Глава пятая

Карелия, Петрозаводск, сентябрь 1973 года

Олаф Петри, начальник следственного изолятора № 1, – высокий, сухощавый мужчина лет сорока, с тонкими, интеллигентскими чертами лица и копной рыжевато‑ русых волос – никому не сообщил, где собирается провести ночь. По инструкции он обязан был это сделать, но пикантность и щекотливость ситуации заставили его промолчать. Никому – ни дежурному по СИЗО, ни тем более прокурору, вовсе необязательно было знать, что его жена с дочерью еще не вернулись с курорта, а он сам уже вторую неделю ночевал не дома.

Сегодня с самого утра моросил противный ледяной дождь, а к вечеру небо и вовсе рассердилось не на шутку. Налетевший со стороны Онежского озера ветер швырял на ветровое стекло, словно лопатой, тяжелые, рваные водяные россыпи. На своем новеньком ВАЗ 2101 (предмете гордости и неоспоримого превосходства начальника СИЗО перед подчиненными) Олаф проехал по мостовой Октябрьского проспекта, пузырящейся потоками взбешенной стихии, свернул на Московскую улицу и через пять минут был уже на набережной.

Там он остановился, сдал задом на бетонный пятачок перед Геологическим музеем и выключил двигатель. Последующие сорок минут Олаф топтался на тротуаре с поднятой рукой, ежась от мокрого ветра и пытаясь разглядеть в стене дождя спасительный зеленый огонек свободного такси.

Было примерно полдвенадцатого вечера, когда он, промокший до нитки, злой и уставший, добрался до серой пятиэтажки, угрюмым пятном прилепленной к старому городскому кладбищу в самом конце Фабричной улицы. В этот поздний час скорбный погост выглядел еще печальнее. Он выбрасывал из темноты со вспышками молний очертания крестов и надгробий и, казалось, отчаянно взывал о чем‑ то к черному, взбешенному небу.

Олаф медленно поднялся по лестнице на второй этаж, поискал глазами нужную кнопку звонка на обшарпанной стене и позвонил.

Дверь сразу же открылась, и женщина лет тридцати пяти, в плотном домашнем халате, расшитом безвкусными лилиями, бросилась Олафу на шею.

– Наконец‑ то, милый! А я уже начала волноваться, что ты не придешь. Такая непогода…

Он прошел в квартиру, устало стянул с себя мокрый плащ, сел на табурет в прихожей и коротко приказал:

– Налей мне водки…

…Сползая все ниже и ниже, женщина медленно и чувственно целовала его грудь, покрытую рыжеватыми вьющимися волосами, и дряблый живот. Она ласкала губами его бедра, а он, закрыв глаза, постанывал от удовольствия, прогибался всем телом и теребил руками край одеяла. В тот самый момент, когда Олаф уже почувствовал приближение развязки, когда, закусив губу, зарычал в предвкушении сладкого мгновенного взрыва, на тумбочке рядом с кроватью противно затрещал телефон.

Женщина вздрогнула и подняла голову, досадуя, что нелепая случайность бесцеремонно нарушила ее идиллию. Олаф поморщился и зло хлопнул ладонью по одеялу:

– Что за скоты!.. В два часа ночи!.. Небось, дружок твой какой‑ нибудь, Ксана!

– Я понятия не имею, кто может звонить так поздно! – испуганно заверила та и, сев на кровати, схватила трубку.

– Алло!.. Что?.. Кого?!..

Она поморгала в недоумении и протянула трубку Олафу.

– Это… тебя.

– Меня? – одними губами переспросил тот и в ужасе уставился на телефон. – Это невозможно…

– Вы ошиблись. Здесь таких нет… – неуверенно пробормотала женщина, поднеся трубку к уху.

Еще несколько секунд она слушала ответ и опять повернулась к Олафу:

– Это тебя… Возьми.

Тот рывком сел на кровати и схватил трубку.

– Ну что, спрятался, кот потасканный? – прошуршал в мембране голос, который нельзя было перепутать ни с каким другим. – И инструкцию нарушил, и моральный облик замарал…

Даже в темноте было видно, как Олаф побледнел.

– Я здесь совершенно случайно, товарищ прокурор, – пролепетал он, шаря ногами по холодному полу в поисках тапочек. – Зашел по делу к машинистке, чтобы забрать документы.

– А ты слышал, мой хороший, – насмешливо продолжал прокурор, – народную мудрость: кто предал жену, предаст и родину?

Олаф молчал.

– Как теперь тебе, товарищ коммунист, – ерничал голос в трубке, – партия может доверять важные дела? Как может поручать ответственные задания?

