Иван Шмелев 23 страница

В горячую, где каменка и полок, - мы всегда с Горкиным там паримся, Акимыч не советует: кровь в голову ударит. Отговаривает и Горкин. А отцу хотелось сперва попариться. Он послушался стариков, сказал: " что делать, слушаться надо стариков".

Положили нам молодцы на лавки тростниковые свежие " дорожки", а потом кипятком ошпарили. И принялись показывать мастерство. Взбили в медных тазах такую пену воздушную-духовитую, даже из таза выпирало, будто безе-пирожное. И начали протирать руками с горячей пеной, по всем-то суставчикам-косточкам проходить. До того ласково-приятно, сердце даже заходится, хочется постонать-поохать, очень снутри щекотно, будто все разымается, все суставы... - и хочется подремать, уснуть. Надо это умеючи, не каждый может, даже вреда наделает. Отец стал поохивать. постанывать, - так приятно! И Горкин, - стонал прямо:

- О-ох... и чего это, дошлые, со мной исделали... всего-то-всего разняли, о-ох... фу-у... во-от... спа-асибочки, милые... о-ох... во всем телесе поет... о-ох... не-е, бу-дя... грех ублажаться так... о-ох... фу-у...

А все не подымается, все Левой его ублажает. А меня Сергей-катальщик ублажает. А отца двое самых отменных ублажают, - Антон Кудрявый и ловкач Рязанец. А потом нас особенными мочалками протирали, с горячей пеной. И совсем телу нечувствительно, только горячим пышит, и слышно, как пузырики шепчутся на теле, - покалывает чуть-чуть щекотно. Таких мочалок в лавках и не найдешь: их банщицы наши, отменные мастерицы, щиплют из липовой мочалы, называется у них - " пух липовый". Такая вот мочалка - с большое гнездо воронье, а в ней и весу-то не слыхать, когда сухая.

Когда у бань толпился народ, кто-то из молодцов сказал:

- Живой водой, приехал окачиваться Сергей Иваныч.

Запомнилось это мне. Я с нетерпением ждал, что такое - живая вода. Знал сказку про " мертвую" и " живую" воду. И тут так будет?.. чу-до?..

Вымыли нас, и отец велел готовить тазы, одной студеной, теплой не разбавлять. Молодцы стали говорить - да можно ли? сразу, словно, студеной не годится: хоть она и не зимняя-ледяная, а в земле по трубам бежит, да земля еще не обогрелась. Пробуют из-под крана - чуть разве потеплее зимней. А отец - " валяйте цельной! ". Но тут Горкин с Акимычем вступились: не годится так. Горкин пальцем даже на отца погрозился, как на меня, не слушаюсь когда. Стали старики говорить; исподволь сперва) надо, тазиков десять середней вылить, а там посвежей... а потом уж живой водой, во здравие, Господи благослови. Не забудь студеного " удару", а то может и ушибить. Отец поморщился:

- Ну, будь по-вашему, покорюсь. Валяйте!..

Горкин и Акимыч крестятся. И все молодцы за ними. Священное будто начинается, а не простая баня. Спрашиваю шепотком Горкина, почему сейчас будет - живая вода? Он тоже, шепотком:

- Она папашеньке живот подаст... жись, здоровьице.

А почему?.. моленая, да?.. со Крестом, да?..

Понятно, моленая. Вишь - крестятся все, во здравие. Потому и крестят водой моленой, она жись подает.

Отец спрашивает:

- Вы, неразлучники... шепчетесь там чего, как тараканы?..

Стыдно мне сказать, а Горкин сказал:

- Да вот, любопыствует, что за живая вода. Давеча в народе был разговор... водой, мол. живой Сергей Иваныч скачиваться приехали. Я и поясняю, от Писания: сам Господь-Христос исповедал: " Аз есмь Вода Живая! " Молевая, мол, вода - живая вода, Господня, оживит. В Писании-Апостоле так: " банкою водною-воглагольною".

Отцу понравилось, перекрестился он. И всем понравилось. Акимыч тоже от Писания сказал: купель, мол, банька, и из тазов скати - одинако, будто купель; ежели с молитвой и верой приступают - будет, как от Купели Силоамской. А я знал про купель, из " Священной Истории".

