Фрида Абрамовна Вигдорова 15 страница

Леша поедет на Курилы не моргнув глазом. Но родителей жалко так, что кажется, будто кто-то схватил его за глотку и стиснул, не отпускает. Правду говорит Саша, жалость - самое мучительное чувство. Жалеешь, только когда ничем не можешь помочь. Вот и сейчас: чем им поможешь?

Пойду к Саше, расскажу ей. Нет, не пойду. Ей самой плохо сейчас. Что-то у нее не ладится. Вчера он спросил: " Что с тобой? " А она: " Очень устала. Смертельно. В больнице только и слышишь эту несусветную чушь: " Сестрица, это лекарство не отравленное? Сестрица, а правда, что в некоторых больницах прививают больным рак? А в нашей больнице не прививают? "

Он ей все скажет завтра. Он хочет пойти к Саше потому, что ему плохо. Он хочет, чтоб она ему помогла. А ей самой худо. Он хочет пойти к Поливановым потому, что не может, не может, не может вернуться домой. Не может войти в комнату и сказать: " Меня отчислили".

Не может увидеть, как задрожат у отца губы.

А мама? Нет. Сегодня он ничего им не скажет. У него не хватит мужества нанести им такой удар. Завтра. Утро вечера мудренее. А что он будет делать сейчас? Он уже давно не шел по Ленинградскому шоссе к Белорусскому вокзалу. Он давно уже повернул назад. Ну и что же? Он пойдет и простится. Попрощается. Он был груб тогда, в их последнюю встречу. Сейчас он зайдет, попросит извинить за тот разговор и уйдет. И ничего нет странного в этом желании. Домой он вернуться не может, вот и все, что он знает.

Она сама открыла ему дверь. Она не удивилась, увидев его. Отвела прядь волос со лба и сказала:

- Что же вы стоите, Алеша? Заходите скорее, снег!

Он зашел. Совсем как тогда, топилась печка, и на маленьком, почти игрушечном письменном столе лежали детские тетради.

- Вы замерзли, наверно? говорила Таня. - Грейтесь, Алеша, а я вскипячу чай и сварю пельмени. Вы любите пельмени?

Это было милосердно, что она не сказала: " Зачем вы пришли? " Или еще что-нибудь в этом роде. Она сказала: " Грейтесь". И еще сказала: " Вы любите пельмени? " И он ответил: " Люблю".

Он подошел к письменному столу и отыскал Катину тетрадку. " Тетрадь для сочинения ученицы 3 " В" класса Ката Поливановой". Сочинение называлось " Весна". И начиналось оно такими словами: " Весна - понятие растяжимое". Он невольно улыбнулся. Ему вдруг чуть полегчало Он сел у печки, приотворил дверцу и стал глядеть в огонь Какое веселье царило там, в глубине. Какие города вырастали и рушились. Как металось, взлетало и падало пламя как наливались прозрачным золотом угли. Вот так бы и сидеть здесь целый век. И ни о чем не думать.

Из кухни вернулась Таня. Он услышал скрип двери и легкие шаги. Он повернул голову. Она стояла и смотрела на него печально и вопросительно. Он снова отвернулся.

- Садитесь, Алеша. Чай на столе.

Он молчал, она не повторила своей просьбы.

- Меня отчислили из академии, - сказал Леша. Она молчала.

- Я уезжаю. Наверно, на Курилы, - сказал Леша.

- А я? - услышал он.

- Что?

- А я? - повторила Таня.

Саша жила так, как велел день. Утром вставала и шла на работу. Возвращалась домой, была с детьми. Готовилась к экзаменам в медицинский институт. Потом, не дождавшись Мити, ложилась. Он приходил поздно. " Я сегодня дежурю", - бросал он на ходу. Или звонил по телефону: " Я сегодня " свежая голова", я не приду". Саша знала: " свежая голова" - это тот, кто смотрит только что сверстанный номер, последний проверяет - нет ли ошибки? Прежде он добавлял: " Спокойной ночи, Сашенька" сейчас он говорил просто: " Я не приду". А иногда ничего не объяснял: " я не приду" - и только.

