Фрида Абрамовна Вигдорова 14 страница

Писать ее с маленькой буквы. Иначе - вранье. Правильно я говорю?

- Ты всегда говоришь правильно, - сказала Саша, чувствуя на своей щеке Катину горячую ладонь и будто возвращаясь из дурного сна.

Растопырив пальцы, Катя гладила Сашино лицо и болтала без умолку.

- Всех, кого ты не любишь, я всегда буду писать с очень маленькой буквы.

- Катя, ты меня любишь?

- Вот так раз! Давай покажу!

- Ох, тише, мне дышать нечем.

- А как же я покажу тебе любовь?

- Напиши меня с очень большой буквы. Пришла Аня и сказала:

- Вы тут лежите, а я уроки готовь. Чем я хуже? - И, сбросив туфли, легла рядом. Светлая Анина голова лежала у Саши под мышкой, Катя уткнулась в другое плечо.

Минута покоя была глубокой, но короткой. Катя вдруг вспомнила, что Анисья Матвеевна обещала ей постного сахара, и побежала на кухню.

- Папа пришел! Папа пришел! - раздался из коридора ее ликующий голос.

Да, это был Митя. Он стоял в соседней комнате, где Анисья Матвеевна уже зажгла свет. Стоял, повернув темное лицо к Саше и Ане. Не поздоровался, только спросил:

- Мне никто не звонил?

- Звонили.

- Кто?

- Она не сказала. Будет звонить еще.

Спросив на ходу: " Чаек есть? ", Митя подошел к телефону.

Саша слышала, как он набирал номер. Она крепко зажмурилась и тесней прижалась к Ане. От того, как прозвучит сейчас Митин голос, зависела вся ее жизнь. И он раздался - обыкновенный, деловой и доброжелательный голос, Митя, кажется, что-то жевал - то ли кусок хлеба, то ли сухарь.

- Да, Поливанов. Все в порядке. Концовку оставили. Да, да. И заголовок наш. Ну, есть. Привет! - Положив трубку, он позвал:

- Саша, Аня, где вы там?

... Они сидели за столом и пили чай. И все, казалось, было хорошо. Только Митя молчал и Саша тоже. И вдруг Аня осторожно спросила:

- Мама, у тебя болит голова?

- Нет, с чего ты взяла?

- Мама, расскажи про того мальчика, который из Архангельска, - сказала Катя.

- Его скоро выпишут. Пей чай.

- Катя, - оказал Митя, - оставь маму, она устала. Катя перевела черные немигающие глаза с отца на мать,

Потом с матери на отца и вдруг, не переставая жевать баранку, спросила:

- А зачем вы все такие сердитые?

- Что случилось? - строго спросил Митя. - Ну, чего

- А ты ревешь?

- Зачем ты такой злой?

- Знаешь что, пойди на кухню и поумней там. Саша, - он повернул к Саше свое открытое, милое лицо, - у меня для тебя подарок: в субботу идем в театр. Премьера! На редакцию прислали шесть билетов, из них два получил я каково?

В театр они ходили редко. С кино у Мити были свои счеты - тяжкие, ревнивые, поэтому и в кино они ходили нечасто. Им редко случалось вместе бывать в Серебряном переулке, Митя не очень любил туда ходить. Часы отдыха, самые лучшие часы, бывали домашними - с детьми или вдвоем.

Долгие беседы, ночные прогулки - это было хорошо. Но как славно пойти вместе в толпу, туда, где о тебе никто ничего не знает. В чужой толпе, в театре, в кино еще радостнее сознавать, глядя на Митю: моя рука. Мое лицо. Мы одни. Вокруг люди, а мы вместе, мы одни...

И вот они в театре. Вдвоем. Когда они торопливо подошли к раздевалке и он стал снимать с нее пальто, когда за ее плечами послышались голоса и смех вновь и вновь входящих людей - ей захотелось забыть. И она забыла о волнениях и горестях последних дней, даже о сестре Прохоровой. Саша считала, что забывать об этом нельзя, но беспрестанно помнить не могла, как не может человек постоянно думать о собственной смерти.

