Глава первая

Юрта из белоснежных оленьих шкур, с железной трубой вместо обычного дымохода, возвышалась среди десятка ободранных ороченских юрт, как белокаменный особняк в гуще захудалых провинциальных домишек. Вправо от нее и ниже сажен на двадцать по отлогому склону – огромное озеро. Оно начиналось у северной части хребта, здесь делало плавный поворот и, расширяясь, шло на запад. Противоположный берег тонул в утренней дымке, и только далеко на северо‑ западе поверх тумана проглядывали вершины гольцов, алые под солнечными лучами...

Юрты дымились всеми своими порами, точно все их нутро было наполнено дымом. Возле леса стояло десятка полтора конусов из жердья. Подъезжали туземцы на оленях, стаскивали вьюки, быстро набрасывали на эти скелеты шкуры. Суетились люди, шныряли собаки...

Исправник Салогуб отвел скучающий взгляд от окна и перевел бесцветные глаза на открытую дверь. В проеме виднелась длинная человеческая фигура в виде вопросительного знака в затасканном сюртуке. Человек что‑ то сосредоточенно писал. Скрипел дощатый стол, скрипела разбитая табуретка, скрипело перо, скрипела бумага.

– Имя у тебя, братец, какое‑ то насекомовидное: Шмель, – поморщился исправник и зевнул.

Шмель встрепенулся, плавно взмахнул пером и уставился на исправника плутоватыми серыми глазками. Лицо у Шмеля длинное и узкое, на нем такой же длинный нос. Казалось, кто‑ то в сердцах схватил его щипцами за переднюю часть лица и вытянул вперед так, что на месте остались лишь маленькие глазки.

– То не имя, ваше благородие, – певуче, с мягким скрипом ответил он, – а прозвание.

– Прозвище, а не прозвание, – поправил исправник и приготовился снова зевнуть, но быстро прикрыл рот ладонью. Мимо окна шел здоровенный инородец в дохе из черного соболя. Глаза исправника загорелись. «Доха! Их императорское величество такой не нашивал! Не подумал бы, что в тайге... Что это за особа? »

– Ну, а как тебя по‑ христиански‑ то? – спросил Салогуб, рассеянным взглядом провожая инородца.

В эту секунду возле белоснежной юрты встретились два больших рыжих пса и без предисловий вцепились друг другу в глотки. Со всех концов к месту поединка спешили собаки. По земле уже катался разношерстный клубок.

– Евстюхой батюшка с матушкой кликали, – ответил писарь.

– Не кликали, а звали, – опять поправил Салогуб.

Из свалки вырвался желтый нес с оторванным ухом и с визгом бросился прочь.

– Ну и поделом, поделом, не лезь, коли не звали. Оторвали, говоришь, ушко‑ то.

– Никак нет, ваше благородие, вы изволили не заметить, ухи наши обои на месте. – Шмель для убедительности подергал себя за длинные уши. – А сюды мы не лезли. Нас сам господин голова, потомок кровей князя Гантимурова, самолично определили, а инородцы тутошние на суглане утвердили нас в должности письмоводителя управы и уполномоченного тунгусского общества, стало быть, сделали общественным доверенным во всех делах.

– Ты о чем, служба?..

Из белоснежной юрты выбежала молоденькая девушка в алом шелковом халате. Она наморщила черные брови, изобразила на прелестном смуглом лице сердитую гримаску и, крикнув, топнула ножкой, но псы не повиновались ее голосу. Тогда она повернулась так стремительно, что подол халатика взвихрился, выше колен обнажив смуглые стройные ножки, и проворно скрылась за пологом.

– А чей это шатер, служба? – полюбопытствовал заинтересованный Салогуб.

– Энтот? – писарь причмокнул губами. – Гасюхи, стало быть, Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, уважаемого старосты Чильчигирского роду, – спохватился Шмель.

– Роскошный дворец у инородческого старшины.

Из юрты снова вышла девушка, на этот раз с небольшим ведерком в руках. Она без страха приблизилась к псам и окатила их водой. Разношерстный клубок распался, собаки с визгом и лаем пустились наутек. На поле битвы остался один рыжий кобель. Подняв искусанную лапу, он жалобно скулил. Девушка поставила ведро на землю, подошла к нему и прижалась щекой к морде. «Гм, что за чертовщина, – хмыкнул Салогуб, – Личико. Фигурка. Прелестное создание. Мадонна. А лобызается с этим... Тьфу... »

– Так, так, Пчелка, – промычал он, не сводя глаз с девушки, пока та не скрылась за пологом жилища.

– Вы изволили ошибиться насчет нашего прозвания, ваше благородие, – поправил Шмель. – Не Пчелка, а Шмель. Насекомое, стало быть, того же роду, только сам, а не сама.

– А за что же дали тебе такое прозвище?

– Наш покойный родитель, царство ему небесное, содержали пасеку, а мы возымели пристрастие к ульям, хотя ухаживать за этими животными душа претила – злые, как черти. Только мы не без понятиев. Обернем, бывало, руки и личность тряпкой – и к пчелкам. До того пристрастились, что каждую свою трапезу сопровождали медком. Ну и родитель наш, не к ночи будь помянута его душа... – Шмель набожно перекрестился и продолжал: – Ну, родитель ненароком и открыли нашу слабость, стало быть, застали вечерком возле улья. Отпотчевали наше тело лозами и прозвали трутнем. Мы, понятно, обиделись, потому какой мы трутень, коли сами добывали мед? И произвели себя в Шмели. Родитель наш согласились. Да и, стало быть, все одно насекомое того же роду, только прозвание приятственнее...

– Значит, любишь над чужим огнем руки погреть?

– Оно так, ваше благородие, чужой или свой, лишь бы теплее было, но тогда несообразительным были, все одно что глупый кутенок. А родитель наш добрейшей души человек...

– Гм, – Салогуб прильнул носом к стеклу.

Девушка снова вышла из юрты. В руках она держала кусок белой материи и темную бутылку, по всей вероятности со спиртом. Рыжий пес, приветливо махая хвостом, смотрел на милую хозяйку. Та подошла к нему, подняв полы халатика, опустилась на землю, взяла ею огромную лапу в свои хрупкие руки. Положив голову на ее колени, пес ласково пошевеливал хвостом.

– Ишь ты пристроился. Песья морда...

Откинув за спину черные тяжелые косы, девушка склонилась над псом. Ее высокая грудь коснулась собачьего носа, отвороты халата раскрылись – из‑ под них выскользнул черный человечек и повис на шнурке. «Кладезь противоречий! – воскликнул про себя изумленный Салогуб. – Еще и эта дурацкая образинка... »

Он снова перевел взгляд на полуоткрытую грудь девушки и постарался представить, как эта замусоленная фигурка покоится на нежной смугловатой коже.

– Чья будет эта барышня? Каким образом эта дивная роза взросла среди дремучей тайги?

– Это Вера Козьминична Доргочеева, стало быть, кровная дочка старосты рода Козьмы Елифстафьевича Доргочеева, – поспешно ответил Шмель, угодливо обнажая желтые зубы. – А мать ее, стало быть, жена шуленги Козьмы Елифстафьевича, будет Агния Кирилловна Поташкина, кровная сестра жены местного управляющего золотыми приисками господина Зеленецкого, известнейшего человека во всей Иркутской губернии...

– Знаю, осведомлен, – перебил исправник.

– Так вот, стало быть, – с энтузиазмом продолжал Шмель, – летов шестнадцать назад, когда здесь появились теперешний управляющий и Козьма Елифстафьевич моложе были, Агочка... Агния Кирилловна, стало быть, по неизвестным причинам оказались одинехоньки в тайге. Потрафил на нее Козьма Елифстафьевич, на полубезжизненную... Ну и покидались тогда господин управляющий! Да Гасюха не из тех, чтобы упустить такую раскрасавицу, да и сами Агния Кирилловна категорически и не за какие блаженствия решили не возвращаться в сродственный дом. Козьма Елифстафьевич заплатили управляющему разбогатейший калым, но из рук своих пташку не упустили... Ах и красавица были Агния Кирилловна! Не бабочка, а изюмчик! – вздохнул Шмель, качнувшись всем телом.

– Ну, а дочка шуленги еще не замужняя? – поинтересовался Салогуб.

– Вера Козьминична, стало быть? Просватана за нашего многоуважаемого голову инородной управы, наследника кровей Гантимуровых... А жалко Веру Козьминичну! Непорочная девица. Чистой воды капля.

«А неплохой вкус у их сиятельства», – заключил исправник про себя.

– И она по согласию идет за него?

Шмель замялся.

– Как‑ никак, наш голова – потомок князей Гантимуровых, стало быть, высокородных кровей...

Девушка встала и, оставив пса лежать с забинтованной лапой, скрылась в юрте.

– Ну да и Козьма Елифстафьевич не против войти в сродственные связи с ихним сиятельством. – Шмель снова вздохнул.

– А ты как же попал в эти дремучие края? – рассеянно спросил исправник, не выпуская из виду полога юрты.

– Я‑ то? А как преставились наш родитель, царство ему небесное, мы и отправились искать счастья. Хотели пристроиться на руднике, да, слава тебе господи, бывший писарь управы отдал богу душу и высвободил место. Ну, нас, стало быть, как понаторевших в энтом деле, и определили сюда. Здесь‑ то оно теплее.

Полог юрты приподнялся, высунулась нежная ручка и прелестное лицо. Ручка плавно поднялась – и к ногам пса упал кусок мяса. В ту же секунду полог опустился снова.

Салогуб стоял возле окна, но девушка больше не появлялась.

«А его сиятельство заставляет себя ждать», – отметил он и довольно громко проворчал:

– Где же эти чертовы старосты?..

– Шуленги Большого и Малого Кандигирских родов пребывают здесь, – живо ответил Шмель. – А Козьма Елифстафьевич выехал навстречу своим инородцам. Все они, стало быть, будут в управе.

