II. РЭНДЛ, 1982 3 страница

— Разумеется, мы видели табличку, — ухмыльнулся Джейкоб. — Мы ее сдвинули, так что мудрено было не увидеть. Но мы ее не украли.

— Что-что?

— Ваша табличка целехонька, — подхватил па. — Коль скоро она помечена как «ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ», значит, она кому-то принадлежит, стало быть, мы ее и не трогали.

— А ведь, заметьте, она бы нам очень пригодилась, чтобы развести огонь, — невозмутимо продолжал Джейкоб, надевая сандалии. — Ночка-то выдалась не из теплых.

— Идиотские шуточки! — завопил фермер. — Если не заткнетесь, я вызову полицию!

— Эрон, где твой сын? — спросил Джейкоб.

— Еще чего? Вы и сопляков своих сюда притащили? Ах ты, дерьмо!

— Я здесь, па, — отозвался я, выбираясь из кустарника. Мой голос прозвучал слабо и визгливо, все из-за ружья, тут я ничего не мог с собой поделать.

— Убирайтесь сейчас же, слышите?

— Ну-ну, спокойно, — ответил Джейкоб, наклоняясь и подбирая с земли наши спальники. — Мы уходим.

— Я жду! — рявкнул фермер. — Глаз с вас не спущу! Считаю до десяти!

Когда Джейкоб, выруливая на шоссе, дал задний ход, па сделал неприличный жест рукой. Фермер побагровел от ярости, вскинул ружье, и я задрожал, как овечий хвост, представив, как взрывается, разлетаясь на осколки, ветровое стекло.

Через несколько мгновений па тихо спросил:

— Как ты, Рэн? В порядке?

— Угу… Зря ты его дразнил. Не надо было.

— Ты прав. Глупо с моей стороны.

Было ясно без слов, что вся эта экспедиция тоже останется нашим секретом, одним из тех, что подразумеваются «клятвой друганов».

В следующую среду мы отправились встречать ма в ДжФК — так называют аэропорт имени Джона Фицджеральда Кеннеди, американского президента, которого убили, когда ма было всего семь лет и она это видела по телевизору. Она запомнила, как Жаклин Кеннеди, жена президента, в розовом английском костюме ползала по их новенькому бронированному «линкольну», собирая кусочки мозгов мужа; ма говорит, нет смысла покупать бронированный автомобиль, чтобы потом ехать с откинутым верхом (какое счастье, что тот фермер из Вермонта в нас не выстрелил, ведь минивэн у Джейкоба не бронированный! ).

Пришлось довольно долго ждать, глядя, как пассажиры чикагского рейса проходят через автоматические двери. Это очень странно — смотреть в лица людей, отбрасывая их одно за другим, как будто все, кого видишь, не в счет, их вроде бы и нет, потому что они не твоя мама, а ведь для тех, кто ждет, они — центр Вселенной, зато твоя мама им никто. Наконец — хлоп! — и па кричит:

— Вон она!

Она идет нам навстречу с чемоданом в руке, но никакой радости не выказывает, как это делает бабуля Эрра; ма просто констатирует факт нашего присутствия, на лице изображается нечто вроде: «А, вот и вы, что ж, едем домой». Тем не менее она опускается на корточки рядом со своим чемоданом, чтобы я мог броситься в ее объятия. Но в ту самую секунду, когда я прижимаюсь к ее груди, она говорит «Фу, черт! »; не очень-то весело услышать такие слова, обнимая мать после долгих недель разлуки, хотя дело было в том, что, когда она присела, у нее отскочила пуговица на брюках, и она сразу подумала, что потолстела, впрочем, это еще не факт, ведь складки собираются у любого, кто садится на корточки. Она подобрала пуговицу, выпрямилась и принялась возиться с молнией на брюках; па хотел ее поцеловать, но ограничился тем, что взял чемодан. И мы пошли на стоянку.