– Николай Львович… – взмолился начальник СИЗО. – Прошу вас… Честное слово…

– Я еще подумаю, как с тобой быть, – сурово пообещал голос. – Завтра напишешь объяснительную на мое имя…

– Слушаюсь… – прохрипел Олаф.

– А пока… – прокурор откашлялся в трубке, – застегни брюки, донжуан, вытри рот, и чтобы через двадцать пять минут был у меня…

– Через двадцать… пять минут… – растерянно повторил начальник СИЗО, мгновенно представляя, как будет добираться под проливным дождем до своей машины, брошенной возле Геологического музея на набережной.

– Что, конспиратор, проблемы с транспортом? – хмыкнул прокурор.

– Н‑ нет, – промямлил Олаф, – нет проблем.

– Это хорошо, что нет, – одобрил голос в трубке. – Но на всякий случай – моя машина там у тебя, под окнами…

Проклиная все на свете – и этот промозглый вечер, и свою неблагодарную, нервную работу, Олаф Петри натянул на все еще горячее от вожделения тело влажную, холодную одежду и поплелся к дверям. На пороге он остановился, озаренный внезапной догадкой, и, обернувшись, спросил зло:

– Интересно, а каким образом прокурор города узнал, что я здесь?

Женщина села на кровати, торопливо застегнула халат, подняла глаза на своего любовника и пожала плечами:

– Почем я знаю?

Олаф еще секунду помедлил, распахнул дверь и покачал головой на прощанье:

– Сука…

В подъезде, спускаясь по лестнице, он увидел в окно прокурорскую «Волгу». Мрачной черной пантерой она застыла у тротуара, словно готовясь к решающему прыжку, грозящему ее жертве неминуемой смертью. А еще Олафу показалось, что старое кладбище за окном шевельнулось, и белые надгробия зловеще задрожали в сырой темноте.

Он машинально остановился на площадке между этажами, наклонился к квадрату оконной рамы, вглядываясь в черноту улицы, и провел ладонью по влажному стеклу, словно пытаясь стереть наваждение. В тот же миг створка дернулась под его рукой, и тяжелая прозрачная пластина куском разорвавшейся ночи рухнула на пол. Осколки стекла звонко посыпались по ступенькам лестницы, прочертив тишину подъезда оглушительным эхом. Олаф вздрогнул от неожиданности всем телом и отпрянул от окна. Ледяной ужас скатился от сердца куда‑ то вниз и ухнул к ногам, подобно разбитому стеклу. Олаф попятился к перилам, щурясь от сырого ветра, ударившего с улицы в обнаженную раму, развернулся на каблуках, намереваясь продолжить путь, и… вскрикнул от мгновенного страха. Прямо перед ним, на второй ступеньке лестничного пролета, ведущего на верхний этаж, стояла старуха с бледным, как лунное пятно, лицом и не моргая смотрела ему в глаза.

«Черт бы тебя побрал! – мысленно воскликнул начальник СИЗО. – Старая ведьма! Напугала до полусмерти! »

Между тем было совершенно непонятно, каким образом очутилась здесь эта жуткая старуха с немигающим ледяным взором. Любой человек, зашедший сюда с улицы, непременно стоял бы на ступеньках пролета, ведущего наверх, а не вниз.

«Верно, она живет здесь, – успокоил себя Олаф, – в одной из квартир. Мучается бессонницей, старая, вот и вышла, услышав звон стекла…»

– Простите… – пробормотал он, виновато моргая. – Я случайно задел створку… На улице такой ветер… А стекло было плохо закреплено…

Старуха не проронила ни слова. Она смотрела на Олафа студенистыми мертвыми глазами, и тот почувствовал, что недавний ужас снова морозит ноги, сжимает тисками грудь и медленно вливается обратно в сердце.

Было еще что‑ то очень странное в этой застывшей мумии, кроме неподвижного взгляда и бледного бескровного лица. Начальник СИЗО никак не мог понять – что именно? Волосы старухи были скрыты ситцевым простеньким платком, запахнутым под острым подбородком и завязанным на затылке, как это обычно делают женщины, работающие в поле или на гумне. Казалось, что ее морщинистое лицо кем‑ то тщательно разглажено и запудрено, а поджатые губы склеены навечно в тонкую прозрачную полоску. Старуха была закутана в длиннополую светлую ткань, скрывавшую не только ее фигуру, но и руки.

«Платье у нее странное…» – ответил наконец сам себе Олаф и неуверенно двинулся по ступенькам вниз.