– Ну, а купцы почему до сих пор не являются? Ведь ты упредил их.

– Точно так, ваше благородие. Они извещены нами. И, стало быть, будут с минуты на минуту.

Салогуб побарабанил толстыми пальцами по стеклу.

– Вот что, служба, – заключил он, отходя от окна, – заготовь мне подробный отчет о том, сколько было добыто пушного зверя в прошлом году и сколько было продано в ярмарку купцам‑ промышленникам. Представь копии торговых листов. Да постарайся сготовить немедля.

– Всегда рады стараться, ваше благородие, – сгибаясь, ответил Шмель.

Исправник остановился посредине комнаты, скучающим взглядом окинул обветшалые, почерневшие стены. Одна стена была сплошь оклеена всевозможными бумагами – пожелтевшими от времени и еще свежими, лишь крапленными пылью. Здесь были объявления, циркуляры, протоколы, газеты. Стена предупреждала и грозилась, скорбела и торжествовала, воздавала хвалу. Огромная Россия, жизнь которой отражали эти документы, казалось, билась в истерических конвульсиях. Почетное место среди бумаг занимал большой желтый лист, убористый типографский шрифт которого выражал мысли и дела Верхнеудинской городской палаты. Он гласил: «... собрались на заседание под председательством непременного члена Забайкальского по крестьянским делам присутствия во второй месяц войны... помолиться о даровании государю нашему и всему царствующему дому здоровья и преуспеяния... » Далее документ пространно повествовал о чисто мирских заботах и деяниях. «Согласно докладам волостных старост и имеющимся данным крестьяне трех волостей Верхнеудинского уезда неисправно исполняют губернские повинности, ссылаясь на отсутствие в семье кормильца, на непосильное бремя повинностей военного года... Разобрав и расследовав, по сему предписываем: уклоняющихся подвергать наказанию розгами от двадцати пяти до пятидесяти ударов, согласуясь с обстоятельствами... Пожелаем верховному вождю нашему одержания полной победы над вероломным врагом... »

Исправник тем же скучающим взглядом пробежал протокол сверху донизу, перевел ленивый взгляд на газету. «Забайкальские областные ведомости» пестрили объявлениями: о пропаже коня и находке трупов утопленников, о сдаче в аренду золотоносных участков, находящихся в ведении тунгусского общества Витимской управы. Среди этой пестроты ярко выделялись телеграммы с театра военных действий. Генерал‑ адъютант Куропаткин в бодрых тонах «наиподданнейше доносил его императорскому величеству о некоторых стратегических успехах под Порт‑ Артуром». Конца телеграммы нельзя было прочесть. Газета была порвана, и порыжевший лафтак стыдливо прикрывал пышные фразы генерала. Исправник не счел нужным расправить ее, не пытался он и восстановить в памяти события минувших лет, сколь героических, столь и бесславных. Он никогда не был солдатом, но был твердо убежден, что стратегия – не только искусство побеждать противника, а главным образом искусство лавировать среди подчиненных. Поэтому он считал себя стратегом, поэтому сейчас и созерцал парадное донесение Куропаткина с самодовольной улыбкой. «Да, ваше превосходительство, стратегия – вопрос деликатный, – заключил он, с удовольствием раскачиваясь с носка на пятку. – Вы проиграли баталию, хоть и вся Россия служила вам благодарственные молебны... »

Уже довольный собой, исправник удостоил вниманием объявления Забайкальского областного полицейского управления «О предостережении пожаров, а также и степени наказания за раскладку огня в недозволенных местах в количестве от двадцати до десяти ударов розгами»; сообщение областного статуправления «Об бесхлебице в Баргузинском и Читканском уездах, ввиду гибели большей части посевов»; извещение Баргузинского окружного полицейского управления «О строжайшем запрете промыслового вылова рыбы бродячими тунгусами Витимской управы в принадлежащих им реках как‑ то: с помощью берд, корыт, на бормоша – и о степени наказания виновных... » Последний документ заинтересовал исправника. Он прочел его дважды, пряча усмешку в пышных усах. Высочайший закон ратовал за строжайший запрет торговли крепкими спиртными напитками на землях тунгусского общества, «а равно и на золотых приисках, кои в большой степени способствуют эксплуатации народов и обнищанию их... »

Исправник еще раз качнулся с носка на пятку, вытащил аккуратненькую щеточку, приласкал усы. Мурлыча что‑ то веселое, он подошел к столу, тяжело опустился на табурет. «А его сиятельство заставляет себя ждать», – снова отметил он даже с некоторым удовольствием и шумно вздохнул.

Расстегнув ворот форменного сюртука из темно‑ синего сукна, Салогуб вытащил из нагрудного кармана небольшую фотографию, бережно пристроил ее к медному чернильному прибору, предварительно обмахнув с него пыль, задумался.

На желтоватой карточке была запечатлена молодая женщина с обнаженными плечами, с массивной золотой цепочкой на шее. Много было общего между девушкой на снимке и его обладателем: те же пшеничные волосы, тот же большой нос, те же полные губы.

Не сводя отеческих глаз с портрета дочери, Салогуб легким платочком обмахнул красную шею, мягко улыбнулся.

«Ты привезешь своей доченьке серебристую лиску? Ведь да же? Да? Ну, скажи, папочка, своей доченьке «да». Ну скажи! » – с милым капризом шептала дочь, когда он, распростившись с домочадцами, садился на извозчика. Он выезжал в далекую витимскую тайгу за тысячу верст от Иркутска. Ему, исправнику Иркутского горного округа, поручалось по рекомендации баргузинского крестьянского начальника произвести ревизию в Витимской тунгусской управе. Однако это была не совсем рядовая поездка по тайге, с которыми он привык иметь дело. Перед отбытием в Острог Салогуб имел свидание с губернатором Иркутской губернии, их превосходительством генералом Ровенским. Заканчивая аудиенцию и еще раз напомнив исправнику об особой чести и государственной важности дела, губернатор вручил ему документ, подтверждающий его губернаторскую волю, «О бесплатной выдаче охотникам тунгусского общества дюжины бердан и десяти ящиков патронов к ним». Губернаторское внимание простиралось и дальше. Помедлив, Ровенский взял со стола небольшую скромную коробочку, раскрыл легким движением холеных пальцев. В коробочке, слепя блеском, покоилась новенькая медаль «За усердие» на белой аннинской ленте.

– Помню, баргузинский крестьянский начальник, будучи выездом в Витимской управе, аттестовал одного из старост к награде по гражданскому ведомству, – заметил губернатор с легкой скорбью. – Но война и последующие неурядицы в стране вызвали более серьезные заботы. – Губернатор сделал паузу. – К этой медали представлялся один из чиновников гражданского департамента. Но высочайший приказ опоздал ровно на шесть месяцев. Мне кажется, сия медаль принесет больше пользы отечеству, если будет вручена не покойнику...

Сила государственной власти не только в оружии. Впрочем, вы сами прекрасно понимаете. Не забывайте, повторяю, вам придется иметь дело с полудикими племенами. Выиграть эту баталию – ваш долг и честь, – заключил губернатор, слегка склоняя голову...

Трое суток по железной дороге до Читы. Затем на лошадях. Лошадей сменили олени. Бесконечные горы, леса, реки, тайга и редкие одинокие зимовья. Пятнадцать суток но бездорожью... Чертова глухомань!..

Исправник нервно передернул плечами, стряхивая неприятные дорожные воспоминания. Однако глаза, устремленные на фотографию, по‑ прежнему светились нежностью. «Ты привезешь доченьке серебристую лиску? Ну скажи, папочка, да? »

В дверях вежливо кашлянули. Исправник поднял голову. К столу бесшумно подплыл Шмель, прижав локти к тощим бокам. Он, вытянув шею, бегло взглянул на фотографию, которую исправник с опозданием постарался спрятать в карман, деликатно вздохнул:

– Рассимпатичная барышня, стало быть, самые что ни на есть большие чувствования вызывает.

Салогуб строго взглянул в умильное лицо писаря, крякнул от удовольствия.

– Дочь, братец. Единственная наследница...

Шмель крутнул носом, спохватился:

– Родовые старосты Козьма Елифстафьевич Доргочеев, Павел Семенович Кузнецов, Наум Нефедьевич Толбоконов тута, стало быть, ждут приглашения вашего благородия.

– Проси, проси, – всколыхнулся исправник, спешно застегивая ворот. «А его сиятельство почивает. Жаль, превосходный случай преподать ему урок стратегии», – мысленно заключил он, с некоторым неудовольствием прислушиваясь к воркующему голосу писаря. Происходящее в смежной комнате заинтересовало его настолько, что он сейчас же забыл о князе, позволив себе краешком глаза следить за тем, что там делается.

Шмель спешно репетировал родовитых инородцев. Он сдернул с них шапки и каждому по очереди сунул под мышки. Но взлохмаченный вид старшин, видимо, вызвал его неудовольствие. Он укоризненно покачал головой, затем скользнул к своему столу, с торжествующим видом извлек облезлую сапожную щетку. С этим орудием подплыл к инородцам и принялся прилизывать их всклоченные гривы. Скуластые лица старшин недовольно хмурились, особенно одного, в котором Салогуб узнал прошедшего мимо окна, но они все же подставляли свои головы под щетку Шмеля.

– Это большой начальник, почти губернатор, стало быть, от самого императора – царя Николая Второго посланник. Экие вы беспонятливые, – возмущался Шмель. – Ваше благородие – посланник русского царя‑ императора, зарубите это на своих почтенных носах.

«Ну и Пчелка», – отметил исправник с удовольствием, и сейчас же у него промелькнула сладостная мысль: «Гм... посланник самого императора, государя!.. Это же своего рода стратегия, черт возьми!.. »

Салогуб расправил плечи, гордо вскинул тяжелую голову, пригладил усы. Нарочный его императорского величества! Это коренным образом меняет положение по отношению к князю. И он, Салогуб, не рискует попасть в опалу. Генерал‑ губернатор ведь дал понять: важно выиграть баталию, а какими средствами – неважно...

