Главная

Контакты

Случайная статья

• Автоматизация
• Антропология
• Археология
• Архитектура
• Биология
• Ботаника
• Бухгалтерия
• Военная наука
• Генетика
• География
• Геология
• Демография
• Деревообработка
• Журналистика
• Зоология
• Изобретательство
• Информатика
• Искусство
• История
• Кинематография
• Компьютеризация
• Косметика
• Кулинария
• Культура
• Лексикология
• Лингвистика
• Литература
• Логика
• Маркетинг
• Математика
• Материаловедение
• Медицина
• Менеджмент
• Металлургия
• Метрология
• Механика
• Музыка
• Науковедение
• Образование
• Охрана Труда
• Педагогика
• Полиграфия
• Политология
• Право
• Предпринимательство
• Приборостроение
• Программирование
• Производство
• Промышленность
• Психология
• Радиосвязь
• Религия
• Риторика
• Социология
• Спорт
• Стандартизация
• Статистика
• Строительство
• Технологии
• Торговля
• Транспорт
• Фармакология
• Физика
• Физиология
• Философия
• Финансы
• Химия
• Хозяйство
• Черчение
• Экология
• Экономика
• Электроника
• Электротехника
• Энергетика

6. Ю. А. <Ю. И. Айхенвальд>[cdxxxii] Современное искусство. «Мещане» Максима Горького (Художественный театр) «Русская мысль», М., 1902, кн. XI

5. И. < И. Н. Игнатов> «Мещане», сцены в доме Бессеменова. Драматический эскиз в 4‑ х актах М. Горького. (Художественный театр, спектакль 25‑ го октября) «Русские ведомости», М., 1902, 27 октября

