III. СЭДИ, 1962 3 страница

— Крисси, может, споешь нам что-нибудь?

— Почему нет… — отвечает мама и, не вставая со стула, закрывает глаза и скрещивает на груди руки. Она поглаживает большим пальцем правой руки родинку на левой и разогревает связки, выпевая ноты — вполголоса, нежно, сначала высокие, потом низкие, подобно тому, как скрипач водит смычком по струнам, настраивая скрипку. Питер садится за пианино и берет то фа, то ля-бемоль в нижней октаве — это напоминает звучание органа. Сначала мамин голос следует за мелодией Питера, но потом он взмывает вверх, заполняет собой всю комнату, проходит сквозь стены и потолок, устремляется в небеса, и мы тоже закрываем глаза, потому что в реальном мире не осталось ничего интересного, кроме голоса моей матери — такого же прекрасного и совершенного, как воздух, вода и любовь. Когда мама умолкает, ни один человек в комнате не знает, кто он и где находится, а женщина, попросившая маму спеть, и вовсе плачет. Наступает долгая тишина, потом ее разрывает гром аплодисментов.

— Ты знаешь, что твоя мама — волшебница? — спрашивает один из маминых приятелей, но мне нет дела ни до них, ни до их вопросов, я хочу одного — чтобы все убрались и не портили наш с мамой уик-энд. Она, похоже, не понимает, что отпущенные нам драгоценные часы утекают, один за другим, и вот стрелки уже показывают три пополудни, и Питер жарит яичницу-болтушку на сковородке, которую мама так и не вымыла со вчерашнего дня. Он раскладывает еду по чашкам и пиалам, потому что тарелок на всех не хватает. Мне становится веселее, но тут кто-то спрашивает — для поддержания разговора, а не из интереса! — в какую школу я хожу. Я отвечаю, и все принимаются ахать и охать: «Здорово! », «Шикарно! » Я краснею, хоть и не виновата, что учусь именно там, и, чем сильнее краснею, тем больше смущаюсь, потому что другие могут заметить мое смущение, и от этого я вся заливаюсь краской, но тут, слава Богу, вмешивается мама: «Эй, должен же быть в семье хоть один приличный человек! » В ответ раздается дружный хохот, и они меняют тему разговора.

Время бежит. Внезапно мама вскакивает и говорит:

— Ладно, ребята, проваливайте. Уже пять, в семь концерт, мне нужно время, чтобы собраться. Сэди, детка, не возражаешь, если тебя отвезет Питер?

За несколько секунд она собирает мои вещи в чемоданчик, ее дружки гурьбой тянутся к двери, я чувствую себя потерянной и одинокой во всем этом шуме-гаме, но мама присаживается передо мной на корточки, берет мое лицо в ладони и нежно касается губами моих губ. «Итак, ты не забудешь ничего из того, о чем мы вчера говорили, правда? » — спрашивает она, и я киваю, изо всех сил стараясь не заплакать. Я хочу знать, когда мы снова увидимся, но спросить не решаюсь. Мама шепчет мне на ухо — так, чтобы никто не услышал: «Что такое гамбургер? » И я отвечаю: «Человек, который живет в Гамбурге». А она поправляет: «Да нет же, глупышка, это котлета в круглой булочке! » Потом она крепко-крепко прижимает меня к груди — там трепещет ее пение — и подталкивает к двери.

Питер разрешает мне сесть на переднее сиденье (бабушка никогда не позволяет), и мы едем по городу под дождем, по радио поет Элвис Пресли, и дворники разгоняют потоки воды с ветрового стекла в такт его музыке.

Я вдруг вспоминаю взгляд, которым обменялись бабушка с дедушкой, услышав фамилию Питера, и спрашиваю:

— Что это за фамилия — Зильберман?

— Еврейская, — отвечает он. — А что?

— Что значит «еврейская»?

— Как бы тебе объяснить… Это длинная история со множеством неожиданных поворотов, но без счастливого конца.

— Значит, ты не ходишь в церковь?

