, про которого он не знал тогда, чей он на самом деле. Но все это в прошлом, Андреа уехала навсегда, а Карло – теперь он знал это совершенно точно – был вовсе не его сыном. Он подошел к туалетному столику, открыл верхний ящик. Там были кассеты. Он положил их сюда за несколько минут до того, как Карло нашел его внизу, пьющего вино в темной библиотеке. Он не представлял, что с ними делать. Об этом он не мог сказать Терри. Не мог объяснить, чего боится: если по следу кассеты выйдут на нее, а Пэйджит к тому времени уничтожит их, ей придется отвечать вместе с ним. Только при условии, что это ничем не грозит Терри, Пэйджит мог сделать так, что Карло никогда не услышал бы запись на кассете. Он не мог теперь распоряжаться своей жизнью и даже в своем отношении к ней был не волен. Он медленно задвинул ящик. " Куда ему идти? " – спрашивал он Терезу Перальту. Пэйджит поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от календаря. Он повесил его над туалетным столиком, чтобы календарь напоминал о его делах и делах Карло. Он так и не перевернул январский лист, который был испещрен пометами о баскетбольных матчах Карло. Пэйджит делал эти пометы в декабре, когда игры были только что намечены. Январь глядел на него теперь немым упором – Пэйджит не бывал на играх с тех пор, как мать Карло застрелила Ренсома. " Какое же решение примет Кэролайн Мастерс? " – подумалось ему. Завтра, в два часа, она объявит его. Он не пытался угадать, что скажет судья, знал только, что, как и сегодня, он выступит в защиту Марии Карелли. Сегодня 19 февраля. Сегодня утром он проснулся с мыслью, что знает теперь правду о себе и Карло. Он перевернул январский листок календаря. 19 февраля у Карло финальная игра. Джонни туда его повез? Это казалось невероятным – мальчик смог пойти на игру после всего этого. Впрочем, смог же он сам заставить себя выступать на процессе сегодня утром. У каждого возраста свои страхи, и встречаем мы их так, как нас научили. Как Пэйджит заставил себя пойти на процесс, так и Карло заставил себя пойти на игру. Возможно, мальчик уже давно берет пример с него, Пэйджита. Но куда же ему идти? На игру. Куда же еще?
Приехав в зал, где проходили соревнования, Пэйджит почувствовал растерянность. Зал, красные знамена с белыми буквами " Академическая школа", круговорот самой игры – все это скользило тенями на периферии его сознания; людской шум напоминал фоновое урчание допотопного приемника. Но на открытых трибунах было несколько знакомых взрослых лиц – родители, он запомнил их с прошлых игр. Сидевший в одиночестве Джонни Мур посмотрел на него с радостным удивлением. – После обеда небольшая разрядка? – Как минимум. – Пэйджит сел. – Сделай одолжение, Джонни. Если собираешься кого-нибудь убить, подожди хотя бы с недельку. И не убивай никого, кто не знаком мне лично. Мур не снизошел до ответной улыбки. Они молча наблюдали за игрой. Среди спортсменов в красной форме Пэйджит увидел Карло. Лицо его было мокрым от пота. Он оттянулся от центра площадки в защиту, смахнул рукой густые черные волосы со лба, бросил взгляд на свалку красного и голубого, потом взглянул на часы. Пэйджита он не видел. Тот понял, что мальчик на несколько мгновений вышел из активной игры. Повернувшись к Муру, спросил: – Как он выступает в этом году? – Я бы сказал: хорошо. – Мур продолжал наблюдать. – Он быстрее других растет как игрок – бьется жестко, под прессингом не дрейфит. У него, у единственного в команде, настоящий характер. Пэйджит помолчал в задумчивости. – Он не распространяется об этом. Я не знал, что у него что-то получается. – Он стал игроком, которого уважают. И, глядя на него, никогда не подумаешь, что с его матерью что-то случилось, – он все в себе держит. Он даже собранней стал. – Не знаю, хорошо ли это. – Будь иначе, было бы гораздо хуже. Крис, тебе на самом деле понравится наблюдать за ним. Он особенно любит играть, когда сильный прессинг. Пэйджит снова помолчал. Потом, кивнув на голубую форму на другой половине площадки, спросил: – А кто " плохие парни". – Лесная школа. – Мур присмотрелся к игрокам в голубом. – Видишь того пацана? – Уг-гу. – Это Тони Фэрроу. Он играет так, что не все ребята из его команды понимают его. – Мур улыбнулся. – Позор, что ты пропустил последнюю игру Лесной. – Да я, наверное, даже не слышал о ней. – Карло выиграл игру у Фэрроу. – В голосе Мура послышались теплые нотки. – Во время атаки перехватил у него мяч с отскока, купил его на финт, скользнул ему за спину и забросил мяч в корзину за мгновение до того, как дали финальный свисток. Такое в фильме показывать! " Где я тогда был? – подумал Пэйджит. – Где мы были? " Большую часть первого периода он провел, надолго погружаясь в собственные мысли, иногда прерываемые моментами, когда Карло врывался в баскетбольное действо, радуя глаз и сердце Пэйджита. Счет был неважен, Пэйджит не разделял вожделений толпы. Карло-личность, а не Карло-игрок интересовал его. Только этот мальчик мог избавить его от мыслей о прошлом, о Марии Карелли, о том, что решит Кэролайн Мастерс. Карло играл жестче всех. Игра преобразила его. Полный страстного нетерпения, он, казалось, растворялся в ней, плывя в ее приливах и отливах. Его тело в разное время было разным, его броски были непредсказуемы. Тихий мальчик с ленивой улыбкой, скорый на язык, способный столь блаженно устроиться на кушетке, что казалось временами, его оттуда не сдвинешь, играл с яростью, которую Пэйджиту до сих пор не приходилось видеть. Он похищал мяч, блокировал прорывы, возвращал отскочившие мячи в корзину, подбадривал и распоряжался. У него и черного чертенка Фэрроу была, кажется, своя игра – когда, борясь за мяч, Фэрроу ударил его локтем по ребрам, Карло просто отбил его руку. Но несколькими эпизодами позже, в толчее под корзиной, Фэрроу ударил еще сильнее. Карло выбрался из свалки с мячом и перекошенным от боли лицом. Сделал первый неуклюжий шаг в сторону корзины противника и рванулся в прорыв, оставив позади защитников. Это произошло так быстро, что, когда он оказался под корзиной с мячом в руках, в радиусе десяти футов не было никого. Трибуны взорвались. " Какой алхимией он так преобразил себя? " – подумал Пэйджит. Острые моменты возникали один за другим: Карло выбил мяч из рук Фэрроу и отпасовал его товарищу по команде. Карло блокировал так жестко, что прорвать его блок можно было лишь у самого пола. Потом Карло сам делал бросок и следующее касание мяча было касанием о сетку. Сравниться с ним мог только Фэрроу. В глубине души Пэйджит не переставал изумляться тому, как сильно изменился Карло. Он постоянно сравнивал его с тем, кем он был восемь лет назад; как будто еще вчера это был маленький черноволосый мальчик, который боялся улицы и тщетно пытался поймать мяч, брошенный ему Пэйджитом. Но между " прежде" и " теперь" были тысячи бросков в корзину, броски в обруч, который Пэйджит закрепил на заднем дворе, вначале на высоте семи футов, потом восьми и наконец – всех десяти. Стук мяча Карло о цементную отмостку до сих пор звучал в ушах Пэйджита. Карло неожиданно прорвался к кольцу, сделал бросок, против него " сфолили", но тут прозвучал свисток, известивший об окончании третьего периода. И тогда Пэйджит впервые взглянул на табло. Лесная вела. Карло подошел к линии штрафных бросков. На другой стороне зала мальчишки из Лесной школы верещали и топали ногами, чтобы у него дрогнула рука. Рыжеволосый вислоухий бесенок поднялся со скамьи, где сидела Лесная школа, и выкрикнул: " Чоук! Кхе-е-е! " Пэйджит разозлился. Он вдруг вспомнил маленького испуганного мальчугана на детской площадке в Бостоне, который жаловался ему, что другие ребята не хотят с ним играть, потому что он ничего не умеет. Но Карло, казалось, ничего не слышал. Он хладнокровно смотрел на корзину, и вот мяч в воздухе. Влетел в корзину, едва коснувшись обруча. Второй бросок. Мимо. К неудаче он отнесся с совершеннейшим равнодушием. Потом повернулся к рыжеволосому насмешнику, который пугал его криком, и оскалил зубы в той кривой ухмылке, что была давно знакома Пэйджиту. Но теперь это была улыбка победителя, улыбка вызывающая, но не злобная. Карло легко побежал к скамье, все еще улыбаясь. Академическая школа выигрывала одно очко. Мальчик, сын Пэйджита, который не был его сыном, стал юношей. И Пэйджит теперь не был уверен, что знает его.