Они вошли в партер. Митя, ласково и привычно держа ее под локоть, раскланивался и улыбался направо и налево и вдруг кивнул и весело помахал кому-то сидящему в ложе. Он был среди своих. Сегодня здесь была пресса.

Спектакль запаздывал, - видимо, кого-то ждали... Мимо Саши и Поливанова спеша проходили все новые и новые люди. И Митя все улыбался и кланялся, и лицо его сияло тем особенным оживлением, которое так любила Саша.

Мимо них, спеша в первые ряды, прошел молодой человек с девушкой. Митя встал и познакомил Сашу с товарищем и женой товарища, сказав:

- Познакомься, Костя, моя жена.

И по тому, как просиял молодой журналист, пожимая ей руку, улыбаясь и радуясь, Саша поняла, что он Мите друг. Прошел еще какой-то толстый, в очках, с одним глазом поменьше другого, и с ним женщина в черном шерстяном платье и белом пуховом платке, накинутом на плечи. Митя привстал и опять познакомил Сашу.

- Григорьев. Очень, очень рад познакомиться, - сказал толстый.

Саша знала о нем, - это был заведующий отделом искусства. Неловко хлопая креслом, он усаживался в третьем ряду около своей жены. И видно было по тому выражению, с которым эти двое сели рядом, что им редко доводится бывать вдвоем, что жена заведующего - застенчива, а он, хоть и руководит отделом искусства, в театре не бывает.

И снова прошли двое, нет - трое. Двое мужчин и женщина. Саша узнала Марину Алексеевну. В узком черном платье, очень гладко причесанная, она показалась Саше прекрасной. Два ее спутника - один пожилой, другой помоложе, широкий в плечах - не глядели по сторонам, они глядели на нее.

Митя шагнул им навстречу, и вот она стоит в кружке из троих - те двое и Митя. И Саша, забыв, что это может быть неучтиво, пристально глядит на нее, словно торопясь запомнить или ответить себе на какой-то вопрос.

Марина Алексеевна сдержанно улыбалась. Ее лицо без тени румянца могло бы казаться измученным, если бы не свет серых, ярких глаз. Потом она усаживалась, оживленно разговаривая со своими спутниками. И тут, переводя дыхание, Саша оглянулась на Митю. Он глядел вперед, на затылок Марины Алексеевны, на руку, поправлявшую прическу. И вдруг Марина Алексеевна обернулась и, весело, просто встретясь с его взглядом, кивнула.

Забыв обо всем, он смотрел поверх чужих голов с тем подчиненным, зависимым выражением, которое так знала Саша. И та, скользя мимо Сашиного лица, отвечала ему счастливым, улыбающимся взглядом. И долго, долго глядели они друг на друга, Митя и та, чужая, - до тех пор, пока не стали медленно меркнуть огни люстры. И вот из полутьмы - мгновенной и быстрой и такой долгой для Саши - снова глянула женщина, дрогнул ее большой рот, наклонилась ее маленькая голова и пропала во тьме.

Раскрылся занавес. У Саши так билось сердце, что ей казалось, будто все слышат этот стук, гулкий и резкий. Она боялась, что не сможет вынести этого страдания, в первый раз ставшего таким отчетливым.

А на сцене шла своя жизнь. Саша очень бы хотела уйти в эту жизнь, отдохнуть от боли. Но сегодня, меньше чем когда-нибудь, можно было ее обмануть.

Там, на сцене, кто-то кого-то любил, презирал, уважал. Кто-то не посчитался с коллективом и повел себя как индивидуалист. Коллектив его осудил, он быстро раскаялся, и трудно было представить себе, что он станет делать во втором и третьем акте.

Но тут вмешался подлец, спутал все карты, и снова подозрение пало на раскаявшегося индивидуалиста.

Уйти бы, уйти. А что, собственно, случилось? Митя перекинулся взглядом с товарищем? Нет, не надо лукавить. Она знала это давно. Не словами, не отчетливой мыслью - внезапной догадкой.