В дверь один за другим протиснулись родовые старосты. Впереди важно, с высоко поднятой головой шагал Гасан, облаченный в долгополую соболью доху. Исправник тотчас поднялся из‑ за стола, с любезной улыбкой, однако не теряя подобающей его высоким полномочиям осанки, поспешил навстречу.

– Милости прошу, добро пожаловать, господа старшины, – склоняя голову, пожимал он грубые пальцы старшин. – Садитесь, рад познакомиться с почтенными людьми...

Старшины рядком уселись на скамью и с любопытством уставились на исправника.

– Итак, господа старшины, я имею честь передать вам высочайшую милость их императорского величества Николая Второго, – начал исправник, однако, спохватившись, крякнул и повысил голос: – Русский царь любит вас и ваш народ. Очень любит вас государь. Об этом он велел передать вам – его помощникам и начальникам своих родов. Царь в подарок послал вам ружья и много патронов.

Старшины оживились.

– Русский царь хочет знать, как вы живете, промышляете. Не обижает ли кто ваш народ?

– Купцы обижают, пожалуй, – после раздумья вставил старшина с седыми пучками волос на лысеющем черепе. Это был Павел Семенович Кузнецов, шуленга Большого Кандигирского рода. Его товарищ не совсем уверенно кивнул головой. – Купцы Черные берут пушнину за спирт и не дают ничего из пищи и припасов для ружья...

Однако старик не успел окончить своей речи. Гасан бесцеремонно толкнул его в бок и гордо взглянул в глаза исправника.

– Когда старый волк остался один в своем логове, он стал обижаться на свою мать за то, что она принесла его на свет. Не то думал сказать язык шуленги Кандигир‑ рода. Настоящих мужчин, охотников, стало мало. Некому ходить по тайге. Это должен знать сам царь.

Исправник несколько секунд созерцал внушительную фигуру старшины. «Ну и доха у этого важного инородца! И сам не так прост. Ишь ты, настоящих охотников мало. Не успел ли он переговорить с князем?.. Горд и властен, бестия. Не его ли имел в виду господин крестьянский начальник? »

– Да, русский царь узнает об этом, – громко ответил он. – Также государь хочет знать: так ли любит ваш народ его, как он их?

Ответил Гасан:

– Разве скажешь, что рябчики не любят лисицу за то, что она не умеет ходить по деревьям? Только зачем об этом спрашивает царь?

Товарищи Гасана не без опаски покосились на исправника и поспешно в знак согласия пригнули головы. Салогуб лишь хмыкнул. На лице старшины он не видел ни злобы, ни ехидства, только читал откровенную гордость и самодовольство.

«Сам черт не разберется в их речи», – заключил он про себя, не вставая. Он неторопливо вытащил коробочку и раскрыл ее.

– Царь очень любит вас и ваш народ, – торжественно повторил он, поглаживая сияющую медаль и исподволь наблюдая за вытянувшимися лицами старост. Он заметил, как глаза Гасана вспыхнули жаждой, как он весь подался вперед. – Государь посылает эту высокую награду одному из вас...

Зычный голос оборвал речь исправника...

– Один – это Гасан! Кто может равняться с ним? Большой подарок царя губинатр может отдать только ему!

Гасан, скрестив руки на груди, стоял с высоко поднятой головой и сверху вниз смотрел на исправника. Салогуб медлил, созерцая его внушительную фигуру, дышащую уверенностью и властью, хотя выбор был сделан сразу. Налюбовавшись вдоволь, он торжественно подошел к старшине и под довольно равнодушные взгляды двух других старост прикрепил к его груди ослепительную медаль.

– Государь велел вручить эту медаль тебе, лучшему его помощнику, большому начальнику тайги, – раздельно и громко произнес исправник. – Царь любит тебя и всех вас. Вы должны...

– Да, это так, – снова перебил Гасан, выпячивая грудь и благоговейно дотрагиваясь пальцами до медали. – Наш народ пошлет царю много пушнины. Это сказал Гасан!

Салогуб удивленно вскинул брови: «Ну и догадлив, бестия! »

– Да, ваше общество не платило ясак три года. Это нехорошо. Сейчас вы должны искупить свою вину перед государем. Вы должны послать пушнину царю, и царь вас будет любить еще больше.

– Будет так, как сказал Гасан! – Шуленга круто повернулся к двери, за ним робко потянулись его товарищи.

Исправник проводил их до порога, дружелюбно пожал на прощание руки и, довольный собой, вернулся к столу. С блуждающей улыбкой на полном лице он откинулся на подоконник, с удовольствием потянулся.

– Баталия, смею доложить, выиграна. Без малейших усилий со стороны его сиятельства, – вполголоса размышлял исправник. – А гордая рожа у этого старосты, и силен, и властен, и догадлив, бестия. Этот заставит скакать под свою дудку инородцев.

Легкое покашливание прервало размышления исправника. В дверях с многозначительной улыбкой на лице появился Шмель.

– Купцы второй гильдии братья Черных явились по указанию вашего благородия. Стало быть, ждут уденции.

– Аудиенции, служба, – миролюбиво поправил Салогуб. – Отчет тобой приготовлен?

– Энтот, что говорили, ваше благородие? Вотчас будет сготовлен.

– Пусть обождут. Я занят, – распорядился Салогуб властным голосом, так, чтобы слышали в прихожей.

Шмель беззвучно удалился из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.

В прихожей на грубой массивной лавке сидели купцы, держа шапки в руках. Они встали навстречу писарю, разом поклонились. В глазах беспокойство и тревога.

– Вот, господа торговые люди, ихнее благородие заняты, – проговорил Шмель, разгибая спину.

– Это мы слышали, господин писарь, – густым тихим голосом ответил высокий мужчина с черной окладистой бородой. – Но о чем разговор будет, тебе‑ от известно?

– Как вам сказать, господа торговые люди, – ухмыльнулся Шмель. – Приказано сготовить отчет о том, сколько вы в минувшем году напромышляли пушнины у инородцев путем обмена на спирт. Вот мы и стараемся, стало быть.

Шмель уселся на табурет и, ткнув замызганное перо в чернильницу, зашуршал бумагой.

Купцы беспокойно переглянулись. Бородатый приблизился к столу, зашептал:

– Господин писарь, ты‑ от знаешь, как мы мытаримся по тайге. Порадей, а мы ужо не оставим тебя в накладе.

Шмель молча скрипел пером. Бородатый подал знак своему товарищу. Захрустели ассигнации.

– Прими, господин писарь, за хлопоты, – прогудел он, протягивая пачку денег.

– Сорт не тот, господа торговые люди. Шума много, а звону нету, – бросил Шмель, продолжая строчить.

Его левая рука нырнула в столешницу, на столе появилась массивная глиняная плошка с обкусанными краями. Шмель невозмутимо продолжал скрипеть пером под вздохи и шепот купцов, под звон монет. Когда плошка оказалась почти наполненной золотыми полуимпериалами, она так же бесшумно исчезла в ящике стола. Шмель поднялся, шепнул что‑ то бородатому детине и скрылся за дверью. Через минуту он появился на пороге, приглашая купцов к его благородию. Купцы гуськом вошли в комнату, отвесили глубокий поклон. Салогуб, слегка кивнув, внимательно следил за лицами «торговых людей», которые смиренно стояли перед ним. В комнате царило молчание.

– Садитесь, – властным голосом предложил Салогуб и внушительно постучал пальцем по листочку бумаги на столе. – Купец второй гильдии Иван Черных?

– Я буду Иван Черных, купец второй гильдии, ваша милась, – густым басом ответил чернобородый, комкая огромными лапами длинноухую беличью шапку. Богатая долгополая шуба черного меха и плотного сукна свободно покоилась на его широких плечах, круглое слегка горбоносое лицо дышало достоинством, небольшие серые глаза смотрели с едва заметной лукавинкой. Глаза исправника разом охватили всю эту могучую фигуру и, казалось, прощупали до самых печенок.

«Хитрый купчишка, хотя и держится простачком», – подумал Салогуб и строго сказал:

– Так, Иван Черных, сколько скупил пушнины у охотников тунгусского общества в прошлую ярмарку?

– Ужо так, самую малось, ваша милась. Три соболишки да дюжины четыре хвостков бельчонки. Известно, наша судьбина купеческа не сладка. Што промыслим, на то и живем. Перебиваемся с воды на хлеб, – с готовностью ответил купец.

– Ну, а на что же вы живете, господа торговые люди? Как промышляете себе хлеб‑ соль? – прицелился в его лицо исправник.

– Так и живем, ваша милась. Мытаримся в проклятущей тайге.

– Значит, говоришь, что скупил у инородцев: соболей бурых с хвостами и лапами – три, белок серых сибирских – четыре дюжины. Так? – сощурил глаза исправник.

– Так оно и есть, ваша милась. Это в торговых листах‑ от помечено. А больше ни‑ ни. Вот истинный крест, – пряча в бороде усмешку, снова перекрестился купец.

«Врет бестия и святыми подкрепляет, – почти с удовольствием отметил про себя Салогуб. – И в отчете, заготовленном Пчелкой, то же сказано: согласно торговым листам, засвидетельствованным старостами родов и головой управы, купец Иван Черных в прошлую ярмарку скупил три соболя и четыре дюжины белок на общую наличную сумму 290 рублей 00 коп. Догони их! »

Исправник оторвал взгляд от листа и громко спросил:

– Купец второй гильдии Прохор Черных! '

– Я буду, ваша милась, второй гильдии купецкий брат Прохор, – поспешно поднялся безусый юнец.

Он во всем был схож со своим старшим братом. Такой же густой голос, те же глаза с лукавинкой, те же повадки, только много моложе.

– Сколько скупил пушнины у инородцев? – строго глядя в лицо молодого купца, спросил исправник, заранее предвидя ответ.

