Роса Монтеро 8 страница

Как я сказала, мы снова находились в самом начале, то есть напряженно ждали звонка, словно нетерпеливые влюбленные, когда к вечеру второго дня телефон вдруг зазвонил. Трубку подняла я.

– Лусия…

Рамон! У меня живот скрутило от спазма, сильного, как удар кинжала, как удар кулаком. Смешно, но я даже не предполагала, что Рамон может мне позвонить сам. Наверно, я воображала, что он болен, лежит в жару и стонет. Но это был Рамон, без всяких сомнений. Рамон, хотя голос звучал странно, словно он и вправду болен, лежит в жару и стонет.

– Рамон, дорогой, что они с тобой сделали? Как ты? – почти прорыдала я.

– Плохо мне, плохо… – пробормотал он. – Послушай, Лусия, мне позволили говорить с тобой всего одну минуту, они злые, жестокие люди и готовы на все, отдай ты им эти деньги, пожалуйста, сделай, как они говорят…

– Я все сделаю, все! Тогда была не моя вина, мы же принесли деньги и сделали все, как они велели, но когда мы пришли туда, то обнаружили там полицию, я им ничего не сказала, клянусь тебе, ничего! Наверное, они следили за нами! – быстро тараторила я, забыв, что телефон могут прослушивать.

– Делай, что тебе велят, не то меня убьют, – молил Рамон.

– На этот раз все получится, – пообещала я.

Но слышать меня он уже не мог – трубку повесили.

Через два часа посыльный принес великолепный букет голубых тюльпанов. Именно тюльпанов, ведь тюльпан – мой любимый цветок, и это явно была насмешка, издевательство. Дрожащими руками я вскрыла конверт; карточка, отпечатанная мельчайшим шрифтом на лазерном принтере, гласила:

«Передача выкупа состоится сегодня вечером, в 19. 46, на вокзале Аточа. В зале на первом этаже, между офисами компаний ABE и «Тальго», находится киоск, где продают сладости; рядом с киоском стоит скамейка. Садитесь на нее справа, поставьте чемодан рядом с собой перпендикулярно скамейке. Смотрите вперед, сидите спокойно и ждите. Это последняя возможность. Если вы опять провалите дело, мужа живым не увидите. «Оргульо обреро».

Если вы опять провалите дело! Значит, я была виновата, а именно этого я всегда и боялась. Виновата ли я в том, что я человек посредственный, что не оправдала надежд своих родителей, что неправильно любила других людей, что не вышла ростом, что потеряла зубы в автомобильной аварии, что и сама несчастлива, и других не сделала счастливыми, и в том, что в мире люди голодают? А теперь я, получается, виновата в похищении Рамона, и в том, что в первый раз выкуп передать не удалось, и в том, что Рамону отрубили палец? Меня затрясло от ужаса.

– Тихо! На этот раз все получится, – сказал Феликс спокойным голосом.

Но меня продолжала бить дрожь.

– Успокойся, дорогая, я с тобой, – сказал Адриан.

Он обнял меня сзади, прижавшись грудью к моей спине, точнее животом, – у нас большая разница в росте, – и склонив голову мне на плечо. Он, такой сильный, большой, горячий, укрыл меня своими объятиями, словно влюбленный медведь, словно теплое пальто в мороз, словно безопасное убежище. Глупо, но факт: меня перестало трясти. На самом‑ то деле я не слишком доверяла Адриану и вовсе не думала, что он может как‑ то особо защитить меня от похитителей или оберечь от моих собственных страхов. Но достаточно было его прикосновения, его красивого, похожего на морду кота, лица, тепла его тела, согревающего мне спину и даже наивного хвастовства «я с тобой», слов, которые показались бы мне смешными в любых других устах, – всего этого хватило, чтобы у меня прошла дрожь, а руки и ноги расслабились: я вдруг стала женственной, точнее феминоидной, то есть регрессировала, вернулась в древние культурные матрицы, стала древней женщиной, самкой, будто у меня внезапно выключились мозги, и вся я стала просто женской функцией, и у меня остались только внутренности, словно превратилась в медузу, пульсирующий комок желатина, который слепо плывет туда, куда несет его течение.