Как легка обязанность театрального рецензента, когда у исполнителей пьесы он видит ясно намеченную цель и большее или меньшее приближение к ней! Ему остается только определить значение цели и указать, насколько удалось исполнителям достигнуть ее. К сожалению, в данном случае этого нет. Я знаю, что «Мещане»[19] в чтении производят не то впечатление, как на сцене, но сделано ли это с определенной целью, имели ли в виду исполнители дать свое собственное, верное или неверное, толкование пьесы г. Горького, или это произошло случайно, я не знаю[cdxxviii]. Я даже не могу сказать, более сильное или более слабое впечатление производит пьеса в сценическом исполнении, чем при чтении; вполне определенно я знаю только то, что это впечатление — иное. Вот в чем дело. Когда вы закрываете книгу на последнем, брошенном Перчихиным слове: «Чудаки! » — вы видите, что тут изображены не одни чудаки, не одна только бестолочь жизни и нелепое нытье {288} бессильных в жизненной борьбе людей. Рядом с людьми, осложняющими самые простые человеческие отношения и портящими мещанской скаредностью и трусливостью лучшие мгновения жизни, вы видите других, жизнерадостных и сильных, относящихся к жизни просто и призывающих к пользованию ее благами. Подчеркиваем слово «призывающих», потому что в афоризмах Нила, в философствовании Тетерева слышится не только сознание собственной силы, но и призыв к энергии и деятельной заботе о других («вмешаться в самую гущу жизни… тому — помешать, этому — помочь»). Вы можете утверждать, что эти энергичные люди пока только говорят и ничего не делают для перемешивания «жизненной гущи», но их призыв вы слышите, понимаете. Вы ждете, что сцена вам даст еще более ясное понятие об этих рыцарях девиза «тому — помешать, этому — помочь», ждете… но получаете совершенно иное впечатление. Вы оставляете Художественный театр после представления «Мещан», и в вашей памяти восстают только мещане и мещане, одни — более злобные, другие — более нудные, но вы ни на минуту не выходите из атмосферы узкого эгоизма, маленьких житейских интересов, нелепой мещанской сутолоки, в которой вы различаете одну-две жалкие фигуры и более или менее отталкивающих хищников. Где «призывы», где сильные афоризмы? Вы их не слышите за массой мелочей, сутолоки, криков, метанья по сцене и мещанско-волчьей разнузданности. Намеревались ли исполнители произвести именно такое впечатление? Желали ли они показать, что Нил, кажущийся в чтении не «мещанином», отличается от всех своих сожителей только большей неуязвимостью и вследствие этого большей смелостью в нанесении ран ближнему? [cdxxix] Было ли их целью представить только картину мещанства? Мы не знаем; но вынесенное нами впечатление резко отличается от того, что мы ожидали найти, идя в театр. Когда мы пробуем разобраться в причинах этого впечатления и припоминаем все особенно поразившее нас, мы останавливаемся прежде всего на одинаковости поведения как неподдельных мещан, так и их строгих судей. В огромной массе крикливых и нелепых ссор со стариками и Петр, и Татьяна ведут себя как слабые люди, отец Бессеменов — как оскорбленный в своем чувстве собственности мещанин. Все это так и должно быть, и этого, конечно, ждал зритель, пораженный, может быть, только чрезмерной крикливостью и суетливостью этих сцен. Но каково поведение Нила, так любящего вмешиваться «в самую гущу жизни»? Он кричит, и вспыхивает, и теряет свое достоинство совершенно так, как Петр, как отец Бессеменов; и в общем крике его голос, произносящий сильные афоризмы, теряется, и Нил, как Татьяна, хватает себя за голову, и вы не знаете, чем же лучше других этот завоевывающий счастье человек, почему с таким презрением относится он к людям, «портящим жизнь». А когда он объясняется Поле в любви, он покатывается со смеху, неудержимо хохочет и она, и этим выражается, вероятно, что они «весело» смотрят на существование, что жизнь «интересная штука», что ее не надо «портить». Но вот доходит очередь до Петра, того самого Петра, который «портит жизнь» и трусливо боится собственных чувств, и мы слышим при его любовном объяснении с Еленой тот же неудержимый смех (хотя и менее грубый), как будто и Петр «весело» смотрит на жизнь, как будто и он находит, что «жизнь — интересная штука». Был ли умысел в том сходстве, с которым (к тому же очень ненатурально) поставлены обе сцены любовного объяснения? Опять-таки мы не знаем, но этим вновь сглаживается разница между Нилом и мещанами, и, в конце концов, чем представляется нам Нил? Некоторые великолепные афоризмы не сходят более с его {289} уст (например, «права не дают, их берут»[cdxxx]), другие не слышны за общим криком; сам Нил, размешивая жизненную гущу, не обнаруживает уменья «тому помочь, другому помешать» и только хладнокровно наступает на ноги другим. И когда вы подбираете все эти мелочи, вы видите, что он отличается от других мещан только хладнокровием при нанесении ран другому и полною неуязвимостью, с которой он смотрит на муки Татьяны, на гибель певчего и страдания Бессеменова. Когда Тетерев произносит перед ним свою речь о делении людей на мерзавцев и дураков, вы постигаете, что Нил со всей своей теорией о «веселости» и об «интересной штуке» целиком входит в первую категорию и занимает среди «мерзавцев» довольно видное место. И перед вами столь же ясно рисуется его будущая жизнь: жесткое обращение с женой, может быть битье, может быть питье, «ндрав», проявляемый в ссорах и ругательствах, когда затрагиваются личные интересы, и в неуязвимости, когда дело идет о чужих страданиях. А вместе с такой окраской Нила и вся пьеса дает старое пессимистическое толкование жизни: жизнь скучна, жизнь подла, счастливы мерзавцы, да и то не все. Таково общее впечатление.