– Самую малось, ваша милась, – бойко ответил тот. – Двух соболишек с хвостами и лапами и дюжину бельчонок. Промышляем вместе с братом на харч, тем и сыты.

«Успел‑ таки Пчелка погреть руки возле этих купчишек, – подумал Салогуб. – Интересно, сколько же он из них выколотил? Но погодите же, чертовы дети, вы у меня не выкрутитесь! »

– Ну, а в тайге, на промысле, не скупаете рухлядишку? – с недоброй усмешкой спросил он.

Прохор метнул быстрый взгляд на брата, так же бойко ответил:

– Никак нет, ваша милась. Живем тут безвыездно.

– Так, безвыездно! И помимо ярмарки, минуя установленный порядок, также ничего не скупаете?

– Так точно, ваша милась, – подтвердил Прохор, не заметив предупреждающего взгляда брата.

Исправник подался вперед, хлопнув пухлой ладонью по столу, заключил:

– Зачем же вы, господа торговые люди, торчите здесь круглый год? Ведь ярмарка бывает один раз в году?

Прохор было открыл рот, но старший брат сунул ему в лицо пушистую шапку, поднялся.

– Верна, ваша милась, – с завидной чистосердечностью подтвердил он. – Какой‑ от резон нам проживаться тута без дела. Скупаем мы поделку рук жен инородцев – кумеланы там, кисеты, другу мелочь. Они на это страсть дошлы. Ну и сбываем по малой цене золотнишникам. Убыточно это, сами в накладе остаемся, да хлеб‑ соль промышлять надо. Так и мытаримся в проклятущей тайге. – Купец смиренно склонил голову, однако, заметив, что исправник ждет еще чего‑ то недосказанного, добавил с подкупающей искренностью: – Как перед богом, ваша милась. И инородцев жалко. Как‑ никак, люди тожа. Просят: возьми, мол, купец, шкурки на зелье к ружьишку или там на какой харч. Откажешь разве? Бывает, возьмешь что‑ нибудь из рухлядишки и спать не можешь, как грех на душу. Ну, а чтобы обидеть инородца или заниматься меной на спиртишко, избави бог. Вот истинный крест.

Салогуб уже не слушал, даже не смотрел на купца. Он демонстративно отвернулся к окну, слегка барабанил пухлыми пальцами по столу. Так продолжалось несколько минут. Исправник выстукивал грозную дробь, купцы тревожно переглядывались, ждали. Наконец исправник поднялся, резко отодвинув табурет.

– Так, господа торговые люди, – официальным голосом начал он. – Я пригласил вас для откровенной и важной беседы, однако вы намеренно скрываете свои действия. Я имею предписание его императорского величества Николая Второго, касающееся лично вас, точнее, ваших нежелательных государю действий. Я облечен высочайшим правом произвести расследование и обо всем сообщить на имя его императорского величества, а также сообщить о мерах, кои будут приняты мною лично.

Исправник сделал многозначительную паузу, взглянув на поникших купцов, удовлетворенно усмехнулся: «А, чертовы купчишки! »

– Итак, господа торговые люди, я принужден сообщить на их высочайшее имя следующее: проведенное мною расследование во всей своей убедительности обнаружило факты незаконных действий со стороны купцов второй гильдии Баргузинского уезда Иркутской губернии братьев Черных, кои вопреки высочайшему указу, копия которого вывешена в управе для всеобозрения, скупают в избытке пушного зверя у инородцев Витимского Острога путем обмена на спирт, обедняя государственную казну, эксплуатируя народы тайги. Это подтверждают родовые старшины и, смею надеяться, засвидетельствуют еще и сами тунгусы. Все, господа торговые люди!

Салогуб подошел к окну, показывая, что разговор окончен. Но купцы продолжали стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Считаю своим долгом предупредить, – не оборачиваясь, заметил исправник. – Каждый из вас за свои незаконные действия поплатится штрафом, а далее ваша судьба будет передана мною на милость и решение их императорского величества.

Исправник, заложив руки за спину, пошевеливал пальцами.

– Ваша милась, – с простоватой покорностью произнес старший купец, – позвольте узнать‑ от: в который день и час наша повинная братия может принести штраф, положенный вашей милостью?

– Письмоводитель управы возвестит вас об этом.

Купцы, низко кланяясь, вышли из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Исправник, удовлетворенно улыбаясь, вернулся к столу.

«И здесь, смею увериться, я не проиграл. Пока все идет отлично. Пусть почивает его сиятельство в своей норе. Каждый мой успех при надобности обернется против него. Его сиятельство лишен искусства стратегии. Более того, он потворствует бесчинствам купцов, невыполнению высочайших предписаний и указов... Превосходно! – Салогуб довольно вздохнул. – А купчишка хитер. Сообразителен, мошенник. Он чем‑ то сродни этому гордому старосте. Только власти лишен и покладист не в меру... »

Из тайги Гасан вернулся с рассветом. Загнал пару оленей и был сильно не в духе. Только когда он узнал, что в Острог прибыл исправник и требует его к себе, он на время забыл о ночной встрече с Куркаканом, о дочери Тэндэ, о своих планах. Прежде чем идти к русскому начальнику, Гасан решил зайти к Гантимурову...

Князя Гасан застал в постели. Тот полулежал на широком топчане, на груде мягких шкур, прикрытых куском цветастого шелка. Просторный халат из такой же материи укутывал тощее, как мумия, тело князя, перетянутое в талии алым пояском с кисточками. На квадратном высоком столике возле топчана стояла початая бутылка спирта и стакан из тонкого хрусталя.

– Господин старшина... – равнодушно встретил Гантимуров встревоженного Гасана.

– Здравствуй, Гантимур, – ответил тот, усаживаясь на табурет.

В голосе раннего гостя чувствовалась та же тревога, какую выдавала вся его внушительная фигура. Хозяин это сразу заметил. Его тонкие губы тронула презрительная усмешка. Гость в свою очередь внимательно смотрел в лицо хозяина, но его глаза не видели ничего, что выдавало бы беспокойство или тревогу князя. Он знал, что сердце этого тощего на вид человека не лишено страха, однако он умеет его маскировать, как охотник ловушку.

Гасан выпалил напрямик:

– Гантимуров сидит в своей цветной норе, а где русский начальник?

– Его благородие находится в управе. Ожидает тебя, – невозмутимо ответил князь. – Выпей, господин старшина. А то твое лицо расскажет больше, чем пожелает язык.

Старшина решительно отказался:

– Запах спирта расскажет больше, чем язык и лицо Гасана!

– Ты, пожалуй, правильно рассуждаешь, – согласился Гантимуров. – Но князю позволительно. К тому же он изгоняет из своего тела лихорадку.

Гантимуров поднес стакан к губам и, сделав небольшой глоток, поставил на стол. Его узкие холодные глаза смотрели мимо Гасана, в угол комнаты, затянутой липкой паутинкой. Там барахталась муха, к своему несчастию, рано проснувшаяся от безмятежной зимней спячки. По стенке, обтянутой красным шелком крупной и яркой расцветки, к пленнице спешил толстый паук...

Гасан беспокойно озирался кругом. Словно ему было тесно в этой яркой комнате, которой хозяин гордился так же, как и своими жиденькими в ниточку усами и родовитым происхождением.

– Пусть скажет Гантимур. Будет сердиться русский начальник на Гасана?

Гантимуров, казалось, не слышал. Его взор был по‑ прежнему прикован к паутине. Толстый паук уже подобрался к своей жертве. Вдруг неизвестно откуда появился другой, еще больше. Они встретились, помедлили, видимо «обнюхивая» друг друга, и сообща бросились на добычу.

Князь снова отпил глоток, погладил свою тоненькую косичку.

– Его благородие прибыл в Острог для ревизии по поручению господина крестьянского начальника и, видимо, с некоторыми полномочиями его превосходительства генерал‑ губернатора. Визит исправника преследует единственную цель, поставленную свыше: выяснить, почему Витимское тунгусское общество неисправно вносит ясачную подать. Согласно податным листам недоимки последних трех лет составляют свыше пятнадцати тысяч рублей. Сумма представляет интерес, тем более имеется предписание об увеличении размеров подати в связи с военными действиями...

Гантимуров замолчал, равнодушно наблюдая в окно начало весеннего дня, тем же бесцветным взглядом удостоил Гасана, который обретал прежнюю уверенность.

– Господин староста может объяснить, почему Витимское тунгусское общество неисправно исполняет свой долг перед отечеством, перед императором? Может быть, должностные лица плохо управляют своими людьми или пушнина идет не по назначению – в руки старост, головы, церкви, купцов?

– Ха! – Гасан гулко хлопнул ладонью по коленке. – Так может сказать тот, кто имеет вместо головы старый бубен! В сопках стало мало мужчин‑ охотников – это услышит русский царь!..

Однако все сошло лучше, чем даже ожидал Гасан. Русский царь прислал ружья и большую награду Гасану. Он хочет получить пушнину, но это сделать нетрудно. Длинноухие всегда делают то, что говорит их начальник!

Выйдя из управы, Гасан остановился, потрогал сияющую медаль. Он еще выше поднял голову, увидев подходивших к управе купцов. Это были братья Черных, хорошо известные во всем Остроге и его окрестностях, включая золотые прииски. Гасан безмолвно свысока созерцал их постные физиономии, хотя весь вид торговых людей веселил его сердце. Купцы вышагивали так смиренно, с такими благочестивыми и кроткими лицами, точно переродились из волков в ягнят! Все‑ таки Гасан не выдержал, расхохотался.

– Купцы Черные имеют вид самих ангелов Миколки, которые сидят в юрте Нифошки! – крикнул он, когда купцы подходили к крыльцу. – Ха! Они идут к губинатру!..

Черных не ответили на едкую шутку. Немало удивленные и озадаченные, они остановились перед старшиной с новехонькой медалью на груди. Один, что‑ то соображая, гладил бороду, другой просто таращил глаза на медаль из‑ за плеча брата.