Свет. И можно передохнуть. Можно зажить и задвигаться. Но жить не хочется. Все для нее теперь экзамен - улыбка, шаг, который она сейчас сделает, слово, которое скажет.

Лицо ее погасло - и это она тоже знала, но сделать с этим ничего не могла. Лицо не подчинялось ей, а в зале уже был свет.

- Я, пожалуй, пойду покурить, - торопливо сказал Митя и, оставив ее, не оглядываясь, пошел к выходу.

Его нагнали те трое. Отстранив спутников женщины, Митя взял ее под руку, и непринужденно, весело они пошли вперед. Потом их заслонила от Саши нахлынувшая толпа, зал опустел, и в нем была Саша, зачем-то приведенная сюда Митей.

Не в силах вынести одиночество, она выскользнула из зала, сбежала с лестницы не оглядываясь и не разыскивая его, спустилась в гардероб.

Пальто? А как же пальто? Оно повешено на общий номер, а номер у Мити.

- Мне... Мне очень нужно... Такое синее пальто... и воротник серый... Но если нельзя...

Лысый гардеробщик смотрел внимательно, испытующе.

- Как же так... - сказал он было. Махнув рукой, Саша пошла к выходу.

- Эй, эй, погодите! Дам, дам я вам ваше пальто. А ему что же сказать? Голова, мол, болит? Или как?

... И вот она на улице. Куда себя девать?

" Дети", - обращаясь к Ане и Кате и словно жалуясь, сказала про себя Саша. И не успела подумать о девочках, как ясно увидела их обеих. Но что могли они? Что могла она? Никто ничего не мог.

- Что это значит? Можешь ты мне объяснить, что это значит? - весь бледный, сжав кулаки, говорил, почти кричал Митя, забыв о спящих в соседней комнате детях, об Анисье Матвеевне, обо всем на свете. - Ты понимаешь... Ты понимаешь, как это называется? В какое постыдное, глупое положение ты меня поставила? Уйти! Ничего не сказав! Я как дурак метался по театру, все это видели... Почему ты молчишь?

Саша молчала.

- Говори! Отвечай! - выходил из себя Митя. - Почему ты молчишь?

- А я тебя слушаю, - тихо ответила Саша.

- Ну, что, что случилось? - допытывался он, доведенный до бешенства, и добавил горячо и отчаянно:

- Какую мелкую душу... Какую мелкую душу надо иметь... - Он недоговорил. - Я понимаю, почему ты ушла. А можешь ты понять, что она мне друг? Товарищ? Понимаешь ты слово " товарищ"? Я не хотел говорить, пока все не наладится, номы затеяли общую работу, общую книгу... Я хотел сказать потом... Потом, когда все было бы готово, известно... Ведь это для вас же, для тебя, для детей. И ты думаешь, после всего этого я смогу работать? Ты ударила по главному. Я уж не говорю о том, что теперь вся редакция будет болтать, ведь каждый встречный меня спрашивал: " Где же ваша жена? " Уж лучше бы ты меня ударила при всех - проще было бы. Непостижимо!

- Митя, пожалуйста... Пожалуйста, замолчи. Не надо говорить так много... Я не могу слышать того, что ты говоришь...

- А знаешь, какое у нее преимущество перед тобой? Она просто хорошо воспитана, вот и все.

- И это верно, - тихо и устало сказала Саша. Когда он молча, рывком, выдвинул ящик, достал одеяло, подушку. Потом расшвырял все это по дивану.

- Нет, это невыносимо. Больше я так не могу. И я не позволю издеваться...

- Хорошо, - сказала Саша, - я не буду больше издеваться.

Подняв с пола подушку, она принялась стелить постель.

Митя умолк. Свет в комнате погас, оба легли. Они лежали, не прислушиваясь друг к другу, каждый прислушивался к себе.

" Скорее, - думала Саша, - скорее скажи, что ты меня любишь. Обними меня, как тогда, когда мы в первый раз поссорились, и я постараюсь опять поверить, забыть глаза, какими ты глядел нынче вечером... на нее... на меня... Я забуду все, что ты сказал сейчас... Ну скажи, скажи, что ты меня любишь".