И стали тазы готовить.

Акимыч велит - легонько окачивать, не шибко высоко, в голову чтобы не шарахнуло. А отец - " сразу валяй, ребята! ". Я и вспомнил, как и доктор Клин велел, чтобы слегка и невысоко. И сказал, осмелел. А отец смеется:

- Ты еще, поросенок... у-чишь!

Но тут Горкин с Акимычем вступились:

- Вон и доктор тоже говорил! Послушайтесь, Сергей Иваныч, тут не баня теперь, а Господи благослови. Живая вода поливается на главу болящую... уж покоритесь.

- Нечего, видно, делать... - говорит отец, - скачивайте, ребята, как наши праведники велят.

И я в праведники попал. И стали тихо окачивать. Сперва обливали молодцы, приговаривая:

- Ну-ка. басловясь... болесь в подполье, а вам здоровье! Вода скатится - болесь свалится! Вода хлещет - телу легчит!.. - и еще много приговорок.

Потом Горкин с Акимычем. А как принять таз - крестились и шептали. Горкину до головы не дотянуться, - скамеечку ему приладили. И ни смеху, ни... как раньше бывало при окачке, а все словно священное делают. И отец не кричит - " живей, валяйте! " - а крестится, за плечиками ежит, как студеная подошла. Тазов тридцать, пожалуй, вылили. Обернули шершавой простыней и понесли в раздевалку, на пузатый диван. Вытерли насухо, подложили под голова чистую подушку и отошли к сторонке. Меня, слава Богу, не скачивали студеной, - тепленькой-майской окатили и тоже в простынку завернули. И стало легко-легко. И отцу легко стало: свежая голова совсем. Сказал молодцам:

- Вот, спасибо, ребята, удружили. Так хорошо-легко, будто и не болел. Утром вдруг полегчало, а теперь - будто совсем я прежний.

А ему все: " на доброе здоровье, дал бы Господь! "

Подремали чуть, - всегда банька сморит немножко. Нежусь себе и поглядываю на расписанные стены. Лебеди на пруду, а то по Волге баржи плывут с кулями и голубями. Отец так велел нашему Василь-Сергеичу, однорукому маляру-самоучке. Все отец напевал - " Вот барка с хлебом пребольшая, кули и голуби на ней... ". Гляжу на стены и слышу, - будто и он про картинки думает:

- Ежели, Бог даст, все ладно будет... вот что хочу сделать...

- К Преподобному пешочком... - говорит Горкин.

- Это первым делом. А я вот про что... Картинки эти мы замажем. А на место их Василь-Сергеич постарается... а то всамделишного живописца попрошу. Петра Алексеича Крымова, кума... он учитель рисования, бо-льшой мастер. Так вот думаю... Пусть из Писания напишет, гостям в назидание Силоамскую Купель, как Ангел силу дает воде, и болящие исцеляются. И еще... вот про живую воду говорили! Это из Евангелия, как Христос беседует с Самарянкой: " Аз есмь Вода Живая". Ну, как, праведники?

Горкин с Акимычем говорят, что лучше и придумать нельзя. Хорошо бы еще " Крещение Руси" написать, как в древние времена благоверный князь св. Владимир в реке русский народ крестил.

- Верно! и это пустим, только с преосвященным посоветоваться надо, благословит ли...

- Да, ведь, образа-то в банях полагаются! - говорит Акимыч, а Горкин подакивает бородкой. - Для души польза, и от пустого какого слова воздержатся. И будто притча: грязь с тела смываешь? ну, так по-мни: как же надо скверну душевную смывать!

Всем понравилось, и стали просить:

- Обязательно прикажите, Сергей Иваныч, так расписать. И будет про наши бани великая слава, во всю Москву!

А тут, вдруг, Василь-Василич заявился. С делами-то запоздал к обеду. Приехал домой - и узнал: лучше совсем отцу, в бани даже окачиваться поехал. Очень жалел, что без него все было, не поспел. А на радостях, что хозяину полегчало, по дороге хватил маленько, - стреляет глазом. Отец приметил и говорит совсем ласково:

- Маленько намок, Косой?.