– Вижу‑ от ты побывал у господина исправника, – приглушенным басом заметил чернобородый.

– Он привез Гасану подарок самого царя! – старшина благоговейно притронулся к медали.

Чернобородый вздохнул, кажется, с видимым облегчением.

– Тебе повезло, Гасюха, – поднимаясь на крыльцо, не без лукавства продолжал он. – Прими‑ от поздравления нашей братии. А сопроводительную бумагу тебе выдали?

– О чем говорит купец Черный, – не понял шуленга, но тут же нашелся. – Бумагу царь пошлет, когда Гасан соберет всю пушнину со своего народа... Гасан сейчас говорил начальнику, что у купца Черного доброе сердце. Теперь ты должен помогать мне. Полог твоей палатки будет закрыт, пока я не скажу...

– Будет, как хошь, – подтвердил чернобородый.

Расставшись с купцами, Гасан направился к своей лавке. Шел он не спеша, провожаемый любопытными и удивленными взглядами сородичей, которые сидели и стояли около своих юрт. Возле лавки уже толпились десятка три мужчин‑ охотников, все они также пялили глаза на сверкающую под лучами медаль, учтиво уступая дорогу.

Гасан, неторопливо печатая шаг, поднялся по ветхим ступенькам на крыльцо, распахнул тяжелую дверь.

В лавке было полутемно и сыро.

Это довольно большое помещение, разгороженное пополам высоким прилавком, с темными заплесневелыми стенами, одновременно служило и магазином и складом. Большая часть его была завалена штабелями мешков с мукой, крупой и другими продуктами, ящиками с махоркой, порохом и патронами. На стене висели две новенькие винтовки и полдюжины длинноствольных охотничьих берданок.

Лавка когда‑ то считалась казенной собственностью. Власти содержали здесь приказчиков. Завозили продукты и товары, скупали пушнину. Но переброска грузов по бездорожью и на большое расстояние была сопряжена с огромными трудностями и затратами средств. И власти, считая это дело убыточным и невыгодным, мало проявляли заботы о снабжении стойбищ. Люди вынуждены были обращаться к купцам, которые выкраивали на этом огромные прибыли, а пушнина растекалась по свету, минуя казну.

Когда староста рода Гасан Доргочеев заключил контракт с золотопромышленной компанией на перевозку грузов, лавка перешла в его собственность. Имея около семисот вьючных оленей, он завозил из Читы самые различные товары, обеспечивая всем необходимым охотничьи стойбища. Он стал полновластным хозяином в тайге на сотни верст окрест. Хотя тунгусское общество имело в своем распоряжении так называемые «общественные сусеки», из которых продукты и охотничьи припасы выдавались по особым книжкам в кредит и даже за счет общественных накоплений, однако это было чистейшей формальностью. «Общественные сусеки» соперничать с Гасаном Доргочеевым не могли, они почти всегда пустовали...

Дверь скрипнула, в лавку ввалился неуклюжий молодой парень. Он подошел к Гасану, тупо уставился на его грудь, дыша спиртным перегаром. Это был его сын, приказчик.

– Перфил смотрит глазами филина! – расхохотался Гасан. – Это подарок самого царя!

– Царя?! – куцые брови Перфила полезли вверх. Он протянул руку к медали, но Гасан хлопнул его по пальцам.

– Ха! Сто чертей Нифошки! Это не хвост собаки, за который ты достоин держаться.

Гасан был в прекрасном расположении духа.

– Тащи бумагу с фамилиями людей Чильчигир‑ рода. Раскрой пять ящиков спирта. Будем собирать пушнину для царя...

Старшина вышел на крыльцо. В руках он держал длинный список. Толпа застыла. Разговоры мгновенно утихли.

Десятки глаз смотрели на хозяина. Старшина повернул голову направо, затем налево, надувшись, взял бумагу вверх ногами, громко произнес:

– В сердце русского царя живет любовь к Гасану и его народу. Но в сердце русского царя может прийти гнев, если носящие одну косу перестанут давать ему шкурки. Три зимы люди Чильчигир‑ рода не посылали пушнину царю, записанную в подающем листе. Сейчас будем посылать. Так велит сам губинатр, который привез Гасану этот подарок царя! Он привез ружья для охотников и не возьмет за них деньги. Он привез патроны...

Толпа зашевелилась, глухо загомонила. Гасан крикнул:

– Слушайте, что говорит Гасан. Сейчас каждый, имеющий глаза, руки и ноги[13], даст русскому царю белок, лисиц, хорьков, рысей, росомах – равно четырем шкуркам соболя[14].

Толпа затихла, послышался ропот.

– Пожалуй, царь обижает народ...

– Наши желудки могут ссохнуться, как старые грибы...

– Да, это так.

Гасан стоял, безмолвно наблюдая за толпой. Когда до его слуха доносились довольно громкие возгласы, его взгляд сейчас же брал смельчака на прицел, и тот поспешно умолкал, пряча глаза. Но вот толпа зашевелилась, пропустила вперед Дяво. Согнутый, опираясь на посох, он мелкими шажками подошел к крыльцу и, подняв выцветшие глаза на Гасана, тихо заговорил:

– Много зим и лет сменилось с того дня, когда я взял в руки лук и стрелы. В те дни еще отец хозяина Гасана ходил на боку оленя в берестяной люльке. Тогда наш народ отдавал много шкурок царю, в юрты приходил голод. Пусть послушают люди, что видели глаза Дяво в стойбище у Черных болот. Я охотился вторую зиму, когда в стойбище приехал русский начальник, посланный самим царем. Он взял с каждого охотника столько шкурок зверей, сколько стоили четыре соболя, и у людей не осталось ничего. С приходом зеленых дней в стойбище пришел голод. Носящие одну косу уже не могли ходить по тайге. Люди стали есть собак, но собаки убегали в сопки. Тогда люди стали есть свою одежду и юрты, и скоро они остались голые и без жилища. Вот что видели мои глаза в стойбище у Черных болот.

Толпа молчала, скорбно поникнув, глаза Гасана метали гневные искры.

– Тогда люди были слепы, как дневные совы, и слабы, как белка без хвоста! У них не было ружей! – воскликнул он, сдерживая ярость. – Тогда царь не посылал людям ружья и патроны. Тогда не было в сопках Гасана и его лавки.

– С того дня царь всегда просил с охотников шкурок зверей равно одной или двум шкуркам соболя, – проговорил Дяво, точно не слыша гневных слов шуленги.

– Да, так было всегда, – тихо подтвердил молодой плечистый охотник, что стоял позади старика. Он не отступил за спины сородичей под взглядом хозяина.

– Детеныш полевки, только что увидевший солнце, знает больше Гасана?.. Пока каждый из вас не сделает того, что слышал, лавка будет закрыта! – крикнул Гасан и взялся за ручку двери.

– Но наши желудки пусты, хозяин...

– В юртах совсем нет пищи...

Толпа волновалась, а Гасан, не повернув головы, скрылся за дверью.

– Пусть люди идут к купцам Черным! – тряхнул суковатой палкой старик.

– Да, это так! Правильно говорит Дяво! – заволновались охотники.

Толпа распалась на две части. Одни нерешительно топтались на месте, другие, захватив кожаные мешки, повалили к просторной брезентовой палатке купцов.

Едва охотники приблизились к купеческому жилью, как навстречу им вышел Черных‑ старший. В густой бороде его пряталась лукавая усмешка. Вперед выступил Тэндэ. Бросив мешок на землю, он возбужденно заговорил, указывая на себя и сородичей:

– Люди пришли к купцу Черному. Они принесли шкурки.

– Купец Черный всегда‑ от помогал вашему брату, но русский начальник рассерчал на него за это. Он рассерчал и на вашего старшину за то, что вы не отдаете царю рухлядишку. Он сказал, чтобы купец Черный и шуленга не открывали лавки, пока не будут собраны все шкурки. Не можу я помочь вам, братья, хошь и рад несказанно, – мешая русские и эвенкийские слова, сокрушенно развел руками купец и ушел в палатку...

Когда чернобородый скрылся за пологом, Гасан, наблюдавший за всем происходившим из окна, подал знак Перфилу и вышел на крыльцо. Перфил и Семен вытащили два ящика спирта, поставили так, чтобы их видели и те, что стояли здесь, и те, что толпились у купеческой палатки. Каждый взял в руки по бутылке и встряхнул. Прозрачная жидкость заискрилась, играя под солнечными лучами, привлекая жадные взоры. Толпа всколыхнулась, охотники, подхватив мешки, ходко двинулись к лавке.

– Каждый, кто даст, что просит русский царь, получит бутылку изгоняющей печаль, – торжественно объявил Гасан и положил на крыльцо список.

Плечистый молодой охотник, громко глотнув слюну, решительно подошел к крыльцу. Он бросил на влажную землю седоватую шкурку чернобурки, затем мех красной лисицы и посмотрел на шуленгу. Тот молчал. Тогда охотник достал из мешка десяток белок.

– Пусть Дуко поставит свой знак. Он настоящий охотник, – громко произнес старшина.

Семен подал парню заостренную палочку, смоченную в чернилах. Дуко забрал ее неуклюжей горстью и нарисовал на чистой стороне листа лук с вложенной стрелой. Перфил сунул ему в руки бутылку спирта.

– Пусть твое сердце не знает печали! Сам царь будет любить тебя. А в лавке Гасана ты можешь взять какие надо товары! – напутствовал парня шуленга.

Дуко сделал несколько торопливых шагов от крыльца и, усевшись на землю, принялся острием ножа вытаскивать пробку. Руки и губы его дрожали, ноздри раздувались, как от быстрого бега. Вытащив пробку, он жадно припал к горлышку бутылки. Тянул не отрываясь, пока посудина не опустела наполовину. Тогда Дуко поставил бутылку между коленями, шумно дохнул, засаленным рукавом куртки обтер губы. Лицо его побледнело, глаза загорелись возбужденным блеском...

