Нэнси Хьюстон 5 страница

И не кто-нибудь, а именно она нарушает общее молчание:

— Это здесь, Рэндл. Поверни налево и остановись. Да. Вот он, дом. Верно, все так.

Ну, тут начинается обычный цирк: надо вытащить из багажника складное катучее кресло, разложить его, помочь бабуле Сэди в нем расположиться, запереть дверцы на ключ и так далее; прохожие пялятся на нас, вылупив глаза, словно мы — труппа клоунов; я более чем отчетливо сознаю, как диковинна наша пестрая шумная орава, тут вам и огромная инвалидка в парике, и махонькая колдунья с серебряной головой, и мальчишка в ермолке с надписью «Звездные войны»; так бы и хлестнул их лазерным лучом по гляделкам, чтобы не смотрели, куда не надо… Но вот наконец мы вваливаемся внутрь дома.

После слепящего дневного света в коридоре темно, словно в погребе, но бабуля Сэди, продвигаясь вперед на своем кресле, показывает нам дорогу. Мы с мамой, рука в руке, топаем следом, и мама, наклонясь ко мне, шепчет:

— Наверное, сейчас тебе лучше снять шапочку, ангел мой.

ПРА опирается на папину руку, вообще-то у нее нет такой привычки, но сегодня она идет тяжело, так медленно, что они отстают, тащатся далеко позади, в конце концов Эрра совсем останавливается.

— В чем дело?! — кричит Сэди, она уже ждет нас у лифта в дальнем конце коридора.

— У нее тахикардия! — в ответ кричит папа. — Пульс слишком частый, сейчас она примет таблетку. Ты можешь потерпеть хоть секунду?

— Конечно, секунду потерпеть можно, — говорит бабуля Сэди. — Ладно, будем терпеть секунду.

ПРА вытаскивает из сумочки пузырек, трясет его, подставив ладонь, чтобы таблетки туда высыпались, потом накрывает этой ладонью раскрытый рот и замирает в ожидании. Еще немного, и она, кивнув головой, снова вцепляется в папин локоть.

И вот мы всей компанией столпились перед дверью с табличкой «3W». Чтобы придать еще больше значительности событию, и без того торжественному сверх меры, бабуля Сэди поочередно устремляет на каждого из нас тяжелый пристальный взгляд и только после этого жмет на кнопку звонка.

Через мгновение раздается скрежет нескольких отпираемых замков, и в дверном проеме перед нами, проступив на черном фоне неосвещенного коридора, возникает массивная женская фигура. Бабуля Сэди о чем-то спрашивает по-немецки, фигура так же отвечает, а я говорю себе, что, если мне придется весь остаток дня слушать разговоры на немецком, я умру. Но бабуля Сэди переводит:

— Она говорит, что ее сиделка, к несчастью, взяла на полдня отгул, так что она одна. Болезнь не позволяет ей принять нас так, как хотелось бы, но завтрак готов, он нас ждет, — и, хотя последнее сообщение абсолютно излишне, бабуля добавляет: — Это Грета.

Грета снова забубнила что-то по-немецки, но тут ПРА, перебивая ее, произнесла ясным, сильным голосом:

— Сегодня разговор пойдет на английском.

Театральным жестом отпустив руку моего отца, она шагнула вперед. Все невольно посторонились.

Сестры стояли теперь лицом к лицу, их разделяло расстояние сантиметров в пятьдесят. Они смотрели друг на друга. Они, мягко выражаясь, совсем не похожи. У Греты лицо грубое, с крупными чертами, глубокие, будто топором вырубленные морщины так избороздили ее воспаленные щеки и отвислый подбородок, словно на ломти изрезали; ее серые волосы заплетены в косу, узлом скрученную на затылке, а громадное тело колышется, как желе, под конфетно-розовым спортивным комбинезоном.

— Кристина! — пробормотала она, протягивая руки к ПРА.

Для меня это имя было полнейшей новостью, но никого больше оно не удивило, значит, во времена, когда ПРА была немкой, ее, видимо, и вправду так звали.

— Кристина! — повторила ее сестра, и я увидел, как в уголках глаз, утонувших в напластованиях жира, блеснули слезы.

Вместо того чтобы броситься в раскрытые объятия Греты, ПРА схватила ее за запястья, притянула к себе и резким, чуть ли не свирепым шепотом осведомилась:

— Что, если мы войдем?

— Ну да, разумеется, — залепетала Грета с акцентом. — Извините меня. Прошу вас, пожалуйте все, входите, входите. Сделайте одолжение, снимите обувь, на улицах столько пыли!

Бабуля Сэди приступила к ритуалу представления, Грета стала каждому из нас пожимать руку; при виде шрама у меня на виске она сдвинула брови так, что на лбу отпечаталась буква w:

— Несчастный случай? — спросила, тыча пальцем в свой собственный висок.

— О, это так, ничего! — хором воскликнули все четверо взрослых; совпадение их развеселило, они засмеялись, тоже в один голос, и это снова насмешило их, однако я не нашел в этом абсолютно ничего забавного.