На работе Дмитрий Иванович сказал ей:

- Я недоволен вами, Саша. Вы становитесь добросовестным работником.

Голос его звучал сухо, он никогда не говорил с ней так. Но она знала, что он прав. Все, что она делала, она делала механически: в назначенный час давала лекарства; в назначенный час вливала глюкозу или капала эфедрин мальчугану, схватившему насморк. Но знал бы доктор, чего ей это стоило! Она работала, сжав зубы, едва превозмогая боль, такую жгучую, что она напоминала ей ту, другую, уже испытанную однажды. Что-то словно умерло в ней самой. Не было даже сил для выражения горя, совсем как тогда. И слез не было. И хотелось только одного: не быть. Как тогда. Дети? Но ведь и тогда была Аня. И совсем как тогда, она не могла слушать музыку.

И казалось, стоит только задуматься и понять, что случилось с ней, с детьми, с Митей, как из глаз хлынут слезы, и тогда, может быть, станет легче. Но додумать этого она не могла. Ну, а как живут другие? Брошенные? Оставленные в голой, сожженной пустыне, где нет любви и, может, не было. Живут. И нельзя сказать:

- Нет, я так жить не могу.

Потому, что многие не могут, а живут. Сначала надеются, потом перестают надеяться. И живут. И как ей быть сегодня? Ее ждет долгий, страшный, длинный вечер. Она не хочет домой. Там еще труднее, чем на работе, чем на улице. Леши нет. Леша далеко. Ему - одному на свете - могла бы она все рассказать. А может, и ему не рассказала бы. Он уезжал такой счастливый! Он уезжал вместе с Таней, и ему было все нипочем. На вокзал провожать их пришли все и отец с мамой, и Поливановы. Отец держал себя молодцом. По щекам Нины Викторовны текли слезы, но она улыбалась: " Главное - пишите. И берегите себя - там такой климат... "

А Катя надела на руку своей учительнице часы - те самые, что Леша когда-то подарил Саше. Все глядели, как Катя старательно застегивала ремешок на Таниной руке, а Митя... Митя отвернулся.

Ну вот. Сегодня абонементный концерт. И не пропадать же абонементу. Прежде она пошла бы не думая. Но сейчас ей не хочется. На абонементных концертах по правую руку от нее сидит старичок в черной толстовке. У него крохотные руки и глаза с сумасшедшинкой за толстыми стеклами очков. Он иногда мешает Саше, потому что ерзает, кашляет, иногда бормочет:

- Ну, куда спешит, куда гонит? Ведь русским языком сказано: лярго!

Саша полюбила его. Он всегда рядом, у него тоже абонемент. Ей почему-то жалко его - такой неухоженный, рукава толстовки обтрепались, локти лоснятся. А по левую руку тоже владелец абонемента - человек с красивым, надменным лицом. Он, как и старичок, как и Саша, тоже всегда один.

Однажды Рихтер играл сонату Прокофьева. Казалось, рояль разлетится вдребезги - душа, раздавленная отчаянием, не знала удержу, и пианист не ударял - колотил по клавишам, и рояль не пел - кричал, вопил. Саша замерла. В поисках поддержки она оглянулась. Сосед слева сидел прямо, лицо его было холодно и надменно. Он слушал для себя, и ничьей поддержки ему не надо было. " Тебе никогда бы так не сыграть, - подумала Саша, - ты никогда о себе не забудешь, ты всегда помнишь о себе. И сейчас, и сейчас ты не дрогнешь бровью, у тебя и сейчас сжаты губы. Эх, ты! " Она отвернулась к старику. И он ответил ей благодарным и удивленным взглядом.

С того вечера он всегда здоровался с Сашей, и в антракте они вместе спускались со своего амфитеатра вниз и ходили по кругу фойе. Она радовалась этому, идя на концерт, она думала о встрече с ним. А сейчас она хотела быть одна. Она не хотела ни с кем здороваться, разговаривать. И все-таки она, пожалуй, пойдет. Она посмотрит хмуро, хмуро кивнет, и он не станет ее тревожить.

