Мэри Стюарт 7 страница

Мы осторожно прошли по огромным разбитым каменным блокам и встали около колонн. Далекую долину скрывала тьма, наполненная мелкими движениями ночного ветра, шумом сосен и олив. Сигарета моего спутника погасла. Он прислонился спиной к колонне и смотрел на гору за храмом, на густые тени деревьев и бледные образы камней.

– Что там?

– Там нашли Возничего.

Слово вернуло меня в настоящее, как электрический шок. Открывая для себя Дельфы, я совершенно забыла, что Саймону есть чем занять голову.

– Вы думаете, Стефанос правильно понял? И это имеет для вас какой‑ то смысл?

– Никакого, – сказал он жизнерадостно. – Почему бы вам не подняться в студию, не познакомиться с Нигелем и не попить кофе?

– С удовольствием, но, по‑ моему, ужасно поздно?

– Не для этой страны. Здесь если и ложатся в кровать, то только в полдень. В Греции… Вот вы устали?

– Ни капельки. Должна, наверное, но почему‑ то нет.

Он засмеялся.

– Это воздух, свет или просто опьянение Элладой. И это надолго. Значит, пойдете?

– С огромным удовольствием.

Мы пошли, и он вел меня под руку, будто имел какие‑ то права… Точно так же я дрейфовала за Филипом. Но все же не так. В чем разница, я не желала анализировать.

Я спросила:

– Мы не идем по дороге? Почему в эту сторону?

– Незачем идти вниз. Студия наверху.

– А машина?

– Вернусь за ней потом, когда отведу вас в отель. По дороге это совсем недалеко.

Ступени ведут к маленькому театру мимо штуки, которую соорудил Александр Великий после удачной охоты на львов. Театр меньше Афинского, но в темноте разбитая сцена кажется гладкой, ряды сидений поднимаются вверх и переходят в заросли остролиста и кипариса. Маленькая разбитая мраморная чаша. Неожиданно для себя я сказала:

– Вы, наверное, не согласитесь… Извините, конечно, нет.

– Что, по‑ вашему, я не соглашусь?

– Ничего. Это очень глупо в таких обстоятельствах.

– Обстоятельствах? А, это. Пусть это вас не беспокоит. Вы, наверное, хотите услышать здесь что‑ нибудь по‑ гречески, даже если просто «Таласса! Таласса! ». Это? Что случилось?

– Ничего. Но если вы и дальше будете так же читать мои мысли, то станете очень неудобным компаньоном.

– Учитесь тоже.

– У меня нет таких талантов.

– Может, это и очень хорошо.

– Что вы имеете в виду?

Он засмеялся:

– Неважно. Я был прав?

– Да. Только, пожалуйста, не просто «Таласса! » Какие‑ нибудь стихи, если вам что‑ нибудь придет в голову. Я однажды слышала, как читали стихи в театре в Эпидаврусе, и это было, как чудо. Даже шепот долетал до верхних рядов.

– Здесь то же самое, только не так великолепно. Хорошо, раз вам хочется. – Говоря, он лазил по карманам. – Минуточку. Нужна зажигалка. Чтобы голос разносился правильно, надо найти точно центр сцены, он отмечен крестом.

Он вытащил ее из кармана, раздался звон, что‑ то упало. В слабом свете блеснула монета, я подняла ее, подала ему, оранжевое пламя ярко осветило оранжевый диск на моей ладони.

– Да это золото!

– Да, спасибо. – Он взял его и бросил в карман, как ничего не значащую мелочь. – Это – один из сувениров, присланных Стефаносом, на теле Михаэля их было три.

И он наклонился, продолжая искать крест. Казалось, его голова занята только желанием показать девушке руины.

Он почувствовал взгляд.

– Помните, я сказал, что это – не сегодняшняя трагедия? Не переживайте. Идите сюда, скажите что‑ нибудь, и услышите, как голос взлетает вверх по рядам.

Я встала в центр.