На столе стояла уйма всяких вещей, которых я не ем. Колбасы с узором из сала, корнишоны и редис, фаршированные яйца, вонючие сыры, картофельный салат с луком, черный жесткий хлеб… К счастью, мама, заглянув на кухню, приметила коробку кукурузных хлопьев и спросила Грету, нельзя ли мне съесть тарелку? Потому что знала: при этой посторонней женщине папа не посмеет шпынять ее из-за моего пищевого рациона.

Мама настояла, чтобы мы все, расположившись вокруг стола, взялись за руки и сотворили молитву, при этом она возблагодарила Господа за необыкновенную встречу двух сестер после шести десятилетий разлуки, хотя остальные, похоже, были не так уж довольны, даже бабуля Сэди, придумавшая вытащить нас всех сюда. По окончании молитвы они забыли поцеловать меня и поаплодировать, так что я начал думать, что вся эта затея с поездкой — чудовищная ошибка. Свои хлопья я старался есть как можно медленнее, потому что мама запретила мне выходить из-за стола:

— Мы не у себя дома, сегодня тебе нужно быть таким умницей, чтобы комар носа не подточил, договорились?

Я изнывал от скуки, озирался, бесцельно натыкаясь взглядом на предметы. Чувство такое, будто тебя заперли в кукольном домике. Всюду, куда ни посмотришь, — мебель и безделушки, вышитые подушечки и салфеточки, граненые хрустальные чашечки, статуэтки, на стенах, оклеенных обоями в цветочек, фотографии и картины в рамках, каждый квадратный сантиметр чем-то занят и украшен, эх, стать бы черепашкой-ниндзя, размахнуться и врезать, крушить руками, ногами, направо, налево — Бах! Трах! Дзынь! Крак! — разнести все это, а потом уйти или, того лучше, стать как Супермен, ему ведь стоит только руку поднять, чтобы ракетой взметнуться вверх, пробить крышу и на огромной скорости врезаться в сияющую голубизну неба. Воздуха! Воздуха!

— Итак, ты осталась здесь, — начала ПРА.

— Да, — ответила Грета. — Я вырастила своих детей в этом доме.

В ответ ни слова. Ясно, что ни единого вопроса насчет этих детей ПРА и не подумает задать. Выдержав паузу, она произнесла:

— Школу закрыли?

— О, давным-давно. Много лет назад. Во всем доме не осталось ничего, кроме квартир, еще с… кажется, с семидесятых годов. Это случилось вскоре после смерти мамы.

Эрра снова застывает в молчании. Не пойму, чего ради ей вздумалось приехать сюда. Если она не хотела ни повидать сестру, ни оживить воспоминания, зачем было голосовать за поездку в Германию? Из того, что Грета рассказывает об их семье, Эрру, похоже, ничто не волнует.

— А знаешь, я выяснила, кто нас выдал. Мне сказали в агентстве, которое прислало ту американскую даму, чтобы вывезти вас… Это наша соседка фрау Веберн, помнишь такую? У нее еще был муж-коммунист…

ПРА как воды в рот набрала.

— Отец… он вернулся в сорок шестом, — бормочет Грета, а бабуля Сэди энергично кивает ей, чтобы продолжала, не обращала внимания на упорное молчание сестры. — Вернулся, проведя год в плену у русских. Мать сказала ему, что тебя и Иоганна больше нет, и он проплакал всю ночь. Он снова стал здесь школьным учителем, потом директором школы и, наконец, уже в шестидесятых, мэром селения. Он до самой пенсии оставался мэром. Но дедушка так и не вернулся, нет, больше никогда не вышел из… из… сама знаешь. Из той… больницы.

Все, что говорит эта толстая розовая женщина, я слушаю и тщательно укладываю в уголке своего мозга на будущее, ведь ничто не должно ускользать от моего сознания, объемлющего Вселенную, однако в настоящий момент я ничего не понимаю в ее речах, а ПРА, та, кому она все это рассказывает, видимо, даже не слушает. Она сейчас выкинула штуку довольно шокирующую: закурила сигару прямо за столом, а ведь другие еще не кончили есть. Но никто не осмеливается сделать ей замечание, даже мама — все потому, что мы не у себя дома.

Итак, повисло молчание. Папа тихонько рыгнул в тишине, это из-за немецкого пива, он все время его пьет с тех пор, как мы приехали, и от меня не укрылось, что мама за такое вульгарное поведение пнула его под столом ногой.

— Я следила за твоей карьерой, Кристина. — Грета меняет тактику, видно, несмотря на холодный взгляд сестры, она не теряет надежды перебороть эту необъяснимую отчужденность. — У меня здесь почти все твои диски — посмотри!

Широким жестом она указывает на полки, и все, как по команде, поворачивают головы. Все, кроме ПРА.

Молчание, опять молчание.

Вмешалась бабуля Сэди, теперь она попробовала разрядить обстановку.

— Это бессовестно с вашей стороны, Грета, мучить меня, искушая столькими вкусностями из свинины!

— О, праведное небо! Я не нарочно!