И вот она снимает пальто, и знакомая гардеробщица улыбается ей: " Идите, идите, повешу. Уже весеннее пальтишко? А не холодно? А впрочем, на дворе весна! "

И впрямь на дворе весна, но тут не слышно весны. В большом зале все, как было зимой, - орган на эстраде, силуэт черного рояля, портреты композиторов, привычные, как портреты добрых родственников и знакомых. Все как всегда. Нет, не совсем как всегда. По правую руку место свободно: старичок в потертой толстовке не пришел.

А по левую... Сосед слева тоже смотрит на пустое место и, словно отвечая на ее немой вопрос, говорит:

- Да, его и в прошлый раз не было... Как и вас. Это тревожно. Уж если он не пришел, значит - болезнь. Или смерть. Или... Я всегда думал, что его единственная радость - музыка.

Саша поглядела на него удивленно, он улыбнулся в ответ.

- Я умею отгадывать мысли. И знаю, о чем вы сейчас думаете: " А разве ты умеешь думать о ком-нибудь, кроме себя? " Ведь правда?

- Правда, - еще больше удивившись, сказала Саша.

- Он очень горевал однажды, когда увидел, что вас нет. И с горя заговорил со мной. Мы с ним взяли билеты на " Колокола", и он убеждал меня брать второй амфитеатр: я, говорит, доподлинно знаю, что Рахманинов и Чайковский всегда брали второй амфитеатр. Боковые места. Склад его характера необычный, старый. Мне кажется, он был...

- Не говорите о нем " был". Я не хочу. Он еще придет!

- Нет, не придет.

- Да почему?!

- Потому, что его больше нет.

- Да будет вам. Какая-то мистика, - сердито сказала Саша.

- Мистика? Нет. Обыкновенная наблюдательность. Не придет. Такой если пропустил абонементный концерт, значит, очень болен или...

Вышел дирижер, и в зале раздались аплодисменты. Послышался стук палочки по пюпитру, за роялем уже сидел пианист. Грянули первые аккорды, и оркестр тотчас подхватил их. Саша очень любила этот концерт и знала в нем каждую ноту. Она всегда слушала его, переплетя пальцы рук, и улыбалась. А сейчас она поняла: еще минута - и она заплачет. Она не хотела этого, потому что кресло слева не было больше пустым, как прежде. Там сидел кто-то, кто, оказывается, умел наблюдать, отгадывать. Она хотела остаться наедине с музыкой, не слышать соседа, только музыку.

Закусив губу, она поднимает глаза наверх, к окнам. Она любит их. Здесь, в амфитеатре, они совсем близко. Окна по левую сторону тускло поблескивают. Они похожи на ледяные зеленовато-голубые глыбы. А справа окна теплые, розовые, там заходит солнце, и в одном квадрате светится горячее оранжевое око, оно бьет Саше в глаза, пронизывает кудрявые волосы девушки, что сидит впереди.

Что ей напомнили эти окна? Вот: они сидели с Андреем на берегу реки. По левую руку вода была тусклая, холодная, от нее веяло сумерками и печалью. А там, направо, небо было розовое от заката и солнце ярко блистало в воде. Оно купало в воде свое отражение, и вода была светлая и живая.

Саша помнила руку Андрея на своей руке, слышала голос, при звуке которого ей всегда становилось покойно и тревожно.

" Почему ты сейчас об этом вспомнила? Ведь ты все забыла, ты не вспоминала. Почему же сейчас ты вспомнила? Потому, что тебе плохо? Потому, что нет сил? И ты ищешь опоры? " - " Нет, я не забывала. Я помнила. Я не вспоминала, но я помнила. Иначе, увидев эти высокие окна, я не вспомнила бы ту речку и нас с тобой на берегу. Я не забывала. Я помнила. Был ли день, чтоб я не помнила? Нет, такого дня не было". Еще минута, и далеко отступил сосед, далеко отступил зал. Низко опустив голову, закрыв лоб и глаза рукой, она заплакала.

... Антракт. Скосив глаза, Саша поглядывает налево и с облегчением вздыхает: его нет, ушел. Она тоже идет к выходу, спускается по широкой лестнице к гардеробу.