– Помню. Но вы это сказали, когда не знали, что Михаэль убит. Ничего не изменилось?

– Может быть. Слышите эхо?

Голос поднимался и падал обратно, обвивался вокруг меня, будто густел.

Я взобралась по узкому проходу и села в начале верхней трети амфитеатра. Мрамор сиденья был на удивление удобным и еще теплым от дневного солнца, сцена казалась маленькой, а Саймон – лишь бестелесной тенью. Но его голос взмыл могучим потоком, закрутился ветром, и греческие слова летали, как стрелы. Он остановился. Эхо проплыло по скале, как говор гонга, и умерло.

Он заговорил по‑ английски.

– … Аид, Персефона, Гермес, слуга смерти, Вечный Гнев и Ярость, дети богов, видящие всех убийц, изменников и воров, скоро придут! Будь со мной рядом, отомсти за смерть отца и брата приведи домой!

Он умолк, но слова разбудили ветер. Зашумели листья, выше, надо мной, пыль и камни посыпались под ногой блуждающего зверя, какой‑ то металлический звук и ночь затихла.

Я пошла вниз.

– Очень красиво. Но мне казалось, вы сказали, трагедия закончилась?

Первый раз за время нашего знакомства (семь часов – с ума сойти) он растерялся.

– Что вы имеете в виду?

Он пошел из центра сцены мне навстречу.

– Этот монолог был немного слишком актуальным, нет?

– Вы узнали его?

– Да. Софокл. Электра.

– Да. – Пауза. Бессознательно подбрасывая монеты в руке, он сказал: – Значит, я не прав. Не закончилась, по крайней мере, пока Стефанос не покажет нам это место, и…

Он остановился, а я подумала – замечательная королевская привычка, говорить о себе во множественном числе. Очень велик был соблазн спросить «Нам? ». Но я просто сказала:

– И?

Он ответил грубо:

– И я не найду то, за что убили Михаэля. Золото.

– Золото?

– Да. Я так подумал, когда читал его письмо и смотрел на эти монеты. Наверно, он нашел золотой запас Ангелоса, припрятанный до Красного Рассвета.

– Но Саймон… – начала я и остановилась. В конце концов, он знает брата лучше, чем я.

Он протянул руку, и мы пошли вверх по ступеням. Вдруг он исчез в темноте, вернулся и дал мне что‑ то круглое, полированное и прохладное.

– Это гранат, за верхними сиденьями растет маленькое дерево. Съешь его Персефона, и тебе придется остаться в Дельфах.

Дорога оставила деревья, расширилась, мы шли рядом. Саймон говорил:

– Не думаю, чтобы это была ссора. Михаэль никогда не повернулся бы спиной к человеку, способному на убийство. Мы – британцы – переправили сюда много золота и оружия во время оккупации. Стефанос сказал, что Ангелос работал на коммунистический путч, значит, он был явно заинтересован придержать запасы, чтобы использовать позже. Когда его люди ушли на север, он вернулся один. Встретив Михаэля, он убил его, но обыскать не успел, поэтому не забрал ни монеты, ни письмо, говорящее о находке. Разве не правдоподобно?

– Вы думаете, значит, что они встретились, и Михаэль как‑ то затронул эту тему?

– Нет, тогда бы он тоже не дал Ангелосу шанса ударить себя по голове. Он, я думаю, увидел что‑ то прямо разоблачающее, что Михаэль нашел его клад. Он, наверное, в пещере – Парнас от их обилия похож на пчелиные соты. Скорее всего, Михаэль спрятался как раз в той, где все было укрыто, собирался пробыть там до ухода немцев, и тут Ангелос видит выходящего из его сокровищницы британского офицера. И если Михаэль не заметил его, естественно, грек дождался момента и попытался с ним разобраться. Это значит…

– Это значит, что клад – очень близко от места убийства.

– Именно. Вот и посмотрим.

– Но если там что и было, это давно забрали.

– Возможно.