Я держал маму за руку, ее ладонь была со мной в Нью-Йорке, но мысленно она еще колесила по свету: даже не спросив, как у нас дела, сразу затараторила о своем. Тон ничего хорошего не обещал, и я отключился: пусть слова плавают наверху, рождаясь в устах взрослых, а я буду внизу разглядывать тысячи спешащих мимо, разбегающихся во все стороны ног. Я подумал: что было бы, если бы на аэропорт сбросили бомбу и все эти люди умерли бы разом или бились бы в конвульсиях в лужах крови, без рук без ног. Моя летучая мышка шепотом посоветовала, чтобы я завел у себя в голове бомбардировщики, пусть они гудят изо всех сил, пусть вопят и стонут люди, пусть бьется стекло, пусть с пронзительным свистом и грохотом падают бомбы, а потом пусть будут взрывы, взрывы и взрывы.

В машине голос ма зазвучал еще напряженнее, она жутко перевозбудилась, говорила без остановки о том, что узнала в Чикаго от мисс Мулик, престарелой дамы, которая после войны работала в Германии, в Агентстве по делам перемещенных лиц, и знала Эрру. Па только и делал, что качал головой да время от времени что-то ворчал, но она не давала ему вставить ни звука. Я думал о Мерседес, о ее манере произносить слово, всего одно, — но как! — вспоминал те три примера и что было сил пытался вообразить крылья феи, но воздух в машине был переполнен словами моей матери, они роились, затуманивая и перепутывая все на свете. Некоторые слова возвращались, повторяясь снова и снова: «источник жизни»… «невероятно»… «нацисты»… «уничтоженные архивы»… «источник жизни»… «Lebensborn»… «невероятно»… «кровь»… «моя родная мать»… «источник жизни»…

— Что такое источник жизни, ма?

На переднем сиденье замолчали.

— Ма?

— Сэди… — па тяжело вздыхает. — Ты не находишь, что с этим разговором можно было повременить?

— Да-да, конечно, — отрывисто бросает ма.

Она оборачивается ко мне, протягивает руку, чтобы я снова мог за нее уцепиться, что я и делаю, но от ее заведенности у меня так сосет в животе, как будто произошло что-то ужасное. Она все еще не спросила: «Ну, а вы? Чем вы занимались все это время? » Только смотрит, как по Манхэттенскому мосту вихрем проносятся автомобили. Проходит минута-другая, и она снова принимается рассказывать па все, что узнала от Греты, сестры Эрры, и главное — от этой самой мисс Мулик. Вроде бы немецкие родители Эрры не погибли при бомбежке, как она всегда говорила, и они ей вовсе даже не родные, сначала она была украинкой, но совсем маленькой попала к немцам, а потом Агентство разыскало ее благодаря родимому пятну, нашлась семья из Канады, которая ее удочерила, а умерли совсем другие, украинские родители.

— Подожди, — перебивает па, — я не понял: если ее настоящих родителей не было в живых, откуда агентство узнало о ее существовании? С какой стати они ее разыскивали? Кто сказал им о родинке?

— Я еще не все выяснила, — сказала ма. — Мои поиски не завершены. Я поехала в Германию, чтобы получить ответы, а возвращаюсь с кучей новых вопросов!

Для меня это слишком сложно, я в толк не возьму, как у одной маленькой девочки может быть столько родителей. Пытаясь в этом разобраться, я так устал, что в конце концов заснул в машине и даже не знаю, кто отнес меня в кровать.

Со взрослыми вечно так: свои решения они принимают сами, дети ничего не могут с этим поделать.

На следующее утро за завтраком, когда ма сказала: «Видишь ли, Рэндл…», я даже не спросил «Что? ». Никакого желания не было про это спрашивать, я же знаю, ей плевать, чего я хочу, а чего нет.

Так и есть. На мою голову обрушился потолок: мы переезжаем!