В общем, в объятиях Адриана я перестала дрожать и уже более спокойно заныла:

– Ничего не получится и на этот раз. Я ведь даже толком не поняла инструкций.

Так оно и было: я несколько раз прочла карточку, не понимая ни слова, будто бы читала условие задачи на экзамене по математике.

– Не волнуйся, все довольно просто, – сказал Феликс. – Нам надо сделать две вещи: прийти заранее, чтобы место на скамейке не было занято, и избежать полицейской слежки. О последнем позабочусь я.

Было половина пятого, и времени у нас оставалось немного. Мы снова опустошили мешок с собачьим кормом, снова сложили купюры в чемодан, снова вышли на улицу с этими чертовыми деньгами, которые весили бог знает сколько. Конечно, у Феликса уже был готов план, как избежать хвоста.

– Во‑ первых, на моей машине мы не поедем. Уж слишком она приметная, за ней легко следить. Лучше взять такси.

– Хорошо, я сейчас вызову по телефону, – сказала я.

– Нет. Скорее всего, нас прослушивают и, чего доброго, пришлют такси с переодетым полицейским вместо водителя. Нет, будем ловить такси на улице, это надежнее.

Конечно, надежнее, но не так быстро и не так удобно, учитывая, что при нас было двести миллионов песет. Ожидая, пока Адриан поймает и приведет такси, мы с Феликсом стояли в подъезде, и меня не покидало воспоминание о том, как на нас тут напали несколько дней тому назад.

– В конце концов нас ограбят, – прошептала я, не в силах сохранять достойное героини молчание.

Феликс улыбнулся и приоткрыл полу твидового пиджака. Ужас, он не забыл прихватить свой пистолетище, черный, как злые мысли, и древний, как наполеоновская пушка. И зачем только связалась с этим стариком, из него песок сыплется, а он еще прихватил свой музейный экспонат?!

– У нас отнимут и деньги, и пистолет, – мрачно подытожила я.

Но в эту минуту появился Адриан с такси.

– На площадь Кальяо, – сказал Феликс водителю.

Ложный адрес входил в план моего соседа с целью сбить полицию со следа. Когда мы доехали до площади Кальяо, Феликс расплатился с таксистом и дал щедрые чаевые.

– Знаете, нам надо забрать мою жену, она очень больна, и ей трудно ходить, – сказал Феликс таксисту, притворяясь слабым и беззащитным стариком. – Сделайте нам одолжение, поезжайте в туннель и ждите нас у спуска с площади Хасинто Бенавенте, там, где стоянка. Мы будем там через пять минут. Я буду вам чрезвычайно признателен и заплачу тысячу песет сверху.

– Договорились, – ответил таксист.

– Прекрасно. Значит, помните: на стоянке возле спуска. Через пять минут.

План все‑ таки был неплох. Мы выходим из такси на площади Кальяо, оказываемся в пешеходной зоне и пешком идем по улице Пресьядос – молодому и сильному Адриану нетрудно протащить такое расстояние неудобный и тяжеленный чемодан. Предполагаемые преследователи будут вынуждены бросить машину и идти пешком, а когда мы пересечем пешеходную зону, они останутся без транспорта и не сумеют догнать нас. Там мы спускаемся в туннель, а у спуска нас ждет такси. Полицейский, оказавшись без машины в таком месте, где невозможно быстро поймать такси, неизбежно потратит несколько драгоценных минут, которых нам хватит, чтобы затеряться в плотном потоке автомобилей. Наконец, через несколько кварталов мы отпускаем такси, номер которого полицейский, разумеется, запомнит, и берем другое.

– Приняв эту последнюю простую предосторожность, мы окончательно оторвемся от хвоста, – удовлетворенно сказал Феликс, объяснив нам в подробностях свой план ухода от преследования.