– Ангелос бы вернулся и взял это. Ну не сразу, а потом.

– Если бы дожил до этого потом. Через три месяца он ушел из страны навсегда.

– А если нет? А если Нико, может быть, просто если допустить такую вероятность, прав, и он все еще жив? Ну серьезно.

Саймон засмеялся:

– Все в руках богов, – И подбросил монетку на ладони. – Что скажете, предложим ее в жертву Аполлону, если он приведет Ангелоса в Дельфы?

– На нож Ореста? – я старалась говорить легко, но слова прозвучали зловеще.

– Почему бы и нет? – Монета взлетала и опускалась в его ладонь, он был тенью среди звезд и смотрел на меня. – Я сказал правду, что трагедия закончилась. Не впадаю в депрессию или драматизм, но, черт возьми, мой брат был подло убит, и убийца за это не заплатил, а может, и заработал в результате состояние. Главное для меня не найти клад, я хочу знать, Камилла. Это все.

– Понимаю.

– Я приехал, чтобы поговорить со Стефаносом, увидеть могилу и оставить ее в покое. Но не могу уехать, пока все это не закончится по‑ настоящему, и я не узнаю, почему все произошло. Не думаю, чтобы там что‑ нибудь осталось, но я должен посмотреть. А Орест… Не то, чтобы я очень стремился к отмщению, но если бы встретил убийцу, хотел бы с ним основательно поговорить, – он засмеялся. – Или вы вместе с Нико сомневаетесь в моих способностях?

– Нет, конечно. Но этот человек, Ангелос, он же…

– Опасен, вы хотите сказать? Значит, если мы встретимся, я, по‑ вашему, должен все простить?

– Глаз за глаз? Так больше никто не думает!

– Не верьте. Все англичане думают именно так. Но на родине есть эффективный механизм, который производит это без всякой вины и ответственности, кроме подписи на чеке. Здесь не так. Никто за тебя грязную работу не совершит. Делаешь сам, и узнает об этом только стервятник. И Аполлон.

– Саймон, это – аморально.

– Как любой закон природы. Мораль – социальное явление, не соглашаться – ваше право. Греция – самая красивая и суровая в мире страна, и пробыв здесь немного, начинаешь жить по ее правилам. А иногда просто вынужден… А вы охраняйте свои моральные позиции, – засмеялся он, – и не верьте ни одному моему слову. Я – нормальный законопослушный и справедливый школьный учитель… Хватит об этих орестианских трагедиях. Михаэль мертв четырнадцать лет, а Дельфам исполнилось три тысячи, поэтому разрешим им самим хоронить своих мертвых. Они это делают, между прочим, прямо здесь, тропинка проходит рядом с кладбищем. Ну и как, заходим в студию выпить перед сном? Вот она.

И, ни разу не взглянув в сторону кладбища, он быстро повел меня к свету.

Студия стоит на самом верху крутого склона позади Дельф. Эта большая уродливая коробка занимает специально выдолбленную для нее в скале площадку. Передние окна смотрят на равнину, задние до третьего этажа упираются в склон. С той же северной стороны находится парадный вход – огромные стеклянные двери, которые никогда не используют. Жители входят и выходят через маленькую дверь с восточной стороны, которая ведет в коридор, пронизывающий весь первый этаж. Внутри все до крайности голо и функционально. Мраморные лестницы и коридоры по‑ больничному чисты. На первом этаже слева по коридору – спальни художников, выходящие окнами на юг на равнину. В каждой – железная кровать, умывальник, из обоих кранов которого течет холодная вода, маленький неустойчивый столик и крючки для одежды. Из каждой комнаты можно пройти в душ с мраморным полом, вода тоже холодная. Напротив спален другие двери, которые всегда закрыты, но это, наверное, что‑ то вроде кухонь или комнат для прислуги. Работали художники на верхнем этаже, где свет лучше, там комнаты окнами на север служили студиями и кладовыми. Но все это я узнала потом. В этот вечер я увидела уродливую громаду на камнях и свет голой электрической лампочки у двери.