Покинуть Нью-Йорк? Не верю. Из-за маминой работы всей семье придется уехать, а меня даже не спросили. Смотрю на па, но он не то что не протестует — еще и поддерживает ма. Я пытаюсь уничтожить эту ситуацию с помощью мерцающего гриба атомного взрыва, как в первом эпизоде «Спайдермена», но фантастика не помогает, тут ведь самая взаправдашняя правда. Мы будем жить в Израиле, в городе, который называется Хайфа. Эта мисс Мулик, с которой ма на нашу беду встретилась в Чикаго, рассказала ей о каком-то университетском профессоре из Хайфы, он один из крупных специалистов по «источникам жизни» («Lebensbornen»). Это новая страсть моей матери, я вообще-то ничего тут не понимаю но, похоже, дело в том, что бабуля совсем маленькой, между своей украинской семьей и немецкой, жила там. Но где это — «там»? Может, источник жизни — что-то вроде родника вечной юности, это бы объяснило, почему Эрра выглядит такой молодой. Как бы то ни было, ма приспичило поработать в архивах Хайфы. Для меня там есть школа (Еврейская реальная — так она называется), и я должен теперь провести остаток лета, обучаясь ивриту, потому что если не знаешь иврита, тебя в эту школу не примут.

— А как же мои друзья? — Мне ужасно хочется зареветь, но родителям начхать на мои слезы. Дети не должны так говорить, но вот на это начхать мне.

— Мы же едем всего на годик, — сказали они. А для меня это вечность. Через год мне будет уже СЕМЬ. Когда мы вернемся в Нью-Йорк, у меня не останется друзей, мне стукнет СЕМЬ ЛЕТ, и я окажусь в пустоте. Не хочу уезжать из Нью-Йорка, не желаю, и все тут! Па тоже не хочет, меня ему не обмануть, он изо всех сил старается шутить, говорит, что перейти от Рейгана к Бегину — это целая поэма. И что если выбора все равно нет, тем больше смысла смотреть на это как на приключение. Еще говорит, что ему ничего не стоит перетащить через Атлантику свой страх перед белым листом, если ма берется оплатить транспорт, потому что — ха-ха-ха! — это весит целую тонну.

Я страшно зол на свою мать. Я мог бы ее убить.

Я снова начинаю рисовать людей без туловища. Назло.

Я рисую женщин, у которых отрезаны груди.

Рисую громадные кинжалы, которые вонзаются в спину женщин, но слежу в оба, чтобы эти женщины не походили на мою мать, — вдруг рисунок попадется ей на глаза?

Ма нашла для меня преподавателя иврита, и я приготовился к тому, что эта зубрежка испортит мне остаток лета. «Не огорчайся, Рэндл», — сказала ма, застав меня в прихожей, где я, с вызовом скрестив руки на груди, ждал своего наставника. И погладила меня по голове, делая вид, будто мои чувства ей все-таки небезразличны. Но я не ответил, мне нравилось дуться и, главное, хотелось вызвать у нее чувство вины. Она отправилась в университет, надеясь там откопать еще немножко Зла, а тут и учитель явился, па пошел открывать ему дверь. Он назвался Даниэлем, а сам был хрупкий, тонкий, со светло-каштановой бородой, мягким голосом и невероятно выразительными руками — они так и порхали туда-сюда, как птицы.

Мы расположились за столиком в столовой, он с улыбкой протянул мне правую руку и сказал «Шолом», ма всегда говорит, что это слово означает «мир», но тут я понял, что на самом деле это просто «добрый день». Тогда я тоже в свою очередь сказал «Шолом» и пожал его белую длинную руку с очень гладкой кожей. Он раскрыл портфель, и я сказал себе: «Ух ты, это и вправду как в школе! », но нет — на самом деле портфель был до отказа набит играми и картинками. Для начала мы сыграли в шашки, а поскольку в шашках я силен, то в пять минут обыграл Даниэля, что дало ему повод научить меня таким словам, как «вы» (атем), «я» (ани), «здесь» (кан), «там» (шам), «да» (кен), «нет» (ло), «помоги» (азор) и «спасибо» (тода). К концу игры он выглядел настолько ошеломленным моими талантами, что я, глядя на него, покатывался со смеху, и тут он мне сообщил, что «смеяться» переводится как «лицхок ». Потом мы смотрели картинки, Даниэль вместо всяких глупостей вроде цветов и котят показывал мне фотографии автомобилей и велосипедов, джинсов и сапог, солдат и каких-то рожиц — короче, всяких штук, которые могут мне пригодиться в качестве слов. Его руки все время двигались — глаз было не оторвать, до того выразительными они выглядели. Я спросил, как будет «летучая мышь», и он мне сказал, так я узнал тайное имя моего родимого пятна на иврите: « аталеф ».