Он уже дошел почти до конца пролета, как кто‑ то, безжалостный и страшный, взвизгнул в мозгу: «ДА ЭТО ЖЕ САВАН! »

Олаф почувствовал слабость в коленях и ухватился за перила, чтобы не потерять равновесие от нового приступа холодного страха. Он не смел обернуться, потому что боялся, что старуха стоит сейчас прямо за его спиной, двумя ступеньками выше, и молча смотрит ледяным взглядом ему в затылок. Он даже ощутил ее сырое дыхание на своей шее. А может, это был все тот же ночной ветер, ворвавшийся сюда через створку разбитого окна…

– Номер сорок три… – услышал он треснувший, сухой голос у самого уха и замер, вцепившись в перила обеими руками, боясь даже вздрогнуть, не то что повернуть голову.

– Сорок третий номер, – хрипло, но явственно повторил голос над ухом, – это твоя погибель!

Олаф зажмурился, отпустил руки, отчаянно шагнул через последние три ступеньки и нырнул в гулкую темноту парадного, к скрипучей двери подъезда, отделявшей его от спасительной «Волги», припаркованной на улице.

Тяжело дыша, он плюхнулся на заднее сиденье машины, как человек, только что оторвавшийся от преследования, прильнул к стеклу, всматриваясь в темноту мертвой улицы, и нетерпеливо бросил в спину водителя:

– Поехали, поехали!..

Шофер даже не шевельнулся. Он сидел неподвижно, положив руки на руль, и Олафу был виден лишь его стриженый затылок, потому что зеркало заднего обзора не отражало ничего, кроме черной пустоты. Начальник СИЗО на секунду замер и, уже заранее чувствуя недоброе, медленно протянул руку к голове водителя:

– Слышь… Ты это…

В следующее мгновение Олафу словно плеснули в лицо ледяной водой: шофер резко повернул к нему искаженное лицо, и в полумраке салона вспыхнули ядовитым свечением два безумных глаза. Олаф отпрянул на спинку сиденья, задыхаясь от ужаса.

– П‑ простите, – пролепетал водитель, тряся головой, словно приходя в себя после внезапного помешательства. – Я заснул… Да так крепко! Еще раз – простите. Сегодня был жуткий день, и я вымотался… Уже едем!

И он запустил двигатель.

Городской прокурор Николай Львович Штырь – тучный человек лет пятидесяти пяти, с широким, вечно потеющим лицом и маленькими, живыми карими глазками – восседал в огромном кресле своего кабинета за длинным столом, покрытом коричневым сукном. Прямо за головой прокурора раскинулась на полстены географическая карта Петрозаводска, утыканная разноцветными флажками. Остальное убранство комнаты состояло из массивного дубового шкафа – тяжелого и мрачного, как и сам хозяин, несгораемого сейфа и крохотных, почти детских стульчиков, выставленных вдоль стены. Любой проситель, чудом попавший на прием к городскому обвинителю, чувствовал себя на таком стульчике не только некомфортно – раздавленно. Ему приходилось смотреть на хозяина кабинета снизу вверх, как пристыженной собачонке, топчущейся возле собственной лужи.

Штырь слыл человеком жестоким и жадным. В компетентных кругах про него ходили жуткие легенды, в которых очень сложно было отличить ложь от истины. Суровая правда казалась невероятной, а безжалостная выдумка – очень правдоподобной.

Рассказывали, что Николай Львович получил свою нынешнюю должность, когда после нехитрых, но иезуитских комбинаций выдал дочь‑ десятиклассницу замуж за тридцатилетнего балбеса – сына первого секретаря горкома. Лет девять назад, на одной из богемных вечеринок, посвященных дню рождения известного карельского писателя, лауреата многих Государственных премий, Штырь подпоил горкомовского сынка и отправил в самую дальнюю комнату – отдохнуть и прийти в себя. За ним следом бездушный отец втолкнул в комнату свою дочь – закомплексованную девочку‑ переростка с крупными чертами лица и вечно испуганными глазами. «Раздевайся! Живо! – приказал ей Штырь. – Ляжешь к нему голая – и все!.. И больше ничего от тебя не понадобится. Этот дебил все сделает сам!.. »

Проспавшийся «дебил» потом долго не мог понять, почему рядом с ним на кровати в чужой квартире рыдает голая девица и вытирает слезы окровавленной простыней…

Штырь, который тогда был прокурором межрайонной прокуратуры, долго шмыгал носом в горкоме: «Конечно… я не дам делу ход, хотя это сто семнадцатая статья с отягчающими… Но позор‑ то какой! Какая незаживающая рана в сердце ребенка!.. И ее отца…»

Свадьбу сыграли той же осенью. Николай Львович умудрился не потратить на нее ни копейки.