— Нет-нет, я, разумеется, шучу. Здесь сколько угодно такого, что мне можно. — Сэди показала на свою тарелку, куда успела навалить уже вторую гору картофельного салата.

— А ты, Кристина? Не хочешь еще немного… Leberwurst? — судя по жесту, Грета имела в виду что-то вроде ливерной колбасы, но ПРА, небрежно взмахнув своей сигарой, без слов отвергла это предложение. Тогда Грета, надеясь нас рассмешить, громко спросила: — Вы можете поверить, что эта тощая женщина хотела работать Толстой Дамой в цирке?

Мама и папа захохотали, хотя наверняка уже тысячу раз слышали эту байку, как, впрочем, и я.

— Зато я, — с полным ртом заговорила бабуля Сэди, — теперь почти гожусь для такого амплуа, не правда ли?

Эти слова вызвали новый взрыв дружного смеха, и это вправду смешно: при взгляде на гигантское тело Сэди трудно поверить, что некогда оно вышло из хрупкой, крохотной, как у эльфа, оболочки Эрры.

— Часов больше нет? — вдруг спросила ПРА. — Очень красивые были часы… вон там, в углу.

Снова пауза. Мы с мамой переглядываемся. Потому что на сей раз это какое-то особенное, уж очень странное молчание.

— Ты разве не помнишь? — Грета смотрит недоверчиво. — Дедушка разбил их…

— А… Так он их разбил? Нет, я забыла.

— Как ты можешь… как… это же в тот день, когда… он все, все расколотил… и… Ты хочешь сказать, что ты не..?

— Нет. Извини. Я, наверное, прожила с тех пор слишком много других жизней. В моих воспоминаниях об этой полно… гм… лакун, мягко выражаясь. И не забывай, я ведь младше тебя. Тебе в конце войны было… сколько? Десять лет? А мне всего шесть с половиной. Это разница.

— Да, верно, — вздохнула Грета. И, оттолкнув тарелку, с видимым усилием встала. — Если вам не трудно, Тэсс, не могли бы вы сварить кофе для вашей семьи? — помолчав, спросила она маму. — Мне сейчас нужно немного полежать.

Она пошатнулась. Прошла два шага, и ее качнуло снова. Никто не знал, что теперь делать. Сэди не могла ей помочь, а для нас она оставалась едва знакомой, чужой, кто решится коснуться ее тела? Но вдруг Эрра встала:

— Дай я помогу тебе, Грета.

И две старые женщины, нетвердо ступая, вышли из комнаты вдвоем.

— Какой изысканный фарфор! — воскликнула мама, доставая из кухонного шкафа маленькие цветные чашки и блюдца.

— Да, тонкая работа, не правда ли? — подхватила Сэди. — Это наверняка из Дрездена.

Они тотчас прочно оседлали этого конька, не знаю, как женщины умудряются не спятить оттого, что приходится все время щебетать и чирикать, «Как это тонко, не правда ли? », «Это изысканно, вы не находите? » и все такое прочее, но раз дошло до кофе, я был уже не обязан торчать за столом и улизнул в коридор, намереваясь отыскать туалет, куда пора поместить конечный продукт моей жизнедеятельности.

Мои какашки безукоризненны, по форме они совершенны, как баллистическая ракета, по консистенции плотны, но без жесткости. Выпуская их наружу, я не переставал мысленно твердить: «Мне не хватает Интернета! Google — вот что мне нужно! Держу пари: в этой Богом забытой дыре об Интернете даже не слышали! »

На обратном пути в гостиную, бесшумно ступая в носках по толстому цветному паласу коридора, я бросил взгляд на электронные часы и увидел, что уже пятнадцать минут четвертого. Гениально! Мама сказала, что мы поедем обратно около четырех. Стало быть, еще полчаса, и можно начать дергать ее за рукав, притворяться возмущенным: «Ты же мне говорила… Ты обещала…»

В тот самый момент, когда я вообразил, как прозвучит мой голос, говорящий, это, я услышал те же самые слова, произнесенные точь-в-точь таким же негодующим тоном, только голос принадлежал не мне, а ПРА:

— Ты же говорила! Ты обещала!

Грета ответила что-то. По-немецки.

Дверь комнаты была приоткрыта. Я заглянул в щелку, надо же посмотреть, что там происходит, и глазам не поверил: две старухи спорили из-за куклы, дурацкой куклы в платье из красного бархата; ПРА сжимала ее в руках, морщинистое лицо искажено гневом…

— Она моя! — шипела ПРА. — Она всегда была моей. Но даже если оставить это в стороне… даже если бы она моей не была… ты мне ее обещала, Грета!

И снова Грета ответила ей по-немецки. Вид у нее был совершенно измученный. Она дошла до кровати и рухнула на нее так тяжело, что пружины заскрипели. Потом громко вздохнула и больше не шевелилась.

Все еще прижимая куклу к груди, ПРА подошла к изножию постели. И долго стояла там, неотрывно глядя на сестру, но вот досада, при этом она повернулась ко мне спиной. Я больше не мог видеть ее лица.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