Мир становится не совсем таким, каким был, когда у каждого предмета оказываются два разных имени; об этом даже думать странно.

Прошло всего несколько дней, и я уже с нетерпением ждал наших занятий; когда я усваивал то, чему учил Даниэль, он сиял, осыпал меня похвалами и побуждал, не медля, сделать следующий шаг. К началу августа я уже начал составлять целые фразы, вроде «Погода отвратительная» (Мезег авир гаруна), «Я проголодался» (Ани разе) или «Не устроить ли нам маленькую прогулку? » (Нетайель кцат? ). Я чувствовал, как новый язык поселяется у меня во рту, и полюбил это ощущение, особенно звуки «айн» и «хет », такие мягко скребущие, шершавые.

Я чем дальше, тем больше ценил Даниэля и стал выпытывать у него, как звучат тяжелые слова, например «смерть» (мавет) и «одиночество» (бдидут). Он сообразил, что это сложные темы, и стал сам задавать вопросы, чтобы выяснить, как я их понимаю. Пользоваться английским языком мне не разрешалось, и, когда не хватало слов на иврите, я прибегал к жестам, а учитель кивал и подсказывал недостающие слова. Я рассказал ему о дедулиных похоронах, о той игре, когда я спрятался, а двоюродные братья обо мне забыли, о бабуле Эрре, как она курит сигары и умеет стоять на голове, и даже историю ее второго мужа Янека, который застрелился. Если я ошибался, он меня поправлял, очень деликатно: все время кивал, будто подтверждая «да-да, все так и было», потом повторял мою фразу, но грамотно, и я вслед за ним выговаривал ее без ошибки. Уроки иврита стали для меня любимейшим из ежедневных занятий, хотелось, чтобы лето никогда не кончалось, ведь когда оно пройдет, я не смогу видеться с Даниэлем.

В один прекрасный день я спросил у него, как будет на иврите «источник жизни», потому что без конца слышал разговоры о нем. Улыбка Даниэля медленно испарилась, его тонкие руки бесшумно, как птичьи крылья, упали на стол. «Как? Ани ло мевин », — сказал он, что значит: «Я не понимаю». Тогда я повторил вопрос, прибавив по-английски: «Моя мать думает, что в Германии бабуля Эрра была в источнике жизни, но я не знаю, что это такое».

Даниэль молчал так долго, что мне стало страшно. На меня он не смотрел, уставился на свои руки, они лежали на столе неподвижно, словно мертвые птицы. Наконец он собрал свои бумаги, постучал их стопкой по краю обеденного стола, чтобы сровнять края, и аккуратно запихнул в портфель. Прошел по коридору к двери кабинета моего отца и постучался. Когда па отворил дверь, Даниэль тихим голосом сказал ему:

— Я пришел сюда давать уроки еврейскому мальчику, а не эсэсовскому отродью.

Повернулся и вышел, его походка была такой же мягкой и изящной, как обычно, но я понял, что больше его не увижу, ведь он, уходя, не сказал: «Лехитраот».

Я потерял друга, даже не поняв почему, но, видимо, по своей вине. Горло перехватило, я разрыдался. Па взял меня на руки, я ногами обхватил его за талию, и он, не задав ни единого вопроса, дал мне выплакаться у него на плече.

Мы вышли на улицу, прошлись вокруг квартала. Было решено, что не стоит говорить ма об увольнении Даниэля, ведь в следующее воскресенье мы уезжаем в Израиль, урокам так и так пришел бы конец. Пока лучше делать вид, будто учитель продолжает приходить, а я займусь повторением того, чему он успел меня научить, благо успел он немало.