- Решили уйти? - Гардеробщица удивлена, с Сашей этого еще не бывало.

Вечерняя весенняя улица, запах дождя, влажной мостовой. Саша идет задумавшись, глубоко засунув руки в карманы Впереди высокий человек, чуть припадающий на левую ногу. На влажной мостовой эта походка почему-то напоминает Саше раскачивающуюся походку моряков. " Это он, - вдруг думает она. - Тоже ушел".

Обогнав его и обернувшись, она говорит:

- Это не правда. Он есть. И цел. Он улыбается и отвечает:

- Что ж, пусть будет по-вашему.

Лето. Саша сидит за столом, совсем как когда-то в школьные времена, зубрит химию. Сочинение позади, она справилась с ним хорошо. Странно, если бы было иначе, как-никак за плечами два курса филфака. И устный экзамен по литературе принес ей " отлично". Ей попался " образ Татьяны" и " Молодая гвардия" Фадеева.

А завтра химия. Девочки рядом. Аня готовит Сашу, готовит серьезно, с полным чувством ответственности, с азартом и тревогой.

- Ну давай повтори, в чем заключается процесс пиролиза нефти? И чем он отличается от простого крекинга нефти.

- Ну тебя, Аня, не станут этого спрашивать в мединституте.

- Не спорь, отвечай. Ну ладно. Раз мединститут... Расскажи реакцию брожения спирта.

- Я знаю! Я знаю! - кричит Катя. - Реакция брожения спирта? Проще простого: сначала спирт превращается

В глюкозу, потом в сахарозу, а потом в уксусную кислоту! - На ее смуглом лице торжество, она все время рядом, слушает, запоминает. - У меня счастливая память, - с гордостью повторяет она чью-то похвалу, - у меня счастливая память!

- Отстань со своей памятью. Помолчи. Ну, мама, отвечай!

Саша покорно отвечает. Аня спрашивает строго, по-учительски.

Зубрить трудно. Голова не та, что в юности. Тогда она была свободна от тревог, забот. Только и дела было: заниматься. А теперь не то. Она должна стать врачом. Не так уж много времени впереди. Стукнет тридцать пять - и уже не допустят к экзаменам. И Саша зубрит. Она зубрит добросовестно, как взрослый человек, решивший твердо: я стану врачом.

... Час ночи. Два часа. Три. Дети давно спят. Мити нет. Саша все занимается. Светает. Рассвело. Мити нет. Он даже не позвонил.

Оторвав глаза от учебника, Саша смотрит на посветлевшее окно. Разве можно так жить дальше? Разве можно так далеко зайти, не сказав друг другу ни слова? Какая женщина поступила бы так? Ведь это отец Кати, да и Ане он отец. А я молчу. Я не имею права молчать, хотя бы ради детей. Ну, а что же я скажу? Что тут скажешь? И что ответишь? Я ночами жду его и не могу заснуть. Жду, несмотря ни на что. А потом я слышу, как открывается дверь, и он приходит, и всякий раз спрашивает: " Почему ты не спишь? "

Он же знает почему, зачем же спрашивает? И мне хочется от стыда за него зажмуриться и не глядеть, не видеть".

Уже утро. Пять часов. Шесть. В первый раз он не пришел, так и не позвонив. Может, он ушел совсем? Не сказав ей ни слова? Не объяснившись? А что же можно тут объяснить? Он уже не придет. Никогда.

Саше нечем дышать, она отодвигает учебник и осторожно встает. Глупости! Не может он не прийти. Вот его книги. Вот старые туфли под диваном, вот рубашка на спинке стула. Он придет хоть за этим. Потому, что так вот молча - люди не уезжают, не расходятся.

Запершись в этой комнате, присев на корточки, он будет укладывать свой чемодан - вот как Прохорова рассказывала о своей соседке и улыбалась: " Сложил чемоданчик - и до свиданья! " Вот и Митя сложит чемодан - и до свиданья!