И не распекал. А Василь-Василич, с радости, так и кипит, душу оказывает:

- Глядите, Сергей-Ваныч... ду-шу мою!.. ну, что мы без вас?! кто направит?!. Голову потерял, не спал-не ел... все из рук валится! А теперь... давайте мне делов, сгорю!..

Отец мигнул Акимычу - зельтерской ему, прохладиться. А нам ланинской-апельсинной, а Горкину черносмородинной. А ребятам - красенькую, за старанье. Так-то благодарили! И Акимыча не забыл: пятишну ему пожаловал. Велел молодцам обедать, и колбаски жареной на закуску, вдоволь, и к колбаске - как полагается. Всех обласкал.

Ланинской прохладились, отошли. Помог нам Макар одеться. Вызвали Сай-Саича. Он старые обвязки отнял, свежими повязал, не хуже Клина. Никакой боли не было, все подсохло.

Выходим к пролетке, домой ехать, а тут бабы нас дожидаются. И такой-то гам подняли, будто стая гусей слетелась. Все такие нарядные, парадные, в новых ситцах; все-то лица белые-румяные, и такие-то стрекотухи... - разве от них уедешь! Со всеми отец пошутил, каждой ласковое словечко подарил.

А уж они-то ему!..

- " Опять веселый, соколик наш! " - " Дай, Господи, долго жить, здраву быть! "... - " А мы-то как горевали, столько не видамши... чего не передумали! "... - " А вы и опять с нами, опять веселый, и мы веселые!.. "

- Знаю, от души вы, милые... спасибо, бабочки!.. - говорит отец и велит старшей, Катерине Платоновне-" Галке", выдать из выручки красную за всю " артель сорочью": " будете веселей песни петь".

И опять крик поднялся, каждая норовит перекричать:

- " Вишневочки сладкой за ваше здоровьице выкушаем! " - " Не угощенье нам, а ласка дорога!.. " - " Сергей-Ваныч, меня, Полю, послушайте!.. Да не голосите, бабы, дайте словечко досказать!.. Как увидали вас, ясные глазки... солнышком будто осветило!... ".

А это Поля, самая-то красотка. Так и хочет в глаза вскочить. Отец любуется на нее, - такая-то яркая она вся, красивая! - и шутит:

- Ты сама солнышко... ишь ты, какая золотая... разрядилась, как канарейка!..

- А как же ей не рядиться... кто приехал-то! об вас только и разговору... - смеются бабы, а Поля им:

- А чего мне язык завязывать! Хочу - и говорю про Сергей-Ваныча моего... про хорошего человека да не говорить!.. Вольная я, Полечка, ничья на мне воличка!.. Захотела и разрядилась!..

- " Платье-то как накрахмалила, вся шумит!.. " - " Верно, что канарейка, Сергей-Ваныч... как хорошо сказали... "

И правда: как золотая канарейка, Поля, смотреть приятно: солнечный такой ситчик, вся раскрахмалилась, вся шумит. Черненькая она, красивенькая, а в желтом еще красивей.

- А глазки-то сла-бые еще... не вовсе еще здоровые...

Это старая Полугариха сказала. А бабы на нее:

- Мели еще... - сла-бые! И вовсе ясные... сокол прямо!..

- С вами и не развяжешься, - говорит отец, - пошел, Гаврила.

Гогочут - кричат вдогон, - живые гуси, все уши прокричали.

Отец велел Гавриле - шажком, хорошо теперь подышать. Поднимаемся по Крымку к Калужскому рынку, мимо больших садов Мещанского училища. Воздух такой-то духовитый, легкий, будто березовой рощей едем. Отец отваливается к пружинистой подушке и дышит, дышит...

- Ах, хорошо... уж очень воздух!.. В рощи бы закатиться, под Звенигород... там под покос большие луга сняты у меня, по Москва-реке. Погоди, Ванятка... даст Бог, на покос поедем, большого покоса ты еще не видал... Уж и луга там... живой-то мед!.. А народ-то ласковый какой, Панкратыч?!. Всегда от него ласку видел, крендель-то как на именины мне поднесли... а уж нонче как встретили, - вот это радость.