В тот вечер ма вернулась домой в превосходном настроении: день прошел результативно, это всегда делало ее счастливой. За ужином, даже не заметив, какую дивную лазанью приготовил па, она объявила, что для отъезда все готово.

— Говорят, Хайфа очень красивый город, — сказала она. — Я нашла нам квартиру на улице Хацви, в двух шагах от школы Рэндла. В университет я смогу ездить на автобусе, а у па будет возможность спокойно работать, ему ведь необходима тишина, чтобы писать.

— Да уж, — хмыкнул па. — Израиль в данный момент сверхтихая страна, если принять в расчет, что почти все солдаты отправлены в Ливан…

— О Рэндл, — оживленно перебила ма, — знаешь, что еще? В том квартале находится зоосад! Мы сможем ходить туда вместе. Замечательно, правда?

Я ничего не ответил, ведь здесь, в Центральном парке, тоже есть зоосад, она меня туда сводила всего один раз. Не говоря о том, что, по словам па, в Израиле почти никогда не играют в бейсбол, да и на санках не покатаешься, зимой там нет снега.

В тот вечер, ложась спать, я изо всех сил прижал к себе Марвина. Обязательно повезу его с собой в Израиль, он принесет мне удачу и защитит, потому что когда-то он принадлежал бабуле Эрре. Ах, если бы сама Эрра могла поехать с нами! Но она опять в турне, я даже подозреваю, что ей не известна истинная причина нашего переселения в Израиль — желание ма выяснить, каким образом она связана с источниками жизни.

Мне приснилось, что все мы сидим в кафе и там убивают женщину. Она корчится на полу в луже крови, ее ноги запутались между ножками стола и ногами посетителей, но похоже, никто ее не замечает. «Па! — говорю я. — Смотри, па! Вон лежит мертвая женщина! » Но па слишком поглощен разговором с ма, они не обращают на меня никакого внимания, а мне становится все страшнее. Тут является официант в белой униформе, он наклоняется над трупом и начинает промакать багровую лужу белыми тряпками, они впитывают кровь, и официант выжимает ее в таз. «Ага, вот как! — говорю я ему. — Значит, вы в курсе». — «Ну разумеется, юноша, — отвечает он. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить безупречное обслуживание».

Мы в самолете, это первый в моей жизни полет, ма и па читают книги, я сижу между ними, больной от страха, с Марвином в обнимку. Наконец па догадывается, что со мной неладно. Тогда он открывает свою тетрадь для заметок, и мы начинаем играть в балду и в крестики-нолики. В этом самолете почти нет детей, не считая нескольких младенцев, которые только и делают, что ревут. Па спрашивает у стюардессы, нельзя ли подмешать немножко героина в их бутылочки, чтобы они, пососав, перестали плакать. Стюардесса прыскает, но слово «плакать» напоминает ма о Стене Плача, описание которой она только что прочитала в путеводителе: это место, куда евреи могут приходить, чтобы вспоминать обо всех катастрофах, которые обрушивались на них в течение столетий.

— Довольно плача и жалоб, — говорит па. — Две тысячи лет хватит уже! Я напишу пьесу под названием «Стена Ржача», так-то. Святое место, где люди смогут утешаться, вспоминая шутки и надрывая животики. Час ежедневного обязательного зубоскальства! Смешная история перед каждым ужином! Церковь веселья и облегчения!

— Когда я была маленькой, у меня был пес по кличке Хилари, весельчак, — сказала ма. Но тут подоспел обед, нам стали раздавать салфетки и пластиковые тарелочки, ей пришлось подсчитывать калории в каждом проглоченном кусочке, чтобы не съесть лишнего, и приглядывать за мной, чтобы я ничего не опрокинул. Из-за всего этого она совершенно забыла про своего пса и так мне о нем и не рассказала. После еды она велела мне пойти в туалет и почистить зубы пальцем, раз нет зубной щетки.