— Ну почему, многие евреи ходят в свои церкви — они называются синагоги. Я не хожу в церковь не потому, что я еврей, а потому, что я атеист.

— Что такое «атеист»?

— Атеисты — люди, которые не верят в сказочки о добром Боге и страшном дьяволе.

— Но во что-то же ты веришь?

— Ну… конечно… например, в твою маму. Я верю в деньги, хотя доказательств их существования видел пока немного. На все сто верю в «дворники» — взгляни, как здорово они очищают ветровое стекло! Так… свято верю в яичницу-болтушку, лучше с клецками.

— Что такое «клецки»?

— Ох… Ладно, крошка, притормози с вопросами, тебе предстоит узнать массу интересного!

Нелегко возвращаться к привычной жизни, когда голова полнится воспоминаниями о пережитом счастье. Тяжело проснуться в понедельник утром и осознать, что до следующей субботы еще целых пять дней, но, когда они пройдут, ничего хорошо все равно не случится. В каждое мгновение каждой секунды я готова взорваться, нервы напряжены до предела, меня раздражает все — и бабушка с ее вопросами об уборке постели, и Хилари, колотящий хвостом по паркету. Как бы мне хотелось наподдать ногой обоим! Увы, это невозможно.

Я ужасно мучаюсь на занятиях балетом, потому что пуанты стали мне малы, а бабушка не хочет покупать новые, ведь до летних каникул осталось всего два месяца и до сентября ноги у меня еще вырастут, так что придется потерпеть.

В школе я обдумываю идею, не рассказать ли девочкам мамины шутки насчет гамбургера и болонки, но боюсь, что они переглянутся, вздернув брови, и их высокомерное молчание навсегда испортит эти шутки. На уроке рисования я иду поточить синий карандаш, вставляю его в машинку и вдруг вспоминаю, как мама проворачивала мясо в мясорубке и пела песенку о Джонни Бёрбеке — «Она взялась за ручку и крутанула раз», — и мне начинает казаться, что я точу не карандаш, а свой указательный палец, с каждым поворотом ручки он становится короче, правая рука превращает левую в месиво, вырывает из нее куски плоти, разрывает жилы, с хрустом сминает кости, выжимает по капле кровь… «В чем дело, Сэди? » — спрашивает учительница, потому что я стою перед точилкой, застыв как статуя, и ничего не точу.

Апрель робко вступает в свои права. Я внимательно за собой наблюдаю и ежедневно выставляю себе оценку, исходя из десяти баллов. Вернувшись из школы, подхожу к зеркалу в своей комнате и лишаю себя «очков», если волосы растрепались, если шнурки развязались, если подшивка юбки оторвалась. То же происходит, если я рыгаю, пукаю, даю бабушке повод повысить голос или мисс Келли отлупить меня линейкой. Я поступаю честно и принципиально и наказываю себя за произнесенное вслух (даже шепотом! ) грубое слово, за грамматическую ошибку, за то, что взяла стакан левой рукой или проглотила сопли, вместо того чтобы высморкаться.

У меня выпал один из верхних клыков, и я часами сосу дырку в десне, снова и снова тычу в нее языком, и глотаю, ощутив во рту металлический вкус крови. Я бы и себя съела, если бы могла провалиться через горло в желудок. Для начала я обгрызла бы ногти, потом схрумкала бы пальцы, ладони, локти и плечи… Нет, пожалуй, начала бы со ступней… Но вот вопрос — как быть с головой? Открыть рот так широко, чтобы губы вывернулись назад, и в один присест проглотить голову? Тогда от меня останется один желудок — маленький трепыхающийся от сытости мешочек.

Я всегда хочу есть. Бабушка говорит, что пищу нужно пережевывать медленно и вдумчиво, а брать добавку — дурной тон. Бабушка не контролирует меня только во время полдника — в пять она возится в саду. Когда она не смотрит, я делаю себе огромные сандвичи с арахисовым маслом и виноградным желе.