В четвертом периоде Карло почувствовал, что Тони Фэрроу начинает брать верх. Весь мир Карло был сейчас в этой игре. Все, что заботило его теперь, было сосредоточено в следующих восьми минутах. Горячее стремление выиграть завладело всем его существом. Но игра Фэрроу была поднята на недостижимую высоту. В нем было шесть футов два дюйма, был он невероятно быстр, совершенно без нервов и нацелен – Карло был в этом уверен – на НБА. И был он повсюду. Дриблинг, финты, пробежки. Опекавший его Майк Стэнли ничего не мог сделать. И хотя Карло и Академическая были уже близки к успеху, неожиданно Лесная вырвалась на два очка вперед. Оставалась одна минута. Взглянув на судейский стол, Карло увидел, что тренер Мак просит тайм-аут. Карло взглянул на часы – пятьдесят пять секунд. На трибуны он не смотрел, знал, что отца там нет, и не хотел расстраивать себя мыслями о том, что отец мог бы там быть. Идя к скамье, Карло взглянул на Майка: – Устал? Майк покачал головой: – Нет, просто этот парень – дьявол. – Угу, – согласился Карло. – Может, мне опекать его? Майк задумался, взглянул благодарно: – Я был бы рад. Только не говори тренеру. Они зашли за боковую линию. Карло взял со скамьи полотенце и вытер пот со лба. – Что там? – спросил тренер. Карло равнодушно взглянул на него: – Давай я возьму Фэрроу. Майк выдохся. Мак обернулся к Майку: – Это верно? Майк переминался с ноги на ногу. – Немного. Не настолько, чтобы выйти из игры. – Я хочу этого, – сказал Карло. – Я на самом деле хочу сделать этого парня. Мак посмотрел на одного, потом на другого. – Хорошо, – ответил он. – Ты сам знаешь, что тебе делать. Карло кивнул. Тренер отошел от него – он знал, что тот не любит опеки и не нуждается в ней. Когда они вернулись на площадку, вбрасывала Лесная, и Карло встал напротив Фэрроу. Круглое лицо Фэрроу расплылось в непонятной улыбке. – Ты? – пробормотал он. – Угу. Фэрроу повернулся к нему спиной, стоял изготовившись, смотрел на игрока своей команды, занявшего позицию на центральной линии и собиравшегося перепасовать ему вбрасываемый мяч. В трех футах за его спиной Карло мысленно уговаривал себя не закрепощать мышцы, переминался с ноги на ногу и старался понять, что предпримут " лесные". Неожиданно Фэрроу рванулся вперед. Мяч полетел как раз туда, куда он бежал. Но Карло тоже рванулся вперед, толкнул Фэрроу бедром, когда они оба оказались у мяча. Ферроу сделал два неверных, заплетающихся шага. Этого было достаточно. Мяч запрыгал свободно, и Карло, сделав большой шаг, повел его. Устремился к корзине, ударяя мячом об пол, но быстрый Фэрроу догнал его и стукнул по руке в тот момент, когда мяч уже полетел из этой руки в корзину. Когда мяч пролетел обруч, Карло почувствовал, что запястье его правой руки онемело. Поморщился, схватился за него. Сквозь вопль трибун услышал свисток. – Фол, – объявил бородатый рефери. – Голубые, номер двенадцать. Фэрроу прошел на свое место за линию. Карло нашел, что он великолепен. Короткая стрижка, большие карие глаза, гладкая кожа, широкое лицо. Фэрроу смотрел на корзину выжидательно, без особого, впрочем, интереса. Когда Карло стал на линию фола, второй рефери подал ему мяч. Он тоже был бородат и немолод; еще до игры, надеясь шуткой отвлечь себя от мыслей о матери, Карло окрестил обоих рефери " братьями Смит". Но теперь он не видел в этом ничего забавного, очень болело запястье, слишком сильно, чтобы удался бросок, а шутка лишь напомнила ему, как он боится за свою мать. Снова начались топанье и улюлюканье. Желудок отозвался на боль в запястье тошнотой под ложечкой. Глупо не есть, если ночь не спал. Но сегодня он не мог ни есть, ни спать. – Кх-хе, – снова пронзительно закричал ушастый. Забудь об этом, уговаривал себя Карло. Бросай так, будто нет никакой боли. Он сделал вдох, другой. Баюкал мяч на ладони, чувствуя, как и тысячи раз до этого, его шероховатую поверхность, не отрываясь смотрел на обруч. Насмешки стали пустыми безвредными звуками. Во время броска он дрогнул. Но мяч уже было не вернуть. Дуга была не безупречна, но достаточно хороша. Задребезжал металл, мяч провалился в корзину. Карло ни на кого не смотрел и не улыбался. Оставалось сорок секунд. Вернувшись на площадку, он прижал к боку травмированное запястье и старался сохранять между собой и Тони Фэрроу дистанцию в три фута. " Лесные" не спешили. Центральный защитник, посматривая по сторонам, пересек середину площадки. Карло увидел, что они играют по какому-то плану. И пытался разгадать его. Фэрроу взвился в воздух, провоцируя фол. Карло знал, что рано или поздно мяч вернется к Фэрроу. Когда это произошло, до конца игры оставалось тридцать секунд. Теперь Фэрроу должен был придумать что-нибудь новенькое. Он стоял с мячом напротив Карло, в двух футах от него. Тот поднял перед собой руки, согнув колени. Вдруг Фэрроу бросился в свободный проход. Двумя шагами он набрал полную скорость. Но Карло раскусил его замысел. Он оказался на фут впереди, закрывая проход в зону. Тогда Фэрроу остановился и бросил мяч с пятнадцати футов, столь неожиданно, что Карло не успел даже остановиться. Движение это было столь безупречно, что напоминало танцевальное, совершаемое за счет мускульного автоматизма и безошибочного инстинкта. Бросок был слишком хорош, чтобы оказаться промахом. Карло смотрел, как мяч влетел в кольцо. За пятнадцать секунд до конца Лесная вела с преимуществом в два очка. Мак шумно потребовал тайм-аута. Но когда Карло подбежал к скамье, тренер вполне владел собой. – Ты ничего не мог сделать, – сказал он Карло. – Все в порядке, – ответил Карло. – Этим они лишь купили себе дополнительное время. В этот самый ответственный момент сезона тренер Мак нашел в себе силы улыбнуться: – Как рука, нормально? – Нормально. – Карло задумался на мгновение. – Если это не противоречит планам, я хотел бы, чтобы пас шел на меня. Мак кивнул: – Не противоречит. Он подозвал команду, окружившую его кольцом. Ребята тянули к нему напряженные, сосредоточенные лица. – Мяч пасуем на Карло, – приказал он и послал команду в игру. Раздался свисток. " Академия" вбрасывала мяч. Карло приплясывал на фланге, стараясь ложными выпадами вывести Фэрроу из равновесия, ждал, когда можно будет начать прорыв. Когда он наконец рванулся в свободный проход, за пять секунд до конца, ему дали пас. Хороший пас, великолепно рассчитанный. Но когда он повернулся, чтобы вести мяч, Тони Фэрроу с такой силой ударил его по запястью, что вначале он услышал звук и лишь потом почувствовал боль. Раздался свисток. Карло сложился пополам от боли. Этот дьявол Фэрроу ударил его намеренно. – Два броска, – объявил рефери. Игру вел Карло, он сам этого хотел. Но из-за поврежденного запястья она складывалась так, как того хотел Фэрроу. Все