Аэропорт Тель-Авива тонул в тумане зноя и гуле зычных голосов. Нас встречали две дамы из университета Хайфы. Они заговорили со мной на иврите. «Барух хаба, — сказали они. — Ма Шломкха ». И когда я робким голоском пролепетал в ответ «Тов ме од », их лица просияли. Благодаря урокам Даниэля я смог, навострив уши, ловить обрывки разговора, который зашел между взрослыми. До того рокового дня наставник вбил-таки в мою голову внушительный запас слов на иврите.

Хайфа — белоснежный, сверкающий город на фоне морской лазури. Поначалу кажется, что море с одной стороны, но потом оказывается, что и с другой тоже: город построен на крутом склоне высокого мыса, откуда открывается вид на все стороны света. Солнце пекло вовсю. Дамы отвезли нас на самую вершину холма, на улицу Хацви — спокойную, обсаженную деревьями, в густых кронах которых пели птицы. Все казалось неожиданным, хоть я и сам не знаю, чего ждал. Сквозь ветви пробивались яркие, как молнии, солнечные лучи. А сквозь слова иврита так же пробивался смысл. Все это мерцало ж звуки древнего языка, улица Хацви, здесь и вправду было очень красиво. Дамы охотно помогли нам затащить чемоданы в дом, показавшийся чистеньким и безмятежным, во всяком случае, по сравнению с 54-й улицей… Но и на этом сияющем фоне нашлось-таки темное пятно: телевизора не было.

Прежде всего па решил выяснить, что здесь почем, для него этот вопрос был самым насущным. Он повел меня в супермаркет. Там очень узкие проходы. Перед кассой стояла вереница ручных тележек, люди ставили их тут без присмотра, а сами со всех ног мчались за покупками, чтобы не пропустить свое место в очереди. Мне это показалось странным, но па сказал, что, живя здесь, я наверняка еще многому поудивляюсь.

Жители Хайфы почти сплошь евреи, если не считать отдельных арабов, про которых, по мнению па, не стоит говорить, что они арабы, так как они могут оказаться кем угодно — христианами, мусульманами или иудеями, однако ма заявила, что это не мешает им оставаться арабами. А вот чернокожих здесь совсем не встретишь.

Через неделю мне предстояло сдавать вступительный экзамен в Еврейскую реальную школу, и это вовсе не приводило меня в восторг. Утром па уже помогал мне повторять слова по списку, потому что, как сказала ма, лучше сразу взять быка («шор») за рога. Словарный запас и произношение у па гораздо хуже, чем у меня, он говорит, все дело в том, что клетки мозга, старея, слишком сживаются с привычным и им трудно воспринимать новое. Потом, пока зной не стал невыносимым, мы пошли побродить по кварталу, стараясь вспоминать, как на иврите называется то, что попадалось нам на глаза. Мы вели счет, кто вспомнит больше, и я выиграл, честное слово. Усевшись на скамейку в парке на улице Панорамы, мы увидели у своих ног весь город, окруженный Средиземным морем.

— Смотри, — сказал па. — Вон, впереди… Видишь тот клочок земли, совсем белый, что выступает слева? Это Ливан. Там сейчас, в эгу самую минуту, свирепствует война. Рейган и Бегин вмешались в заварушку и послали туда войска. Их называют миротворческими силами. Потому что надо же сохранять чувство юмора.

Мы долго сидели на скамейке, смотрели на море, на корабли в гавани и холмы, что зелеными волнами вздымались вдали. Все выглядело таким мирным, что трудно было поверить в эти рассказы о войне.

Славный выдался день. Мы даже не заговаривали о том, что будет, если я провалюсь на экзамене, но и так было несомненно, что меня отправят в какое-нибудь подобие детского сада, к сосункам, и до конца года я буду чувствовать себя дубиной, тут уж не до шуток.