Между тем, вопреки расхожей логике, брак семнадцатилетней девушки и взрослого, но глуповатого мужчины оказался крепким и долгим. Дочь прокурора рожала детей каждые полтора года, пока наконец рассерженный отец не сделал ей выговор: «Угомонись, крольчиха! У вас у обоих мозгов нет! Этому вообще все равно, куда пипетку макать, а моя и рада стараться! Кто из вас двоих дураков думает детей обеспечивать? На меня надеетесь? Или на партийного папика?.. »

Через год после этого разговора дочь Штыря умерла от энцефалита.

Николай Львович редко виделся с внуками. Трижды в год – в дни рождения, а также к 7 ноября он присылал им шоколадные наборы с поздравительными открытками, на которых неизменно красовалась одна и та же машинописная строчка: «С уважением и наилучшими пожеланиями, Штырь Н. Л. ».

А «партийный папик» заменил детям и мать, и отца, и второго деда.

Еще одной отличительной особенностью городского прокурора была его почти болезненная, иногда необъяснимая страсть к ИМН. Даже коллеги Штыря нередко брезгливо морщились, наблюдая, как тот добивается «исключительной меры наказания» по тому или иному делу. Если прокурор находил количество «расстрельных» дел, передаваемых в суд, недостаточным, он орал на следователей и районных прокуроров, угрожал им понижением в должности или, наоборот, сулил золотые горы в случае успеха. Говаривали, будто Штырь лично набирает сотрудников в спецгруппу по приведению в исполнение смертных приговоров и нередко присутствует на казни.

«Ночные планерки» прокурора уже давно никого не удивляли. Утомительное многочасовое смакование будущей казни – одна из слабостей Штыря, о которой известно и в прокуратуре, и в Главном управлении исполнения наказаний, и в МВД области.

Поэтому Олаф не сильно удивился срочному вызову. Завтра – «расстрельный день», а значит, этот бессердечный боров Штырь намеревается всю ночь мусолить подробности предстоящего «мероприятия».

Начальник СИЗО, в силу занимаемой должности, являлся также руководителем «расстрельной группы». Олафа воротило от этой дополнительной миссии, но он никогда даже взглядом не показал, как противна ему «профессиональная нагрузка». Штырь такое не простил бы никогда. Прокурору были чужды любые проявления человечности или того, что он сам называл «соплями интеллигента». Он готов был простить Олафу его любовные интрижки на стороне, но все, что касалось работы, – было святым и незыблемым. «Чего такая харя у тебя недовольная, Петри? – допытывался как‑ то на планерке Штырь. – Обещаю, слюнтяй, что когда‑ нибудь заставлю тебя самолично произвести выстрел! Хочу понаблюдать за тобой, когда брызнет кровушка и лопнет мозжечок казненного…»

Олаф никогда не присутствовал на казни. Он лишь отдавал приказы. Всегда – устно и только тем, кого это касалось. В его группу входили десять человек. Все они являлись сотрудниками СИЗО. Кроме непосредственных исполнителей, в «команде А» значились также двое водителей, врач и представитель МВД. Штырь был главой государственной надзорной инстанции над деятельностью расстрельной группы. Он же, по сути, и руководил ею. Год назад прокурор навязал Олафу нового сотрудника по фамилии Недельский. «Возьми его в «команду А», Петри! – распорядился Штырь, улыбаясь одними уголками губ. – Незаменимый кадр! Вам, сраным интеллигентам, даст сто очков вперед! »

«Незаменимый кадр» оказался извращенцем‑ садистом. Коренастый молодой человек лет двадцати семи, со светлыми, не по моде коротко стриженными волосами, большим ртом и абсолютно ледяными глазами, он всякий раз вымаливал у Петри мандат на исполнение, приезжал на место казни раньше положенного срока и подолгу мерил шагами узкую камеру со звуконепроницаемыми стенами, готовясь к убийству. Недельский присаживался на корточки и гладил ладонью пулеуловитель – черный шершавый щиток, пристроенный в углу мрачной комнаты, улыбаясь и шевеля губами, словно нашептывая страшные, неведомые заклинания. Затем он наклонялся лицом к стальному зарешеченному люку для стока крови в самом полу и, закрыв глаза, вдыхал одному ему ощутимый аромат смерти. Ему чудилось, что невидимая смесь агоний, судорог, криков и вздохов, накопившаяся в этой комнате за последнее десятилетие, проникает в легкие, в самое сердце и делает его сверхчеловеком – бесстрашным, неуязвимым и сильным.