И действительно, план показался нам разумным и не слишком сложным. К сожалению, на условленном месте никакого такси не оказалось. Мы стояли и ждали.

– Странно, – в полной растерянности сказал Феликс.

– Вот тебе и идеальный план. Я знал, что так будет. Ты совсем потерял профессионализм, – проворчал Адриан, еще не отдышавшийся от пробежки с двадцатикилограммовым чемоданом.

Мы подождали еще. Машины пролетали мимо, обдавая нас волнами выхлопных газов. Мерзавец таксист не появлялся. Я возмущалась им от всей души: беспомощная, тяжело больная жена Феликса сейчас мучилась бы удушьем в этом кошмарном туннеле. А еще я думала: в любой момент рядом с нами может остановиться машина, и это будут полицейские.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Феликс. Он выглядел удрученным, разбитым наголову, снова постаревшим.

– А чего тут понимать: не явится твой таксист, вот и все, – злился Адриан.

В общем, нам пришлось подниматься наверх пешком, да еще с неподъемным чемоданом. Когда мы поднялись на площадь, у нас ушло еще минут пять на то, чтобы поймать свободное такси. Я глядела во все глаза, но не обнаружила ни одной подозрительной с виду или по маневрам машины; впрочем, и раньше, когда мы шли пешком, я не заметила преследования. Хотя, конечно, главное свойство хорошего сыщика – оставаться невидимым, так что полной уверенности у меня не было. Мы были так обескуражены и подавлены, что бросили все уловки и даже не стали менять такси, а отправились прямиком на вокзал Аточа. Прибыли мы туда в шесть двадцать.

Как мы договорились, внутрь я вошла одна, чтобы похитители не насторожились – на сей раз операция должна была пройти без сучка без задоринки, мы не могли рисковать даже по мелочам. Адриан и Феликс остались снаружи, возле стоянки такси, а я с замиранием сердца потащила чемодан через главный зал. Я нашла скамейку, и, к счастью, она оказалась свободна. Мне предстояло полтора часа ожидания, и для пущей безопасности я поставила чемодан на скамейку и крепко его держала. Снова время текло с мучительной медлительностью, снова я пристально вглядывалась в лица, пытаясь вычислить полицейских или похитителей. На центральном вокзале людей всегда много, и скоро уже мелькавшие передо мной лица начали расплываться, утрачивать четкость очертаний. Все стали похожи на всех, лица утратили смысл. Правда, пока я сидела там, в разъединяющей атмосфере вокзала, в холодном искусственном свете, все, казалось, утратило смысл. Я видела свое отражение в стекле киоска – темный силуэт женщины в пальто, она выглядела усталой и совершенно чужой. Неужели эта немолодая женщина, одиноко сидящая на скамейке, действительно я? Меня угнетало все: неподвижность этой фигуры, бесконечное ожидание, запах зимы, слабо работающего отопления, мокрой одежды и шум шагов. Иногда кажется, что жизнь не более чем транзитная станция, железнодорожная или, быть может, автобусная, всего лишь большой обшарпанный зал с серым полом, по углам – кучи окурков и оберток от жевательной резинки, а в двери неустанно рвется зима.

В семь сорок я поставила чемодан рядом со скамейкой в соответствии с полученными инструкциями, и меланхолическое забытье сменилось острым беспокойством. А если сейчас здесь появится какой‑ нибудь вор и преспокойно унесет чемодан? Разве вокзалы не славятся обилием ворья? И разве мой чемодан, за которым явно никто не присматривает, не представляется легкой и соблазнительной добычей? В эту минуту объявили о прибытии поезда, и мимо моей скамейки повалила новая толпа пассажиров. Голову я держала неподвижно, но уголком глаза – я ничего не могла с собой поделать – поглядывала на чемодан. Он был черным пятном, вокруг которого бурлил людской поток, словно скала, которую лижут волны. Время пришло, сказала я себе. Пора. Но проходила минута за минутой, толпа поредела. Наконец последние пассажиры быстрым шагом прошли мимо меня, и на вокзале снова стало тихо.