Но она знала, что эти слова не будут сказаны. Ничто не будет объяснено. Потому что объяснить это нельзя, как нельзя объяснить смерть.

Если человек перестал любить, он не виноват. Если человек зарубит другого топором, он виноват, и его судят. А если разлюбил - не виноват. Потому что никто не властен над своим сердцем. Но ведь не разлюбит же мать своего ребенка? Значит, есть такая любовь? И только в той любви сердце верно себе? Значит, истинная любовь не гаснет, а гаснет только та, что не истинная? Иначе как же можно занести топор над душой того, кого ты любил прежде? Уже светлело окно, а она все лежала, боясь шелохнуться.

Их книга была придумана ею. Как и та давняя полоса, она называлась " Люди одного района". Речь шла о передовиках - работниках сельского хозяйства, индустрии, врачах, учителях.

- Это будет хорошая книга, поверьте. Мы покажем, что всякая победа стоит крови. Портреты живых людей, делающих свое дело, - это можно напасать очень интересно. Мы даже на нашей полосе убедились в этом.

- Я не люблю, когда журналисты замахиваются на книги.

- Вы считаете журналистику литературой второго сорта?

- Ничуть. Но меня вполне устраивает газетный лист, я не мечтаю о толстеньких томиках.

- И напрасно! Это, простите, то самое униженье, которое паче гордости.

- Нет. Просто я считаю, что надо трезво оценивать свои возможности. Ну ладно, еще одна кустарная лодочка будет плавать в книжном море. И затеряется среди мощных лайнеров в этом самом безбрежном море. И вряд ли кому понадобится для большого плавания. Вот Кольцов...

- Тсс... Вы сами себе возразили. Если очерк умен, горяч, он достоин книги. Попробуем! Попытка не пытка. Бросить всегда успеем.

Они начали с того, что придирчиво перечитали очерк Поливанова о директоре завода. Впрочем, Поливанов знал, что очерк хорош. Если тот, о ком ты пишешь, тебе по душе, пишется легко и счастливо. А тут Поливанов писал не просто очерк-портрет. Для него тема этого очерка была гораздо глубже, и он надеялся, что читатель это почувствует, поймет. В войну завод делал танки. Но в сорок втором году директора вызвали в Кремль. " Понимаете, - сказал он Поливанову, - немец под Сталинградом, в Москве рогатки на заставах, а нас с Урала вызывают в Кремль, меня и главного конструктора. Пришли, ждем. И что вы думаете нам говорят? " Партия и правительство считают своевременным дать заводу новое задание. Речь, товарищи, идет о советском легковом автомобиле новой марки". Вдумайтесь: немец под Сталинградом, а нам пришло время заботиться о мирной жизни. Ну и счастлив я был! Вот тогда-то я и понял, что в сорочке родился! "

Этот очерк Поливанов так я назвал: " Счастливый человек".

- Да, хорошо... Очень хорошо, - сказала Марина Алексеевна, - а вы уже успели посмотреть, что я написала о Конкине?

- Я, наверно, кажусь вам чудаком со своими однообразными аргументами, ответил Поливанов. - Но когда я увидел конкинских гусей - литые, огромные, геральдические гуси, целая дюжина, - я решил, что писать о не мне надо. Вы же видели, какая птица на дворах у других колхозников?

- Почему вы сбрасываете со счетов электростанцию, которую он построил? Почему вы забываете, что он первый в районе кончает и сев и уборку, что у него лучший в районе урожай? Ладно, на время отложим Конкина. Давайте займемся Владимировым.

Да, тут нечего было возразить. Владимиров был человек что надо. Он председательствовал в своем колхозе двадцать с лишним лет, и его не заботило, на каком месте он будет в районе, не заботило, поместят ли его портрет в районной газете. Его заботило дело. И то, как сделать, чтобы люди в его колхозе жили по-человечески.

- Вы чудесно рассказали, как он обходил избы, вернувшись с войны, сказал Поливанов. - Знакомишься совсем селом. Просто входим в каждую избу вместе с Петром Саввичем. Вернее, с вами. Молодчина вы...