еще скрючившись от боли, Карло попытался согнуть руку в запястье. Рука онемела. Он выпрямился, сохраняя на лице невозмутимое выражение, неторопливо пошел на линию броска. Два штрафных. Он должен сделать их оба. Из опыта Карло знал, что запястье распухнет. Рука перестанет сгибаться в этом месте, тренировку завтра он вынужден будет пропустить. Надо будет приложить лед. Впрочем, завтра это уже и неважно, сегодняшняя игра – последняя в сезоне. Завтра будет только мама. Боковым зрением Карло увидел вставших в линию по обе стороны от него игроков. Голубая форма, красная, потом снова голубая – изготовились к борьбе за мяч с отскока, если Карло доведется промахнуться. Справа от него был Тони Фэрроу. " Лесные" снова топали ногами. Оставалось три секунды. Забудь об этом. Просто сосредоточься. Ни на что не смотри, только на кольцо: забудь про счет, про шум, про боль в запястье. Отгородись и от всего остального в жизни. Когда он делал бросок, единственное, что он видел, – корзина. Пронзило болью от запястья до локтя. Мяч, крутясь по металлическому ободу, сделал один круг, другой… и наконец скользнул в кольцо. Толпа взревела. Выражение лица Карло не изменилось. Но ощущение у него было такое, будто руку зажали в тиски. Он не ошибся – Тони Фэрроу сломал ему руку в запястье. Надо было сделать еще один бросок. Зла на Фэрроу не было. Руку ломать он не собирался. Просто бил по слабому месту, принуждая Карло отказаться от атаки. Такова игра – те, кто думает, что баскетбол не контактный спорт, просто плохо знают эту игру. То же самое отец как-то в шутку сказал о юриспруденции. Но что же делать с этим запястьем? Придется иначе проводить бросок. Мяч кистью ему уже не бросить, придется просто толкать его всей рукой. Зал смолк, как будто с первым броском Карло из него вышел весь воздух. Насмешки прекратились. Еще только один бросок. Карло выпрямился. Сделал вдох, выдох, расслабился. Он видел только щит. Держал мяч на уровне подбородка, баюкая его левой ладонью, он правой рукой толкнул его в сторону корзины. Глаза жгло. Но он видел, что траектория подходящая. Только слегка смещена к левому краю корзины. Мяч упал внутрь обруча, с левого края. Хорошо, подумал Карло. Мяч прыгал, бился о кольцо, крутился по краю корзины. Потом остановился, качнулся и упал на пол, минуя корзину. Раздался стон, ликующие вопли, радостная возня на той стороне, где была команда Тони Фэрроу. Потом игроки Лесной собрались в кучку, радуясь победе. Карло оцепенел. Он согнулся, опустив голову, положив ладони на колени. Запястья он уже не чувствовал. Игра была проиграна. Товарищи по команде подходили к нему, хлопали по спине. Тренер обнял. – Ты у нас самый лучший игрок. Если уж мне суждено проигрывать, я хотел бы проигрывать с тобой. – Спасибо, – сказал Карло, опустив взгляд, нужно было время, чтобы взять себя в руки. Он почувствовал, что Тони Фэрроу стоит рядом с ним. Соберись с духом, Карло. Он поднял глаза. – Как рука, о'кей? – спросил Фэрроу. – Отлично, – ответил Карло. – Хотя теперь это и неважно. Сезон окончен. Фэрроу пристально смотрел на запястье Карло. Оно заметно опухло, кожа у кисти изменила цвет. Фэрроу взглянул в глаза Карло, его лицо было серьезным. – Послушай, ты, кажется, становишься игроком. Карло кивнул: – Ну, ты же не захочешь играть один. Фэрроу улыбнулся. Задумался на мгновение, как будто собираясь сказать еще что-то, потом протянул ему левую руку. Карло пожал ее. – До встречи в следующем сезоне, – бросил Фэрроу и ушел. Следующий сезон, подумал Карло. Где-то он будет в следующем сезоне. На душе было пусто. – Не хочешь пойти пообедать? – спросил кто-то. Это был отец. Тон у него был деловой, как будто он заехал за ним после тренировки. Это удивило его. Вспомнился вдруг момент, когда он впервые встретил этого человека, тот тогда казался таким высоким. От этого Карло снова почувствовал себя маленьким мальчиком. И даже, кажется, утихла боль, которая уже жгла глаза. – Лучше вначале отвези меня в больницу, – проговорил он.
Пляж выглядел иначе, чем накануне вечером. Терри ожидала, что узнает место, где они стояли с Кристофером Пэйджитом. Но следов они не оставили. Послеполуденное солнце искрилось у кромки воды. Шум набегающих на берег волн был ровный и убаюкивающий. Они сидели в укромном уголке среди прибрежных скал, укрытые от ветра. Елена играла у ее ног. С детской серьезностью она усаживала своих кукол на пластмассовые игрушечные стулья, за игрушечные пластмассовые столики… Терри поняла, что куклы – это целое семейство: папа, мама и маленькая девочка. Ей захотелось вдруг узнать, о чем думает Елена. Но мысли о Пэйджите снова отвлекли ее. Она подумала, что он никогда больше не согласится быть адвокатом Марии. Его последнее выступление было великолепным, лучшего Мария и пожелать не могла. Наверное, оно удалось из-за того, что Пэйджит говорил, зная правду о случившемся в номере отеля. Но об этом, кроме Терри, никто и догадаться не мог. Возможно, Терри только показалось, что он задел какие-то струны в душе судьи Мастерс. Вспомнив последнее замечание Кэролайн, призывающее сдерживать эмоции, Терри подумала, что та адресовала этот призыв прежде всего себе. А может быть, все это только игра воображения. Юристы, страхи которых растут день ото дня, начинают слишком много вычитывать в молчании судьи, в его случайном замечании, недаром Пэйджит однажды процитировал Зигмунда Фрейда: сигара – это только сигара, и ничего больше. Но Пэйджит мог влиять на события лишь частично. Были вещи, которые он не мог контролировать, – процесс Марии Карелли, судьба злополучных кассет… Терри вдруг захотелось, чтобы жизнь стала подобна видеопленке, чтобы в режиме перемотки можно было перенестись в завтра и посмотреть, чем закончатся слушания. Кассеты. Теперь они пугали ее, хотя она никогда не стала бы говорить об этом Пэйджиту. Но если он уничтожит их, а контора окружного прокурора выйдет на Терри, обвинение предъявят ей. Терри знала, что Пэйджит будет защищать ее, но карьере ее будет нанесен непоправимый урон, а ее карьера – это единственное, на что теперь могли полагаться они с Еленой. Она обернулась к дочери. Елена разговаривала со своими игрушечными человечками. – Ты сиди здесь, – убеждала она, – а папа будет сидеть здесь. – Кому это ты говоришь? – Тебе. Ты сидишь рядом с папой. – А где сидишь ты? – Здесь, – торжествующе заявила Елена и посадила пластмассового ребенка между пластмассовыми родителями. Малышка, печально подумала Терри, распоряжающаяся в мире взрослых. Терри была уверена, что смогла скрыть от дочки ссору с Ричи, она снова и снова проверила себя и убедилась: не было признаков, по которым Елена могла бы догадаться об этой размолвке. Но у девочки была какая-то интуиция – она играла в семью уже час, что было непривычно долго. И Терри никогда не приходилось видеть такой увлеченности. Пусть играет, сказала себе Терри. И перевела задумчивый взгляд на полосу прибоя. Было послеполуденное время рабочего дня. Народу на пляже было немного: женщины с детьми, супруги или просто парочка, двое-трое из тех, кто привык быть в одиночестве, – бродили, сидели. Обнаженный по пояс студент бросал пластмассовую тарелку, которую его колли должна была приносить обратно; при броске его кожа натягивалась, как будто ее было мало, чтобы прикрыть тощий торс. Вот колли самоотверженно бросилась в полосу прибоя, выскочила оттуда с тарелкой в зубах и понеслась к хозяину, на бегу стряхивая с шерсти воду. Терри вспомнила о том, что Елена настойчиво просит у нее собачку. Она опять обернулась к дочери. Елена снова пересаживала кукол, теперь они сидели за кухонным столом. Ребенок – между родителями. – Тебе нравится так играть? – Да. – Девочка оторвалась от игры, посмотрела на свою пластмассовую семью и подняла глаза на мать. – Почему ты так относишься к папе? Голос дочери был вопросительно-обличающим, но в то же время в нем была такая сверхъестественная уверенность, что Терри подумала: так говорят правду, в которой не сомневаются. На мгновение она потеряла дар речи. Сохраняй нейтральный тон, велела она себе, не показывай виду, что защищаешься или раздражена. Пусть это прозвучит так, будто не знаешь, в чем дело. – А как я отношусь к папе? Елена ответила не сразу. Но в голосе ее по-прежнему звучала уверенность: – Папа плачет, ты же знаешь. – Ты видела? Девочка помотала головой: – Нет. Он не плачет, когда я рядом. Он плачет, когда остается один, после того, как ты обидишь его. Терри почувствовала, что тело ее окаменело. Изо всех сил стараясь говорить спокойно, она спросила: – Тогда как ты узнала? – Потому что он сказал мне, – не без гордости ответила Елена. – Когда мы одни и он укладывает меня спать, мы говорим друг другу, какое у кого настроение. Терри поняла, откуда эти интонации в голосе дочки: ненатуральная мудрость ребенка, польщенного мнимым доверием интригана-взрослого. Ее пронзило гневом, как электротоком. Она выпалила не задумываясь: – Папа не должен говорить тебе такие вещи. – Нет, должен. – Елена снова, почти сердито, помотала головой. – Папа говорит, что я достаточно взрослая, чтобы знать обо всем этом. Терри поняла, что вела себя глупо. Это не может – и не должно – обсуждаться с Еленой, взрослые, если у них достаточно такта, должны говорить об этом только между собой, исключительно между собой – дети должны оставаться детьми. Ей захотелось немедленно поговорить с Ричи. Но этого не стоило делать, поняла она: если они уйдут сейчас, когда разговор еще свеж в памяти дочери, та без труда поймет связь между причиной и следствием. – Можно мне с тобой поиграть? Настроение малышки сразу же изменилось. – О'кей, – сказала она и улыбнулась своей мамочке. Терри и пришла на этот пляж, чтобы поиграть с ребенком. И они играли, говорили обо всем и не о чем, пока бриз не сделался слишком холодным. Когда они ехали домой, Терри слушала Елену рассеянно. Ее душа была холодна, как этот налетевший на побережье ветер. Ричи был в кухне. Увидев дочку, наклонился к ней, его лицо озарилось ослепительной улыбкой, и он почти пропел: – Как дела, моя хорошая? Может быть, это из-за ее настроения, подумала Терри, но у нее от этого голоса мурашки поползли по коже. – Ты не могла бы убрать свои игрушки? – попросила она Елену. И смотрела вслед девочке, уходившей по коридору. Последнее время в ней необычайно развился дух общения, подумала Терри. Вдруг ей пришла в голову мысль, что подсознательно Елена старается сохранить счастье своих родителей. – Как ваш день прошел? – спросил Ричи. – Слушания нормально идут? – Чудесно. – Голос Терри был холоден. – А твой? Или провел его в слезах? Ричи опешил, потом вымучил удивленную полуулыбку. Однако от его взгляда у Терри мороз пошел по коже. – Самое забавное, – спокойно заметила она, – то, что ты никогда не плачешь. Иногда мне кажется, что было бы лучше, если бы ты плакал. Но самое глубокое чувство, на которое ты способен, – это жалость к самому себе, и то ты стараешься сыграть на нем. Естественно, Елена об этом даже не догадывается. Заходящее солнце заглянуло к ним в комнату. Наступали сумерки: Терри чувствовала, что их обступает темнота. Ричи молча смотрел на нее. Потом нарушил молчание: – Не надо оскорблять меня. Люди по-разному выражают свои эмоции, ты же понимаешь. – Что ты говорил Елене? Ричи скрестил руки на груди, Терри уловила едва заметную довольную усмешку, промелькнувшую в его глазах. – Лени – умная девочка, Тер. Не всегда можно скрыть от нее правду. Есть что-то ужасное в том, подумала Терри, как он приобщает пятилетнего ребенка к своим взглядам на жизнь. – Елена – не простое продолжение тебя, Ричи. Это – личность. Ричи улыбнулся понимающей улыбкой: – Я понял тебя. Ты всегда завидовала тому, что Лени так похожа на меня, а теперь ты уже начинаешь порицать меня за это. Хорошо, извини меня, Тер, но что есть, то есть. Терри пристально смотрела на него. – Что ты ей говорил? – повторила она. По его взгляду она поняла, что он лихорадочно размышляет: что можно сказать, а о чем надо умолчать, какой вид следует всему этому придать. – Я всего лишь родитель, – невозмутимо произнес он. – Я хочу, чтобы Лени знала, в чем разница между настоящей любовью и показной, фальшивой. – О, и что же это такое, настоящая любовь? Я не уверена, что разбираюсь в этом. – Тогда давай объясню. – Помолчав, Ричи заговорил с показным смирением: – Настоящая любовь – это когда люди создают семью и стараются ее сохранить даже в самые трудные времена. В отличие от того, что у тебя с Кристофером Пэйджитом, – слепое увлечение, форма без содержания. В ровном голосе зазвучали язвительные нотки: – Мне жаль тебя, Тер. Если ты не сможешь разобраться в себе, будешь бросаться от одного увлечения к другому, никогда не будет такого счастья, какое было бы, прими ты меня таким, каков я есть. – По крайней мере, ты будешь свободен от той, что недостойна тебя. – Терри подумала, что сейчас не до сарказма, и сменила тон. – Ты не понимаешь? Меня никогда не заботило, станешь ли ты величайшим предпринимателем в мире. Это только ты об этом мечтаешь. Я просто хотела нормальной жизни. Он покачал головой: – Ты изменилась, как только стала юристом. Ты вдруг испугалась, что мои успехи будут значительнее твоих, что ты будешь выглядеть слишком незначительной на моем фоне. – Он развел руками. – Ничто тебя не устраивало. То ты хотела, чтобы я занимался Еленой, а теперь ты недовольна. Тебе никогда не угодишь. – Всегда было, как ты хотел, Ричи, – спокойно произнесла