Когда в назначенный час двое сотрудников «команды А» вводили в камеру приговоренного – очередного дрожащего от немого ужаса человека с завязанными глазами, Недельского тоже охватывала дрожь. Но это была дрожь волнения, не сравнимого для него ни с каким другим. Ничего подобного он никогда не испытывал даже в постели с женщиной. Облизывая пересохшие губы и тяжело дыша, Недельский опускал свою безвольную, парализованную страхом жертву на колени и целил ей в затылок из табельного пистолета. Процедура, которая в обычное время должна занимать не более десяти секунд, превращалась у Недельского в двух‑, а иногда и в пятиминутную оргию. Он рычал на подручных, заставляя их то поменять положение жертвы перед пулеуловителем, то опустить ее грудью на пол, свесив голову прямо в люк, то приподнять голову сачком для ловли бабочек «в целях более точного попадания». Когда сотрудники уже начинали роптать и раздражаться, а приговоренный – выть и хрипеть, Недельский подходил к нему вплотную и нажимал на курок.

В камере появлялся врач, констатировал биологическую смерть, потом тело упаковывали в целлофановый пакет, а «незаменимый кадр» все стоял перед люком, прикрыв веки и тихонько постанывая. Он испытывал сильнейший оргазм.

Болезненная, отвратительная страсть Недельского была известна начальнику СИЗО, он презирал нового сотрудника, но не мог избавиться от него. Олаф догадывался, что и сам прокурор – такой же извращенец, как и его мерзкий протеже, что Штырь с пистолетом в руке – зрелище не менее гадкое и скотское, чем дрожащий от вожделения Недельский. Такое открытие было сродни скандалу, и любой другой руководитель спецгруппы давно бы уже бил в колокола. Но Петри молчал. У него самого было рыльце в пуху, и Штырь цепко держал его за горло.

– А вот и герой‑ любовник! – воскликнул прокурор, когда Олаф переступил порог кабинета.

Все присутствующие разом повернули головы. Их было трое, и только одного из них Петри знал в лицо – начальника КГБ Петрозаводска Игоря Туманова. Спокойный, приятный в общении мужчина лет сорока, с изысканными манерами и умным взглядом, в разное время дважды встречался начальнику СИЗО. Один раз Олаф видел его в обкоме партии на торжественном приеме, посвященном 50‑ летию Октября, в другой раз – месяц назад, когда глава КГБ приезжал в следственный изолятор на беседу с осужденным по 68‑ й статье[3] бывшим сотрудником своего же ведомства.

Петри вспомнил, что тогда, выйдя из камеры, в которой проводил допрос, главный чекист поморщился: «За один МИГ платят жизнью…»[4]

Очень скоро того, с кем Туманов беседовал в камере, этапировали в Москву, на Лубянку, а начальник КГБ Петрозаводска получил очередное звание. Болтали, будто осужденный был его другом.

– Еще тепленький, – продолжал Штырь, ухмыляясь. – Я его с бабы снял. Небось, до сих пор воняет шоколадом и духами «Мадам Роша»!

Олаф в то же мгновение вспомнил, что Ксана действительно обожает дорогие французские духи, которые он ей никогда не дарил. «Откуда они у простой машинистки? » – мелькнула в голове тоскливая мысль. Он расстроенно вздохнул. «Теперь уже не важно…»

– Довольно, Николай Львович! – оборвал прокурора Туманов и опять повернулся к вошедшему: – Здравствуйте, товарищ Петри.

Олаф вяло кивнул.

Штырь откинулся в кресле и нахмурился.

– Проходи и садись, – сухо приказал он. – О тебе речь.

Все собравшиеся в этот поздний час в кабинете прокурора с любопытством наблюдали, как начальник СИЗО растерянно отодвинул стул, сел на краешек, потом неожиданно встал, поменял стул на другой и опять сел.

– Завтра… Нет, уже сегодня – расстрельный день, – напомнил Штырь, и в его маленьких глазках засветилась радость. – День справедливого возмездия, – он цокнул языком, – торжества закона и народной воли… Карающей десницы правосудия!

Туманов, для которого поэтизация расстрела была в новинку, бросил на прокурора удивленный взгляд.

– День очищения горизонтов жизни во имя лучшего будущего, – ничуть не смущаясь, закончил Штырь.

Туманов едва заметно покачал головой и обратился к Петри:

– Доложите о готовности «команды А».

– Спецгруппа укомплектована полностью и в любое время готова выполнить приказ, – словно заученный урок, устало отбарабанил Олаф.