«Опять ничего не получится. Я уже чувствую. Снова провал», – скулила я про себя.

В этот миг передо мной остановилась женщина с вертлявой чернобровой девчонкой, которую перед этим тащила за собой так, как в супермаркете везут за собой тележку с покупками.

– Это вы… Это вы? – дважды спросила она, указывая на меня обвиняющим пальцем.

– Что? – подскочила я. Неужели эта женщина и есть тот человек, которого я жду?

– Да, это вы! – с торжествующим видом уверилась она, тыкая пальцем мне в плечо. – Вы же детская писательница, верно?

Не время и не место тут было для литературной болтовни, мне следовало притвориться, соврать, отделаться от нее, сказать, что я не я. Но я не удержалась: впервые ко мне вот так, можно сказать, на улице, обращались поклонники.

– В общем, да.

– Какое счастье! Смотри, Мартита, эта сеньора написала книжки, которые тебе так нравятся.

Мартита тепло улыбнулась мне. Девочка была уменьшенной копией матери – такой же большой нос и такие же толстые щеки.

– Как же нам повезло, ведь в этом году волхвы принесли тебе последнюю книжку серии, мы не одной не пропустили, правда, Мартита? Она обожает «Гусенка и Утенка», собирает все до единой.

Я почувствовала легкий укол гордости, каковая, судя по этому уколу, находится где‑ то возле печени.

– «Курочка», «Курочка‑ недурочка», – сказала я тихо.

– Что вы говорите?

– «Гусенка и Утенка» написала не я. Это книжки Франсиски Одон.

– Да что вы? Надо же! Вы уверены?

– Я писала книжки про курочку‑ недурочку – сказала я с некоторой надеждой и в то же время с беспокойством оглядывалась.

– Вот оно как! Этого мы не читали, верно, Мартита? Очень жаль, простите, пожалуйста, – пробормотала несколько смущенная сеньора.

И чуть не бегом кинулась прочь, волоча за собой дочку.

Пока я приходила в себя после этого разговора, ко мне подошел маленький замызганный мальчик, он продавал пластмассовые цветы. Ну и дерготня, в жизни ко мне столько народу одновременно не обращалось. Из‑ за этих случайных разговоров я снова провалю все дело.

– Я ничего не буду покупать, малыш, – поторопилась я сказать, чтобы он побыстрее ушел и не путался под ногами.

– Ты что, тетя? Я ничего не продаю. Я принес тебе записку. А цветок я тебе дарю, – невозмутимо ответил этот мальчик с пальчик Он сунул мне в руку записку и красную розу.

Я развернула записку: она была напечатана тем же мелким шрифтом, что и карточка, доставленная мне с букетом.

«Это была проверка. Сейчас же, повторяем, СЕЙЧАС ЖЕ отправляйтесь в кинотеатр на Платериас. Купите билет и войдите в зал одна, повторяем: ОДНА. Сядьте в последних рядах, с правой стороны от прохода, так, чтобы около вас было свободное место. Поставьте чемодан рядом с собой и спокойно смотрите фильм. Не пытайтесь никому звонить – мы за вами наблюдаем».

Я огляделась в поисках мальчика с цветами, но он исчез. Я быстро вышла из вокзала и дала почитать записку своим друзьям, которые к тому времени извелись в ожидании меня.

– Они пишут, что следят за нами, – шепнула я затравленно.

– Может, следят, а может, и нет, – ответил Феликс. – Как бы то ни было, надо идти.