... Сегодня им работалось особенно счастливо.

Он сидел в кресле и писал, а она, как всегда, ходила по комнате и, как всегда в минуту особого подъема, подойдя к Поливанову, положила руку ему на плечо. И никогда не бывали они так близки друг к другу, как в эти минуты общей мысли, общей удачи. Но никогда прежде он не целовал руки, которая легла ему на плечо. А теперь поцеловал. И в этом - так решил Поливанов была виновата Саша. Она была виновата во всем. Она испортила чистоту этой дружеской связи, где все было ясно и незапятнанно и не требовало слов...

Один умный человек сказал: пока не научишься ненавидеть, не научишься любить. Или что-то в этом роде. Леша ненавидел четыре года кряду. Он устал от ненависти. И он втайне радовался, что любит старика Гессе и мальчишку Мартина. Облегчение, освобождение испытал он, когда ненависть его отпустила: ненависть - штука ядовитая, иссушающая. И вот он снова с ней встретился. Он больше не мог слушать зимаревские лекции, не мог видеть его высокую ладную фигуру и красивое, как на плакате, лицо. Тогда, в войну, он Зимарева жалел, он говорил себе: " Ну, что делать - боится. Не может взять себя в руки. Ему тоже нелегко". Теперь Леша не рассуждал, не раздумывал, он просто ненавидел.

Зимняя сессия. К экзамену по тактике Леша готовится спустя рукава, что, в сущности, глупо - предмет важный. Но ему все ненавистно, все, что хоть как-то касается Зимарева.

Он был уверен, что экзамены будут принимать несколько человек. А принимает один: Зимарев. Леша застигнут врасплох. " Уйду", - думает он. " Нет, - решает он вдруг, - пойду сдавать. Ему. Только Зимареву и никому больше".

Он подходит к столу, берет билет. Он садится напротив Зимарева и вслух читает первый вопрос:

- " Боевой порядок истребителей, примененный Покрышкиным при завоевании господства в воздухе на Кубани в 1943 году". Гм, - говорит Леша и, подперев кулаком щеку, сообщает доверительно:

- Я там не был в это время. Мы с вами на другом участке фронта воевали. Но, сами знаете, Покрышкин не промахнется. Он порядки правильно строил...

Леша с удовольствием смотрит на кирпичный румянец, заливший щеки Зимарева, на капельки пота над верхней губой.

Хорошо, - говорит Зимарев, - отвечайте следующий вопрос.

" Тактика одиночного бомбардировщика при отражении атак истребителей", весело читает Леша. - Ну, какая уж тут тактика: пулемет стрелка против пушек, - говорит он. - Бежать надо. Спасаться. Только, знаете, просто бежать не выйдет: убьют, это точно. Тут все от летчика зависит, от его мастерства и хладнокровия. Знаете, как заяц бежит от собаки? По прямой. Но у собаки скорости и силы больше. Догонит. А вот с лисой другое дело. Знаете, как на лис охотятся? Не знаете. Не охотник, значит. Да, так о чек же мы? О лисах. Лиса петляет, но не со страху, а с умом. Глядишь, и запутает собаку. Та и след потеряет. Так что тактика здесь одна: смелость. Мастерство. Хитрость. Такая вот тактика.

Хорошо, товарищ капитан. Давайте зачетку.

- Как так зачетку? У меня еще один вопрос. На счет организации обороны в строю. Только действительно по этому вопросу и отвечать-то нечего. Все и так ясно. Один за всех. Все за одного. Смотреть в оба. Не поддаваться панике. Как запаникуешь - себя погубишь и других подведешь. Ну конечно, стрелять надо. Целиться хорошо надо. Если не целиться - не попадешь. А если целиться, бывали случаи, попадали. Своими глазами видел.

Леша умолкает. Молчит и его преподаватель. Леша смотрит на него с наслаждением, улыбаясь весело и отчаянно. Ага, вытащил платок, вытираешь руки. И пот со лба вытираешь. Значит, когда трусишь, тебя прошибает пот. Берешь зачетку, смотришь. Интересно, что ты собираешься поставить за этот веселый разговор? Ты должен просто выгнать меня вон, а ты колдуешь над зачеткой.