- Наш народ, Сергей Иваныч... - уж мне ли его не знать!.. - пуще всего обхождение ценит, ласку... - говорит Горкин. - За обхождение - чего он только не сделает! Верно пословица говорится: " ласковое слово лучше мягкого пирога". Как вот живая вода, кажного бодрит ласка... как можно!..

Опять лавочники глядят, как мы едем. И у ворот ждут-толпятся, глядят, как подкатываем лихо.

- Помылись-поосвежились, Сергей Иваныч? не шибко устали? Теперь совсем пооправитесь. даст Господь.

Отец сходит с пролетки, быстро идет по лестнице, весело говорит:

- Обедать скорей, есть хочу... ботвинью не забыли?.. Все бегают, тормошатся, гремят тарелки, звякают-падают ножи. В столовой уже накрыли парадно стол, сияет скатерть, горят в солнце малиновыми огоньками графины с квасом, и все такое чудесное, вкусное, яркое, что подают к ботвинье: зеленый лук, свежие паровые огурцы, сама ботвинья, тарелочки балыка и Белорыбицы, миска хрустально-сияющего льда... Отец сбрасывает парадный сюртук, надевает чесучовый свеженький пиджак, только что выглаженный Машей, весело потирает руки, оглядывая веселый стол.

- Горку зовите, вместе будем обедать! - кричит он в кухню. - Совсем хорошо, легко... - отвечает он матушке, - живая вода прямо! А уж как встречали!,. бабы все уши прокричали... А уж есть хочу!..

Такая радость, такая радость!..

МОСКВА

Отцу гораздо лучше: и не тошнится, и голова не болит, не кружится; только, иногда, " мушки" в глазах, мешают. И спит лучше. А в тот день, как в бани ездили, он после обеда задремал, за столом еще, и спал без просыпу до утра. Это живая вода так помогла, кровь разогнала. Клин вечером приехал, узнал, что и поел хорошо, а теперь крепко почивает, не велел и будить, а только " Живчика" в руке пощупал, как кровь в жилку потукивает. Велел только успокоительную микстуру давать, как раньше.

Утром отец встал здоровый, хотел даже соловьев купать, но мы ему не дали, а то опять голова закружится. Он на нас посерчал - " много вас, докторов, закиснешь с вами! " - а все-таки покорился. А через день, слышим, вдруг из сеней кричит - " оседлать Кавказку! " на стройки ехать. А тут как раз Клин, - и не дозволил, а то и лечить не станет. Отец даже обиделся на него:

- И воздухом подышать не позволяете? да я закисну... я привык при делах, куча у меня делов!

А Клин и говорит:

- Немножко спокою, а дела не уйдут. Можете по......... на коляске, прогуляйте на один - на другой часик. Только нельзя трясти, ваши мозги не вошли в спокойствие от сотрясения.

Снял с головы обвязку, совсем зажило.

- Если еще две недельки не будет кружиться в голове, можно и дела.

А гости опять стали донимать, с выздоровлением поздравлять. Отец уж сердиться стал, - " у меня от их трескотни опять голова кружится! " - и велел собираться всем на Воробьевку, воздухом подышать, чайку попить у Крынкина, от него с высоты всю Москву видать.

- Угощу вас клубникой паровой, " крынкинской", а оттуда и в Нескушный заедем, давно не был. Покажу вам одно местечко, любимое мое, а потом у чайниц чайку попьем и закусим... гулять - так гулять!

Послали к Егорову взять по записке, чего для гулянья полагается: сырку, колбасы с языком, балычку, икорки, свежих огурчиков, мармеладцу, лимончика... Сварили два десятка яиц вкрутую, да у чайниц возьмем печеных, хорошо на воздухе печеное яичко съесть, буренькое совсем.

С папашенькой на гулянье, такая радость! В кои-то веки с ним, а то он все по делам, по рощам... А тут, все вместе, на двух пролетках, и Горкин с нами, - отец без него теперь не может. Все одеваются по-майски, я - в русской парусиновой рубашке, в елочках-петушках. Беру с собой кнутик со свисточком, всю дорогу буду свистеть, пока не надоем.

