10. Н. Р‑н <Н. О. Ракшанин> «Власть тьмы» «Московский листок», 1902, 7 ноября

В Художественном театре сыграли «Власть тьмы», и, может быть, никогда еще идейная сторона этого театрального предприятия не выступала так выпукло и определенно, как в этот раз. Этому в значительной степени способствовал самый характер произведения, вокруг которого создалась уже целая критическая литература, но основные черты которого и до сих пор остаются в значительной степени неисследованными. Было бы, впрочем, вернее сказать: оставались. Ибо после постановки драмы графа Л. Н. Толстого на сцене Художественного театра внутренняя сторона высоко идейного произведения обнаружилась до полной наготы, — и критике отныне нечего уже делать с этим замечательным созданием гениального писателя. Пусть правы утверждающие, что не все исполнители были на высоте призвания, — против этого никто не станет спорить, — тем не менее «Власть тьмы» мы только теперь впервые увидали на сцене во всем ее объеме. Тут именно мы столкнулись лицом к лицу и грудью к груди с властью тьмы как с силой почти стихийной, и в этом — красота и значение воплощения драмы Художественным театром. Общая картина жизни многострадальной русской деревни, такая картина, какую дало нам объединенное творчество писателя и режиссера на сцене Художественного театра, это — современный эпос русского народа, достигающий гомеровской мощи по выполнению. И если мы ранее встречали более сильное исполнение отдельных ролей, то никогда еще русская сцена не давала нам более сильного воспроизведения русского народного эпоса, — и в этом отношении постановка драмы Толстого на сцене Художественного театра должна быть признана явлением исторического значения в жизни русского театра вообще.

Я не увлекаюсь. Холодным ножом критики я готов вскрыть перед вами все воплощение драмы у «художественников», спокойно обнаружив его детальные недочеты, — это не в силах изменить моего общего мнения, явившегося результатом общей суммы впечатлений и выводов. Можно спорить до хрипоты по вопросу {301} о том, что важнее в театре: сила ли воспроизведения общей картины или же художественная выпуклость отдельных фигур? Я заранее готов ввиду этого пойти на уступки и признать, что идеалом было бы такое воплощение драматического воспроизведения на сцене, при котором и исполнение отдельных ролей, и общность картины достигали бы полного совершенства и высокого мастерства. Но идеал, — увы! — не всегда достижим, — и если бы нашему Художественному театру удалось заменою некоторых исполнителей добиться большей выпуклости отдельных образов, его художественную постановку драмы Л. Н. Толстого пришлось бы открыто, громко и бесповоротно признать гениальным сценическим созданием. Пока нам приходится считаться с тем, что уже дано, а дано нам такое количество художественных впечатлений и такая их сила, к каким даже мы, москвичи, уже видавшие виды в этой области, не привыкли. Не будем же спорить о принципе вообще и постараемся решить лишь конкретный вопрос — вопрос о существеннейших чертах данного произведения, ибо это поможет нам разобраться в массе впечатлений, накопившихся после «Власти тьмы» в Художественном театре.

В чем власть тьмы! Где узел, где центр той стихийной силы, которая приводит к ужасающей коллизии обстоятельств, стихийно доводящих героя драмы Никиту до рокового неизбежного конца? Что приводит автора, а вместе с ним и нас к простому, ясному, как свет Божьего солнца, нравственному выводу, великолепно выраженному подзаголовком: «коготок увяз, всей птичке пропасть»? Должны ли мы искать ответа на эти вопросы в образе Матрены или же в духовном строе Никиты? Нужно ли нам для этого углубляться в нравственную философию Акима или же черпать выводы из афоризмов Митрича? Едва ли. Этим путем мы не достигнем пристани. Только стихийное, эпическое существование русской деревни, бессознательное господство трогательно объединенных на ее почве зла и добра, эпическое мировоззрение русского мужика и тяготеющая над деревней могучая власть тьмы — только внешняя и внутренняя картины быта нашей мужицкой массы могут открыть нам мысль автора во всей ее титанической мощи, только такие картины могут дать нам ясное понимание о драме, со страшною силой нарастающей на наших глазах. Это — драма человеческой души, бессознательно носящей в себе зачатки божественного света, но заглушенной тьмою беспросветного мрака, остающегося непроницаемым и ныне в той же мере, в какой он был и сотни лет тому назад, невзирая на современный поход в деревню городской «цивилизации» и водворение в ней разных «спинжаков» и «полушалков»!..

Измените все фигуры произведения, выверните наизнанку весь анекдот его, создайте новые положения, но оставьте неприкосновенными основные черты общей картины — и идейная сторона произведения не изменится ни на йоту!.. Эта идейная сторона покоится вне фабулы, вне характеров и положения действующих лиц, даже вне выпуклости образов, — она выше всего условного и случайного в драме, она тяготеет над нею, как некогда тяготел рок в трагедии древних, и выражается она широким письмом великого знатока народной жизни, глубоко заступом вскопавшего ее вековую почву. Это понял Художественный театр при постановке «Власти тьмы», воспроизведение этой задачи поставил он перед собой и осуществления ее достиг с мастерством беспримерным, показав своей публике душу жизни со всеми ее силами и тайниками.