Теперь об исполнении отдельных ролей. О Ниле мы сказали достаточно; если г. Судьбинин хотел выставить Нила в отталкивающем образе бессердечного «мерзавца», он достиг своей цели; мы сказали бы даже, что роль им отделана замечательно художественно. И Тетерев произвел на нас не совсем то впечатление, которое получили мы при чтении пьесы. Трудно подыскать внешний образ, который более подходил бы к этой роли, чем тот, который дает г. Баранов; но при чтении мы не испытывали жалости к Тетереву: сила выражений придавала и герою подобие силы и заслоняла от нас его несчастное существование. В исполнении г. Баранова озлобленная проповедь певчего потеряла значительную долю своей силы, но зато самый характер героя, приблизившись к Любиму Торцову[cdxxxi], сделался более жизненным, человечным и в то же время более жалким. Тетерев в исполнении г. Баранова — несчастная, хотя и не бессильная жертва. Другая жертва — Татьяна; в исполнении г‑ жи Литовцевой она также возбуждает жалость зрителя и, может быть, приобрела бы еще большие его симпатии, если бы не так беспрерывно и не так монотонно жаловалась; но этой беспрерывности и монотонности требует пьеса, и на этот раз книга и сцена совершенно сходятся. Старики Бессеменовы представлены г. Лужским и г‑ жой Муратовой. Оба говорят с акцентом одной из северных губерний, придавая или, вернее, желая придать действию большую реальность. Временами, однако, этот «реализм» сильно развлекает зрителя, мешая ему сосредоточиться на важных моментах пьесы и вызывая невольный смех именно тогда, когда необходимо серьезное внимание (напомним хотя бы слова Бессеменова о «жюликах»). Драматизм отношений между отцами и детьми сильно стушевывается из-за этого невольного развлечения зрителя. Г. Лужский в общем дает недурную фигуру «зажиточного мещанина», который, также как в пьесе г. Горького, не вызывает ни жалости, ни негодования зрителя и возбуждает ненависть только в одном Ниле. Г. Харламов дает приблизительно такого Петра, с которым нас знакомит пьеса; может быть, он более мягок. Перчихина играл г. Артем не без свойственного ему комизма. Бесцветную (также как в пьесе) Полю изобразила г‑ жа Алексеева. Очень простую, очень живую и веселую Елену, женщину, которая действительно любит видеть около себя «веселые» лица, прекрасно играла г‑ жа Книппер. Ее игра не возбуждала никаких недоумений и была, на самом деле, художественна. Очень хорошо были исполнены роли учительницы Цветаевой и студента Шишкина г‑ жой Павловой и г. Тихомировым. {290} Совершенно карикатурны кухарка Степанида и доктор. Так же карикатурна народная сцена третьего акта. Но, оставляя в стороне эти мелочи и останавливаясь на общем впечатлении, мы вновь повторяем, что пьеса г. Горького в чтении и «Мещане» на сцене — не одно и то же.

6. Ю. А. < Ю. И. Айхенвальд> [cdxxxii] Современное искусство. «Мещане» Максима Горького (Художественный театр) «Русская мысль», М., 1902, кн. XI

25 октября открыл свои оригинальные двери Художественный театр. Новоселье симпатичной труппы привлекло многочисленных гостей, и все ожидали спектакля в каком-то возбужденном и праздничном настроении. Изящное и стильное здание театра, дорогая простота его обстановки и убранства, портреты артистов и писателей в уютном фойе и эта загадочная чайка[cdxxxiii], которая символически распростерла свои крылья над островком нового искусства, — все обещало чистые и светлые впечатления красоты. Зато любовное и бескорыстное служение художественной драме, которое всегда отличало деятелей молодой сцены, за их чуткость и внимание к современному творчеству, за искреннее стремление к правде сценических образов — московская публика пришла им низко поклониться. И тем грустнее было разочарование, когда раздвинулась занавесь, и с первых же слов неестественной декламации Татьяны по зале пронеслось какое-то недоумение…

Правда, кто знал «Мещан» раньше (а кто их не знал? ), тот не имел оснований надеяться, что даже талантливая игра вдохнет жизнь в творение безжизненное. «Сцены в доме Бессеменова», как характерно и умно они ни написаны, для театрального воплощения не годятся. Много занималась ими наша критика, и все поняли их серьезное общественное значение. Но требования сцены не совпадают с требованиями общественности. В драме прежде всего должно быть действие, и каждый диалог ее, каждое явление не должны выходить из цикла развивающейся интриги[20]. В пьесе Горького меньше всего именно живого действия и живых людей. Это скорее ряд афоризмов и сентенций, иногда остроумных и метких, иногда сомнительной глубины и несомненной притязательности.