Однажды я собиралась насладиться этим преступным сладко-соленым лакомством, и тут в кухне появился незнакомец. Он двигался легко и бесшумно, как кот, у него были лохматые брови и зеленые, с золотым отливом, глаза. Я сразу поняла, что это один из дедушкиных сумасшедших: может, заблудился, когда искал выход на улицу, или просто решил обследовать дом своего доктора. Справившись с удивлением, я сказала: «Привет! » Он ответил: «Привет! Выглядит аппетитно! » — «Хотите? » — спросила я, кивнув на нетронутый сандвич на тарелке. «Нет, нет. Но спасибо. Меня зовут Джаспер, а тебя? » — «Сэди». — «Можно присесть? » — «Прошу вас». Я ощутила легкую сладкую дрожь в желудке, потому что случившееся было событием в моей небогатой событиями жизни. «В детстве я тоже обожал эту смесь», — произнес он, глядя на банки на столе, но тут в кухню ворвался почуявший чужого Хилари: он тявкал, щелкал челюстями, и я наконец сделала то, о чем мечтала много месяцев, — дала ему пинка ногой. Хилари возмущенно завизжал от боли, как пес в мультфильме «Том и Джерри». Джаспер поднялся и сказал: «Нет, нет, Сэди, не наказывай собачку. Собаки не могут быть умнее хозяев. Бедный малыш, бедный малыш…» Он наклонился, чтобы погладить Хилари — тот все еще попискивал, но в этот момент в кухню, размахивая секатором, ворвалась бабушка. «Убирайтесь! — закричала она. — Немедленно! Покиньте дом или я вызову полицию! » Джаспер грустно улыбнулся, тихо сказал: «Приятно было поговорить с тобой, Сэди», — и Событие закончилось, не успев начаться.

Однажды утром, за завтраком, дедушка разворачивает газету и удивленно хмыкает, увидев мамину фотографию и статью о ее турне.

«Ты только посмотри», — говорит он бабушке. Она подходит, бросает взгляд через его плечо и тоже хмыкает: дочь радостно улыбается ей с газетной полосы. «Господи Боже ты мой! » — произносит бабушка, а дедушка отвечает: «Сомневаюсь, что Бог имеет хоть малейшее отношение к этой истории, но должен сказать, мне не слишком нравится, когда „Глоб энд мейл“ упоминает мое имя в рассказе об этих диких звукоподражаниях. Что скажешь, Хилари? »

Хилари весело тявкает в ответ — нечаянная радость наступила, предстоит незапланированная прогулка!

«Неплохо, очень неплохо! — Дедушка благодушно кивает и награждает песика корочкой от своего тоста. — Неделю-другую порепетируем — и сможешь выйти на подмостки вместе с Кристиной! »

Не понимаю, почему они издеваются над мамой, вместо того чтобы гордиться ее триумфальными гастролями. Я вот горжусь, даже очень! Я теперь тоже почти знаменитость, ведь про мою маму написали в газете! В школе об этом вроде бы никто не знает, хотя имя Крисси Крисвоти было напечатано крупными буквами, а меня зовут Сэди Крисвоти, и других Крисвоти в Торонто раз два и обчелся. Я не хочу сама об этом заговаривать: другие девочки или не поверят (и мне будет стыдно), или сочтут меня хвастуньей (что еще хуже).

Вернувшись из школы, я перечитываю статью с начала до конца, от первого до последнего слова, понимаю не все, но испытываю странное чувство, потому что она о моей маме. Я пытаюсь представить, как изумляются зрители в Реджайне или Ванкувере, когда эта хрупкая блондинка в черном вылетает на сцену, здоровается с музыкантами, хватает микрофон, открывает рот и… вместо того чтобы исполнять «Эдельвейс», «My Favorite Things» или другие пошлые песенки, увлекает их в путешествие по миру. Музыка для мамы — питательная среда, земля, на которой она танцует, без труда перепрыгивая через октавы. Иногда, добравшись до самых высоких нот, мамин голос раздваивается, и она «поет хором» с собой.