Чем, какими средствами это достигнуто — сложный это вопрос. Мне больно, что лексикон мой беден словами, а газетный лист — строками: чтобы во всей полноте охарактеризовать вам средства и силу, затраченные на осуществление высокой {302} художественной задачи, пришлось бы исписать горы бумаги и дать вам море слов. При данных условиях приходится лишь ограничиться кратким конспектом и указать прежде всего на этнографическую часть постановки. Совершенно напрасно полагают, что этнография на сцене, так сказать бытовая сторона воплощения произведений, играет в театре только второстепенную роль. Совершенно напрасно ставят часто в упрек Художественному театру его увлечения бытовыми чертами произведения. Ибо подлинная идейность произведения, мысль автора, коренные задачи его творчества выступают с должными силой и экспрессией именно только в избранных им самим условиях быта, на том общем фоне, на той почве, на которых, по творческому замыслу писателя и его наблюдениям, могли вырасти известные положения, известные характеры и образоваться известная коллизия отношений. Часто вне быта — нет драмы, нет комедии, нет места самой идее писателя, вот почему Художественный театр с самого начала своей деятельности затрачивает огромные силы, а часто и огромные средства на художественное и детальное воплощение бытовой стороны явления, прекрасно понимая, что без этого и произведение, во всем его объеме, и отдельные характеры не могут быть должным образом воспроизведены и усвоены.

С этой точки зрения мне всегда представлялись большим недоразумением обычные у нас вышучивания «бытовых увлечений» Художественного театра[cdxliv]. Только критическая близорукость могла проглядеть принципиальную сторону этих «увлечений», — для беспристрастного и серьезного наблюдателя именно в этом и заключалась значительная доля идейности и художественности этого театра. Как в истории народов отдельный факт, поставленный вне времени и текущих условий, может показаться непонятным, так и драма человеческой души, поставленная вне условий времени и быта, бесспорно утрачивает многое из своего значения, как бы выпукло и талантливо ни была она воспроизведена сама по себе!.. Мне кажется, что это положение должно стать аксиомой на театральных подмостках, особенно теперь, когда постановкою у «художественников» «Власти тьмы» вчерашняя теорема сегодня уже не нуждается в доказательствах. Верная действительности, но вместе с тем высоко художественная постановка, дающая во всех подробностях жизнь русской деревни не только с внешней, но и с внутренней ее стороны, создает в данном случае то гнетущее впечатление власти тьмы, во имя которого, разумеется, и написана драма, и воплощена она на сцене «художественников». Если бы я задумал перечислить вам хотя бы только часть бесконечных подробностей постановки, я подавил бы вас ими, — поверьте же мне на слово, что деревенский быт и не только его аксессуары, но и его душа перенесены на сцену талантом режиссера и труппы с таким художественным реализмом и такою выпуклостью, каких до сих пор не ведал театр, а в этом вся тайна успеха, в этом вся сила художественного воздействия, в этом потрясающее могущество спектакля! В этом же и разгадка странной по внешности загадки: каким образом могло случиться, что, при несовершенном исполнении отдельных ролей, публика, охваченная порывом настоящего вдохновения, устроила театру восторженную овацию?..

Моя точка зрения исключает необходимость детального рассмотрения воплощения отдельных ролей, — тем не мене необходимо поговорить и об этой стороне спектакля. Я уже отметил г‑ жу Бутову — великолепную Аксинью. И заметьте: это было великолепное исполнение именно потому, что артистка дала законченную бытовую фигуру и по внешнему, и по внутреннему укладу. В этом отношении ей удалось достигнуть совершенства: и жест, и тон, и мимика {303} и отдельные душевные звуки — все было верно художественной правде, благодаря чему фигура Аксиньи, казалось, вплотную сливалась с художественною постановкой драмы. Эта фигура была как бы аксессуаром этой постановки, и в этом надо искать объяснения целостности впечатления. Мне думается, что в лице г‑ жи Бутовой Художественный театр имеет крупную актрису на бытовые роли. Такой актрисе мог бы открыть свои двери любой театр.

Матрена в исполнении г‑ жи Помяловой несколько потускнела. Я видел Матрену — Садовскую и видел мелодраматическую Матрену — Стрепетову[cdxlv]. В обоих случаях впечатление было сильнее: Матрена более выделялась, и в общем создавалось нечто вроде «демона деревни», что, однако, едва ли, говоря по совести, входило в подлинные замыслы автора. Я вовсе не хочу этим умалить заслуг названных актрис, но думаю, что их художественные создания имели особую выпуклость, может быть, именно потому, что бытовая картина всей постановки была далека от идеала. Г‑ жа Помялова не выделяла Матрену на первый план, — Матрена осталась лишь деталью на общем фоне власти тьмы, и если такое исполнение было жертвой в пользу общего замысла, то это должно быть поставлено артистке в огромную заслугу. Одна мысль об этой жертве обезоруживает меня, и я ограничусь лишь указанием на совершенную неверность интонации заключительной фразы 2‑ го акта: «потружусь и я».