< …> [cdxxxiv] Но артисты Художественного театра, послушные автору, конечно, не могли не понять Бессеменова как мещанина; этого мало: они всех героев пьесы, кроме Тетерева, поняли как мещан и одною краской написали всех. Еще больше, чем автор, покрыли они флером мещанства и пошлости всю пьесу. Все жанровые детали ее они подчеркнули и с упоением бутафорского реализма отделали всю ее {291} внешность. Намеки автора труппа распространила в целые картины и с ненужной изобретательностью облекла жилище Бессеменова целой паутиной ничтожных мелочей. Эта паутина заслоняла перед зрителями внутренний мир героев и оставляла публике тягостный досуг, которым она и пользовалась для того, чтобы отдавать свое рассеянное внимание назойливым особенностям внешней постановки.

Не раз уже говорили о том влечении к сценическому правдоподобию, которое характеризует труппу Художественного театра; но она упорно продолжает свое стремление к полноте иллюзии, и каждый шаг, который она делает вперед в этом направлении, все более и более отдаляет ее от цели. Слишком видна эта заботливость об иллюзии для того, чтобы иллюзия возникала. Слишком видна преднамеренность для того, чтобы намерение могло осуществиться. Обстановка сцены хороша тогда, когда ее не замечают, когда она не шумит о себе — ни криком неправдоподобия, ни диссонансом чрезмерной тщательности; в последнем случае публика думает о внимательном усердии режиссера и перестает думать о существенном, о коллизии характеров и драматизме положений. Горе искусству, когда центр тяжести переходит в нем от внутреннего к внешнему, когда индивидуальный артист бледнеет перед обстановкой, и живые струны его духовной игры заглушаются мнимой гармонией декоративного натурализма! Быть может, пройдут года, и те несколько новых штрихов, которыми Художественный театр думает приблизиться к точности внешнего житейского уклада, привьются, сделаются обычными и перестанут нарушать иллюзию, — их перестанут замечать. Но стоит ли для этой отдаленной цели тратить столько усилий и внимания и малое помещать наряду с великим? Во всяком случае, теперь эти штрихи заметны и отравляют наслаждение зрителя, лишают его той непосредственности и наивности, которая так важна в театральной зале.

Если и можно еще простить все эти визжащие блоки и грязное белье, этот реализм кухарки Степаниды с ее своеобразной манерой передвигать мебель, этот дырявый платок, которым занавешивают окно; если, с другой стороны, еще охотнее можно простить и грехи против собственных принципов труппы: неживую птицу в клетке, неживой филодендрон в кадке, керосиновые лампы, которым неуместно гореть электрическим светом, — то эта бутафория становится печальной и роковой там, где она искажает внутренний образ героя или героини. В пьесе Горького нет малоприличного тисканья на скамейке, нет игры в ладошки, нет ни карикатурного ухода доктора, ни торопливой стыдливости Бессеменова перед Еленой Николаевной (он слишком конфузится своего жилета). На сцене Художественного театра все это имеется. В пьесе Горького нет поволжского говора, который на сцене Художественного театра путает артистов и в зале театра раздражает зрителей. Игра артистов далеко не была так ярка, чтобы она затмевала все эти мелочи и чтобы они органически и стройно входили в нее. К тому же самая пьеса не давала артистам простора для сильной выразительности, — самая пьеса была по отношению к ним жестоко неблагодарна.