Ма проводила меня до школы на улице Ха-Йам, это в двух шагах от нашего дома, но на дне глубокого оврага, куда приходится спускаться по деревянной длинной лестнице. Когда мы ступили на нее, ма так стиснула мою руку и выпятила подбородок с таким решительным видом, что меня аж замутило. Тогда я принялся шепотом считать ступени. Дойдя до цифры сорок четыре (то есть примерно до середины лестницы), я подумал о бабуле Эрре, потому что ей как раз столько лет, и вдруг вспомнил обещание, которое она с меня взяла: никогда не терять связь со своей летучей мышкой. И я стал потихоньку гладить родимое пятно, шепча «аталеф, аталеф» и стараясь успокоиться. Тут я заметил, что лестницу обрамляют большие сладко пахнущие эвкалипты с маленькими обвислыми темно-зелеными листочками. В голове мелькнула мысль о Мерседес, я стал очень медленно повторять по-английски и на иврите названия всех деревьев, какие знал: «пальма» (тамар), « апельсин» (тапуз), «олива» (зайит), «инжир» (тээна), «эвкалипт» (экалиптус) — и мне полегчало. Там, внизу, школьный двор пестрел разноцветными мазками: бегали и прыгали дети, шныряли по углам кошки, цвели в горшках высокие розовые цветы. Я услышал вдали крик петуха, ма сказала, что он, наверное, живет в зоопарке, по другую сторону долины.

Я больше не боялся. Знал, что выдержу испытание. И не ошибся.

Мне вдруг померещилось, будто я — совсем не я, а кто-то другой. Сильный, уверенный в себе. Словно весь мир принадлежит мне. Па повел меня в магазин покупать школьную форму. Она оказалась просто шикарная — рубашка и брюки цвета хаки, а на голубом шерстяном свитере, слева на груди — эмблема школы: темно-синий треугольник с девизом «Вехацнеа Лешет», это значит «Будь скромен в поведении». Каждый день иврит понемногу приоткрывал мне свои тайны, его музыка преображала окружающий мир. Учительница и другие дети относились ко мне с интересом, потому что я — американец: Америка с Израилем в особой дружбе, я и не знал об этом, пока сюда не приехал. Все наперебой старались выразить мне симпатию, объяснить, что непонятно, пригласили в баскетбольную команду, расспрашивали о Соединенных Штатах. Никогда прежде никто меня так не ублажал.

Я возомнил, будто я какой-нибудь принц, а в Еврейскую реальную мало-помалу прямо втюрился. Несколько дней спустя ма сказала, что я могу ходить в школу один, без провожатых, если дам слово дожидаться зеленого сигнала при переходе улицы Ха-Йам. Я это пообещал и сразу почувствовал себя взрослым. В первую неделю мы учили алфавит; дома я проводил часы, рисуя великолепные буквы и колдовским шепотом, как Мерседес, повторяя их имена. (Я и Марвина им обучал).

Ма каждый день спешила в университет, чтобы поработать в своем важном архиве вместе со своим важным профессором: она верила, что стоит на пороге важного открытия. Когда она думала, что я достаточно далеко и ее голос до меня не долетает, она тут же принималась за свое: промывала мозги па своими источниками жизни. Вот только такому голосу, как у моей матери, мудрено куда-то не долететь…

— Эти места, Эрон, они просто невероятны! — восклицала она. — Человеческая история не знает ничего подобного! Истинные дворцы плодородия! Страну терзали бомбардировки, население страдало от болезней, голода, страха… День за днем люди растерянно смотрели, как этим шлюхам целыми грузовиками подвозили самые дорогие продукты. Для них находили все, что угодно: кофе, свежие фрукты и овощи, овсяные хлопья, мясо, тресковую печень, конфеты, печенье, масло, яйца и шоколад, а люди вокруг умирали от голода! Ожидая, пока их дети появятся на свет, эти дамы нежились, как принцессы, били баклуши, загорали. И ни браков, ни крещения — ничего, кроме церемонии приема в лоно Великого рейха! В 1940-м заключенные одного концлагеря изготовили десять тысяч деревянных канделябров для торжеств по случаю рождения, проводимых в этих центрах, нет, ты можешь себе представить?