«Крисси Крисвоти неподражаема, — читала я, — слух о ее таланте распространяется с молниеносной быстротой». Журналист в интервью спросил маму, что она имеет против текстов, и она ответила: «Думаю, голос — сам себе язык». На вопрос о будущем она сказала, что в скором времени собирается выйти замуж (счастливый избранник, видимо, менеджер Питер Зильберман? — предполагает журналист), переехать в Нью-Йорк и записать свой первый диск.

(В статье ни слова о дочери, но…)

В той же газете есть заметка о Мэрилин Монро: накануне вечером, одетая в сексуальное платье «в облипку», она пела «Happy Birthday» для президента Кеннеди, а когда вернулась в гримерку, едва не потеряла сознание. Я ее понимаю — мой килт иногда так впивается в талию, что бывает трудно дышать. Так вот, о Мэрилин: чтобы спасти актрисе жизнь, пришлось немедленно, прямо на ней, разрезать на куски наряд стоимостью в двенадцать тысяч долларов.

Я читаю все лучше и быстрее, читаю так, как будто от этого зависит моя жизнь, чтение — единственное, в чем я талантлива, если бы меня лишили чтения, я умерла бы от апоплексического удара.

Истории о собаках, которые проходят сотни километров, преодолевают горы, леса и реки, чтобы добраться до дверей родного дома и найти хозяина.

Истории о блуждающих по пустыне людях, которые сходят с ума от жажды, рот у них пересох, губы растрескались, они видят вдалеке оазис, но это мираж, там ничего нет, если человек видит миражи, его ждет верная смерть.

Истории о людях, сбившихся с пути на Крайнем Севере, бредущих по снегу, засыпающих в сугробе, как в собственной постели. А еще «Легенда о Сэме Макги» — совсем другая история о том, как человек замерз до смерти по пути на Северный полюс, товарищи бросили его труп в печку и ушли, а когда вернулись, он спокойно курил трубку и грел ноги перед огнем:

И он сказал мне, смеясь, умирая от хохота:

«Закрой-ка дверь поскорее, прошу,

Не впускай сюда ветер, что лоб леденит.

Я впервые с тех пор, как покинул Теннесси,

Забыл о своих несчастиях и бедах,

Мне впервые тепло, даже жарко! »

…Вот это меня развеселило.

Над историей о Маленьком Негритенке Самбо я тоже смеялась, больше всего мне понравилось, как он дразнил тигров, а они, вместо того чтобы сожрать его, бегали вокруг дерева и кусали друг друга за хвост, они бежали все быстрее и быстрее, так быстро, что не видели собственных лап, и в конце концов превратились в один большой, мягкий, полосатый комок.

Я обожаю книги, где кто-нибудь из героев умирает.

Я воображаю мамину смерть, сотни людей, явившихся на ее похороны, бабушку с дедушкой на краю могилы — у них опечаленные лица, а я им говорю: «Ну почему вы не были такими милыми, когда она была жива? »

В мае мой средний балл составляет восемь из десяти, что совсем неплохо, но потом я совершаю ужасную ошибку. Переодеваясь в раздевалке после урока физкультуры, я стягиваю спортивное трико вместе с трусиками — всего на две секунды, но непоправимое происходит: «Что это у тебя на попке, Сэди? » — спрашивает Хитер, нацелив палец на мою родинку. «Ух ты! Смотрите все! » Я не успеваю прикрыться, все девочки видят пятно, они смеются, а я чувствую себя жалким ничтожеством. Враг в ярости, я знаю, он накажет меня за предательство, и так оно и происходит: когда я возвращаюсь домой, он не позволяет мне съесть полдник, не дает даже в зеркало на себя посмотреть, а сразу приказывает сто раз крепко стукнуться головой об стену. «Думаешь, мать тебя заберет? — ехидничает он. — Ха-ха! Ты этого не заслуживаешь, ты даже одеться и раздеться толком не можешь, вот и останешься до конца дней в этом доме».

Неужели из-за одной ошибки я лишусь всех набранных очков?