Сбор пушнины шел полным ходом. У крыльца быстро росла груда шкурок. Охотники подходили, вытряхивали мешки, получали свою порцию спирта из рук Перфила. Многие садились здесь же на землю, жадно припадали к горлышкам. Спирт мгновенно овладевал головой и сердцем. Раздавались повеселевшие голоса, песни.

Гасан неподвижно стоял на крыльце. Когда подошел Тэндэ и вытряхнул из мешка положенную долю, в глазах его мелькнули веселые огоньки.

– Сегодня у Гасана хороший день. Он придет и к тебе! – дружелюбно крикнул он, протягивая вторую бутылку. – Это подарок Гасана.

– У моего очага всегда найдется место для того, кто приходит с хорошими мыслями, – ответил охотник. Он принял бутылку из рук старшины, сунул ее за пазуху и, вытащив из мешка десяток белок, положил их в общую кучу.

– Сто чертей Миколки! У этого длинноухого сердце орла! – тихо выругался Гасан вслед охотнику. И осмотрелся кругом: не заметил ли кто‑ нибудь поступка Тэндэ?

Гасан успокоился: Тэндэ сдавал пушнину последним. На душе его стало совсем весело, когда он увидел, что к лавке приближается священник. Этот тощий старикашка всегда вызывал у него смех.

Вдруг Гасан почувствовал, что кто‑ то хватает его за ноги. На крыльце ворочался, цепляясь за его унты, Дуко.

– В мо‑ ем сердце жи‑ вет л‑ любовь к хозяину‑ Гасану, – бормотал он, стараясь поймать руку старшины.

Шуленга молча двинул ногой, и вялое тело, сползая по ступенькам, свалилось на землю рядом с пустой бутылкой.

Старшина с важным лицом медленно пошел навстречу отцу Нифонту. Однако его опередили. Толпа подвыпивших охотников обступила священника со всех сторон.

– Нифошка...

– Креститель наш...

– Отец царя на небе...

– Шаман самого Миколки‑ Чудотвора...

– Нифошка... – слышались пьяные голоса. Люди крепко обнимали отца Нифонта, цепляясь за старенькую рясу, лезли целоваться.

– Отстаньте, басурмановы дети, во имя отца и сына и святого духа. Причастил я вас к вере христианской, православной на свою голову, нечистые рожи, – лопотал священник, отмахиваясь обеими руками от дружеских объятий.

Захмелевшие охотники неожиданно посыпались во все стороны. Гасан молча работал тяжелыми кулаками.

– Дай бог тебе, Козьма Елифстафьевич, долгих лет на земле, – осеняя трясущимися перстами грудь Гасана, молвил перепуганный отец Нифонт. – Шел я смиренно в управу. Да напали эти басурмановы дети. Чуть дух не испустил. Ровно беленов объелись, – оправляя измятую рясу, незлобиво объяснял батюшка.

– Пресвятая мать‑ богородица! – удивленно воскликнул он, заметив на груди шуленги яркую медаль. – Наяву это или во сне? Никак на груди твоей, сын мой, заслуги? За какие грехи? Тьфу, нечистый попутал – за какие святые дела пожалован Козьма Елифстафьевич?

– Это послал Гасану сам царь! Скоро ему бумагу пошлет! – важно ответил старшина.

– Ну дай бог. Дай бог, – заспешил отец Нифонт. – Явлюсь посланнику большого мира. Да по пути сверну к твоей супруге, Агнии Кирилловне.

– Пусть язык Нифошки передаст губинатру: Гасан хорошо собирает шкурки! Скоро он увидит меня! – крикнул шуленга вдогонку священнику...

– Неплохо, стало быть, умеешь работать, Гасюха, – раздался рядом ласковый голос.

Гасан обернулся. Перед ним с красной папкой под мышкой стоял Шмель.

– Сколько соболишек выколотили из энтих грешных, Козьма Елифстафьевич?

– С каждого равно четырем соболям, – спокойно ответил Гасан.

Шмель от неожиданности раскрыл рот.

– Зачем, Козьма Елифстафьевич, четырем? С их императорского величия и двух довольно. А стало быть, остальные два соболишка в пользу Николая‑ угодника и его служивых, – ухмыльнулся Шмель.

– У тебя морда самой лисицы, а нос хорошей собаки, Шмелишка, – рассмеялся старшина и хлопнул писаря по плечу. – Но Гасан собрал для царя равно четырем соболям.

Лицо Шмеля вытянулось. Гасан расхохотался.

– Хороший нос Шмелишки на этот раз обманул его! Однако печаль пусть не ест твое сердце. Пойдем к купцу Черному, Шмелишка!

Красное солнце коснулось голубовато‑ льдистого гольца, помедлило, стало погружаться в вязкое облако.

По стеклу полыхнули косые лучи. Салогуб сощурился от яркого пламени, но продолжал стоять у окна. Возле дома с высоким крыльцом кружились люди. Танец напоминал русский хоровод. Десятка три мужчин и женщин, взяв друг друга под руки, составляли тесный круг. Только в танце не было плавного скольжения и стремительности, характерных для русского хоровода. Люди топтались на месте, монотонно что‑ то выкрикивая, и в такт быстро поднимали то одну, то другую ногу, раскачиваясь всем телом в правую и в левую сторону.

– Адё‑ ёра... я... аддёёёра. Га‑ сооога... я... гассооога. А‑ ленна... я... аллееена, –доносились хриплые голоса.

Эти три малопонятных всхлипа составляли все музыкальное сопровождение танца.

– Примитивный, но любопытный и своеобразный танец, – вполголоса заметил исправник, не оборачиваясь.

– Теперь будут топтаться до восхода, пока усталость не свалит с ног, – бесцветным голосом сообщил Гантимуров.

Князь сидел на лавке возле стола, с равнодушным видом чистил длинные блестящие ногти.

– Значит, ваше сиятельство, пришли к выводу, что невозможно работать с этими людьми, – продолжил разговор Салогуб. Он отошел от окна, заложив руки за спину, медленно прошелся по комнате.

– Таково мое личное мнение. В жилах этих людей течет кровь разбойников. Они невежественны. Я не могу ручаться, что однажды не засну с охотничьим ножом в горле, – ответил князь, продолжая орудовать острием перочинного ножика.

Исправник остановился, изучая тощую фигуру князя. Гантимуров сидел, заложив нога за ногу, завернутый в яркий цветастый халат на теплом подкладе, опушенный по подолу и полам белоснежным мехом горностая. На ногах такие же цветастые меховые башмаки. Вся фигура князя с головы до пят дышала надменным величием.

«От князя в вашем сиятельстве седьмая вода на киселе. А спеси на дюжину князей хватит», – с раздражением отметил про себя Салогуб.

– Смею заметить, ваше сиятельство, что и дикаря может заставить скакать под свою дудку искусный в своем деле музыкант. – Исправник сделал паузу, подыскивая слова. – Да, ваше сиятельство. Я имел честь слышать, что таковым искусством род Гантимуровых обладает в полной мере. В частности, ваш родитель, отставной штабс‑ капитан, и ваш брат, ваше сиятельство...

– Того и другого постигла незавидная участь. Они закончили свои земные дни под ножами туземцев. Благодарю, это не входит в мои намерения, ваше благородие, – едва уловимая улыбка тронула губы князя.

– Они пали во славу и процветание отечества! – с пафосом воскликнул исправник, багровея. Про себя же решил: «И вы, ваше сиятельство, подохнете в этой тайге, но долг свой исполните. Заставим! »

– Я склонен думать, от живого отечеству больше пользы, – невозмутимо заметил Гантимуров. – Это также мое личное мнение, и вы имеете право утверждать обратное. Поэтому я предлагаю перейти к существу вопроса, определенного вашим приездом.

Гантимуров не пошевелился, не поднял головы, даже не повысил голоса. Но эти спокойные слова и скрытая в них острая усмешка ошеломили исправника. От неожиданности он вытянулся во фронт, замер, шея и полное лицо его налились кумачом.

– Я не смею ничего утверждать, ваше сиятельство, – ответил он хриплым, но довольно резким голосом, – а в равной степени оспаривать ваше мнение. Однако позволю себе раскрыть доподлинную цель своего приезда.

Салогуб резким движением выдернул из нагрудного кармана тщательно сложенный газетный лист, пристукнув каблуками, протянул князю.

– Это, смею надеяться, ваше сиятельство, дает исчерпывающие объяснения на все вопросы.

Гантимуров не ответил. Его взгляд скользил от строки к строке, губы его заметно бледнели. В этих коротких строках чувствовалась такая неукротимая сила, что князю казалось, будто он держит в руках скрученную до предела стальную спираль.

«Окончилось Читинское восстание, прекратились митинги, открытые собрания. Не видно на улицах вооруженных граждан, их места заняты теми же старыми полицейскими... но победа царизма – временная победа... У рабочего класса, пролетариев нет другой задачи, кроме полного низложения самодержавия... Итак, товарищи, мы видим, что нет места унынию. Вперед же, за работу! Новый и решительный бой не за горами!.. »

Исправник в упор смотрел в лицо князя, видел, как с него сползает маска надменного величия, злорадствовал: «Что, ваше сиятельство, не по нутру подобные заявления? Смею заверить, отныне поубавится у тебя, князь, спеси... »

– Восстание разгромлено, а в ваших руках, ваше сиятельство, газета читинских социал‑ демократов, – почти с удовольствием уточнил он. Гантимуров вздрогнул, быстро сложив газету, положил на край стола. Это был февральский номер «Забайкальского рабочего».

– Смею доложить, ваше сиятельство, – многозначительно продолжал исправник, – этим и объясняется цель моего приезда и существо вопроса.

– Как вы оцениваете реальные возможности этих пролетариев? – перебил Гантимуров, кутаясь в халат.