Только мы вошли в коридор, открылась дверь и из нее пулей вылетел молодой человек, наскочил на косяк и повис на нем, как бы очень нуждаясь в поддержке.

Он сказал высоким возбужденным голосом:

– Ой, Саймон, я как раз… – но увидел меня и театрально замер в потоке света, некрасивый, определенно слабый и совершенно неуверенный в себе. Ему явно хотелось улизнуть обратно в комнату. Он был высоким, худым, обгорал на солнце. Глаза – бледно‑ голубые, такие бывают у моряков, которые часто смотрят вдаль. Слабый чувственный рот и сильные уродливые руки мастера. Ему было года двадцать три, но маленькая бородка заставляла его выглядеть на девятнадцать. Волосы выгорели, и напоминали сухую траву.

Саймон сказал:

– Привет, Нигель. Это – Камилла Хэвен, она остановилась в «Аполлоне». Я привел ее сюда выпить, и она хочет посмотреть твои рисунки. Не возражаешь?

– Конечно, нет. Вовсе нет. Восхищен, – сказал Нигель немного заикаясь, – п‑ проходите в комнату, там и выпьем.

Он уступил нам дорогу, еще больше покраснев, и я подумала, уж не пил ли он один. Глаза у него были чудные, он вроде как очень старался сосредоточиться, взять себя в руки.

В комнате был беспорядок, впрочем довольно приятный. Художественная натура хозяина проявлялась здесь намного сильнее, чем в его внешности, и выплескивалась в эту монашескую келью. У подножия кровати рюкзак наполовину изверг свое содержимое – веревку, носовые платки, которыми явно вытирали краску, три апельсина и книжку «Избранные стихи Дилана Томаса». На умывальнике висело полотенце, яркое, как подсолнух, на кровати – пижама с бирюзовыми полосами. На всех стенах булавками приколоты наброски, рисунки в разном стиле – грубые и нежные, карандашом, мелками, акварелью.

Но я не успела все рассмотреть, потому что хозяин бросился куда‑ то и подволок ко мне лучший стул – полотняное сооружение жутко оранжевого цвета.

– Сядете, мисс… Э? Это – лучшее, что здесь есть. На самом деле он совершенно чистый.

Он странно двигался – пародия на движения Нико. Тоже быстро, но никакой грации атакующей кошки, почти некоординированность.

Я поблагодарила его и села. Саймон устроился на подоконнике. Мы выпили за здоровье друг друга и заговорили о жизни.

– Хорошо провел день? – спросил Саймон.

– Да. Спасибо. Очень.

– Куда ходил?

Молодой человек махнул рукой, чуть не сшиб бутылку со стола, и ответил:

– Вверх по горе.

– Опять на Парнас? Отлавливал пастухов? – Он повернулся ко мне. – Нигель по контракту должен изображать «эллинические типы» – головы крестьян, старух и пастушков. Он уже нарисовал чернилами несколько совершенно потрясающих.

Нигель сказал неожиданно:

– Вы не представляете. Ободранный мальчишка пасет коз, начинаешь его рисовать и понимаешь, что много раз видел его в музеях. На прошлой неделе я нашел в Амфиссе девушку совершенно минойскую, даже прическа такая же. От этого, конечно, и трудно, потому что, как ни старайся, это похоже на копию с греческой урны.

Я засмеялась.

– Знаю. Совсем недавно встретила одного Зевса и одного довольно испорченного Эрота.

– Стефанос и Нико? – спросил Саймон.

Я кивнула:

– Нигелю надо их показать.

Художник спросил:

– А кто они?

– Стефанос – пастух из Араховы, вышел прямо из Гомера. Нико – его внук и просто красавец, в американо‑ греческом стиле. Но если нужна только голова, лучше не найти. Пока я говорила, я поняла, что Саймон ничего не рассказывал Нигелю о своем брате. Ничего он не рассказал и теперь.