Леша берет свою зачетку, в упор, с улыбкой смотрит на Зимарева. Потом, не спеша, собирает свой портфель, аккуратно укладывает конспекты, выходит в коридор.

Уже на улице он вдруг останавливается, щелкнув замком, отпирает портфель и вытаскивает зачетку - что он там колдовал над ней? Листок за листком: математика - " хорошо", теоретическая механика - " отлично", история КПСС - " хорошо". Стоп, тактика: четверка! Леша не верит своим глазам, подходит к фонарю: ошибки нет - четверка!

Девочки говорят: Татьяна Сергеевна стала сердитая. А Катя знает: нет, не сердитая, а печальная. Это - большая разница. Сердитые люди придираются. Все им не так. Сердитый говорит: " Отстань, замолчи, не мешай". Вот что такое сердитый. А печальный... Печальный не сердится. Просто ему грустно. И еще печальные думают о чем-то своем. Татьяна Сергеевна вызывает девочку: " Расскажи, как ты решала эту задачу". А сама глядит в окошко. Раньше она смотрела на девочку или ходила по классу и улыбалась. А теперь стоит, прислонившись спиной к стене, и глядит не в класс, а в окошко.

Девочки любят Татьяну Сергеевну. Потому что она очень хорошая, справедливая, и еще потому, что у нее нет любимчиков, Катя согласна: любимчиков у Татьяны Сергеевны нет. А все равно она Катю любит больше всех. Она ставит Кате двойки, если урок не выучен, и наказывает ее (" останешься после занятий и все перепишешь начисто" ), а все равно она Катю любит больше других девочек. Никто в классе этого не знает, а Катя знает.

Татьяна Сергеевна часто говорит:

- Катя, останься после уроков, поможешь мне.

Катя остается. Татьяна Сергеевна сидит за своим учительским столом и что-то пишет, смотрит дневники, а Катя за партой делает уроки. Тихо. За окном темно. Еще рано, часа три, а темно. Зимой дни короткие. А двадцать второе декабря - самый короткий день и длинный, длинный вечер. Класс такой странный, когда в нем нет девочек. Пустая комната, за партами - никого, одна Катя. Тихо. Странно. Но - хорошо. Катя переползает на первую парту, поближе к Татьяне Сергеевне. И так они сидят, и каждая занята своим делом, а иногда Татьяна Сергеевна говорит:

- Катя, сосчитай, пожалуйста, по дневникам, сколько у нас за эту неделю было двоек, троек, четверок и пятерок.

И Катя считает - очень быстро, и никогда не ошибается. Двойки такие глазастые, испуганные, а тройки - шустрые. У пятерок всегда очень важный вид. Татьяна Сергеевна очень красиво пишет пятерку. Крупно так.

- Как живешь, Катя? - спросит иногда Татьяна Сергеевна.

- Хорошо, - отвечает Катя.

- Как мама? Дядя Леша? Все здоровы у вас? Все хорошо?

- Спасибо, - говорит Катя, - все хорошо.

Катя знает, что это - не очень правда. Конечно, все здоровы. Но все ли хорошо? Недаром вот она любит оставаться с Татьяной Сергеевной после уроков. Раньше она бежала домой, скорее домой, - может, уже вернулась с работы мама, а вдруг и папа пришел? Очень весело было бежать домой. И почти всегда Катя кого-нибудь приводила в гости, кого-нибудь из девочек. И девочки любили ходить к Кате в гости потому, что у Кати дома было весело и мама шутила

И рассказывала разные смешные истории про свою школу, а тетя Анися угощала обедом. А теперь... Мама встречает девочек ласково и разговаривает с ними вроде как по-прежнему, но Катя знает - мама хочет, чтобы они все ушли. Разговаривает с ними, а сама думает о другом. И думает: " Ах, скорей бы вы все ушли". И Катя боится, что девочки это поймут.