Г. Лужский в роли Бессеменова был бледен и в то же время ненужно величествен; он обращал на себя внимание не столько душевными волнениями своего прототипа, сколько своим странным диалектом. Акулина Ивановна в исполнении г‑ жи Муратовой, вследствие своего еще более странного диалекта и ужимок, была еще комичнее нежелательным комизмом, и совершенно исчезли в ней черты доброй матери, которая укрывает своих детей от гневных вспышек отца. Мучительно-однообразной и ноющей речью говорила Татьяна (г‑ жа Литовцева). Между тем, для {292} того, чтобы эта плакучая ива жизни производила глубокое впечатление, она должна была бы произносить свои скорбные жалобы спокойно-сосредоточенно, в себя, не замечая других, как бы отдавая самой себе отчет в своих внутренних и затаенных ощущениях. Только подобное толкование роли могло бы восполнить то отсутствие душевного целомудрия, которое позволяет Татьяне всегда и каждому показывать свои чувства, свою меланхолию. Татьяна — Литовцева не себе говорила, а с другими разговаривала, — и не трогала зрителей ее надоедливая плаксивость. Г. Артем в роли Перчихина не показал той спокойной и стихийной мудрости и благоволения, которые составляют такую привлекательную черту старого птичника: перед нами был только добренький и пьяный старичок, — быть может, в этом сказалось давнишнее стремление Художественного театра принижать идеальные типы к уровню житейского масштаба. Если действительно фальшью звучат некоторые слова Перчихина (например: «мое счастье в том и состоит, чтобы уходить»), — то эту сочиненность надо было сгладить, но не надо было совсем уничтожать то правдивое, на что она намекает. Нил, в истолковании г. Судьбинина, ничем существенным от мещанской среды не отличался, и он был несимпатичен, зол и далек от всякой душевной чуткости. Но, собственно, пьеса Горького, особенно после тех сокращений, которые она испытала на сцене, и не дает материала и права для иного понимания личности Нила. Например, жесткое обращение Нила с Татьяной в конечной сцене второго акта составляет не вину г. Судьбинина, а характерное указание самого автора. Оригинально было объяснение в любви Нила и Поли: они смеялись смехом счастья и радостного удивления перед своим счастьем. Но это было бы естественно только в том случае, если бы этот смех был лишь одной нотой в гамме любви и страсти, а не заполнял ее целиком. Именно серьезного пафоса страсти здесь не было, — а не она ли характерна для Нила? Когда потом таким же точно образом в любви объясняются Петр и Елена, то это производит странное впечатление, — и тогда уже смеются зрители, смеются над ними… Все, что можно было, сделали из своих ролей Поли и Петра г‑ жа Алексеева и г. Харламов. Г‑ жа Книппер в роли Елены создала образ такой же пошлой, хотя и доброй женщины, как пошла среда, в которую она попала. Если согласиться с г‑ жою Книппер в этом понимании, то надо сказать, что роль свою она исполнила прекрасно; но согласиться с нею нельзя. Елена должна быть лучом, проникнувшим в дом Бессеменовых; про нее Петр говорит: «Вы живая, вы как ручей освежаете человека»; это она чутко поняла, что Тетерев много потерпел от людей, — так не обидно ли изображать ее мещанкой среди мещан?

Кто ярко и стильно воплотил монотонную красоту одного из оригинальных образов Горького, так это г. Баранов в роли Тетерева. Его голос, его грим, вся его художественная манера были прекрасны. Можно было только пожелать, чтобы тоньше и трогательнее отражалась в его игре, проникала ее жестокая драма похищенной любви к Поле. А в том, что лаконизм и молчание Тетерева были гораздо красноречивее, нежели его сочиненные монологи о добре и зле, — в этом виноват не он, а его духовный отец, который вообще не очень внимательно присмотрелся к личности Тетерева. На странице шестьдесят восьмой последний говорит про себя: «Природа — хитра. Ибо, если к силе моей прибавить злобу, — куда бежишь ты от меня? » А на странице тридцать второй он же высказывает о себе совсем иное: «Я просто пьяница, не больше. Пьяниц у нас любят. Ибо всегда удобнее любить какую-нибудь мелочь, дрянь, чем что-либо крупное, хорошее». Так что же Тетерев — сила или мелочь?

{293} Да, в «Мещанах» сочиненное и деланное преобладает над непосредственностью жизни, и если они потерпели на сцене Художественного театра такое серьезное поражение, то кроме особенностей этой сцены и ее артистов в гораздо большей степени виноват и сам автор. В его груди живут две души — душа художника и душа резонера. Они столкнулись между собою; артисты Художественного театра, к несчастью, оказали сильную поддержку именно второй из этих соперниц, и потому «Мещане» оставили у зрителей одно только печальное недоумение.

Вечер 5‑ го ноября, когда стройно разыграна была «Власть тьмы», убедительно показал, что силы артистов возрастают от прикосновения к сильной драме, — к матери-земле великого дарования. Но об этом спектакле — в следующий раз[cdxxxv].