Нет, так люди не расстаются... А разве мы уже не расстались? И что изменилось бы, вернись он сегодня ночевать? Он будет здесь - и далеко, за тридевять земель. И о чем я только думаю?

И словно в ответ - голос Ани:

- Вставай! Пора! - И, остановившись на пороге, всплеснув руками, Аня говорит:

- Ты не ложилась? Не отдохнула? Ведь мы же условились!

Анисья Матвеевна сердито гремит посудой. Она тоже не спала. Тоже ждала Митю. Копила в сердце горькие слова, которые скажет ему, как только увидит.

- Ах ты сукин сын, - бормочет она, - а, чтоб тебя...

- Про кого ты? - с любопытством спрашивает Катя.

- Давай помалкивай, больно длинный язык, в отца!

- А чем плохо в отца? - удивляется Катя.

- Еще бы не хорошо, с чужого воза берет да на свой кладет!

- Чего? Чего?

- Анисья Матвеевна, чайник вскипел? - строго и предостерегающе говорит Саша.

И они пьют чай, а Мити все нет.

- А папа уже ушел? - вдруг спрашивает Катя.

- Да, - отвечает Аня, - я запирала за ним дверь. Он рано ушел, у него сегодня много работы.

Анисья Матвеевна в сердцах роняет тарелку, а Катя говорит:

- Ты до конца экзаменов будешь носить это платье? Оно счастливое?

Выгладив " счастливое" платье, Саша надевает его и вместе с девочками выходит на улицу. Они едут на двенадцатом троллейбусе до Пушкинской, а потом на пятнадцатом до Новодевичьего поля.

- Ни пуха ни пера! - говорит Аня. - Ну, отвечай же, к черту, к черту! Мы будем держать за тебя кулак!

Они будут ждать ее у порога - и час, и другой. На Ане платье голубое в белых горошках, на Кате красное с белой и синей тесьмой у ворота. Обе в сандалиях на босу ногу. Две девочки, две дочки. Они будут ждать, и ее победа будет победой ее дочек, а поражение - горем для них.

Оглянувшись, Саша машет детям рукой, и обе, выхватив из толпы ее лицо, ее руку, радостно машут в ответ.

... Сейчас она войдет в комнату, где сидит экзаменатор. Ей даже кажется, что она не очень волнуется. И в самом деле, что же волноваться. Она готовилась, она знает.

" Какие все молодые вокруг! Ну, вот эта - совсем как Аня, еще с косичками. Только что кончили школу. И сколько у них впереди! А у меня?.. Надо идти, нечего тянуть, девочки ждут. Скорей бы! "

Она совсем не волнуется, что-то в ней окостенело, - а, все равно. Она берет билет и читает: " 1. Реакция получения жиров. 2. Реакция глицерина со стеариновой кислотой".

Кажется, она это учила. Ну да, учила и отвечала Ане. Так вот, надо сосредоточиться. Зачем она не спала всю ночь?

- Ну как, товарищ Поливанова? Можете отвечать? Саша подходит к столу экзаменатора. Это женщина - немолодая, широкоскулая, коротко стриженная.

- Я не знаю билета, - говорит Саша.

- Не волнуйтесь, подумайте. Хотите второй билет?

- Нет, - говорит Саша, - я все забыла.

- Ну хорошо. Где ваш экзаменационный листок? Два - " отлично"? И вы хотите уйти? Нет, давайте попробуем, побеседуем. Вы работаете?

- Да, я медсестра.

- Ну, тем более. Сколько же лет вы работаете?

- С тридцать девятого года.

- Тринадцать лет? Соберите память. Ну, вспомните, например, реакцию брожения спирта.

Экзаменаторша морщит лоб, шевелит бровями, словно помогая Саше думать. Она смотрит добрыми глазами, на ее лице - огорчение. Она задает вопросы, еще и еще. Саша молчит. Она презирает себя, но молчит. Хочет собраться, вспомнить, но молчит. Потом она вдруг понимает, что может вспомнить. Посидит - и вспомнит. Но она не хочет. Назло всем - она не станет вспоминать. Чем хуже, тем лучше. Женщина-экзаменатор едва приметно вздыхает.