Вот кто сердитый стал, так это тетя Анися. Целый день сердится. Без передышки. А мама стала печальная. И от этого дома скучно. Ну, невесело. И Катя нисколько не хочет домой. Так бы и сидела в школе. Конечно, не одна, а вот так, с Татьяной Сергеевной.

До чего же Катя не любит, когда люди невеселые! Вчера Аня собирала книжки для детского сада. Все книжки перетаскала! Кате было жалко расставаться со сказкой о кукушке, которая бросила своих детей. Она сказала Анюте: " Эту не бери, она печальная, ее маленьким читать не надо". Анюта ответила: " Ничего, пускай растут добрыми". Катя не согласна: разве от печальных книжек дети вырастут добрыми? Нет, это не правда. Добрые всегда веселые. Добрым быть веселее, чем злым. И детям надо читать только веселые книжки. А почему самой Кате нравится книжка про кукушку, которая бросила своих детей? Катя даже сама этого не понимает. Катя уже прочитала много взрослых книг, а ту сказку она до сих пор любит.

Вот так они сидят вдвоем в пустом классе. Иногда Татьяна Сергеевна спрашивает:

- О чем думаешь, Катя?

Ну как ответить, про что она думает? Она думает, что не хочет домой, и ей стыдно, что она не хочет домой, мама бы сильно огорчилась, если б это узнала. Но рассказать обо всем этом Татьяне Сергеевне Катя не может.

- Я думаю про Бориса Годунова, - говорит она.

- Что же ты думаешь про Бориса Годунова?

- Не верю я, чтобы Борис Годунов убил мальчика, не убивал он. Татьяна Сергеевна, ведь он хоть и царь, но хороший человек. Мне Годунов нравится такой, как в " Князе Серебряном", а не такой, как в учебнике у Анюты.

- А ты уж и в Анютин учебник заглядывала. Катя, Катя, мы засиделись, уже пятый час, пошли-ка домой.

Домой... Кто бы знал, как не хочется Кате домой. Они идут вниз, одеваются, Татьяна Сергеевна помогает Кате завязать шарф. И вот они выходят на школьный двор. У фонаря стоит военный. У Кати даже сердце екнуло от радости, но нет, это не Леша. Это тот дяденька, которого Леша не любит. Коля его зовут. Он подходит, здоровается и глядит на Катю. Он ничего не говорит, но Катя знает: он хочет, чтоб она ушла. Он только посмотрел, и она поняла, что надо уйти. Но Татьяна Сергеевна крепко сжала ее руку, и Катя поняла, что уходить не надо.

- Я хотел бы поговорить с вами, Таня.

- Пожалуйста, Коля. Я слушаю.

Идут и молчат. Почему Кате не нравится этот Коля? Красивый такой. А вот - не нравится. Катя не любит, когда ее не любят. А этот Коля ее не любит. Но ей все равно: не любит и не любит. Пожалуйста. И раз Татьяна Сергеевна крепко держит ее за руку, как она может уйти?

- Я хочу, чтобы вы поняли и не винили меня, - говорит этот Коля, - ему все равно было бы плохо. Ведь не я же это начал, меня только спросили, и я вынужден был подтвердить. И лучше, что это сделал я, чем кто-нибудь другой. Другой бы его совсем загубил.

- Я уже не раз слышала, как люди оправдывают себя таким образом. А почему не сказать прямо, что все это выдумка и клевета?

- Я пытался. Но он сам портит все дело. Он не желает давать никаких объяснений. Я бы очень хотел быть ему полезным.

- Коля, ну что вы мечетесь? Подите и скажите, что все это не правда.

- Вы думаете, ему от этого будет лучше?

- Да не о нем я сейчас. Вам, вам будет лучше.

- Таня, мне уже никогда не будет лучше. Я совсем запутался. И вы почему-то совсем не хотите меня понять. Я хочу, чтобы вы поняли: я тут ни при чем. Выплыло то, что он говорил в частных разговорах. Он говорил, например, что погоня за приоритетом - это постыдно. Уже одного этого достаточно, чтобы...