У Крынкина встречают нас парадно: сам Крынкин и все половые-молодчики. Он ведет вас на чистую половину, на гадларейку, у самого обрыва, на высоте, откуда - вся-то Москва, как на ладоньке. Огромный Крынкин стал еще громчей, чем в прошедшем году, когда мы с Горкиным ездили за березками под Троицу и заезжали сюда на Москву смотреть.

- Господи, осветили, Сергей Иванович!... А уж мы-то как горевала, узнамши-то!.. Да ка-ак же так?!. да с кем же нам жить-то будет, ежели такой человек - и досмерти разбимшись?!... - кричит Крынкин, всплескивая, как в ужасе, руками, огромными, как оглобли. - Да, ведь, нонеча правильные-то люди... днем с огнем не найтить!. Уж так возрадовались... Василь-Василич намеднись завернул, кричит: " выправился наш Сергей Иваныч, со студеной окачки восстановился! " Мы с ним сейчас махоньку мушку и раздавили, за Сергей Иваныча, быть здоровым! Да как же не выпить-то-с, а?! да к чему уж тогда вся эта канитель-мура, суета-то вся эта самая-с, ежели такой человек - и!.. Да рази когда может Крынкин забыть, как вы его из низкого праха подняли-укрепили?!. Весь мой " крынкинский рай" заново перетряхнул на ваш кредитец, могу теперь и самого хозяина Матушки-Москвы нашей, его высокопревосходительство генерала и губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова принять-с. Я им так и доложил-с: " Ваше Сиятельство! ежели б да не Сергей Иваныч!.. " Да что тут толковать-с, извольте на Москву-Матушку полюбоваться!

Мы смотрим на Москву и в распахнутые окна галдарейки, и через разноцветные стекла - голубые, пунцовые, золотые... - золотая Москва всех лучше.

Москва в туманце, и в нем золотые искры крестов и куполов. Отец смотрит на родную свою Москву, долго смотрит... В широкие окна веет душистой свежестью, Москва-рекой, раздольем далей. Говорят, - сиренью это, свербикой горьковатой, чем-то еще, привольным.

- У меня воздух особый здесь, " крынкинский" -с!.. - гремит Крынкин. - А вот, пожалте-с в июнь-месяце... - ну, живой-то-живой клубникой! Со всех полей-огородов тянет, с-под Девичьего... - и все ко мне. А с Москва-реки раками живыми, а из куфни варе-ным-с, понятно... ря-бчиками, цыплятками паровыми, ушкой стерляжьей-с с расстегайчиками-с... А чем потчевать, приказать изволите-с?.. как так - ничем?!. не обижайте-с. А так скажите-с: " Степан Васильевич Крынкин! птичьего молока, сей минут! " Для Сергей Иваныча... - с-под земи до-стану, со дна кеян-моря вытяну-с!..

Он так гремит, - не хуже Кашина. И большой такой же, но веселый. Он рад, что хоть " крынкинской" паровой клубники удостоят опробовать. И вот, несут на серебряном подносе, на кленовых листьях, груду веток спелой крупнеющей клубники... - ну, красота!

- Сами их сиятельство князь Владимир Андреич Долгоруков изволили хвалить и щиколатными конфектами собственноручно угощали-с... завсегда изволят ездить с конфехтами.

- И что ты, Крынкин, с жилеткой своей и рубахой не расстаешься, говорит отец. - Пора бы и сюртук завести, капиталистом становишься.

- Сергей Иваныч! Да разве мне сюртучок прибавит чести?! Хошь и в сюртучке - ну, кто я?! все воробьевский мужик-с. Вон, господин Лентовский, природный барин... они и в поддевочке щеголяют, а все видать, что барин... Попа и в рогоже знают. Намедни Иван Егорович Забелин были... во-от ощасливили! Изволите знать-с? Вон как, и книжечку, их имеете, про Матушку-Москву нашу? И я почиттываю маненько-с. Поглядели на меня - и говорят-с: " ты, Крынкин... сло-но-фил! " В самый, сказать, корень врезали-с! - " Да, - говорю, - достохвальный наш Иван Егорович! по вашему про-меру... так слоно-филом и останусь по гроб жизни! " Потрепали по плечу.