Акулина удалась г‑ же Николаевой, может быть, даже больше, чем всем остальным виденным мною исполнительницам этой роли. Тут опять-таки имела огромное значение бытовая окраска, и если г‑ же Николаевой не удалось так слиться с фоном картины, как слилась с ним г‑ жа Бутова, то, во всяком случае, и исполнительница роли Акулины сумела близко подойти к общей картине. Это, напротив, совсем не удалось Анютке в воспроизведении г‑ жи Халютиной: исполнение получилось пестрое, редкие искренние ноты и черты тонули в излишествах «игры», не столько нервной, сколько нарочито придуманной. Деревенская девчонка чувствовалась мало, и это в значительной степени испортило впечатление в знаменитом разговоре с Митричем в 4‑ м акте.

На этой сцене необходимо остановиться. Поставленная оригинально, с значительным, однако, насилием над текстом автора[cdxlvi], эта сцена по замыслу и воспроизведению должна считаться кульминационного сценой постановки. Зритель одновременно видит и освещенную внутренность избы, и потонувший во мраке внутренний деревенский «двор». Страшное дело убийства совершается среди мрака на этом дворе, и потому, как символ, прекрасный и светлый, звучат в освещенном пятне избы тихие речи Митрича и робкие, нервные реплики Анютки, по крайней мере, должны они так звучать, производя на зрителей потрясающее впечатление. Тут все задумано тонко и художественно: и освещенная изба со светлыми речами, и мрак двора с ужасающей «властью тьмы», как нельзя более стильны для данного положения, это — верх художественной разработки плана постановки. И тем не менее сцена не производит должного впечатления. Почему? Ищите разгадки в исполнении ролей Митрича и Анютки. Оба исполнителя, и г‑ жа Халютина и г. Станиславский, страдают избытком внешней игры. По внешности г. Станиславский дает идеального Митрича: если бы гениальному скульптору понадобилась модель — лучшей натуры он не нашел бы! Но эта внешность почему-то не согрета внутреннею теплотой, — артист оставался холодным воспроизводителем роли, не обретя в своем голосе звуков, необходимых для должной обрисовки великолепной случайной фигуры деревенского быта. Прибавьте к этому деланность Анютки — и вы поймете, почему бесподобно задуманный «символ» пропал почти даром…

{304} Акима играет г. Артем, артист с большим дарованием, с теплым, именно бытовым комизмом и трогательными душевными нотками. Но есть у г. Артема недостаток, порой мешающий ему с головой окунуться в изображаемый образ, это — односторонность его дарования. В его созданиях всегда имеется при общих талантливо набросанных контурах определенное пустое пространство, которое артист заполняет самим собою: Артем чувствуется во всех его фигурах, и эта особенность артиста выступила особенно ярко в роли Акима. Ведь Аким это — идея. Аким это — воплощение бессознательного добра, лежащего во глубине подавленной властью тьмы русской деревни. Аким это — настоящий луч Божьего света, без которого мрак был бы уж слишком густым и ужас слишком ужасным. Для того, чтобы создать Акима, нужно целиком отрешиться от самого себя, нужно открыть в себе, в душе своей, божественную искру добра и раздуть ее в целое пламя. Нужно, чтобы Бог слышался в словах Акима, в словах несвязных, в звуках косноязычных, в порывах бессознательных, именно стихийных и эпических, как все эпическое в эпической русской деревне. Этого не дал г. Артем, хотя с внешней стороны он был бесподобен, а в голосе его звучали часто трогательные, почти вдохновенные нотки.

Рецензия затянулась, и остальным исполнителям я могу уделить лишь несколько строк. Хорош и типичен г. Судьбинин в роли Петра: звуками смерти произносил он свои последние слова. Все же сцены 1‑ го акта — своего рода бытовой шедевр. Мы видели подлинного гнилого, дышащего на ладан, но домовитого, смотрящего вперед, эпически спокойно относящегося к смерти русского мужика. Никита — особая статья. Тут далеко не было полной цельности образа, хотя г. Грибунин обнаружил огромную работу и огромную выдержку. Надо записать ему в актив в особенности то, что он сумел остаться верным деревне, хотя в роли Никиты очень много черт международного донжуанства. Во всяком случае, при воплощении Никиты необыкновенно легко и удобно увлечься этою чертой его характера, а при этом образ немедленно должен был бы потускнеть, утратив все свои бытовые, типичные черты. Во всех виденных мною постановках «Власти тьмы» это именно и случалось, — г. Грибунин сумел избежать этой общей участи всех Никит, и за это я ему готов простить и слабое выражение приступа тоски в финале 3‑ го акта, и недостаток драматизма в последних…

Мне хотелось бы поговорить и о прекрасном исполнении крошечных ролей, мелькающих на всем пространстве драмы, но это исполнение — неотъемлемая принадлежность общей картины. И я не знаю, кому отдать должное за нее: отдельным ли исполнителям или же общему вдохновенному замыслу режиссера?..

⇐ Предыдущая 92 93 94 95 969798 99 100 101 Следующая ⇒