Терри. – Но сейчас я не уступлю. И в том, что касается Елены, – тоже. Ричи положил ладони на кухонную стойку. – Лени не похожа на тебя, и никогда она не будет смотреть на меня твоими глазами. У нее, как и у меня, богатое художественное воображение. Мы общаемся с ней на том уровне, который тебе недоступен. – В его голосе появились значительные интонации. – Вот так, Терри. Поднимись над своей завистью, и ты увидишь, какой я хороший отец для нашей дочери. Терри не нашлась что ответить. Все, что оставалось делать, – это смириться с реальностью: с его величайшей самоуверенностью, с его неисправимой склонностью к самообману. Он всегда будет смотреть на Елену как на средство для достижения своих целей. И, если нужно, будет использовать ее для воздействия на мать, сделает это без колебаний, будучи уверен, что это нужно именно Елене. Терри подумала, что это самое страшное в его сознании. В нем была не простая расчетливость – в силу каких-то необъяснимых причин он верил в то, что говорил. – Я ухожу от тебя, – сказала Терри. Ричи буквально остолбенел. Они стояли и смотрели друг на друга, две неподвижные фигуры в полумраке. Они молчали так, будто у них перехватило дыхание. – Ты не сможешь этого сделать. – Ричи старался говорить спокойно. – Без адвоката это не получится. Я буду просить отсрочки, а там посмотрим, что из этого выйдет. Какое-то время потребовалось Терри на то, чтобы осознать уже сказанное ею, еще немного времени – чтобы обдумать свои дальнейшие слова. – Твоя проблема не для адвоката, Ричи. Моя тоже. У Ричи был обиженный вид. – Что же мешает нам все уладить? Его голос сделался вдруг жалобным. Ей стало грустно и горько, что пришлось все это сказать. Но она должна была сказать это теперь. – Другие люди существуют для тебя постольку, поскольку они связаны с тобой, Ричи, – тихо проговорила она. – И я ничего не могу с этим сделать, я не хочу бороться с этим. – Ты можешь помочь мне, Тер. Для этого люди и живут вместе. Он ссутулился. Терри подумала: он выглядит таким одиноким, но тут же вспомнила о Елене. – Нет. Только ты сам можешь помочь себе. Это слишком поздно для нас, и я должна думать о дочери. Он возвысил голос: – Если ты думаешь о дочери, ты должна позаботиться, чтобы у нее была полная семья. Терри почувствовала, что у нее перехватило горло. – Это как раз то, о чем я всегда мечтала, Ричи, – семья. Но есть разница между " полным" и " здоровым". Для Елены у нас нехорошая семья. В кухне было уже темно. Ричи приблизился к жене. – Не тебе решать, какая семья хороша для Елены. Это сделает судья, а он послушает меня. – И что же ты скажешь " ему"? – Что все заботы о ребенке лежали на мне, в то время как ты задерживалась на работе, причем с человеком, который, судя по всему, был твоим любовником. Что я хочу, чтобы Елена осталась со мной. – Последовавшей за этим улыбкой он, казалось, наградил себя за рассудительность. – И что я не смогу заботиться о ней без шестидесяти процентов твоего заработка. – Ты рехнулся. В его голосе были торжествующие нотки: – Таков закон, Тер. Я узнавал. А если ребенка отдадут тебе, неужели ты думаешь, что легко найти мужчину, который захочет чужого ребенка? Ты останешься одна. Терри заставила себя сохранять спокойствие. – Я не люблю тебя. Не думаю, что ты хороший отец для Елены. И не думаю, что наша " семья" хороша для Елены. И уж если мне придется остаться одной, я сумею стать для нее хорошей семьей. И если мне придется бороться за Елену, я буду это делать. – Ты проиграешь. – Он помолчал, добавил подчеркнуто мягко: – Не переживай, Тер. Каждый второй уик-энд я разрешу тебе встречаться с моей дочкой. Сказано было слишком прозрачно: Ричи хотел страхом удержать ее здесь, как в заключении. Немного странно, что какой-то мужчина или какая-то женщина, которых она не знает, будут решать, можно ли доверить ей воспитывать Елену, и это решение определит жизнь ребенка. Ричи будет спокойным и уравновешенным, а сможет ли она, Терри, объяснить судье, как на самом деле обстояли дела? Ей надо бы стать более решительной, решительней Ричи в его неутомимом стремлении подавлять, но даже мысль об этом лишала ее сил. Она заставила себя говорить медленно и спокойно: – Я забираю Елену и еду к маме. Нам надо решить, что говорить ей. – Мы ничего не будем ей говорить. – Будем. И будем говорить вместе. Он стоял, нависая над ней. В темноте она могла видеть только его лицо, придвинувшееся почти вплотную. – Мы ничего не будем говорить ей, – повторил он. – И мы никуда не пойдем. Его голос дрожал от гнева, которого она раньше не слышала: ведь она осмелилась не подчиниться ему! Она попыталась уйти. Он загородил ей дорогу. – И все-таки я пойду. Пожалуйста, не усугубляй все это. – Ты не понимаешь, Тер. Я не разрешаю тебе. Она почувствовала, как забилось ее сердце. Она должна была что-то сделать. Положила руку ему на плечо, легко толкнула его, стараясь освободить себе дорогу. Он не сдвинулся с места. – Ты, сука, – выдохнул он. Она замерла, когда он поднял руку, чтобы ударить ее. – Не делай этого! – Ты все же хочешь уйти, Тер? – Рука его замерла в воздухе, готовая ударить, если она не скажет " нет", хотя бы жестом. – Или мы поговорим с тобой? Терри молчала. Когда его рука поднялась выше, она вздрогнула. – Не делай этого! – выкрикнула она снова и, повернувшись, бросилась к стене. Она слышала, что он пошел вслед за ней. Она шарила по стене в поисках выключателя. Когда Терри зажгла свет и повернулась, Ричи был в двух футах от нее, стоял, все еще подняв руку, щурился от света. Терри тяжело дышала: – Давай, Ричи. Бей. Да не один раз. Так, чтобы суд это учел. Его лицо залило красной. Но руну он не опустил. Терри смотрела ему в глаза. – Я должна признать, что обычно ты не оскорблял меня. Не то что мой отец мою мать. – Она вздохнула. – Теперь знаю почему. До того, как я встретила тебя, я была приучена уступать. И единственное различие между тобой и моим отцом во мне. Ричи молчал, краснел, не сводя с нее глаз. – Но со всем этим покончено, – спокойно заключила Терри. – Ударишь ты меня или нет, я ухожу. А если ты ударишь меня, это будет последний раз, когда ты ударил кого-либо. Он все смотрел на нее, потом на смену гневу пришли смущение, растерянность, откровенная растерянность. Его рука опустилась. Не показывай ему, что боишься, сказала себе Терри. Она знала, что не все еще кончено, – когда имеешь дело с Ричи, все можно считать законченным только тогда, когда он настоял на своем. Единственной ее целью было покинуть дом вместе с Еленой. Терри заставила себя выпрямиться, показывая всем своим видом: она уверена, что Ричи не ударит ее. – Мне нужно кое-что сказать Елене, – проговорила она. И прошла мимо него – пошла за дочерью, не оглядываясь.