– В твоей группе с этого часа два новых сотрудника, – прокурор кивнул на мужчин, сидящих за столом напротив Петри. – Представитель МВД товарищ Макеев и врач – товарищ Шамис.

«А прежние чем провинились? » – чуть не вырвалось у Олафа. Но он промолчал и озадаченно уставился на своих новых сотрудников. Оба мужчины шевельнулись за столом, демонстрируя мрачное удовлетворение от возможности работать под руководством Олафа. «Если эти – такие же, как Недельский, то можно сразу в петлю», – живо подумал тот, а вслух произнес:

– Мне нужны их объективки, личные дела и учетные карточки, чтобы провести внутренним приказом…

– Никаких карточек и приказов! – отрезал прокурор. – Времени нет.

Настал черед Олафа удивляться. Он театрально вскинул брови и наклонил голову:

– Я ослышался, Николай Львович? Вы предлагаете мне зачислить людей в спецгруппу без приказа и даже без личных данных?

– Я тебе уже назвал их личные данные! – рявкнул Штырь. – Мент и врач!

– Мне нужно кое‑ что объяснить. – Туманов постучал ладонью по столу. Ему явно не хотелось, чтобы прокурор с начальником следственного изолятора выясняли между собой отношения. – Неожиданные изменения в составе группы, товарищ Петри, продиктованы срочной и важной необходимостью. Вы человек искушенный и, уверен, отдаете себе отчет в том, что глава КГБ в кабинете у прокурора – событие не рядовое.

«А действительно! – мысленно воскликнул Олаф. – Чего это госбезопасность делает в прокуратуре, да еще и ночью? Не извращенца же слушать пожаловала! » А вслух промямлил:

– М‑ м… конечно.

Туманов кивнул и подытожил:

– Не рядовое.

Олаф вдруг почувствовал неприятный холодок между лопатками.

Весь минувший день словно готовил его к чему‑ то страшному и безысходному. Сначала на работе не клеились дела. Он пытался сосредоточиться, собраться, взять себя в руки, но мысли не слушались. Они путались, кривлялись и норовили ускользнуть куда‑ то в щель оконной рамы – в вязкую патоку машин и людей на улицах равнодушного города. В итоге день был скомкан, как выдернутый из пишущей машинки лист. Потом этот жуткий ливень, холодный и злой. Впервые Олаф ехал к любовнице без приятного сердцебиения. Как‑ то обыденно, словно на работу. Пока ловил такси, вымок до нитки, а когда добрался – не было ни сил, ни желания. А дальше… Даже вспоминать противно. Ночной звонок и мерзкий голос прокурора в трубке. Ксана‑ Ксана… Она ничем не отличается от партийных шлюх‑ сексотов, которых подкладывают в постели к чиновникам и начальникам разного ранга. Компромат – вот ковровая дорожка на ступеньках субординации! Тот, у кого рыло в пуху – сговорчив и послушен вдвойне. Теперь и Олаф попался на такую уду. Как сопляк! Ему не стыдно, он просто зол на себя. Во всем случившемся приятного мало. Но то, что произошло в подъезде на лестнице, иначе как мистической жутью не назовешь.

Олаф вздрогнул. Он словно опять явственно услышал звон разбитого стекла и хриплый голос над самым ухом: «Сорок третий номер… Твоя погибель…»

– Не к добру… – неожиданно громко произнес Петри.

Туманов по‑ своему понял это высказывание.

– Как раз наоборот! – назидательно произнес он. – КГБ появляется за тем, чтобы предотвратить зло. Или… когда грядет трудная и опасная работа.

– Опасную работу предстоит выполнить мне? – догадался Олаф.

Туманов открыл рот, чтобы ответить, но его опередил прокурор.

– Партия поставила перед нами ответственную задачу, – казалось, Штырь выплевывает слова, и они прыгают по столу подобием металлических шариков, – но я не уверен, что морально шаткий сотрудник способен с ней справиться.

Прокурор сделал паузу, ожидая заверений в обратном, но Петри не проронил ни слова.

– Вот что… – Туманов откинулся на спинку стула и сложил руки на груди. – Полагаю, вопрос моральной неустойчивости вы решите в рабочем порядке. Обсудите его в профкоме или на партсобрании, и виновный получит то, что заслуживает. Общественное порицание, выговор, наконец… – Он опять наклонился к столу. – А сейчас прошу вас вернуться к делу.

Штырь поморщился: кагэбэшник опять помешал ему влепить звонкую пощечину зарвавшемуся Петри – она в третий раз выходила скользкой и безболезненной.