На такси мы за десять минут добрались до кинотеатра. Платериас – это улочка в старом Мадриде, неподалеку от Пуэрта‑ дель‑ Соль. Киношка оказалась маленьким и жалким заведением, на двери висело объявление, написанное от руки: «Сегодня в программе три великолепных фильма: «Последний парижский набоб», «Отсоси» и «Яйца навалом». Я покрылась холодной испариной: я вынуждена войти туда и, кроме того, одна. Уже совсем стемнело, улица едва освещалась, прохожих не было. Киношка казалась столь же уютной, как пещера гремучей змеи.

– И все‑ таки тебе придется идти, – сказал Феликс.

– Не волнуйся, мы будем ждать тебя здесь, а если ты задержишься, я пойду за тобой, – сказал Адриан.

Я подошла к кассе за билетом, умирая от стыда потому, что сейчас меня могут увидеть. Однако кассирша, рыжая мумия с бородавчатым носом, ничуть не удивилась:

– Бери, дорогуша. И поторопись – сейчас как раз начинается «Отсоси». Этот фильм – самый лучший, там жутко интересный сюжет, – посоветовала мне мумия.

И по омерзительно грязной дорожке я вошла в зал, волоча свой неподъемный чемодан. Откинула жеваную занавеску и оказалась в жаркой душной темноте, где воняло грязными носками и исподним. Постепенно начали вырисовываться очертания кресел, зал был маленький и почти пустой. Следуя инструкциям, я нашла место справа возле прохода и опустилась в кресло, хотя сердце в груди отбивало чечетку. Еще хорошо, что было так темно: я хотя бы не видела той грязи, которая наверняка покрывала сиденья, ведь подлокотник, к которому я прикоснулась, был липкий и влажный. Я поставила чемодан на пол между собой и пустым сиденьем и приготовилась ждать. Прошло несколько минут, и я стала понимать, что происходит на экране: всюду плоть, черные волосатые половые органы, слюнявые рты, невероятных размеров мужские члены. И с облегчением подумала: это порно для гомосексуалистов. Я посмотрела вокруг – все остальные зрители сидели парочками, полностью погруженные в собственные переживания. Значит, это кинотеатр для геев, и это меня несколько успокоило. Если я не подхвачу какую‑ нибудь венерическую болезнь, если не забеременею просто от того, что сижу на одном из этих залитых спермой кресел, если не умру от удушья в этом вонючем воздухе, то, может, мне все же удастся наконец передать этот проклятый выкуп, говорила я себе с надеждой. И в этот самый миг, словно услышав мои мысли, рядом со мной уселся высокий и толстый мужчина.

То, что он высок и толст, я определила по его тени, по колыханию воздуха у своего лица – посмотреть на него я не осмелилась. Я не отрывалась от экрана, где огромный негр имел щуплого белого. Мой сосед начал шевелиться. Я поняла, что чемодан передвигается – он стукнул меня по ноге. Какого черта делает этот тип? Неужели собирается пересчитывать здесь деньги? И тут я уголком глаза увидела то, от чего меня охватила паника, – пистолет. Уж не собирается ли он убить меня? Инстинктивно я повернула голову и посмотрела на него – широкое бесцветное лицо, полуоткрытый рот, немного высунутый язык. А в руках у него был не пистолет, а темный напряженный член, твердый, как перекладина в платяном шкафу. Это не тот, кого я жду, не террорист, это, наверное, единственный бисексуал во всем кинотеатре, а может, и на всей планете, и надо же, чтобы он заметил меня, сел рядом и занялся своим делом.

Я резко вдохнула, встала и вышла, таща свой чемодан. И тут это случилось: я шла по проходу в поисках другого места, когда кто‑ то появился у меня за спиной и схватил чемодан.

– Это наше, – прошептали мне в ухо.

Действовал незнакомец спокойно и выверенно: я почувствовала его руку на своей и отпустила ручку. Потом увидела его спину и темный костюм – он шел впереди меня, направляясь к выходу. Несколько мгновений я не могла шевельнуться, но тут один из зрителей пожаловался, что я заслоняю экран. Я бегом кинулась на улицу, где у дверей меня ждали Феликс и Адриан.