Про кого это он говорит? - думает Катя. - Приоритет... Приоритет... Что это такое? Может, имя? Непохоже вроде. Хотя есть же книжка " Алитет уходит в горы". Может, и Приоритет уходит в горы. Это такой мальчик. Его дома обижали, и он убежал в горы. Родители заявили в милицию, за ним погоня... Нет, наверно, приоритет - это что-нибудь другое. Что-нибудь научное.

Как странно этот Коля разговаривает: как будто оправдывается или стесняется. А чего он стесняется? И почему он Кате так не нравится? Вот он уйдет, и Катя спросит у Татьяны Сергеевны - плохой он или хороший? Катя очень часто думает - может умный человек быть плохим или не может? Ведь умный должен все понимать про добро и про зло, как же он может быть плохим? И Катя думает так: все умные - непременно хорошие. А тетя Анися говорит: " Бывает, злое дело выгоднее. Есть такие умники, понимают это".

Катя скашивает глаза и смотрит на Колю. Лицо у него растерянное и темное какое-то...

- Коля, вы все это уже много раз говорили мне. Раз двадцать, наверно. И я вам тупо повторяла, что, как ни странно, во всей этой истории мне жаль вас, а не его. Вы мечетесь из стороны в сторону и не можете найти выхода. А выход только один. Трудный, но единственный. И никто вам помочь не может, только вы сами...

- Таня, но все должно иметь смысл. А в этом нет никакого смысла. Если я попытаюсь его защищать, я только загублю себя...

Ой, - вдруг думает Катя, - да ведь он боится Татьяну Сергеевну. Ни одна девочка в классе не боится ее, а он боится.

Куда это они идут? А, к Татьяне Сергеевне. Надо будет позвонить домой, а то все начнут беспокоиться. Если Катя вовремя не приходит, все беспокоятся. А когда она приходит, никому до нее нет дела. " Поди на кухню и поумней там", - говорит папа. " Отстань, балаболка! " - говорит

Они говорят: " Замолчи! " Одна мама разговаривает с Катей, но радости от этого никакой: мама разговаривает, а сама о чем-то думает. А Катя этого терпеть не может. Она любит, чтобы мама, когда разговаривает с ней, думала только про нее и больше ни про кого.

Ну вот и пришли. Сейчас Татьяна Сергеевна скажет: " Заходите, Коля. Я угощу вас чаем".

Но нет. Она говорит не так:

- Боюсь, что все мои советы вам ни к чему. И напрасно я вас жалела. Вас надо бояться, а не жалеть

- Прощайте, Коля.

Он поворачивается и уходит.

Прощайте... Сколько есть на свете прощальных слов, - думает Катя, - " до свиданья... прощайте... всего хорошего... будьте здоровы... счастливо оставаться... "

Мела метель. Будто напоследок зима решила взять свое. С неба без устали валил и валил густой снег. У фонарей на свету видишь, как снег кружит и пляшет, но сразу же за фонарем он сыплет не кружась, не танцуя, сплошной тучей, обрушивается на деревья, на тротуары и пешеходов. А Леша не замечает ничего: ни снега, ни ветра. Он идет и думает только об одном: как он расскажет об этом дома. Его отчислили из академии. Его ушлют. Наверно, на Курилы. Он поедет, и ему на все наплевать. Но как он расскажет обо всем этом дома? Отец и мать так радовались, когда он поступил в академию. Вернулся с войны, жив, здоров. И вот кончит академию, будет инженером. " Леша такой способный, - слышит он голос матери:

- Он так отлично учится. Не исключено, что его оставят в адъюнктуре, у него большой боевой опыт". Все это она рассказывала своим сослуживцам, и на кухне, и когда сидела, отдыхая, во дворе на скамейке под обуглившимся каштаном. Его так и не срубили, этот каштан. А отец говорил: " Леша у нас молодец. Очень хорошая голова на плечах. Будет научным работником, я уверен".

И вот он должен сказать им, что не кончит академии. Что его отчислили за роман с Гертрудой Гессе. Мать заплачет. Леша даже остановился, когда подумал об этом. А отец будет говорить, стараясь, чтоб не дрожали губы: " Сынок, надо написать куда-нибудь. Обжаловать. Это несправедливо".

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