Салогуб помолчал, хотя «реальные возможности пролетариев» тотчас встали перед его глазами в образе десятков тысяч вооруженных рабочих, тысяч неблагонадежных солдат да тысяч солдат, открыто вставших на сторону восстания. Потускневшее лицо князя вдруг стало ему особенно неприятным. Однако он не сожалел, что зашел дальше, чем следовало в своем откровении, которое было направлено к одному – пристращать чванливого князька, заставить повиноваться.

Салогуб взял со стола газету, небрежно бросил в столешницу.

– Единственное, что смею сказать вам, ваше сиятельство: не следует закрывать глаза на действительность. А этого достаточно, чтобы нам почувствовать ответственность за судьбу отечества. – Исправник поперхнулся, заметив на лице Гантимурова мимолетную ироническую улыбку, и повысил голос: – Смею доложить, я облечен известными полномочиями его превосходительством генерал‑ губернатором Ровенским от имени их величества императора Николая Второго! В силу этого я имею честь говорить от высочайшего имени, ваше сиятельство.

Гантимуров слегка поклонился, хотя лицо его оставалось бесцветным.

– Можете говорить от собственного имени. Этого достаточно, чтобы выполнить порученное вам дело.

Исправнику пришлось мужественно проглотить и эту пилюлю. Однако отступать было некуда: назвался груздем – полезай в кузов!

Медленно, подбирая более веские слова, он начал:

– Вы, в силу отдаленности от Большой земли, не придаете серьезности сложившейся обстановке. Я бы сказал, не чувствуете приближения грозы. Да, обстановка, ваше сиятельство, такова, что в скором времени нам придется вместо хлеба и вин закупать за границей солдат и оружие. Это я заявляю со всей ответственностью.

– Какие задачи возлагаются на тунгусское общество? – без каких‑ либо эмоций осведомился князь.

«Истукан, а не князь, – со злостью отметил исправник. – Но мы заставим вас, ваше сиятельство, плясать под нашу дудку».

– Отечество, ваше сиятельство, помнит заслуги князей Гантимуровых[15]. Я передаю слова генерал‑ губернатора, – Салогуб почтительно склонил голову. – И теперь оно возлагает на вас большие надежды, я бы сказал, видит в вас опору в эти трудные дни.

Гантимуров снова слегка поклонился:

– Сделаю все возможное.

«И сделаешь. Если своевременно не улизнешь из этой чертовой глухомани или не окончишь дни под ножами своих инородцев».

Салогуб расправил плечи, приободрился.

– Сближение, я бы сказал, единение с народом тайги, сулит большую пользу отечеству, – с чувством продолжал он. – Осмелюсь заметить, вы сами понимаете, ваше сиятельство, пушнина нужна и Америке и Британии. Таким образом, таежный люд в известной мере поможет предостеречь роковой пожар или затушить его, если таковой возникнет.

Салогуб горделиво воззрился на неподвижного князя, любуясь собственным красноречием.

– Да, именно с помощью черных рук дикарей цивилизация задушит этих самых пролетариев. Стратегия, кня... – увлекшийся исправник вовремя спохватился. – Смею передать, ваше сиятельство, еще одно важное указание их превосходительства. Ни в коей мере нельзя допускать сближения инородцев с рабочим людом приисков. Становому приставу и уряднику по этому вопросу даны соответствующие инструкции.

Подобие улыбки промелькнуло на лице Гантимурова.

– Их превосходительство плохо знает туземцев. У них ненависть к русским в крови. Вековая вражда за господство в тайге, искусно поддерживаемая шаманами.

– Гм... Мне кажется, этим искусством должны обладать не только шаманы...

На крыльце послышались легкие шаги, скрипнула дверь.

На пороге появился отец Нифонт. Он стащил с головы колпак из сивых шкур козьих ножек, троекратно перекрестился на передний угол, по‑ стариковски с хрипотцой произнес:

– Мир, дети мои...

Исправник расторопно подошел к священнику, неуклюже припал к сухонькой руке, до кистей прикрытой замызганным рукавом рясы.

– Продлит господь твои годы, сын мой!

Отец Нифонт клал персты на тучный затылок. Гантимуров оставался недвижим, лишь немного повернул голову в сторону священника.

– Мое тело опять мучит лихорадка, батюшка, – произнес он, встретив вопрошающий взор священника.

– Помоги, милостивый боже, изгнать недуг из тела раба твоего, – пропел отец Нифонт, осеняя крестным знамением Гантимурова.

Священник присел на стул, придвинутый услужливой рукой исправника, и, осведомившись о дороге, здоровье, спросил:

– Долго ли собираешься пробыть у нас, оторванных от мира, сын мой?

– В обратный путь готовлюсь. Рассчитывал побывать на прииске, но до половодья надобно быть в Чите.

– Недолго нас своим вниманием посетил. Недолго, – вздохнул отец Нифонт... – Я‑ то уж от мирских дел отошел. Но не грешно знать, что делается на свете белом. Намедни, будучи по делам богоугодным на прииске, слухом пользовался, что в Чите неспокойно. Боже упаси нас, – перекрестился священник.

– Слух верен. Подняли головы смутьяны в Чите, Верхнеудинске. Но войска генералов Мюллера‑ Закомельского и Ренненкампфа триумфально прошли от Иркутска до Читы. Всыпали пролетариям по пятую седьмицу, отбили охоту до крамольных выступлений.

– Вот сатанинские дети, разрази их гром! – истово перекрестился священник.

– Опасаться нечего, – поспешил успокоить Салогуб. – Солдаты их императорского величества наведут порядок. Вы можете спокойно служить верой и правдой на благо отечества.

– Мое святое дело, сын мой, и для душ людских пользительное. Насаждаю веру православную в таежной глуши. Приобщаю инородцев к вере христианской. Вот уже третий год милостью божеской здесь.

– Много ли инородцев в христиан обращено, батюшка? – полюбопытствовал Салогуб, созерцая сморщенное, как печеное яблоко, остроносое лицо служителя церкви.

– Не многие остались нехристями. Завтра, бог даст, остальных в православные обратим. Посети церковь, сын мой.

– Обязательно навещу, и с великим удовольствием, – заверил исправник. – Значит, с охотой инородцы принимают православную веру?

– С охотой и любовью, – подтвердил отец Нифонт и незаметно потер спину, должно быть вспомнив «дружеские объятия» приобщенных.

– Почетный родвич Козьма Елифстафьевич Доргочеев, сохрани бог его душу, сказывал передать, сын мой, – спохватился он, – что пушной сбор проходит успешно и он скоро явится сюда. Его люди, исполнив свой долг, предаются веселью.

Исправник прислушался. С улицы доносились охрипшие голоса.

– Превосходно, старшина! – оживился исправник. – Вот таких людей надо иметь под рукой, ваше сиятельство. Этот старшина, без сомнения, обладает искусством руководить своим народом.

– Но, к сожалению, таких людей очень немного, – невозмутимо заметил Гантимуров.

Тяжко простонали ступеньки крыльца, в комнату ввалился Гасан, легкий на помине. Салогуб поспешил навстречу.

– Гасан сделал, что сказал! – старшина с гордостью протянул отчет, подготовленный рукой писаря.

– «Четыре соболя с хвостами и лапами с каждой души мужского пола, итого двести восемьдесят соболей», – вслух прочитал Салогуб. – Превосходно, шуленга! Ты один покрыл недоимки прошлых лет всего тунгусского общества. Превосходно!

Рука исправника ласково скользнула по плечу Гасана.

– Ха! Гасан умеет говорить со своим народом! Об этом должен знать сам царь!

– Да, его величество будет знать об этом... Безусловно, все твои люди, старшина, сдали пушнину государю?

– Да, не осталось ни одного, не отдавшего четыре шкурки соболя, – подтвердил тот. Гасан сказал неправду: двое из его рода не сдали пушнину. Он схитрил: не хотелось уменьшать своей славы в глазах русского начальника.

– Это случилось, когда я охотился второе лето. Болезнь, взявшая мои ноги, застала меня в тайге. Несколько дней и ночей я лежал, и вокруг были лишь деревья и сопки. В сумке не осталось ничего, чем можно было поддержать жизнь. Кругом было много грибов и ягод, но я не мог пошевелиться, чтобы затолкать их в рот. Моя душа уже собиралась уходить из обессиленного тела, когда ушей коснулся шум шагов, потом ослабевшие глаза увидели человека. Он был совсем рядом, но не видел меня. Он проходил мимо. Я не мог пошевелить рукой, голос пропал от голода и страха: человек уходил, и с ним уходила жизнь! Слезы текли из моих глаз. И тогда я почувствовал: кто‑ то лижет мою ослабевшую руку. Я открыл глаза и чуть не пропал от радости: собака! Она облизала мне лицо, села рядом и стала звать хозяина. Он вернулся. Два дня потерял он, идущий по своим делам, пока унес меня на своей спине в стойбище.

И человек этот был Гасан. Да, в те дни он имел одну жену из нашего рода. Потом он стал шуленгой. Это было, пожалуй, в ту зиму, когда жена Луксана потеряла первого сына. Потом он взял себе в жены пришедшую из русского прииска. За нее он отдал Зеленецу много шкурок зверей, шибко много. Скоро он совсем ушел из своего стойбища. Это случилось в лето, когда мужа Урендак поломал медведь. Гасан стал первым хозяином в сопках, он стал перевозить для прииска еду и одежду.

Тэндэ помолчал, произнес с горечью:

– Теперь у Гасана совсем нет сердца.

– У него есть сердце – сердце рыси, – поправил Аюр.

– Ему нет места у этого очага! – с гневом воскликнул Дуванча.

Аюр бросил в очаг пучок сухих ветвей. На мгновение мрак окутал лица собеседников. Сучья с треском вспыхнули, неровным пламенем осветилось жилище.