– Ты еще можешь их встретить. Стефанос обычно бродит между Дельфами и Араховой. Ты сегодня ходил в ту сторону? Далеко?

– Очень далеко. – Молодой человек почему‑ то выглядел смущенным. – Надоело мне в долине, решил походить. И шел и шел, очень жарко, но дул ветер.

– Не работал сегодня?

Вопрос был совершенно невинный, но художник вспыхнул под грубым загаром.

Он быстро сказал:

– Нет, – и засунул нос в стакан.

Я спросила:

– И никаких панов со свирелями? И никакого Парнаса? Вы меня потрясаете!

Он окончательно засмущался.

– Нет. Говорю же, я почти ничего не делал, просто ходил. И эти головы мне осточертели. Это только хлеб с маслом. Они вам не понравятся.

– Мне очень хочется посмотреть, Саймон рассказывал, как вы здорово рисуете…

– Здорово? Саймон говорит ерунду. Я получаю удовольствие и все.

– Некоторые очень хороши, – сказал Саймон тихо.

– Ага. Эти сладенькие акварелечки. Ты читал, как на них реагируют критики. Они бесполезны, и ты это знаешь.

– Они – первый класс, и ты это знаешь. Если бы ты мог…

– Боже, опять если бы, если бы… Никому они не нужны.

– Но это то, что ты хочешь делать, и такого не делает никто! Если ты имеешь в виду, что на них трудно прожить, тогда конечно…

– Они не значат ни черта, слышишь, ни черта!

Саймон улыбнулся.

И я поняла, что его отличает от знакомого мне самоуверенного типа – ему не наплевать. Ему не безразлично, что произойдет с этим несчастным и не особо привлекательным мальчиком, хотя тот все время и грубит. И поэтому он вернулся через четырнадцать лет, чтобы узнать, что случилось с братом. Это не орестианская трагедия, он не соврал. Но ему не были безразличны его отец, Стефанос.

– Человек – не остров, полностью сам по себе. Смерть каждого человека уменьшает меня, потому что я принадлежу человечеству.

Цитата из Джона Донне. Вот так. Он принадлежит человечеству, которое в данный момент включает в себя Нигеля.

Он поставил стакан и обхватил руками колено.

– Ну ладно. Хочешь мы найдем тебе то, что продается?

Нигель сказал уже не грубо, но так же горячо:

– Ты имеешь в виду конкурентное преимущество? Трюк, чтобы заманить толпу на выставку? Продать две картинки, чтобы имя появилось в газетах? Это?

Саймон сказал мягко:

– Нужно же где‑ то начать. Почему бы не считать это частью борьбы? – А потом жизнерадостно. – Мы должны найти для тебя что‑ нибудь особенное, чтобы всем было интересно хоть взглянуть на твои картины. Рисуй под водой или прославь себя в прессе как Человек, Который Всегда Рисует Под Чарующие Мелодии Моцарта.

Нигель постепенно делался веселее.

– Скорее под Каунт Бесси. Ну и что мне тогда рисовать? Куски ржавого железа, влюбленную женщину или собаку, поедающую собаку?

– А еще можно, – сказала я, – пересечь на ослике Грецию, а потом написать иллюстрированную книжку. Я сегодня видела такого путешественника.

– Да, он сейчас здесь. Слишком устал, ничего не рассказывал, не показывал, а сразу лег спать. Разбудить его, наверное, могла бы только атомная бомба. А про меня.. Честно говоря, я чувствую, что мог бы… если бы выдался случай… А так… Бороться за каждый шаг… Послушай, Саймон, ведь все‑ таки главное, чтобы работа была хорошей. Великие художники не подстраивались, делали, что хотели, брали, чего желали и плевали на все… Ведь все равно победили?

Чего‑ то я здесь не понимала. Разговор шел на двух уровнях, они явно говорили не только вслух.