Вечером я чувствую себя оглоушенной — сто ударов есть сто ударов! — и играю на пианино еще хуже, чем всегда, едва прикасаюсь к ужину, и бабушка спрашивает, как я себя чувствую, но я не могу признаться, я не имею права никому ничего сказать о том, что произошло, но в этот момент звонит телефон, и я кидаюсь на кухню, чтобы ответить.

— Я слушаю…

— Сэди, крошка! Я вернулась!

— МАМА!

Врывается бабушка, отнимает у меня трубку, не преминув прошипеть: «Кто позволил тебе подходить к телефону? Ступай, закончи ужин! — после чего произносит ледяным тоном: — Удивляюсь тебе, Кристина, неужели ты забыла, что мы всегда садимся за стол в четверть седьмого? » Мама, судя по всему, не удостаивает ее ответом — миг спустя бабушка восклицает «Что-о-о? » и театральным жестом захлопывает дверь. Целых десять минут дедушка ест в гордом одиночестве, я жду, но мы не разговариваем.

Бабушка возвращается, и я понимаю, что ее застигли врасплох: она сидит, опустив глаза в тарелку. «Кристина не только выходит замуж за этого Питера… — обращается она к дедушке. — Не только хочет, чтобы все мы пришли на их свадьбу… но и собирается увезти Сэди в Нью-Йорк».

Меня покрывает мягкое, пушистое облако счастья, словно само Небо вздохнуло от облегчения и удовольствия.

Ха-ха! Итак, мои усилия не были напрасны. Несмотря на ошибку в раздевалке, у меня получилось. Я покину этот дом и заживу наконец настоящей жизнью.

Все теперь не важно. Пусть мисс Келли дубасит меня по башке «Полным собранием опусов Людвига ван Бетховена для рояля», пусть девочки в школе берут меня в кольцо, как охотники дичь, указывают пальцем и злобно хихикают, пусть учительница танцев ставит меня в угол, потому что я седьмой раз подряд провалила пируэт… все это не имеет никакого значения: я больше не принадлежу этому миру, я еду в Нью-Йорк!

В начале июня бабушка начинает готовиться к маминой свадьбе. Ее недовольство так велико, что она ходит с поджатыми губами, но все-таки покупает мне новое платье из желтой тафты — пышное, с кружевными вставками и черным пластиковым ремешком. Утром великого дня мы идем в салон, парикмахерша моет мне голову горячей-прегорячей водой и накручивает волосы на бигуди, пришпиливая их розовыми шпильками. Кожа так натягивается, что я готова взвыть от боли. Потом она сажает меня под сушку, и я истекаю п о том под обжигающе-горячим гудящим колпаком, бигуди колют и царапают череп, но я терплю, потому что хочу быть красивой на мамином празднике. Меня ждет разочарование: сняв бигуди, парикмахерша так сильно начесывает кудряшки, что я становлюсь похожа на психованную дуру, а потом сооружает пучок & #224; la «шлем Минервы» и заливает его лаком. Я едва узнаю себя в зеркале — такая прическа на голове маленькой девочки просто нелепа. Несколько минут я борюсь с платьем, чулками и туфельками, и наконец бабушка выносит вердикт: «Сойдет».

В церкви полно народу, но я не знаю никого, кроме бабушки с дедушкой да двух или трех маминых друзей, которых видела у нее в тот памятный апрельский день. Бабушка напряжена до предела, она молчит и смотрит прямо перед собой, и я тихонько спрашиваю Питера:

— Почему ты женишься в церкви, если не веришь в весь этот вздор?

— Твоя мама сказала мне, что это театр, — отвечает он. — Спектакль о свадьбе, понимаешь? У каждого своя роль. Кстати, у тебя потрясное платье.

— Спасибо. — Я благодарна Питеру за его маленькую ложь. — Твой костюм тоже ничего.

— Ну так вот… когда наступит мой «выход», я поднимусь, надену Крисси кольцо и произнесу «Да». И знаешь, Сэди…

— Что?

Он наклоняется еще ближе и произносит заговорщическим тоном:

— Я выучил свой текст наизусть.