– Вы его видели, вы его видели? – возбужденно крикнула я.

– Кого?

– Человека с чемоданом.

– Нет, мы никого не видели. Здесь никто не выходил. Наверное, там есть другой выход.

На самом деле мне было все равно, как он вышел, главное – нам наконец удалось сделать это. Игра в полицейских и воров закончена.

Измотанные, мы возвращались домой молча. Странно, но я ни разу не подумала о том, что будет после передачи выкупа: все свои силы я направила на выполнение этой операции. Теперь же, когда напряжение спало, в голове у меня была полная сумятица. Поскольку мы заплатили требуемую сумму, то Рамона, вероятно, освободят, и он вернется домой. От мысли о его освобождении мне становилось легче, конечно, мне становилось легче. Но мысль о его возвращении домой меня не радовала, отнюдь не радовала. Теперь, когда он должен был снова оказаться рядом со мной, я уже не чувствовала к нему такой нежности, как в последние дни. Я воображала, как он входит, представляла себе его изуродованную руку (бедняжка), как он садится в кресло и раз за разом принимается рассказывать о похищении, в течение ближайших лет он расскажет об этом сто пятьдесят тысяч раз, сто пятьдесят тысяч раз повторит свою скучнейшую историю – Рамон медлителен, зануден и вообще совсем не умеет рассказывать.

Я так и видела, как Рамон в тысячный раз рассказывает о похищении, он курит так, как привык курить: сигарету держит четко перпендикулярно губам, а когда выдыхает дым, причмокивает; он открывает и смыкает губы с влажным причмокиванием, словно какая‑ нибудь рыба. Я уже заранее не выносила это чмоканье и рыбью манеру открывать рот. Забавно думать о том, как развивается неприязнь к близкому человеку: поначалу тебя раздражает, что твой партнер тебя не слушает или не проявляет свою любовь так, как ты этого ждешь, или ты находишь, что в дурном настроении он невыносим; но потом, когда уже пройден водораздел супружеских ссор, начинаешь выходить из себя потому, что он с шумом втягивает с ложки суп или имеет привычку свистеть, принимая душ; одним словом, все эти безобидные вещи постепенно образуют то ядро упреков и непонимания, из которого рождаются злоба и великое разочарование. И в возвращении Рамона меня больше всего пугало, что я опять буду слышать и видеть, как он причмокивает губами, когда возьмет в изуродованную руку (бедненький) сигарету – когда я видела, как он по‑ рыбьи открывает губы, меня охватывала такая ненависть, что я была готова запихнуть ему в рот, к примеру, раскрытый зонт обычного размера.

С другой стороны, я с некоторым беспокойством думала, что такая острая неприязнь к Рамону может быть вызвана присутствием Адриана. Вот вернется Рамон со своими занудными разговорами, сигаретами и ампутированным пальцем (бедненький), и я тоже вернусь к своей обычной жизни. Без Феликса и его удивительных рассказов. И без Адриана. Не то чтобы у меня на Адриана были какие‑ то планы, отнюдь, просто наши отношения походили на игру, в них было что‑ то теплое и блестящее, они освещали жизнь и немного опьяняли. Мне будет не хватать их обоих, теперь это стало ясно. Адриана очень будет не хватать.

Я думала об этом, пока мы на кухне ели бутерброды, запивая их вином, и тут Адриан торжественным тоном сказал:

– Я открыл кое‑ что, и мне это кажется важным.

Мы в ожидании смотрели на него.

– Знаете, одного двадцатипятилетнего парня в мадридском зоопарке убило молнией. И самое странное, что в тот день в Мадриде не было ни облачка, ни урагана, не пролилось ни капли дождя. Значит, это была единственная молния во всем городе.

Мы растерянно глядели на него.