– Ты прав только частично. Великие люди знали, куда идут, но главное было – идти, а не сметать все на своем пути. Они оставались сами собой и знали, какое место в мире им принадлежит.

– Но с художниками ведь не так! Если человек знает, к чему призван, он должен или пробиться через безразличие человечества или разбиться об него. Любой поступок художника можно оправдать, если его искусство стоит того.

– Цель оправдывает средства? Нет, нет и еще раз нет!

Нигель выпрямился на стуле:

– Послушай, я ведь не имею в виду ничего ужасного, как убийство и преступление! Но если нет другого выхода…

Тут уж я не выдержала.

– Что вы, господи боже мой, собираетесь делать? Украсть ослика?

Он так резко обернулся, что чуть не упал со стула и истерически засмеялся.

– Я? Отправиться пешком в Янину и написать об этом книгу? Никогда! Волков боюсь!

– Там нет волков, – сказал Саймон, внимательно и озабоченно глядя на Нигеля.

– Тогда черепах! Хотите еще выпить? Знаете мисс Камилла, забыл фамилию, здесь по горам в полном одиночестве бегают абсолютно дикие черепахи. Представляете, встретить ее, когда до всего мили?

– Милю я, наверное, пробегу, – ответила я.

– Что случилось, Нигель? – спросил Саймон. Мальчик замер на середине движения с бутылкой в руке, покраснел, побледнел, пальцы сжались…

– Извините. Плохо себя веду. Пьян. – Потом он повернулся ко мне. – Вы, наверное, думаете, что я – чокнутый. Я просто темпераментный, как все великие художники.

Он стеснительно улыбнулся, опустился на колени, вытащил из‑ под кровати папку и стал давать мне рисунки по одному.

– Вот. И вот. Саймон говорит об этом. Да, я буду верен себе, даже если для этого придется быть неверным всем остальным. Я – не часть человечества, я – это я. И когда‑ нибудь все это поймут. Ну посмотрите на них, они же достаточно хороши, чтобы…

Несмотря на нахальные речи, он смотрел жалобно и очень внимательно. Я просто мечтала, чтобы рисунки оказались хорошими. Оказались. Каждая линия была чистой и почти пугающе точной. С минимальной суетой он передавал не только форму, но и текстуру, странная смесь французских гобеленов с мужественностью Дюрера. Разрушенные здания, деревья, арки, колонны, цветы. Слабые мазки краски с почти китайской нежностью.

– Нигель, это прекрасно! Не видела ничего подобного много лет!

Я села на кровать и разложила рисунки вокруг себя. Больше всего мне понравились цикламены, свисающие из маленькой расщелины в голой скале. Ниже – остатки какого‑ то маленького растения, которое в Греции можно найти на всех камнях. Рядом с ним цветы выглядели чистыми и сильными.

Саймон сказал:

– Это потрясающе! Я раньше этого не видел!

– Еще бы! Я нарисовал их сегодня, – сказал мальчик и сделал быстрое движение, будто пытаясь вырвать рисунок из наших рук. Поймав себя на этом, он уронил ладони и сел с несчастным видом. Саймон, как обычно, не обратил внимания. Он поднял рисунок.

– Ты собирался его делать в цвете? А почему передумал?

– Потому, что не было воды.

Он взял цикламен и засунул его в папку.

Я сказала очень быстро:

– А можно посмотреть портреты?

– Да, конечно. Вот они, мои рисунки за хлеб с маслом.

Его голос звучал странно, и Саймон опять быстро на него взглянул. Их было много и совсем в другом стиле. Тоже четко и красиво, но холодно. Все лица казались знакомыми, напоминали иллюстрации к мифам. Старик, похожий на Стефаноса. Девушка. Одна мужская голова при всей формальности привлекала внимание. Круглая, на могучей шее, крепкие кудри низко спускаются к бровям, как у быка, закрывают уши и доходят почти до мощной линии подбородка – как рисунок на героической вазе. Короткая верхняя губа, твердая полулунная улыбка, как у жестоких архаических богов Греции.