Я прыскаю от смеха, и бабушка немедленно дает мне тычка локтем по ребрам. Орг а н с надсадным свистом заводит «Свадебный марш» Мендельсона, и все оборачиваются, чтобы посмотреть, как дедушка медленно ведет маму по центральному проходу. На ней совсем простое платье — белое, длинное, без рукавов, золотистые волосы заплетены в косички и украшены белыми цветочками. В мире никогда не было невесты красивей.

— Смотри, — шепчет Питер, — твоя бабушка плачет, точно в нужный момент! Теперь мой выход. Я боюсь. Так что я должен сказать?

— «Да».

— Ну конечно. «Да». «Да». «Да».

Он медленно идет к алтарю — и через несколько мгновений актер, играющий роль священника, объявляет, что отныне моя мама и Питер Зильберман связаны священными узами брака.

Свадебный прием сражает меня наповал количеством еды. Гости курсируют между столами, угощаясь разнообразными маленькими пирожками. За все, конечно, заплатили родители Питера — они богачи, мои бабушка с дедушкой ни за что не стали бы тратить деньги на все эти фаршированные рулетики, хрустящие слоеные шарики и сочащиеся медом сласти. Я пользуюсь случаем — бабушка не станет выговаривать мне при людях — и объедаюсь, млея от наслаждения и приказав Врагу заткнуться: ну да, я знаю, что ем слишком много, но мама ведь не каждый день выходит замуж!

Среди гостей есть несколько малышей и подростков, но только я достаю взрослым до пояса и, расхаживая по залу, улавливаю много неаппетитных запахов.

Отец Питера стучит ножом по бокалу с шампанским — он хочет произнести тост, следом слово берет дедушка, потом настает черед новобрачного. Я слушаю речи и вспоминаю слова Питера о театре. Может, люди играют роли не только на свадьбах, но вообще всю жизнь? Может, консультируя сумасшедших, дедушка играет роль психиатра, а мисс Келли играет роль злой учительницы музыки, когда бьет меня линейкой по пальцам? Может, в глубине души каждый из них — кто-то другой, но всех заставили выучить реплики, всем выдали дипломы, и они идут по жизни, играя роли, и так к этому привыкают, что не могут остановиться?

Мама — другое дело. Чтобы играть роль певицы, нужно быть певицей, тут не смошенничаешь. Наверное, моя мама — единственная из всех не притворяется, она — та, кто она есть на самом деле.

Додумав эту мысль до конца, я решаю пойти в сад, чтобы выяснить, какую еду можно раздобыть там, и — бац! — врезаюсь в застекленную дверь: я думала, створки распахнуты, а они были плотно закрыты. От удара у меня перехватывает дух, ужасно больно нос, но главное — во все стороны летят осколки. На меня смотрят оторопевшие гости, официанты торопятся убрать стекло, а Враг объявляет: «Ты наказана за чревоугодие».

«Ох, Сэди! — восклицает бабушка, но быстро справляется с раздражением и говорит совсем другим тоном: — Иди ко мне, быстренько! » У меня течет кровь, и она хочет утереть ее салфеткой, пока я не испортила новое желтое платье.

К счастью, отец Питера делает знак оркестру, чтобы отвлечь внимание публики от досадного происшествия, и музыканты играют вальс. Новобрачные кружатся по залу, а потом мама делает невероятную вещь: они с Питером «подруливают» к нам с бабушкой, подхватывают меня на руки (прическа & #224; la «шлем Минервы», воланы из тафты, пластиковый ремешок и нос в крови) и продолжают танец. Когда музыка смолкает, мама и Питер ставят меня на стол, прямо на белую скатерть (они могут делать все, что захотят, это их день), берут за руки, поворачиваются к толпе, и мама гордо провозглашает. «Представляю вам новую семью: Питера, Кристину и Сэди! » Гости бурно аплодируют, а я смотрю на бабушку с дедушкой — у них на лице привычное скорбно-натянутое выражение, словно им все равно, чем заниматься — праздновать свадьбу дочери или сидеть в сортире.

Остаток июня превращается в долгую череду «последних разов».