Карло смотрел на гипсовую повязку на своей руке. – Ну вот, теперь не смогу делать уроки. Они сидели в баре, который оба давно любили: Пэйджит за то, что там хорошо готовили, и за белые скатерти, напоминавшие старый Сан-Франциско, Карло – за чизбургеры. Пэйджит потягивал мартини. – Но читать-то ты сможешь. Переворачивать страницы можно и левой руной. Карло слегка усмехнулся: – Посочувствовал, ничего не скажешь. – Когда тебя действительно покалечат, Карло, тогда и вернемся к вопросу об уроках. – Пэйджит кивнул на пустую тарелку Карло. – Я думал, ты быстрее справишься. – Я действительно был голоден. Но травмотологическое отделение незабываемо. Так оно и было. За два часа, что они провели в ожидании, перед их глазами прошли впечатляющие последствия городских трагедий: женщина с лицом, превратившимся в сплошной синяк, и с заплывшим глазом, почтенный джентльмен, избитый на улице до потери сознания, молодой латиноамериканец с огнестрельным ранением. Пэйджит решил, что его подстрелили в разборке торговцев наркотинами. Они с Карло смотрели на весь этот ужас молча – травмопункт определенно был не тем местом, где можно было поговорить. Измотанный врач посмотрел наконец рентгеновский снимок мальчика, наложил гипс, сказал, чтобы он пришел к нему через две недели, и отпустил их в ночь. Они еще находились в шоке от травмопункта, говорили мало, о чем-то незначащем, о Марии не сказали ни слова. Их короткие фразы о травме Карло были скорее реакцией на происшествие, чем беседой. Сейчас они снова погрузились в молчание. Но, кажется, ни тот, ни другой не спешили уходить из этого бара. Может быть, подумал Пэйджит, поспеши они домой – сразу будет заметно, что им неловко друг с другом, и, кроме того, дома они будут ближе к ожидающему их завтра решению судьи. О чем сейчас думает Кэролайн Мастерс? Или Мария Карелли? Он заказал себе кофе и десерт для Карло. Мальчик, оглядывая бар, крутил в руне ложку, явно не зная, с чего начать. Это действовало на Пэйджита угнетающе. Карло смотрел на ложку. Не поднимая глаз, сказал: – Ты сегодня был великолепен. То, что ты сделал для нее, просто замечательно. – Честно говоря, Карло, я и сам не знаю, для кого я это делал. – Пэйджит помолчал. – Помнишь тот первый вечер, когда ты сказал, что я не должен заниматься этим случаем? – У-гу. Я думал, что ты не веришь ей. – Я сожалею об этом. Но я сделал все, что мог. – Знаю. Я же был там. Пэйджит взглянул ему в глаза: – Прошлым вечером было сказано немало нелицеприятного. В том числе и тобой. На мгновение Карло отвел взгляд. Но тут же твердо посмотрел на Пэйджита: – Раньше я всегда мог рассчитывать на тебя. – Я не робот, Карло. А это значит: как и ты, я способен на переживания. – Но ты был готов бросить ее. – Карло помолчал, затрудняясь с объяснением. – Дело было не в ней – в тебе. Если я не могу рассчитывать на то, что ты останешься верен себе, как я могу на тебя вообще рассчитывать? – Ты считаешь, что был справедлив? – Нет. Я был сердит. – Карло ненадолго задумался. – А ты думаешь, ты был справедлив? – Нет. Но полагаю, что заслуживаю права на ошибку. – Пэйджит подался вперед. – Это очень тяжелый для меня случай, по причинам, которых тебе не понять. Но никогда не было у меня такого желания, чтобы ты рос без матери. Все, что я хотел для тебя, – чтобы ты был счастлив и спокоен. Карло взглянул на него открытым взглядом. – Я всегда и был таким, – тихо вымолвил он. – До недавнего времени. Не знаю, что произошло. Не знаю, что все это значит. От этих простых слов Пэйджиту стало не по себе. Он снова вспомнил семилетнего малыша, не уверенного в себе – в своем будущем, в любви окружающих. Пэйджит сделал все возможное, чтобы мальчик, который сидел сейчас напротив, был не похож на того, каким он был раньше; его потрясла мысль, что это могло не получиться. – Речь идет о твоей матери и обо мне, – проговорил Пэйджит. – Все это в далеком прошлом. И ты должен принять как данность то, что я не отношусь к ней так, как ты, и что она не относится ко мне так, как к тебе. – Пэйджит помолчал. – И в то же время я ничего не имею против того, что ты любишь ее. – Потому что, если нет мамы, то любая подойдет? – Нет. Потому что вы друг для друга можете много значить, и мне кажется, ей очень хочется этого. Если я не буду этому препятствовать. Карло поднял голову: – Я не позволю тебе этого. – И она тоже. – Пэйджит помедлил. – Но я не могу быть ее адвокатом, Карло. Если завтра она проиграет, я помогу ей найти кого-нибудь еще. После секундного размышления Карло кивнул в знак того, что понял. Тихо спросил: – Ты думаешь, она проиграет? – Полагаю, да. Карло задумался. – Если она проиграет, то не по твоей вине. Я и не знал, что ты такой хороший адвокат. – Я тебе не говорил? – Нет. – Лицо Карло осталось серьезным. – После того что было сегодня, уверен: никто не сделал бы все это лучше. Теперь мне легче будет примириться со всем, что бы ни случилось. Мгновение Пэйджит молчал. Оказывается, совсем немного надо было сказать Карло, чтобы он, Пэйджит, почувствовал, насколько легче стала его ноша. – Жаль, что я пропустил твой сезон, – произнес он наконец. Карло пожал плечами: – Но ты все же пришел. И это великолепно. Последняя фраза пробудила воспоминание: они вдвоем смотрят телевизор; на экране Мария выходит из Дворца правосудия в тот день, когда погиб Ренсом. " Как игра? " – спросил тогда Пэйджит. " Великолепно", – ответил Карло. И все дни и недели, что прошли с той поры, Карло Пэйджит старался делать все наилучшим образом. – Ты играешь здорово, – похвалил его Пэйджит. – Я гордился сегодня тобой. Карло взглянул на него так, будто многое хотел сказать ему, а еще больше спросить. Но обронил только: – Спасибо, папа. Два слова. Пэйджит не знал, почему они заставили его глаза наполниться слезами. – Я ведь на самом деле люблю тебя, Карло. Очень люблю. Мальчик улыбнулся удивленной улыбкой: – Это была только игра, папа. Вещь преходящая. Пэйджит сумел заставить себя улыбнуться в ответ. – Иногда родители забывают о перспективе, – произнес он.
Домой они пришли после десяти; было около одиннадцати, когда в спальне Пэйджита зазвонил телефон. Это был Маккинли Брукс. – Мы просили судью Мастерс провести заседание завтра утром, – без предисловия сообщил Брукс. – В десять. Она хотела, чтобы я известил тебя об этом. Голос у Брукса был угрюмый. – В ее кабинете? – спросил Пэйджит. – Нет. На открытом заседании. Мы пригласили прессу. Инстинктивно Пэйджит бросил взгляд на ящик, где были спрятаны кассеты. – О чем речь? – Не могу сказать. Это ты должен выслушать при всех. Если пока еще не знаешь. Речь идет о Терри, понял Пэйджит, напали на след кассет, видели ее подпись. Терри ждут неприятности, а Брукс намерен усугубить их. – Не время для шуток, Мак. Если у вас есть новые улики или хотите объявить кому-то шах, для этого существуют закрытые заседания. – Уже не время для этого, Крис. Будет открытое заседание, так распорядилась достопочтенная Кэролайн Кларк Мастерс. Там и встретимся. Брукс повесил трубку. Пэйджит сел на кровать. Они обвинят Терри в обструкции. И, конечно же, его, Пэйджита. Для окружного прокурора ситуация беспроигрышная: справедливое негодование, если выяснится, что Пэйджит уничтожил кассеты; требование их публично заслушать, если он не уничтожил их. И то и другое вынудит Кэролайн Мастерс принять решение не в пользу Марии Карелли. Надо было сделать так, чтобы это никоим образом не задело Терезу Перальту, самому Пэйджиту все было уже безразлично. Но Брукс не мог знать того, что означает вторая кассета для Карло. У Пэйджита появилось желание позвонить Терри. Но он знал, что она скажет: " Уничтожь кассеты ради Карло"; знал и другое – что откажется сделать это. Лучше уж избавить ее от бессонной ночи. Пэйджит выдвинул ящик. Медленно вынул кассеты, с минуту разглядывал их. Потом положил в кейс. Остается одно. Если Брукс примется за Терри, он попросит объявить перерыв и отдаст кассеты Кэролайн Мастерс. Он снял телефонную трубку и набрал номер Марии Карелли. 7