Я сказала:

– Саймон, посмотри. Настоящая архаическая улыбка. На статуях Гермеса и Аполлона, она выглядит неправдоподобно и жестоко. Но здесь в Греции мужчины правда так улыбаются, я сама видела.

– Она тоже новая? – спросил Саймон.

– Которая? А, эта? Да. – Он взял ее у меня из рук. Получилось немного слишком формально. Я рисовал ее на половину по памяти. Но все равно это – тип и существует на самом деле.

Голова девушки в стиле Греко никак не походила на эллинический тип. Это оказалась француженка Даниэль, которая работала секретаршей у одного типа из французской школы археологии. В Греции можно найти что угодно и где угодно. Однажды во время дорожных работ на площади Омониа откопали огромную конную статую негра. А работая в саду, делаешь открытия очень часто. Эта партия долго проводила раскопки у Дельф, ходили слухи, что они отыскивают потерянное сокровище, но все, что они откопали было римским. Кончились средства, и им пришлось уехать. Нигель слушал, как Саймон мне это рассказывал со странным выражением лица, и я вспомнила разговор о неподходящей девушке. А Саймон продолжал о том, как раскопали Возничего, и о том, что еще скрывается в Дельфах под деревьями.

Нигель сидел на коленях и рассеянно перебирал рисунки. Он поднял голову.

– Саймон, – сказал он опять крайне возбужденным голосом.

– Да?

– Я думаю, я…

Он резко остановился и повернул голову.

Дверь на улицу отворилась и со стуком захлопнулась. Быстрые шаги простучали по коридору. Нигель побледнел как простыня, бросил все свои произведения, сгреб в кучу и убрал в папку на полу.

Дверь комнаты бесцеремонно распахнулась. Девушка с портрета рассматривала неаккуратную комнату с выражением утомленного недовольства. Это, к тому же, была та самая красотка, которая ехала в джипе и поставила на место автобус с таким редким мастерством. Как и тогда, казалось, что она полностью контролирует ситуацию, но ей все осточертело. Она протянула, не вытаскивая сигареты из угла рта:

– Привет, Саймон, любовь моя. Привет, Нигель. На коленях перед моим изображением? Что же, твоя молитва услышана, я вернулась.

Худенькая, среднего роста Даниэль показывала все достоинства своей фигуры (или недостатки – это зависит от точки зрения) с помощью тесных джинсов и обтягивающего свитера из тонкой шерсти. Для фантазии не оставалось ничего, кроме разве загадки, как ей удалось заставить свои груди пребывать в таком положении – они располагались очень высоко, торчали очень остро и первыми бросались в глаза. Вторым было утомленно‑ пресыщенное выражение очень красивого овального бледного лица. Очень большие черные глаза были аккуратно подведены коричневыми и зелеными тенями, в длинных ресницах путался дым от сигареты, прилипшей к нижней, накрашенной бледной помадой губе. Черные лохматые волосы выглядели роскошно, хотя казалось, что ее стригли в темноте маникюрными ножницами. На вид ей было где‑ то между семнадцатью и двадцатью пятью, но она явно старалась произвести впечатление, что ей за тридцать. И вовсе я не придираюсь, при всем этом она была очень красивой.

Стоя на коленях, Нигель так произнес ее имя, что выдал себя полностью и очень жестоко. А она его игнорировала, на меня бросила только один прохладный взгляд и выкинула из головы. Все ее внимание сосредоточилось на Саймоне. Даже приветствие она умудрилась сделать беспредельно сексуальным. В Саймоне секса не было ни на грош. Его что‑ то развлекало и, одновременно, настораживало.

Нигель предложил ей лучший стул, который я незадолго до того освободила, но она подошла очень близко к Саймону, стоящему у окна.

– Я ночую в студии, Саймон. Устала от отеля, и денег чего‑ то мало. Тебе не жалко, что я пришла, а, Саймон?

– Ни капельки. Лучше познакомьтесь.