– Вы что‑ нибудь слышали про остров Хойту? – понизив голос, спросил Туманов, пристально глядя в глаза Олафу.

Тот на секунду задумался и растерянно пробормотал:

– Про… остров…

– Хойту, – повторил начальник КГБ, буравя его взглядом.

Конечно, Олаф слышал про остров. Он смеялся, когда кто‑ то из сотрудников рассказал ему жуткую легенду об этом Богом забытом клочке земли, затерянном в паутине рек, среди холодных скал – почти у самой границы с Финляндией. «Вам не вертухаем в следственном изоляторе нужно работать, а сказочником на детском утреннике! » – пристыдил он рассказчика. «Люди говорят… – обиженно пожал плечами тот. – А дыма без огня… Сами знаете».

История была глупая. Нарочито пряная, как в детской страшилке. Мол, остров Хойту – ведьминский. Мерзкая старуха, величиной с гору, одетая в саван, бродит по пустынному каменистому берегу, вглядываясь в туманную муть мертвых озер застывшим стеклянным взглядом. Время от времени она поднимает голову к черному небу и подолгу смотрит на поцарапанную ржавую луну, на которой, как на циферблате часов, невидимая стрелка отсчитывает минуты, часы, дни и годы страшного проклятья, нависшего над островом. Старуха сторожит сокровища, спрятанные в скале. И каждого, чья нога ступит на каменистый безжизненный берег, ждет мучительная и ужасная смерть. Пять лет назад группа смельчаков высадилась на остров с вертолета и сгинула. Уцелевший пилот сошел с ума и потом долго, сбивчиво рассказывал одну и ту же историю – сначала в компетентных органах, а потом – в больничной палате, про то, как появилась жуткая ведьма в саване, как заглянула прямо в кабину зависшего над скалами вертолета, как потом сожгла огнем и засыпала камнями беспомощных людей, высадившихся на берег…

История глупая и безыскусная. Но сейчас она вдруг показалась Олафу не такой уж нелепой. Он поежился и неуверенно пробормотал:

– Н‑ нет… Ничего не слышал.

– Неправда, – коротко резюмировал Туманов, не сводя глаз с оробевшего Петри.

– Ну… вернее… ерунду всякую, – неохотно поправился тот.

– Говори прямо, когда тебя спрашивают! – подал голос Штырь. – Небось не у девки в постели находишься.

Начальник КГБ поджал губы и возвел глаза к потолку. Прокурор начинал его раздражать.

– И все же, – Туманов опять вернулся к диалогу, – какую именно ерунду?

Олаф помедлил с ответом. Он мысленно прикидывал, какими дополнительными расспросами может обернуться рассказанная легенда. Возможно, ушлый кагэбэшник захочет узнать что‑ нибудь и про суеверного надзирателя, и про то, о чем еще болтают во вверенном Олафу учреждении.

– Я слышал, – осторожно произнес он, – что остров Хойту называют «островом сокровищ». Но это ведь чушь, верно?

Петри выдавил из себя улыбку, призывая окружающих оценить его здравомыслие.

Туманов не шевельнулся за столом и даже не поменял выражения лица.

– Почему же чушь? – холодно сказал он. – В некотором смысле – действительно «остров сокровищ».

Олаф открыл рот.

– Впрочем, – кагэбэшник небрежно откинулся на стуле, – если на острове что‑ то и спрятано, то это представляет интерес не для кладоискателей, а для истории. Может быть – для науки. Поясню. – Туманов знаком остановил уже намеревавшегося вставить свое слово прокурора. – У нас есть предположения… подчеркиваю: только предположения, что четырнадцатый пехотный дивизион вермахта, покидая Карелию, оставил на одном из островов некие ценности. Возможно – имущество, не подлежащее транспортировке. Еще вероятнее – документы.

За столом повисла тишина. Было слышно, как в недрах дубового шкафа тикают шахматные часы, подаренные прокурору в день его пятидесятилетия. Словно кто‑ то из игроков нажал кнопку и ждал следующего хода. Олаф интуитивно понимал, что именно ему предстоит сейчас передвинуть фигуру на невидимой доске, и поэтому пребывал в полной растерянности.

– А… при чем здесь мы? – выдавил он из себя, чувствуя, что проигрывает партию.

– Вот и я говорю! – взорвался наконец Штырь. – Какое отношение к делу государственной важности может иметь слюнявый ловелас, слабый на передок? Как можно доверить задание партии интеллигентишке, разрушившему ячейку общества? Ведь семья – это основа нашего с вами…

– Я сейчас уйду, – раздраженно пообещал Туманов, – чтобы не мешать вам цементировать разрушенные ячейки! А задание партии будут выполнять другие.