Я в последний раз меняю белье в этом доме (подстилку — в грязное, простыню — на место подстилки, чистая простыня — поверх подстилки: таково незыблемое бабушкино правило насчет белья, хотя менять обе простыни каждые две недели было бы куда проще). Мисс Келли в последний раз портит мою музыкальную тетрадь своей мерзкой фиолетовой ручкой! Я в последний раз вешаю на гвоздь балетные тапочки, килт и скаутскую форму, накрываю клавиатуру вышитой дорожкой и закрываю крышку пианино.

Дедушка выходит к завтраку и усаживается за стол со словами: «Боже, и зачем только я выбрал эту профессию? Уму непостижимо! » Он произносит эту фразу не в последний раз, но я ее больше не услышу, и внезапно она меня почти умиляет. Бабушка просит меня вытереть посуду, и я почти наслаждаюсь этой работой, потому что прикасаюсь к белым с золотом чашкам и тарелкам в последний раз.

2 июля бабушка собирает мою одежду и аккуратно складывает все в коробки; 3 июля перед домом останавливается машина Питера, и оттуда выскакивает мама. Два часа спустя мы переезжаем американскую границу и на скорости минуем город Рочестер, штат Нью-Йорк.

Я была так возбуждена предстоящим отъездом, что ночью почти не спала и в какой-то момент почувствовала себя отяжелевшей и задремала, приклонив голову на коробку с книгами. Я открыла глаза, потому что мне стало жарко и ужасно разболелась голова. Мама с Питером что-то тихо обсуждали.

«Если ты и правда хочешь, чтобы мы стали семьей, — говорит Питер, — вы обе должны взять мою фамилию. Это все упростит. Господин и госпожа Зильберман и их дочь Сэди Зильберман».

Я потрясена: во-первых, Питер — не мой отец, а фамилии настоящего отца я не знаю; во-вторых, фамилию Крисвоти я получила от мамы, а она — от своего отца — психиатра с улицы Маркхем. Может, если я сменю и имя, и страну, Враг больше никогда меня не найдет?

— Думаешь, я стану зваться госпожой Зильберман?

— Думаю, — отвечает Питер сквозь зубы (и я понимаю, что он прикуривает сигарету), — ты могла бы сохранить имя Крисси Крисвоти как сценический псевдоним. Двойные инициалы легко запоминаются: Мэрилин Монро, Брижит Бардо, Дорис Дей… Но все остальное время — например, на родительских собраниях — будешь почтенной «госпожой Зильберман».

Мама хихикает:

— Вряд ли я буду часто попадать на родительские собрания! Кстати, я решила взять для сцены другое имя.

— Да ну…

— Вот тебе и ну…

— Может, поделишься какое?

— Эрра.

— Как-как?

— Эрра.

— Повтори по буквам.

— Э-Р-Р-А. Эрра.

— Это не имя!

— Теперь — имя!

Мама начинает напевать странным низким голосом — готова поклясться, что она гладит пальцем свою родинку.

— Ты не можешь так поступить, моя милая, — говорит Питер. — Я потратил два года жизни на раскручивание Крисси Крисвоти!

— Знаешь, Питер, кольцо, которое ты мне надел, не дает тебе права командовать.

— Я говорю с тобой не как муж, а как твой менеджер.

— Менеджер-шменеджер! Артистка здесь я, и решения принимаю я: менеджер без артиста — жалкий безработный. Согласен?

Питер не отвечает.

— Так вот, — продолжает мама, — сейчас идеальный момент для того, чтобы сменить имя. Крисси Крисвоти была канадской певицей — ее известность в Канаде и останется. А Эрра прославится во всем мире.

— Где ты раскопала такое имя? — Питер качает головой.

— Эрра, — повторяет мама, и голос ее звучит очень твердо. Она оборачивается, видит, что я не сплю, и спрашивает, что я об этом думаю.

— Что я думаю о чем?

Я тру глаза, чтобы она поверила, будто я только что проснулась.

— О том, чтобы поменять имя. Хочешь зваться Сэди Зильберман?

— Питер меня удочерит?