- И что ты, братец, в глаза пылишь? - смеясь, говорит отец, - Изнаночку покажи-ка.

- Сергей Иваныч! - кричит, всплескивая руками, Крынкин, - Ну, кажинное-то словечко ваше... - как навырез! так в рамочку и просится! Так и поставлю в рамочку - и на стенку-с!..

Так они шутят весело.

И что же еще случилось!..

Отец смотрит на Москву, долго-долго. И будто говорит сам с собой:

- А там... Донской монастырь, розовый... А вон, Казанская наша... а то - Данилов... Симонов... Сухарева башня.

Подходит Горкин, и начинают оба показывать друг дружке. А Крынкин гудит над ними. Я сую между ними голову, смотрю на Москву и слушаю:

- А Кремль-то наш... ах, хорош! - говорит отец, - Успенский, Архангельский... А где же Чудов?.. что-то не различу?... Панкратыч, Чудов разберешь?..

- А как же, очень слободно отличаю, розовеет-то... к Иван-Великому-то, главки сини!..

- Что за... что-то не различу я... а раньше видал отчетливо. Мелькается чуть... или глаза ослабли?..

- А вот, Сергей Иваныч, на Петров День пожаловать извольте-с... - так все увидите! - кричит Крынкин. - Муха на Успенский села - и ту разберете-с!

Смеется Крынкин? в такую далищу - му-ху увидать! Но он, оказывается, взаправду это. Говорит, что один дошлый человек, газетчик, присоветовал ему поставить на галдарейке трубу, в какую на звезды глядят-считают.

- Сразу я смекнул: в самую он, ведь, точку попал? По всей-то Москве слава загремит: у Крынкина на Воробьевке - тру-ба! востроломы вот на звезды смотрят! И повалят к Крынкину еще пуще. Востроломы, сказывают, на месяце даже видят, как извощики по мостовым катают! - выкрикивает он, хитро сощурив глаз. - Дак как же-с на Успенском-то муху не разобрать? Да не то, что муху... а бло-ху на лысине у чудовского монаха различу! Поехал на Кузнецкий, к самому Швабе... бывают они у Крыикина, пиво трехгорное уважают. Потолковали, то-се... - " будет тебе труба! " - говорят, " с кого полторы, а с Крынкипа за пятьсот! ". Понятно, и Крынкин им уважение на пивке. Вот-с, на самый на Петров День освящение трубы будет. И в " Ведомостях" раззвонят, у меня все налажено. Хорошо бы преосвященного... стече-ние-то какое будет!..

Горкин говорит, что... как же так, преосвященного - и в трактир! Этого не показано.

- Как-так, не показано? - вскрикивает Крынкин, дребезгом даже задрожало в стеклах. - На святыню-то смотреть - не показано?! Да как же так - не показано?!. На звезды-то Господни смо-трят в трубу, а? Все от Господа, все науки.. для вразумления! Имназии освящают? коровник, закутку свиньям поставлю, - осветят?!. Как же трубу мне не освятят, ежели скрозь ее всю святыню увидят, все кумполочки-крестики?!. Па-мятник, вон... чу-гун, великому поету-Пушкину будут освящать 8-го числа июня?!. и обязательно преосвященный будет! Чугун освятят, а бу-дет! И сам Швабе мне говорил можно. Востроломы чего-то намеднись освящали, огромадную трубу на крышу ставили от него.. с молитвой-кропилом окропляли, и преосвященный был!..

Все говорят, что, пожалуй, и на галдарейке можно трубу освятить, даже и с преосвященным. И Горкин даже.

А отец все на Москву любуется...

И вижу я - губы у него шепчут, шепчут... - и будто он припоминает что-то... задумался.

И вдруг, - вычитывать стал, стишки! любимые мои стишки. Я их из хрестоматии вычитывал, а он - без книжки! и все, сколько написано, длинные-длинные стишки. Так все и вычитал, не запнулся даже:

Город чудный, город древний!

Ты вместил в свои концы

И посады, и деревни,

И палаты, и дворцы.

Я шепотком повторял за ним, и все-таки сбивался.

...................................