- Хотите подумать еще? - говорит она.

- Нет, я ничего не помню, - отвечает Саша упрямо. Она берет свой листок и выходит в коридор. Никто ни о чем ее не спрашивает, такое у нее бледное лицо и такая прямая походка.

Она спускается вниз, выходит на улицу. В лицо пахнул летний зной, пыль, зазвенел троллейбус.

Саша огляделась и тотчас увидела девочек, они бежали к ней. Кто это рядом с ними? Митя?

- Мама, ну как?

- Срезалась, - спокойно отвечает Саша.

- Нет, - всхлипнув, говорит Аня. - Ты просто нас дразнишь!

- Наверно, " пять"! - орет Катя, хватает из Сашиных рук экзаменационный листок, ищет графу, где химия, и, помолчав мгновение, говорит:

- Ну ничего, ничего, ты снова сдашь, ну, честное слово!

- Но ты же учила, ты знала... Мама, что тебя спросили? " Глюкоза... Сахароза... " - вдруг отчетливо прозвучал в Сашиных ушах Катин голос. Вот сейчас бы она сдала... Если бы он пришел хоть за полчаса до начала экзамена. Ведь она знает. Она сейчас побежит по лестнице наверх, она снова взглянет в скуластое лицо той женщины, она скажет: " Я всю ночь не спала, позвольте, я возьму другой билет, я отвечу, я знаю". Она позволит, эта женщина, она поймет.

- Послушай, Саша, как же это! Наверно, можно пересдать? - говорит Митя.

И, пристально глядя ему в лицо, она отвечает:

- Нельзя. Не хочу. Пускай будет как есть. Не пойду и не пересдам.

- Саша, ну что за ребячество такое! Ведь речь идет не о пустяках, о будущем...

Замолчи! - вдруг говорит Саша голосом, какого никогда не слышали от нее ни дети, ни Митя. - Замолчи. Уходи. Я не хочу тебя видеть. Если бы ты пришел хоть за полчаса...

- Но ведь папа просто очень рано ушел! Не сердись! - сказала Катя и тут же умолкла, получив по затылку от Ани.

- Я просто забыл, что у тебя сегодня экзамен, я действительно виноват, - сказал Митя. - Прости меня.

И, услышав это страшное слово " прости", сама не понимая, что делает, она вырвала свою руку из вспотевшей Аниной руки и сказала:

- Вы сейчас же уйдете. Все. Я не хочу вас видеть. Уходите, слышите?

Она успела увидеть, как исказилось Катино лицо. Она успела увидеть окаменевшее лицо Ани. Она видела, как все трое словно вросли в мостовую. И все-таки она ушла, почти убежала от них, не оглядываясь.

Она шла вниз по Пироговской улице, потом вскочила в троллейбус. В троллейбусе было жарко и шумно.

Кто-то кричал: " Да выходите же! На копейку не доехали! ". И она зачем-то вышла со всеми вместе на полпути, далеко от дома. Она пошла пешком. Домой. К отцу. Она думала отрывисто и бессмысленно: " Я ничего, ничего не стою. Я не человек. Я просто баба. Правду Митя говорил - " бабье - куриный народ". Я думаю о нем, как о мертвом, - " говорил". Другая на моем месте взяла бы себя в руки и назло всем, назло ему... и ей... выдержала бы. Сдала бы блестяще, и пошла бы учиться, и стала бы врачом. А я... раскисла. И так сказала девчонкам... ". Она даже остановилась, вспомнив, какие лица были у детей, когда она сказала: " Я не хочу вас видеть". Они будто вросли в мостовую, все трое. И он тоже. " Я забыл, что у тебя сегодня экзамен. Прости меня, пожалуйста! Прости! "

Вот и калитка, и двор, и каштан. Саше открыл Константин Артемьевич. Он посмотрел на нее близорукими, встревоженными глазами. Не дожидаясь вопроса, Саша бодро сказала:

- Только не огорчайся, пожалуйста. Это в общем пустяки. Я провалилась по химии. Но я обещаю тебе, я обещаю, что в будущем году...