Зал суда, освещенный люминесцентным светом, показался Пэйджиту унылым. Он был переполнен. Маккинли Брукс взбудоражил всю прессу, объявив о своем выступлении в последний день слушаний. Брукс сидел рядом с Шарп за столом обвинения, сложив руки на животе и сохраняя безмятежное выражение лица, как человек, приученный к самоконтролю. В Шарп не чувствовалось обычного напряжения: это из-за того, что она не выступает сегодня, решил Пэйджит. Но в то же время в ней ощущалась некая торжественность, как будто ей предстояло быть свидетельницей важного события. Ни тот, ни другая не смотрели на Пэйджита и Марию. Карло сидел позади матери. Пэйджит ничего не смог придумать, чтобы убедить его не приходить на это заседание. Мальчик был явно расстроен. Пэйджит не говорил ему о своих опасениях, но как раз отсутствие объяснений сказало Карло многое. Ничего Пэйджит не сказал и Терри. Только сегодня утром он объявил ей о предстоящем открытом заседании. Вид у нее был потерянный, как будто она уже знала, что им предстоит. Сидя рядом с ней, Пэйджит видел синие полукружья у нее под глазами – след бессонной ночи. Он почувствовал себя виноватым – весь этот процесс, то, что она сделала для него и Карло, отняли у нее много сил. Только Мария выглядела бесстрастной. Удивительное дело, подумал Пэйджит. Мария одна знала о его тревогах; накануне вечером он сказал ей, что Брукс, видимо, напал на след кассет и их придется отдать. После паузы она медленно произнесла: – У тебя нет выбора. Если бы Терри не нашла их, нашел бы Брукс. Ты не можешь заставить ее молчать. На этом разговор тогда закончился. Теперь на лице ее была покорность судьбе, она попала в ловушку, которую сама устроила, и не собиралась жаловаться. И никто больше не узнает того, что узнал Пэйджит: ее чувства – это ее личное дело, проиграв, она останется верна им. Все остальное от нее не зависит. Все, и пресса в том числе, ждали судью Мастерс. Она не спешила. Это было странно, Кэролайн Мастерс всегда отличалась пунктуальностью. Было уже десять часов десять минут. Возможно, хотя Пэйджит сильно сомневался в этом, она наслаждалась последним великим выходом, прежде чем вернуться к безвестным процессам и мелким тяжбам. – Всем встать, – провозгласил помощник судьи. – Заседание муниципального суда города и округа Сан-Франциско под председательством судьи Кэролайн Кларк Мастерс начинается. Мастерс шла к судейскому столу, глядя на Брукса. Ее лицо с орлиными чертами не выражало интереса – лишь стремление решить трудную проблему. – Итак, – сказала она Бруксу, – в чем же дело? Брукс вышел из-за стола. – Я хотел бы, Ваша Честь, чтобы меня выслушали – речь идет о вещах довольно важных. Полагаю, что вправе рассчитывать на внимание суда. Выражение лица судьи было непроницаемым. – Конечно, мистер Брукс. Непроизвольно коснувшись кейса у своих ног, Пэйджит бросил взгляд на Терри. Когда она обернулась, адвокат понял, что она думает о том же, что и он. Прошептал: – Кассеты у меня. Ее глаза расширились: – Почему? – Я должен был их взять. Мгновение она смотрела на него. – А как же Карло? – Ничего нельзя сделать. Когда Брукс взошел на подиум, Пэйджит посмотрел на часы. – Шесть недель назад, – начал Брукс, – в этом городе известная журналистка убила самого знаменитого писателя Америки. Его смерть поставила нас перед двумя очень важными вопросами. Почему так часто забывают о личности жертвы преступления? И какое решение принять относительно женщины, которая оправдывает свои действия попыткой изнасилования, но ничем не может доказать, что таковая имела место? Голос Брукса сделался задумчив. – Это трудные вопросы. Для того чтобы на них ответить, пришлось провести нелегкие слушания по делу. Здесь, в зале суда, судье пришлось разбираться в труднейших, деликатнейших проблемах, высокие профессиональные навыки пришлось проявить и мисс Шарп. Вне этого зала дело породило широкий отклик, мнения публики разделились. Как окружной прокурор, я должен был учитывать и то, что происходило в зале суда, и ту полярность мнений, которые высказывались вне зала суда. Мне приходилось слышать, как люди обсуждают происшествие, сомневаются в невиновности мисс Карелли или, наоборот, упрекают мое учреждение в черствости по отношению к женщинам, которые подвергаются надругательству. На такие обвинения я говорил: " Мы очень уважаем права женщин и стараемся сберегать их честь. Но мы не можем только на этом основании поверить в невиновность Марии Карелли". Брукс помолчал, его лицо стало почти печальным. – Ни высокий профессионализм суда, ни то, что делались серьезные попытки разобраться в мыслях и чувствах участников происшествия, не уменьшали беспокойства общественности по поводу процесса. Многие спрашивали нас: можно ли вообще вести процесс по такому делу? Улики только косвенные, оценки обстоятельств сугубо эмоциональные, слишком большая роль отводится допущениям, а вера в возможность справедливого решения очень невелика. Не остановил нас и страх перед возможными последствиями. – Брукс снова помолчал. – Политического или юридического порядка. Какие бы страсти ни обуревали людей, наше учреждение обязано представить улики, если они имеют отношение к делу. Что мы и делали. Многие порицали нас за это. Теперь же, после того как во время слушаний мы познакомились со всеми материалами по делу, у нас есть благоприятная возможность восстановить веру в нашу справедливость. Лицо Марии омрачилось. – Он собирается принести в жертву тебя и Терри, – шепнула она Пэйджиту. – Лучший способ доказать мою виновность – это указать на вину адвокатов. Но Пэйджит продолжал наблюдать за Кэролайн Мастерс. – Подожди, – бросил он в ответ. – Как я уже сказал, – продолжал Брукс, – мы заслушали материалы по делу. Мы слушали показания Марси Линтон. У нас было время для размышлений. Мы должны признать, что на основании имеющихся данных нельзя быть уверенными в справедливости обвинительного приговора. Одно мы твердо знаем: какой вердикт ни был бы вынесен – включая и тот, которого мы добиваемся, вердикт о виновности, – в любом случае будет очень много людей, уверенных в его несправедливости. Поэтому, уже участвуя в рассмотрении этого дела, мы продолжали искать факты, которые подтвердили бы правильность нашей оценки случившегося, убедили бы сомневающихся в нашей способности расследовать дела. – Кассеты, – прошептала Мария. Пэйджит не отвечал. Он мог только беспомощно смотреть и ждать дальнейших слов Брукса. – Мы ничего не нашли, – тихо сказал Брукс. – И теперь убеждены, что искать было нечего. Пэйджит застыл от изумления. У журналистов лица сделались как маски на фризах. Только Брукс по-прежнему выглядел безмятежным. – Поэтому мы предлагаем прекратить дело и просим судью снять обвинение с Марии Карелли. Зал взорвался. Пэйджит онемел. Мария обернулась к нему, ее губы раскрылись. Только Кэролайн Мастерс не выказывала удивления. Грохнул ее молоток, призывая к молчанию. Брукс бесстрастно ждал, стоя на подиуме. – Должна согласиться с вами, – проговорила она. – Видимо, так и было: Марк Ренсом действительно дурно обошелся с мисс Карелли. Это само по себе не основание для отказа от судебного решения. Но при недостатке данных нельзя просить присяжных вынести решение о ее виновности или невиновности в убийстве, они не смогут это сделать. Ваше решение оправданно. Оно делает вам честь. – Она обернулась и посмотрела на Шарп. – Как и выступления мисс Шарп. Брукс поклонился: – Благодарю вас, Ваша Честь. Судья Мастерс повернулась к Марии Карелли. Одно долгое мгновение она, казалось, изучала ее, потом заявила: – Дело прекращено, мисс Карелли. Вы свободны. В зале снова началась суматоха. Судья бросила быстрый взгляд сначала на Брукса, потом на Пэйджита: – Мистер Брукс, мистер Пэйджит, есть еще один вопрос, который я хотела бы обсудить с вами. Через десять минут, в судейском кабинете. Молоток грохнул. Пэйджит посмотрел на Терри, а когда снова перевел взгляд на Кэролайн Мастерс, той уже не было. Начался праздничный шум. Репортеры бросились звонить в редакции. Камеры стрекотали, снимая Марию Карелли. Она плакала. Стояла одна, не закрывая лица. Был момент, когда она потянулась к Пэйджиту, но отступила. Потом к ней подошел Карло, обнял ее. Когда все еще обнимая мать одной рукой, он обернулся, чтобы поблагодарить Пэйджита, он тоже плакал. Какие у них похожие лица, подумал Пэйджит. Он почувствовал чью-то ладонь на