На твоих церквах старинных

Вырастают дерева,

Глаз не схватит улиц длинных,

Это - Матушка-Москва!

Ведь это что ж такое!.. - ну, как в тиятрах!.. - н-ну, пря-мо!.. всплескивает руками Крынкии. - Сергей Иваныч... Го-споди!..

А он и не слышит, - вычитывает все лучше, громче. В первый раз я слышал, как он говорит стишки. Он любил насвистывать и напевать песенки, напевал молитвы, заставлял меня читать ему басни и стишки, но сам никогда не сказывал. А теперь, на Воробьевке, на высоте, над раскинувшейся в тумане красавицей-Москвой нашей, вдруг начал сказывать... - и как же хорошо сказывал! с такой лаской и радостью, что в груди у меня забилось, и в глазах стало горячо.

Кто, силач, возьмет в охапку

Холм Кремля-богатыря?

Кто собьет злптую шапку

У Ивана-Звонаря?..

Кто Царь-Колокол подымет?

Кто Царь-Пушку повернет?..

Шляпу кто, гордец, не снимет

У Святых в Кремле Ворот?..

И все-то стишки, до самого последнего словечка!

................................................

Град срединный... град сердечный...

Коренной... России... град!..

Он прикрыл рукой глаза - и стоял так, раздумчиво. И все притихли. А у меня слезы, слезы... с чего-то слезы. И вдруг, - Крынкин...

- Го-споди!.. Сергей Иваныч!.. в-вот уважили!.. эт-то что ж такое!.. загремел он и за голову схватился. - В другой раз так меня уважили, за сердце прихватили!.. Да, ведь, это-то, прямо!.. во-от, куда дошло, в-вот!.. Ну, вся-то тут Расея наша!.. Нет, никак не могу... Василья!.. пару шинпанского волоки, золотая головка, " отклико"! Самый первейший а-хтер Императорского Малого Тиятра... А, забыл... Василья!.. да икры парной, наипервейшей, сади!.. раззернистой-белужьей, возля сельдей громовских, в укутке!.. Го-споди, Бож-же мой... другой раз так, в самую ни есть то-чку!.. Намедни были сами... Михал Провыч Садовский!.. у Крынкина!.. вот на етом самом месте-с, золотое стекло!.. самый первейший а-хтер Малых Императорских Тиятров!.. И стали тоже... на етом самим месте... вычитывать... про Матушку-Москву... ну, за сердце зацепили! зацепи-ли... всю душу вынули!.. А теперь Сергей Иваныч. Ну ей-ей... верь-те Крынкину... - не удадите самому Михал-Провычу!.. Но только они про другую Москву вычитывали... как его?.. Вертится на языке, а... Да как его они?... - " Ахх, братцы! ды как же я был... " На вот, забыл и забыл. Головку запрокинули, глаза на небо, и... кулаком себя в груди!.. - " А-ахх, братцы!.. " - ну, чисто наскрозь пронзили!..

Тут Сонечка, которая много книг читала и много стишков знала, покраснела вся и говорит, будто она боится:

- Это... это они Пушкина читали... про Москву...

Отец и сказал:

- А ну, ну, Софочка, скажи еще про Москву... на Пушкина.

Она заробела-вспыхнула, а все-таки немножко вычитала, чуть слышно:

Но вот уж близко. Перед ними

Уж белокаменной Москвы

Как жар крестами золотыми

Горят старинные главы.

Ах, братцы!.. как я был доволен,

Когда церквей и колоколен...

И вдруг, сбилась, вся так и вспыхнула. А отец ей рукой - еще, еще! Она поправила гребенку-дужку на головке - и вспомнила:

Когда церквей и колоколен,

Садов, чертогов полукруг

Открылся предо мною вдруг!

Как часто в горестной разлуке,

В моей блуждающей судьбе

Москва, я думал о тебе!

Москва... как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!.

Как много в нем отозвалось!