– Другой парень, двадцати трех лет, разбился на машине на Гвадалахарском шоссе. Сообщают, что его смело с дороги сильным порывом ветра. Но в тот день не было ветра, и ехал он на такой скорости, что никак не мог вылететь с дороги. Парень, разумеется, погиб. И еще: двумя днями позже другой двадцатипятилетний парень погиб, когда на мадридской улице ему в ветровое стекло угодил камень. Камень отдали на экспертизу, это оказался метеорит! Кусок звездной материи, часть астероида, осколок космоса! Метеорит попадает в ветровое стекло – это настолько невероятно, что этого почти и быть не может! Но это случилось. Что вы думаете по этому поводу?

Мы взглянули на него несколько раздраженно.

– Не знаю. А о чем здесь думать? – сказала я.

– Но это же так странно, чрезвычайно странно!

– Ну и что ты этим хочешь сказать?

– В общем… Я знаю, это покажется глупостью, или паранойей, или тем и другим одновременно, но не кажутся ли все эти события заговором с целью убийства молодых людей? В конце концов, есть в этом что‑ то сверхъестественное. Вы же знаете, в совпадения я не верю.

С печальной снисходительностью мы смотрели на него. Или, быть может, печальную снисходительность испытывала только я: Феликс насмешливо улыбался. Зеленый мальчишка, нелепый мальчишка, который произносит чудовищные глупости с набитым ртом, казался мне привлекательнее, милее и желаннее, чем Рамон, мой муж (бедняжка). Если бы я осталась с Адрианом, жила бы с ним, то, возможно, наступило бы время, когда я возненавидела бы его за то, что он говорит с набитым ртом, как сейчас, когда изо рта у него падали мокрые от слюны крошки хлеба. Но в это мгновение даже такое безобразие вызывало у меня нежность. Нет в мире большей пристрастности и более жестокой несправедливости, чем те, что порождаются чувством.

* * *

Но он не вернулся. Я говорю о Рамоне – он не вернулся ни в тот день, ни на следующий, ни на третий. Не вернулся Рамон с рыбьим ртом и отрезанным пальцем, бедняжка. Время шло, от него не было никаких известий, и постепенно чувство вины стало разъедать мне душу. Я думала, что чемодан действительно унес какой‑ то вор. Думала, что похитители не удовлетворились полученной суммой и хотят потребовать еще денег. Но главное, я думала, что мой муж не вернулся, потому что я не хотела, чтобы он вернулся; что моя неправильная любовь стала магической и роковой причиной его несчастья; что он, возможно, умер, казненный моим презрением. Меня лихорадило, меня тошнило, у меня горели губы, но ни одно из этих наказаний не вернуло Рамона.

Зато появилась судья по имени Мария Мартина. На следующий день раздался неожиданный звонок меня просили прийти в суд во второй половине дня. Приглашали на неформальную беседу, без повестки, но речь шла о деле, связанном с исчезновением моего мужа, и потому мне лучше явиться, с бюрократической надменностью сообщил мне секретарь.

В суд я пришла настолько испуганная, что к тому времени, когда меня ввели в кабинет Марии Мартины, чувство вины у меня достигло таких размеров, что я была готова признаться в ограблении почтового поезда Глазго – Лондон. К моему удивлению, вызвали к судье не только меня: на стуле со скромным и скучающим видом, плотно сдвинув колени, как обычно сидят очень высокие женщины, ждал инспектор Хосе Гарсия. Он приветствовал меня кивком и указал на другой стул. Больше никого в кабинете не было. Комнатка оказалась маленькой и жалкой, типичный казенный кабинет – стены в пятнах и огромный расшатанный письменный стол, который занимал почти все пространство. Я не заметила никаких личных вещей, кроме подушечки, лежавшей на сиденье деревянного кресла судьи, зато подушечка сразу привлекала внимание: туго набитая, отвратительного желтого цвета, с вышивкой, на которой была представлена белая курица в полный рост в туфельках на каблуках и юбке в горошек. Мерзкие курицы, казалось, вечно сопровождали мои грехи.

– Спасибо, что пришли, сеньора Ирунья.