Мужчины были не одни в юрте. Рядом с Тэндэ в переднем углу сидела молодая женщина. Широкое полное лицо ее ничего не выражало. Она спокойно курила трубку и, казалось, не слушала разговоров мужчин. Это была родственница Аюра, вторая дочь брата его жены – «акинми», – которая согласно обычаю и решению мужчин с этого дня становилась женой Тэндэ.

– Да это так, – пробормотал Тэндэ, видимо, отвечая на какие‑ то свои мысли. Он осторожно взял бутылку, разлил спирт по кружкам. Одну пододвинул Дуванче, другую – своей второй жене, третью поставил около себя.

– Да, это будет так, – снова повторил он. Неуверенной рукой поднес кружку к губам, выпил. Выпила женщина и, утерев губы толстой косой, снова сунула трубку в зубы.

– Почему вы не были сегодня в лавке? – разгрызая кусок твердой оленины, спросил Тэндэ. Не ожидая ответа, продолжал: – Много шкурок собрал Гасан для царя. Он, как много! Совсем потерял голову нацепивший блестящую лепешку.

– Наши глаза не хотели видеть его в этот день, – сердито буркнул Аюр. – Следующим солнцем пойдем в лавку.

– Да, следующее солнце принесет большой день, – подхватил Тэндэ. – На берегу озера носящие одну косу будут равняться в силе и ловкости. Глаза приезжего начальника увидят тех, руки и ноги которых крепки, как лезвие моего ножа, тела гибки и сильны, как тело рыси, глаз остер и верен, как глаз ночной совы. Я тоже буду равняться в силе и ловкости! У меня еще крепкие руки!

Тэндэ повел покатыми плечами, сжал увесистые кулаки, потряс ими перед своим лицом.

– Я хочу равняться в силе и ловкости со своим братом[16]. Или Аюр считает меня недостойным взяться за пояс?!

– Я с радостным сердцем выйду на поле, – неожиданно весело улыбнулся Аюр и подтолкнул Дуванчу: – А ты будешь равняться в стрельбе с Гасаном! Пусть начальник видит, что тебе нет равных в сопках!

– Это будет именно так, – подтвердил развеселившийся Тэндэ.

Юноша заупрямился:

– Я не хочу видеть этого человека.

Тэндэ шумно засопел.

– Твои стрелы побьют хозяина. Если ты не сделаешь то, что слышал, потом захочешь отрубить свою глупую голову, – серьезно возразил Аюр.

Дуванча удивленно посмотрел на него.

– Но ты только сейчас сказал, что твои глаза не хотят видеть этого человека!

– Когда ветер дует с восхода навстречу человеку, он поворачивает лицо в сторону захода солнца. Однако ветер часто дует то в одну, то в другую сторону, – рассмеялся Аюр.

– Это так, – расслабленно пробормотал Тэндэ. Он тяжело поднялся, громко попрощался: – Завтра я увижу вас.

Тэндэ, слегка качнувшись, шагнул к пологу. Нулэн быстро встала, потянулась за своим мужем. Вслед за ними из юрты незаметно выскользнул Дуванча...

Шагнув за полог, Тэндэ сразу окунулся в вязкую вечернюю мглу. В нос ударил дым костров, запахи пробуждающегося леса и подтаявшего озера... Где‑ то впереди маячила круглая сопка. Оттуда доносились звуки танца. Их подхватывал звонкий весенний воздух, расплескивал над тайгой. Тускло светились окна управы. Из дымоходов юрт вырывались костры искр, рассыпались ярким веером, осыпали пристывшую землю. Огненных хвостов было много. Они были там и здесь, кругом по всей поляне.

Тэндэ медленно двинулся к своей юрте, до которой было не больше тридцати шагов. По пятам тенью скользила Нулэн. За ее спиной легко и бесшумно следовал Дуванча.

Послышался веселый заливистый смех Урен. Все ближе ее звонкий голос. Все медленнее идет Дуванча, все сильнее стучит его сердце. Внезапно из‑ за палатки выплыла громоздкая тень. Она с головой покрыла Тэндэ и его жену. Заколебалась у самых ног юноши. В ночи раздался громкий самодовольный голос:

– Хозяин уже ждет Гасана! А гордая коза встречает его веселым смехом!

Тэндэ лишь успел почувствовать, как Нулэн прильнула к его спине, как вперед метнулось чье‑ то гибкое тело. От неожиданности он отшатнулся, протер глаза.

Дуванча, расставив ноги, стоял перед Гасаном, преграждая ему путь в жилище. Глаза его блестели отчаянной решимостью.

– Ха! Детеныш длинноухого! – рявкнул шуленга. Он шагнул к пологу – в руке юноши холодной молнией сверкнул нож. Озадаченный Гасан остановился. – Ха! В твоей груди сердце мужчины. Но у Гасана сегодня хороший день. Он не хочет обмывать подарок царя твоей кровью.

С проворством, которого нельзя было ожидать, шуленга прыгнул к юноше. Могучей рукой стиснул его правую руку. Однако и Дуванча был не менее ловок. Нож не упал на землю. Неуловимым движением юноша перехватил его левой рукой, занес для удара. Кровавую схватку предотвратила Урен.

– Разве к жилищу Тэндэ ведет узкая тропа?! Разве на ней нельзя разойтись двоим встречным! – насмешливо крикнула девушка и шепнула Дуванче: – Убери свой нож. Или ты хочешь меня оставить одну, чтобы я умерла от горя! Я завтра увижу тебя.

Дуванча нехотя повиновался. Урен проводила его нежным взглядом, распахнула полог, гордо выпрямилась:

– У очага найдется место для хозяина‑ Гасана.

– Да, это так. Полог моей юрты открыт, – подхватил Тэндэ, едва пришедший в себя.

Гасан, шумно сопя, шагнул в жилище. За ним вошли Тэндэ и его молодая жена.

Шуленга остановился посредине юрты, по‑ бычьи наклонив голову и тяжело отдуваясь. Казалось, он высматривает жертву и вот‑ вот кинется на нее. Но Гасан вдруг весело расхохотался:

– Старый олень привел молодую козу! – он шагнул к женщине и толстыми пальцами ущипнул тугое бедро. – Ха! У старого оленя неплохой глаз!

Женщина испуганно нырнула за спину Тэндэ, который молча стоял перед развеселившимся шуленгой. Глаза его горели ненавистью, на сердце клокотала злоба. Но он молчал, беспомощно оглядываясь на полог, как будто ожидая помощи. И она пришла. В юрту вбежала дочь.

Урен дерзко взглянула на Гасана, протянула руку Нулэн, и они скрылись за матерчатой ширмой, отгораживающей передний угол – женскую половину.

– В юрте Тэндэ много молодых коз, как в зеленые дни на соленом озере. Но они пугливы как зайцы и злы как осы, – Гасан рассмеялся. – Чтобы сделать их ручными, нужен настоящий мужчина.

Гасан, не снимая шубы, уселся на шкуры и погладил медаль.

Тэндэ молча подал лист бересты с кусками холодной медвежатины, поставил бутылку спирта, кружку.

– Гасан станет первым хозяином во всей тайге. Это сказал повесивший на его грудь подарок царя. Он может сделать все, что захочет, – разглагольствовал старшина, наливая спирт в кружку. Он разом выплеснул полкружки спирта в глотку, глотнул воздух, забросив в рот кусок мяса, продолжал:

– В груди Гасана нет зла на Тэндэ. Если он захочет, сделает Тэндэ большим хозяином. Тэндэ привел в свою юрту молодую самку, но хватит ли у него чем кормить ее?! Душа этой старой росомахи не скоро покинет тело, – шуленга ткнул пальцем в сторону старухи, которая лежала на шкурах с закрытыми глазами. – Она будет долго глотать пищу. В другой юрте Гасана есть такое же старое дерево. Гасан не касается его, а пищу дает. Ха! Гасан может кормить всех в сопках! Гасан может заставить всех носящих одну косу привести к нему своих жен! Гасан может иметь табун молодых самок. Все может Гасан! Ха!

Тэндэ угрюмо молчал.

– Однако Гасан не хочет обижать того, кому спас жизнь, – бросив пустую кружку, громко произнес шуленга. – Он пришел за молодой козой, и Тэндэ отдаст ее. В ее груди сердце орлицы, но сын Гасана сделает ее ручной.

Тэндэ сидел с опущенной головой. Хмель уже давно прошел, но голова была точно свинцовая. По ней стучали и стучали слова Гасана.

– Почему молчит Тэндэ? Разве он не слышал слов Гасана?! Или не знает, кого выбрал Гасан?!

Охотник молчал.

– Почему молчит твой язык?! – недовольно повторил шуленга, подаваясь вперед.

– Урен должна стать женой сына Луксана, – ответил Тэндэ. – Так говорит обычай.

Гасан от удивления раскрыл рот.

– Обычай? Ха! Обычаем желудок не набьешь! Эту юрту может проглотить голод.

– Тэндэ будет думать, – тихо проронил охотник.

За ширмой раздался девичий крик. В ту же секунду из‑ за нее выбежала Урен. Глаза ее горели, губы вздрагивали. Она вся дышала гневом и была особенно хороша.

– Пень никогда не увидит рядом с собой зеленой ветки! – с дрожью в голосе крикнула она.

– Сто чертей Нифошки и лихорадка Гантимура! – изумленный Гасан даже подпрыгнул на месте. – Дочь Тэндэ забыла обычай!

– Обычаем желудок не набьешь. Разве не так сказал твой язык?

Урен подступила ближе.

– Ха! Эта с сердцем орлицы действительно достойна настоящего мужчины! Но будет так, как сказал Гасан! Гасан будет ждать до зеленых дней. Пусть хорошо думает Тэндэ!

Гасан медленно поднялся и, еще раз с уважением взглянув на Урен, молча вышел. А Урен опустилась перед отцом на колени, прижалась лицом к груди.

– У тебя, моя дочь, сильное сердце. У твоего отца тоже сильное сердце, однако на нем много заботы. Отец будет думать...

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