Ма всегда распаляется, когда произносит обличительную речь против Зла, ее это прямо в какой-то восторг приводит.

А вот па, наоборот, приуныл — ему, похоже, трудно было приспособиться к жизни в Хайфе. По-моему, он все время только и делал, что курил, читал газеты и даже чувство юмора вроде как утратил. Больше не рассказывал забавных историй, не хотел играть со мной в шашки, спина его все заметнее горбилась, словно тоска гнула его к земле. Он говорил, ему, дескать, не по нутру события в Ливане, не может он сочинять комедии в стране, ведущей войну. Ма возражала, что арабы первые начали, они совершали террористические вылазки на севере Израиля, так что же, надо было сидеть сложа руки? Па отвечал, что, если хочешь играть в такие маленькие игрушки, надо заглянуть в отдаленное прошлое, туда, где Гитлер, Версальский договор, убийство эрцгерцога Фердинанда, где мать того убийцы… А? Почему бы нет? Ведь, в сущности, именно она виновата, что люди в эту самую минуту истребляют друг друга в Ливане! Тут ма сказала, что нечего ему морочить себе голову Ливаном, подумал бы лучше, что на носу праздник Рош а-Шана, надо же как-то его отметить. Тогда па ей выдал, что он плевать хотел на Рош а-Шана, а ма заявила, что ему должно быть стыдно говорить так при сыне. Я попробовал представить, как нужно исхитриться, чтобы плюнуть на праздник, но у меня ничего не вышло.

С каждым днем я ухожу из дома все раньше, только бы улизнуть от родительских споров и ничего не слышать. Они ругаются еще яростней, чем обычно, теперь все у них вертится вокруг политики. Но приноровиться можно: как только ма и па повышают голос, я переключаю мозги на иврит, он защищает мою голову от их слов. Теперь я думаю по-еврейски целыми фразами.

В то утро воздух был особенно сладок. К школе я подходил раньше времени, настолько раньше, что лестница была еще безлюдна, я помчался вниз со всех ног, прыгая и перелетая через три ступеньки за раз, но при последнем прыжке наступил то ли на высохшую маслину, то ли на камешек, он покатился под моей левой ногой, я потерял равновесие и очень нехорошо брякнулся на камни мощеного школьного двора. Удар был жесток. От недавнего упоения не осталось и следа. Дыхание перехватило, в ушах зазвенело. Медленно поворачиваясь, чтобы сесть, я увидел, что правое колено в крови, ладони ободраны, в них впечатались инкрустациями мелкие камешки. А птички, как ни в чем не бывало, щебетали на деревьях, из зоосада доносился рев осла… Голова у меня кружилась, колено болело так, что я даже встать не мог и боялся потерять сознание от боли, прямо здесь, в полном одиночестве…

Внезапно я почувствовал, что у меня за спиной кто-то есть. Рука коснулась моего плеча, и нежный голос спросил по-английски:

— Хотел полетать, Рэндл?

Обернувшись, я будто во сне увидел самую красивую девочку на свете: она опустилась на колени рядом со мной. Ей было лет девять, по спине змеилась длинная черная коса, громадные глаза полны ласки, кожа золотисто-смуглая. Школьная форма — голубая юбка и такая же блузка И выглядели на ней, как будто их только что купили у Сакса на 5-й авеню. Она была так хороша, что я напрочь забыл про боль в колене.

— Ты знаешь, как меня зовут? — пробормотал я.

— Кто же этого не знает? Ты ведь американский супергерой, явился к нам прямиком из Нью-Йорка, весь из себя такой нарядный.

Произнося эти слова, она вытащила из кармашка платок, намочила его из лейки, стоявшей у вазонов с цветами, и бережно обтерла мое колено, смыв кровь и мелкие камешки. Следя глазами за умелыми и нежными движениями ее рук, я влюбился в эту девочку без памяти, хотя она была старше меня.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