Она говорила, как в детстве. Она говорила горячо, путано и почему-то не могла взглянуть ему в глаза.

- Да, да, конечно, - отвечал он суетливо, - не надо огорчаться... Я уверен... Я надеюсь... Ты непременно сдашь. Ну как же, такая умная головка... Ниночка! Чаю!

Вот оно - лекарство от всех бед: чай. И Саша пила чай, и объясняла, что случайно вытянула такой билет, но что это не важно, в будущем году она сдаст. " Вот честное слово".

И отец и Нина Викторовна дружно подтверждали: " Ну конечно, как же иначе! " Саша просто переутомилась. Она отдохнет, заново подготовится и сдаст.

Зазвонил телефон.

- Да, - сказал отец, - да, Митя, она у нас. Сашенька, тебя.

Ей не хотелось брать трубку, но она видела напряженные, испытующие отцовские глаза и, боясь новых расспросов, подошла к телефону.

- Сашенька, - услышала она Митин голос, - право же, не надо так огорчаться. Давай рассеемся, пойдем сегодня куда-нибудь. Ну, в кафе. В кино. Просто походим по улицам.

- Спасибо, у меня сегодня концерт в консерватории.

- Только что пришла открытка, концерт отменяется. Я очень прошу тебя...

- Спасибо, дорогой, - сказала Саша, встретив пристальный, настойчивый отцовский взгляд, - не беспокойся.

И положила трубку.

Она прошла в свою бывшую комнату. Все здесь было по-старому, как в детстве. Письменный стол, шкаф с книгами... Кровать. Она задернула шторы, легла, укрылась пледом, лежавшим в ногах, и вдруг уснула - крепко, глубоко, каменно.

Когда она проснулась, было почти темно. Нет, это шторы! Она зажгла свет, взглянула на часы: семь. Она еще успеет. Куда? Зачем? Ведь концерт отменили. Все равно. Она пойдет, Она пропустила один концерт, готовилась к экзаменам. Это последний. Но ведь он отменен. А она все-таки пойдет. Потому что... Да потому, что может быть... может быть...

С того вечера она часто вспоминала слова: " Ну что ж, пусть будет по-вашему! "

Ничего не случилось в тот вечер, когда играли концерт Чайковского. Ничего такого, о чем стоило бы вспоминать. Просто рядом оказался человек, который ничего о ней не знал, ни о чем не мог спросить. Человек, говоривший с ней легко и весело. И было несколько минут, когда у нее не болело сердце и она не думала все о том же, все о том же...

- А все-таки он есть! - сказала она.

- Ну что ж, пусть будет по-вашему! - ответил он. Прошлый концерт она пропустила. Что он подумал? Уж

Не подумал ли он, что и она умерла? А она придет. Но зачем же она идет, если концерт отменен?

Она миновала театр Революции, прошла мимо комиссионного магазина, мимо ворот с табличкой " Фабрика наглядных пособий". Еще дом, еще - вот и полукружье консерватории.

Концерт отменен. Как странно, среди многих истинных разочарований одно такое маленькое тоже может показаться горьким.

Какой одинокой она почувствовала себя на улице около знакомого большого здания. Сегодня счастья нет. И не будет. Теперь, видно, его никогда уже не будет.

У дверей консерватории было непривычно пусто. Время от времени подходили какие-то люди и, вяло, разочарованно о чем-то переговариваясь, шли дальше. Концерт отменен, ничего не поделаешь.

Куда же идти? Куда девать себя в огромной Москве? Сейчас она сядет в какой-нибудь троллейбус или автобус и покатит невесть куда, а на конечной остановке сойдет со ступенек и окажется не то в поле, не то в лесу. И будет ходить, ходить. Только не домой. Вот что она знает твердо: только не домой.

- Вы пришли? Тоже не получили открытки?

Не смея задуматься о том, что так делать не полагается, она просияла навстречу этому живому голосу.

- До чего хорошо, что вы пришли! - сказала она.

- Да неужто? - спросил он, почти по-детски удивленно, и она вдруг поняла: он получил открытку. И все-таки пришел.