Я обернулась. Судья только что переступила порог. Ростом она была ненамного выше меня, но зато намного моложе – вряд ли ей исполнилось тридцать. На ней было свободное темно‑ синее платье, под которым ясно обозначался огромный живот, великолепный живот беременной женщины, с которым она управлялась, как управляется со своей роскошной яхтой ее хозяин – он и гордится ею, и презирает, и ругает. С некоторым трудом взобравшись на подушечку, она вздохнула – быть может, подушечка была ей нужна, чтобы казаться выше своих собеседников, чтобы внушать им почтение и страх. Она производила впечатление женщины решительной и деловой. До сих пор она даже не взглянула на меня и, кроме сухой фразы, сказанной на пороге, не поздоровалась со мной, не пожала руку, не обменялась никаким общепринятым приветствием. Судья открыла синюю папку и погрузилась в чтение документов, потом подняла голову и спросила меня:

– С каких пор ваш муж сотрудничает с «Оргульо обреро»?

– Что?

– С каких пор ваш муж передает деньги «Оргульо обреро»?

– О чем вы?

В жизни есть знания, которых ищешь, и есть знания, которые сами тебя находят. Ищут обычно знания научные или технические. Как правило, они приобретаются постепенно, и ты заранее знаешь, к чему придешь. Конечно, ищут и тех знаний, которые касаются эмоций и интимных переживаний, так, например, юная девственница стремится узнать, что такое секс. Но даже в таких случаях знания, которых ищут, становятся частью жизни человека. Дополняют ее, а не уменьшают. Дают сведения, воспоминания и опыт. Накапливаются.

А те знания, которые сами нас находят, наоборот, обычно отсекают часть твоего «я». Внезапно обрывают твою наивность. Ты жил спокойно, счастливый своим неведением, и – хлоп! – на тебя обрушивается новость, проклятое знание о том, чего ты вовсе не ожидал узнать. В общем, это и есть разоблачение – внезапная и невыносимая ясность, молния реальности, попадающая точно в тебя. Безжалостный свет, в котором обнаруживаешь: то, что ты считал пейзажами, – не более чем декорации, ты жил на сцене, а думал, что это и есть жизнь; и тебе приходится перестраивать свое прошлое, переписывать заново свои воспоминания и прощать себя за такую глупость и чудовищную слепоту. К худу ли, к добру ли, но после разоблачений никто не остается прежним.

Именно это со мной и произошло тогда в кабинете судьи Мартины: десять лет жизни с Рамоном превратились в руины после ее слов, как после землетрясения. Да кто же был мой муж на самом деле, что он думал, что он делал? И кто такая я, если ничего не подозревала?

– По нашим сведениям, Рамон Ирунья поддерживал контакт с «Оргульо обреро» в течение нескольких лет. В его кабинете, в сейфе, мы обнаружили эти два письма.

Конечно же, в кабинете Рамона! Почему мне не пришло в голову поискать там? Хотя, с другой стороны, похищенные вряд ли оставляют следы перед похищением… Я взяла два листочка, которые протянула мне судья, и с жадностью их прочитала. Текст напечатан тем же мелким шрифтом, что и на карточке, которую мне доставили с тюльпанами. На первом письме стояла дата трехлетней давности.

«Мы в последний раз предупреждаем: ждем следующего платежа 27 числа, пять чеков на известные вам банки. Никаких отговорок больше не принимаем. Сотрудничайте с нами, и все будет хорошо. Иначе вы умрете. Оргульо обреро».

Другое письмо датировалось месяцем раньше.

«Нам надо все двести. Мы не бандиты, мы борцы за социальную справедливость. Мы не допустим, чтобы коррумпированный мелкий чиновник вроде тебя наживался на нашем деле. Выбирай: или ты нам даешь деньги, или мы их у тебя отнимаем. Послезавтра, в двенадцать, в пункте 2. Невыполнение этих условий будет иметь для тебя роковые последствия. Оргульо обреро».

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