Мы познакомились. Она еще раз бегло взглянула на меня, кивнула и устроилась, неестественно грациозно закрутив ноги и изогнувшись, на противоположном конце кровати.

– Значит вы обо мне говорили, рассматривали портреты… Нигель, умница‑ мальчик, – она лениво вытащила два или три листа бумаги из папки. – Да, неплохой портретик. Нигель, у меня что и правда такие большие глаза? А это что, цветочки? Тебе за такое платят?.. А это кто?

Ее голос изменился так внезапно, что Саймон повернул голову, а Нигель подпрыгнул.

– Кто? А, это? Этого парня я видел сегодня на Парнасе.

– Нет, не этот, вот этот.

Она быстро отбросила рисунок и вытащила другой, рука дрожала. Я попросила разрешения посмотреть, она без возражений отдала лист бумаги.

Голова и шея красивого и немного грустного молодого человека. Совершенно не эллинический тип, хотя что‑ то знакомое в нем было, и единственный портрет, в котором Нигель использовал свою «цветочную технику». Необыкновенно красиво.

Даниэль уронила все рисунки на пол и потеряла к ним интерес, только спросила:

– Ты все это рисовал когда, сегодня?

– Сегодня.

И не дав нам больше ничего смотреть, мальчик быстро собрал все работы и засунул их под кровать, при этом опять вернулся в первоначальное перевозбужденное состояние.

Даниэль тоже решила поменять тему и сказала:

– Ради бога, Нигель, ты вообще‑ то сегодня собираешься предложить мне выпить?

Он засуетился, роняя стаканы и бутылки. Я хотела встать и уйти, но Саймон посмотрел на меня и слабо покачал головой, я опять села.

Он обернулся к девушке:

– Я думал, вы уехали, Даниэль. Разве раскопки не закончились?

– Ах это? Да. Мы вчера вернулись в Афины, и я думала – вот это будет вещь, вернуться в цивилизацию, но у меня произошла жуткая сцена с шефом, и я подумала, что с таким же успехом могу вернуться в Дельфы к… – она улыбнулась, показав очень белые зубы, – вернуться в Дельфы. Вот я и тут.

Нигель спросил:

– Значит, тебя уволили?

– Можно сказать и так. Если отвлечься от того, что я была его любовницей… Ради Бога, Нигель, не притворяйся что ты не знал! Он мне начал надоедать. Все мужики надоедают раньше или позже, как вы думаете, Камилла Хэвен?

– Иногда. Женщины, впрочем, тоже.

– Терпеть не могу женщин. Но с шефом это вообще был полный финиш. Если бы он не прекратил здесь рыть и не отвалил в Афины, все равно пришлось бы его бросить. – Она выпустила огромный клуб дыма и посмотрела на Саймона. – Ну вот я и вернулась. Но мне придется жить здесь, в студии. Я теперь сама по себе, поэтому у меня все равно нет денег ни на какое другое место. Придется спать в простоте.

Как‑ то она умудрилась сказать последнее предложение, будто это значило делить постель с садистом‑ Саймоном.

Я подумала, что надо бы пожалеть Даниэль или посмеяться над ней, но почему‑ то не получалось. Мне начало казаться, что она не притворяется такой заматерелой и пресыщенной, а такая и есть, и это не так уж приятно.

А жалко мне было Нигеля, который неустанно бормотал:

– Как прекрасно, что ты вернулась! Ты знаешь! И конечно, останавливайся в студии, мы будем счастливы. Здесь только я, Саймон и датский художник…

– Датский художник?

Саймон ответил спокойно:

– Мальчик лет двадцати, который пришел из Янины и очень, очень устал.

Нигель подал ей стакан, будто чашу святого Грааля. Она подарила ему бриллиантовую улыбку, вогнав тем в экстаз, зевнула, потянулась, откинула голову на длинной шее и нежно провела рукой с очень длинными и красными ногтями по рукаву Саймона.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