— Хотел бы, да не могу, крошка, — бросает Питер. — Твой папа все еще жив.

— Значит, нам всем придется врать?

— Врать? Нет, что ты, конечно, нет.

— То есть это будет как в театре?

— Именно так! Ты все правильно поняла. Ты станешь играть роль Сэди Зильберман. Что скажешь?

— Класс! — отвечаю я.

Питер хмыкает, гася окурок в пепельнице.

— Как бы то ни было, Сэди — хорошее еврейское имя, — сообщает он. — «Принцесса» на иврите.

— Да ну? — удивляется мама.

— Ты не знала?

— Представь себе — нет.

— Так почему назвала дочь Сэди?

— Мне просто понравилось имя.

— Ну вот, теперь она будет носить его по праву. Беда с вами, неверными, все приходится объяснять.

Не знаю, почему он называет нас «неверными», но мне впервые в жизни нравится имя Сэди: принцесса — а вовсе не «печаль» и не «садизм».

— А я, — добавляет мама, — отныне и навсегда буду называть себя на сцене Эррой. Не возражаешь?

— Почему нет? — Я усаживаюсь поудобнее — руки и ноги у меня затекли, но на душе легко. Все хорошо, только писать хочется.

Мое первое впечатление от Манхэттена — так себе местечко. Огромный остров напоминает спрута, как и Торонто, но хуже. Первый блин проходит комом, потому что Питер не там поворачивает, мама ехидным тоном произносит: «Поздравляю! » — и в машине на несколько минут повисает напряженное молчание. В конце концов мы находим дом на улице Норфолк. Квартира на шестом этаже без лифта, зато недорого, потому что друг, сдавший ее Питеру, недавно умер от передоза.

Стены выкрашены в черный цвет с желтыми панелями, на окнах черные с желтым занавески, а потолок ярко-красный.

— Потрясно! — комментирует Питер.

Тут есть пианино — иначе мама ни за что не согласилась бы ехать. Она сразу идет к инструменту — проверить, как он настроен.

Пыхтя и охая, мы тащим вещи по лестнице, и я вдруг понимаю, что прежняя жизнь с бабушкой, дедушкой и Хилари стала далеким, почти забытым воспоминанием. В квартире всего одна спальня, и ее отдают мне; мама с папой (я привыкаю называть Питера папой ) будут спать на раскладном диване в гостиной. Я высовываюсь из окна и смотрю, что делается на улице: на тротуаре много детей, они во что-то играют, повсюду мусор — отбросы, объедки, собачье дерьмо. В воздухе витает странный запах — и он мне нравится.

Идти за покупками слишком поздно, и мы отправляемся ужинать в китайский ресторан. Питер учит меня есть палочками, но они не желают слушаться, падают на пол, и официант приносит вилку. В самом конце каждый получает пирожок с предсказанием. На бумажке Питера написано: «Вас ждет удача». Мое предсказание — «Наслаждайтесь новой зизнью» — производит на меня ошеломляющее впечатление, несмотря на орфографическую ошибку.

Мама и Питер, он же папа, не придумали никакой специальной «детской» программы на лето, и меня это совершенно устраивает. Они сами с утра до вечера торчат в звукозаписывающей студни, их это заводит, и настроение у них отличное. Недалеко от нашего дома есть библиотека, мама таскает мне оттуда книги целыми стопками, и лето превращается в бесконечное райское наслаждение: я могу есть, читать и спать, сколько захочу, а правил никаких никто не устанавливает. Ну а внутренние… если Враг и следит за всеми моими словами и поступками, он пока не вылезает, не ругается, не заставляет причинять себе боль. Я даже ухитряюсь одеваться без особых мучений, хотя летом это всегда легче.

Ну и вот, я впервые за всю свою жизнь живу «семьей» — и мне ужасно нравится. Каждое утро, когда солнце будит меня, заглядывая в окно комнаты, я отправляюсь в гостиную щекотать Питеру и маме пятки. Они ворчат и брыкаются. Странно видеть голую маму в постели с голым мужчиной, но такова семейная жизнь, и она мне подходит.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