Эта угроза на секунду подействовала. Прокурор замолчал и, положив на стол бордовые кулачищи, зловеще скрипнул зубами.

– Наша с вами задача, – продолжал кагэбэшник, повернувшись к Олафу, – выяснить, существуют ли схроны на острове Хойту, и если – да, то постараться вывезти спрятанные ценности на Большую землю.

Петри колебался. Спрашивать про ведьму было глупо. Но и таить в себе нарастающую тревогу не было сил.

– Вы назвали эту работу опасной и трудной… – напомнил он и вопросительно уставился на Туманова. – Что именно в ней… рискованного?

– Она связана с риском для жизни, – ответил тот небрежным тоном, как если бы предупреждал старшеклассников о вреде курения.

– Прямо скажем, работа не для сопляков! – не выдержал прокурор.

– Я слышал… – Олаф помялся, – будто на Хойту уже была экспедиция.

Туманов ответил не сразу. Он стряхнул с рукава невидимую пыль, одернул манжеты модной рубашки с широким отложным воротником и, поколебавшись, неохотно кивнул:

– Была. В шестьдесят восьмом году. Она… не увенчалась успехом.

– На острове ничего не нашли? – допытывался Олаф. – Участники вернулись ни с чем?

В глазах кагэбэшника мелькнул злой огонек. В его планы не входило рассказывать подробности трагедии пятилетней давности. Он лихорадочно обдумывал, как поступить. Перед ним сидел хоть и морально неустойчивый, но все же коммунист, начальник центрального следственного изолятора, руководитель специальной группы, в которой болтать не принято. «Пусть знает все, – решил наконец Туманов. – Если на то пошло, не в Сочи его посылаю…»

– Участники прошлой экспедиции, – медленно произнес он, – не вернулись с задания. Они погибли. Мы предполагаем, что группа стала жертвой хитроумной западни, капканов, расставленных гитлеровцами на подходах к скале. Вероятнее всего, наши люди подорвались на минах‑ ловушках.

– Это все, что известно? – быстро спросил Олаф.

– А тебе мало, что ли? – крикнул прокурор. – Еще что‑ то хочешь услышать? Баб там нету! Одни только камни и скалы. И все заминировано.

– Если немцы так позаботились о сохранности своего барахла, – задумчиво произнес Петри, – значит, оно, действительно, представляет большую ценность.

– Может быть, – кивнул Туманов. – Это и надлежит выяснить. – Он наклонился и достал из‑ под стола небольшую черную кожаную папку. – Вы готовы обсудить детали предстоящего дела?

– У меня еще один вопрос. – Олаф нахмурил лоб. – Почему – «команда А»? Мы ведь не спецы по таким делам. Существует армия, милиция, саперы, наконец…

Лицо кагэбэшника приобрело насмешливое выражение. Он наклонился через стол к Петри и негромко произнес:

– А вы не догадываетесь?

Олаф на секунду замер, в его глазах мелькнуло недоумение, которое сменилось неподдельным ужасом:

– Вы это серьезно?! Разве так… делают? Не на войне, все‑ таки…

– Ошибаешься! – подал голос прокурор. – Именно – на войне! Наша партия, наш народ ведет ежедневную, ежечасную войну с расхлябанностью и предательством, с трусливыми интеллигентишками и слюнтяями!

– Вы готовы обсудить детали предстоящего дела? – повторил Туманов, расстегивая папку.

– Готов, – вздохнул начальник СИЗО.

Разве у него был выбор?

Уже совсем рассвело, когда в прокуренном кабинете городского прокурора закончилось совещание. Бледное, холодное солнце струилось сквозь щели в тяжелых шторах и тонуло в сигаретном дыму. Комната теперь выглядела иначе. При свете дня заговорщики за столом словно потеряли яркость, поменяли очертания, ушли в расфокус. Надвигающийся день размывал их лица, теснил и делал прозаичными их зловещие планы. Собеседники Олафа уже не смотрелись важными и таинственными. Это были просто уставшие люди, одуревшие от бессонной ночи, сигаретного дыма и кучи навалившихся проблем.

Петри тяжело поднялся из‑ за стола.

– Я все понял. Могу идти?

– Ступайте, – кивнул Туманов. – И помните: на вас лежит огромная ответственность. Вы – руководитель группы.

– Я назначил ему в помощь заместителя, – прокурор метнул победный взгляд на Олафа.

Тот остановился и с тревогой уставился на своего мучителя.

– У меня есть заместитель? Кто же он? Как его фамилия?

– Недельский…

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