- В-вот!.. - вдруг присел и, как из пушки, выпалил, прямо мне в ухо, весь красный Крынкин, - ну, в самую, то-ись, точку, барышня, угадали! Самое вот это - " А-ахх, братцы! ". Сердце вынул, до чего же уважил Михал Провыч. Ну, все-то плакали, до чего мог пронять! Уж его обнимали-величали... народу набилось... Воробьевские наши забор у меня свалили, было дело. Я им говорю: " уважили, Михал Провыч, всю Москву нашу осветили! " А они мне - " это не я, это... " - вот тот самый, барышни-то сказали... Пушкин! Я им - " Михал Провыч, от Господа у вас великий талант, все осветили! эх, говорю, бросил бы всю эту воробьевскую канитель-муру, в а-хтеры бы к вам пошел, на тиятры! " А они мне - " да ты и так а-хтер! " и по плечу меня. Говорю - " Михал Провыч, от Господа у вас могучий талант, кажное у вас словечко - как навырез... ну, прямо, в рамочку - и на стенку! " А они мне: " Зачем, Крынкин, на стенку? пущай будет в самом благонадежном месте!.. " - и вот в это вот место пальцем меня, где вот сердце у кажного стучит. Ну, что ни слово - в самый-то раз, алмаз! Сергей Иваныч, ну, хошь один бокальчик!.. Нет, уважьте, для-ради нашей Матушки-Москвы! Сколько вы ее украшали, сколько вашей на ней заботы-работы было! мостики строили, бани строили, лиминации строили, коронации строили... Храм Спасителя батюшка ваш и дедушка строили... балаганы под Девичьим, ледяные горы в Золотическом, " Ледяной Дом" ваш всю-то Москву дивил!.. И вот, прославили нам Москву, у Крынкина, с высоты ей пропели славу... Да, ведь, что ж это такое, а?.. " Кто Царь-Колокол подымет? кто Царь-Пушку перевернет?!. " Ни-кто.

Отец никогда вина не пил, только в великие праздники, бывало, ради гостей, пригубит икемчика-мадерцы. А шампанского никогда, голова от него болела. Стали мы Крынкину говорить, что доктор не дозволяет, никак нельзя. Отец зельтерской выпил только, для просвежения, жарко очень. А мы почокались с Крынкиным, и Горкин согласился, сказал: " ну, по такому случаю, за Матушку-Москву нашу и за здоровье папашеньки".

Долго стояли мы у окон галдарейки и любовались Москвой. Светилась она в туманце, широкая, покойная, - чуть вдруг всплеснет сверканьем. Так бы и смотрел, смотрел... не нагляделся бы.

Когда усаживались в пролетки - ехать в Нескучный сад, Крынкнн стоял на крылечке низенького своего трактира, высокий, широкий, громкий, махал руками, командовал:

- Василья! вязочку положь кучеру в ноги, - москворецкие живые раки, от Крынкина, на память! А етот кузовок, сударыня, в ручки примите-с... крынкинская клубника, рапжарейная. Сергей Иваныч, притомились маненько... здоровьица пошли вам Господь! так уважили - не сказать. А про Петров День не забудь-те-с... в трубу мою все крестики-кумполочки, все колокола и башни, и палаты, и дворцы!..

У всех нас так и гудело в ушах от крика. В Нескучный не заезжали, что-то устал отец, стал дремать. Сказал только - " в другой раз... в голове шумит от крика". Да как и не шуметь: сколько всего видали, сколько всего слыхали, а у Крынкина не человеческий голос, а живая труба... а галдарейка у него гулкая, досчатая, сухая, дребезжучая... Горкин говорил - " и у меня в голове шумит, все - гу-гу-гу... гу-гу-гу... и здорового-то сморит".

И мне что-то задремалось: с шампанского ли шипучего, или пролеткой укачало. Остался в дремотной памяти милый голос:

" Это - Матушка-Москва".

СЕРЕБРЯНЫЙ СУНДУЧОК

Отцу совсем хорошо после живой воды. Клин позволил обрить голову. Пришел Сай-Саич с ящиком и большой коробкой. В ящике у него " бритвы-ритвы", " нозницы-мозницы", всякое " сильце-мильце", " дусистый ладиколон" и всякая " помада, какой никому не надо". А что же в большой коробке? Он смешно щурится, когда я, выспрашиваю его.

⇐ Предыдущая 18 19 20 21 222324 25 26 27 Следующая ⇒