своем локте. Это была Терри. Ее лицо было осунувшимся, она не улыбалась: – Это ваша заслуга. Пэйджит едва сдержался, чтобы не обнять ее. – Это мы сделали, – ответил он. – Вы настоящий юрист. Когда они собрались в кабинете – Брукс и Шарп, Пэйджит и Терри, – Кэролайн Мастерс предложила им сесть. – Вы поступили правильно, – обратилась она к Бруксу. Тот двусмысленно улыбнулся в ответ: – Надеюсь, пресса оценит это именно так. – Я помогу им, Маккинли. Теперь можно говорить об этом. – Она сдержанно улыбнулась. – Какое слово вам больше нравится: " смелый" или " чуткий"? – " Смелый". " Чуткий" – это не для сурового прокурора. – Я тоже так думаю. Оставлю слово " смелый". Пэйджит ощутил в их разговоре какой-то подтекст, нечто недосказанное. Но он все еще был слишком ошеломлен, чтобы разбираться в этом: кажется, он слишком сжился с делом Карелли и призраком кассет, чтобы сразу осознать, что все уже позади. Он прижимал к себе кейс. Кэролайн Мастерс откинулась в своем кресле. – У меня одно частное дело. Здесь оно началось, здесь мне хотелось бы его закончить. Речь идет о кассетах. Она снова повернулась к Бруксу: – С учетом того, что вы прекратили дело, две стайнгардтовские кассеты – я имею в виду кассеты Лауры Чейз и Марии Карелли – уже не являются больше вещественными доказательствами. Вы согласны? Брукс бросил на нее быстрый, понимающий взгляд: – Согласен. Кэролайн еще какое-то мгновение смотрела на него. – Есть еще два момента в этом деле, – продолжала она, – которые я считаю очень неприятными. Это душевные страдания, которые оно принесло мисс Линтон и может принести мисс Раппапорт и мисс Колдуэлл. Но показания мисс Линтон были единственной возможностью защитить мисс Карелли. Печально, но, если бы закон не позволял делать такого рода подтверждения, какое было использовано в установлении сексуальной ориентации Марка Ренсома, слишком мало сексуальных преступлений было бы доказано и слишком много женщин страдало бы от надругательств. Так что публичные показания отменить было нельзя. Иное дело кассеты. Если не принять меры, то какой-нибудь другой писатель захочет извлечь выгоду из Лауры Чейз или – после этого процесса – из Марии Карелли. – Судья Мастерс помолчала. – Я думаю, Маккинли, судьба этих кассет вам безразлична. Брукс пожал плечами: – Мне – да. Но мисс Стайнгардт, возможно, не безразлична. Кэролайн Мастерс улыбнулась тонкой улыбкой: – Тогда, может быть, мне нужно спросить мисс Стайнгардт, что с ними делать: сжечь или просто разорвать на мелкие клочки. Но я не стану этого делать. Что я сделаю, так это отдам кассету мисс Карелли мистеру Пэйджиту. При той путанице, которая существует в системе правосудия, только в этом случае я буду за нее спокойна. Пэйджит снова подавил чувство удивления. – Конечно же, – отозвался он, – я весьма признателен вам за это. Судья кивнула, потом обернулась к Бруксу: – Что касается кассеты с Лаурой Чейз и Джеймсом Кольтом, оставляю ее на ваше попечение. Уверена, что вы сможете все предусмотреть до тонкостей и правильно распорядитесь такой собственностью. Брукс улыбнулся: – Конечно. Судья Мастерс снова обратилась к адвокату: – А теперь, мистер Пэйджит, мы должны решить судьбу двух отсутствующих кассет: второй кассеты Карелли и кассеты, касающейся Линдси Колдуэлл. – Она бросила быстрый взгляд на Шарп. – Я не спрашиваю вас, знаете ли вы, где они, не вижу причин, по которым защита должна передавать их кому бы то ни было. Но если такая причина и была, ее больше нет. С сегодняшнего дня. Пэйджит медленно кивнул. Он не нашелся, что сказать. Кэролайн Мастерс внимательно смотрела на него. – Наверное, некоторые журналисты будут доказывать, что мисс Карелли сказала о себе не всю правду. Но Линдси Колдуэлл заслуживает лучшей участи. – Согласен, Ваша Честь. – Я так и думала, что вы согласитесь. – И опять адресовалась к Бруксу: – Полагаю, эти кассеты вас больше не интересуют, не так ли? – Абсолютно. Судья Мастерс неожиданно встала. – В таком случае закончим дело. Поработали хорошо, все. Один за другим они выходили за дверь. Пэйджит был последним. Когда он обернулся, Кэролайн Мастерс уже сидела за столом. Она подняла брови: – Да? – Я хотел просто выразить надежду, Ваша Честь, что снова увижу вас. Едва заметная улыбка осветила ее лицо. – В муниципальном суде? Надеюсь, что нет. Так будет лучше для нас обоих. – Ее улыбка погасла. – Но я хотела бы сказать вам еще одну вещь. – Уже поздно говорить мне, что я проигрываю дело. Кэролайн не улыбнулась в ответ. – Марии Карелли, – тихо проговорила она, – очень повезло. Именно это я и хотела сказать вам.
Выйдя из кабинета, Пэйджит увидел Марни Шарп, стоящую в одиночестве у питьевого фонтанчика. Он подошел к ней и встал рядом. – Что случилось? – Мы прекратили дело. – Смолкнув, Шарп изучала его лицо со спокойным вниманием. – Или вы имеете в виду то, что произошло на самом деле? – Да. Она обернулась, оглядела коридор. Немного поодаль разговаривали Брукс и Терри, ожидавшие своих партнеров, у них были довольно дружелюбные лица – два юриста, конфликт которых благополучно завершен. Шарп пожала плечами. – Думаю, вы совсем не из тех, кто станет делиться этим с другими. Я вам очень кратко расскажу обо всем. – Да, пожалуйста. – Пэйджит смотрел на нее. – Так что же произошло? – Вчера после обеда Кэролайн позвонила нам. Где-то в глубине души Пэйджит предполагал нечто подобное, но все же был удивлен: – И что она сказала? – Что после свидетельства Бэса она решила не привлекать Мелиссу Раппапорт и Линдси Колдуэлл к даче показаний. – В голосе Шарп зазвучали язвительные нотки. – Такое намерение было бы явной ошибкой. И в то же время случай слишком неясный, чтобы можно было отправлять Марию Карелли в суд. Что касается последнего, то, поскольку все уже позади, я хотела бы заметить, что не совсем с ней не согласна. – И этим она убедила Брукса? Шарп улыбнулась невеселой улыбкой: – Было еще кое-что. Кэролайн сказала нам, что у нее два варианта решения. Первый: она прекращает дело. В этом случае есть риск, что потребуют дополнительного расследования и тогда она будет выглядеть плохим профессионалом. Второй вариант – она заметила, что для нее он предпочтительней, – снова начать слушания и пригласить Раппапорт и Колдуэлл для дачи показаний. Но после этою уже Мака избиратели могут вернуть к частной практике. – В голосе появились интонации, пародирующие Кэролайн. – Конечно, заявила она Бруксу, можно заплатить и такую цену, если есть убеждение в своей правоте. Но у нее припасен для него третий вариант: он прекращает дело, а она поможет ему сохранить лицо. Поразмыслив, Пэйджит ответил: – Неплохое предложение, как вы понимаете. Выслушав Линтон, Раппапорт и Колдуэлл, присяжные, скорее всего, не прониклись бы теплыми чувствами к Ренсому. Хотя Мак мог, наверное, предложить Кэролайн самой прекратить дело. Шарп бросила взгляд через плечо. Брукс и Терри все еще беседовали. – Он, конечно, думал о таком варианте, – тихо проговорила она. – Но есть еще один момент. Кассеты. Он не хотел пускать в оборот кассету Лауры Чейз, чтобы не вовлекать в это дело семейство Кольтов. Поэтому он и согласился отдать кассету Марии. – Верный шаг с точки зрения карьеры, мне кажется. Если учесть, что Джеймс Кольт-младший добивается поста губернатора. – Мак мог представить себе, как через его труп перешагивает следующий окружной прокурор. Он еще некоторое время поразмышлял, какой вариант выберет Кэролайн, если он не примет ее предложение, потом решил все же принять его. Думаю, это разумный выбор. – Интересно, – заметил Пэйджит, – какой бы вариант она выбрала, если бы Мак не клюнул? – О, я знаю – видела ее с теми женщинами в кабинете. Только не говорила Маку. – А мне скажете? Все равно дело прошлое. Марни Шарп довольно долго раздумывала. – Кэролайн блефовала, – произнесла она наконец. – Она рискнула бы и прекратила дело. Но никогда бы не заставила тех двух женщин давать показания публично – особенно Колдуэлл. – Вы так думаете? – Уверена в этом. – Помолчав, Шарп снова улыбнулась безрадостной улыбкой. – Кэролайн сделала все, чтобы покончить с этим делом. Она хотела быть спокойной относительно этих кассет. 8

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