Не сговариваясь, они пошли по улице Герцена к Манежу. Шли медленно, а говорили торопливо.

- А вы оказались правы, старичок жив, он пришел в тот раз, когда вас не было. Редкий случай, когда доброе предсказание оказалось сильнее злого.

- Пришел? Чудесно! А я провалилась сегодня на экзамене! - сказала Саша.

- Да что вы! - Он даже приостановился. - Вы очень огорчены?

- Нисколько. Нет, не правда. Конечно, я огорчилась. Но решила наплевать.

- Это вы правильно сделали. На второстепенное надо плевать.

- Так говорит и Катя, моя младшая дочка. Она говорит: " Есть горе, а есть неприятность". Но мой провал все-таки горе. Сегодня решалось мое будущее. Но вышло так, что я не спала ночь, и когда вытащила билет - все забыла. Начисто! И получила двойку. Ну вот, рассказала - и не будем больше об этом. Ладно?

- Ладно. Не будем. Только я все-таки хочу сказать: если это и вправду первостепенное и вопрос будущего - оно свое возьмет. Ну, так. Раз день начался худо, надо рассеяться. Вы свободны? Ведь вы свободны нынче?

Он смотрел на нее добрым, спокойным взглядом. Она подумала, что и вправду свободна. Совсем свободна.

- Да, - сказала она, - ведь концерт отменили. Что же мы будем делать?

- Хотите в кино? В театр мы опоздали. Хотите поужинать?

Она молчала.

- Хорошо. Давайте побродим по моим любимым улицам.

Они шли но Александровскому саду, Это была страна влюбленных, покинутая ею страна. Как и всякая страна, она по-прежнему была обитаема. Но Саша глядела на нее издалека, стоя по ту сторону городской стены. Она была рада, когда они покинули Александровский сад и пошли к набережной.

- Как вас зовут? - спросила Саша.

- Андрей, - сказал он и добавил, подумав:

- Николаевич.

- Этого не может быть! - сказала Саша.

- То есть почему? Что же здесь удивительного? Все положительные герои в наших книгах именно так и зовутся. Олег, Игорь - это отрицательные. А Андрей - непременно очень хороший человек. Но, скажем прямо, я герой не слишком положительный. А вас как зовут?

- Меня? Саша. То есть Александра Константиновна. Значит, вас зовут Андрей Николаевич... А кто вы?

- Настоящая анкета. Я был филологом. Но потом сменил эту профессию на более точную, теперь я инженер.

- Я тоже сменила филологию на более точную науку... Правда, не очень точную... Я медсестра. И нынче потеряла возможность стать врачом.

- Не потеряли. Вот поверьте. Ну, если пошел уж такой разговор, могу сообщить: еще я был учителем. Но оставил школу.

- Почему?

- Как бы вам сказать... Это сложно. Исчезла во мне доброта, бескорыстный интерес к людям. А без этого в школе делать нечего. И я ушел. Видите, какой я хороший и честный.

- А вы говорите - не положительный герой, - сказала она.

- Ах, как не хотелось хвастаться, а расхвастался. Я и то, я и се. Послушайте...

- Нет, я сегодня плохо слушаю. Я только хочу, чтобы вы знали: вы очень, очень помогли мне сегодня.

И они все шли, шли, время от времени перебрасываясь случайным словом. И вдруг Саша заметила, что они больше не идут по его любимым улицам, что ведет не он, ведет она. И вела она его по своей любимой дороге, и все переулки и улицы, длинные и короткие, узкие и широкие, были этой дорогой: домой.

Дети спали. Крепко спали, наждавшись, наплакавшись. На этот раз, пользуясь маминым отсутствием, Катя не вымыла рук, не почистила зубы. Дорожка слез оставила на смуглом личике отчетливый след. Под щекой лежала пыльная ладонь. Другая, грязная, много потрудившаяся над вытиранием слез рука лежала на одеяле.

Анино лицо тоже казалось измученным. Она и во сне будто к чему-то прислушивалась. Первая подросточья худоба тронула ее плечи, из-под одеяла выглядывали ключицы.

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