Нэнси Хьюстон 1 страница

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib. com

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Нэнси Хьюстон

В каждом писателе живет страдающий ребенок. Этот пронзительный роман, в котором переплелись прошлое и настоящее, Европа и Америка, история и частная жизнь, построен как опера для четырех детских голосов; в нем Нэнси Хьюстон приоткрывает перед читателем сокровенную суть своего творчества.

«Нувель обсерватер»

ЛИНИИ РАЗЛОМА

Посвящается Тамии и ее песням

Что это было: такая способность возгораться и удивляться, и невозможность поступать иначе, и ощущение, будто из самых глубин накатывает сладостный, сияющий прилив слез? Что же это было?

Райнер Мария Рильке

I. СОЛ, 2004

Вот оно, пробуждение.

Словно кто-то нажал на кнопку выключателя, и комнату залило светом.

Стоит мне проснуться, и я уже заряжен, до отказа пронизан беспокойным током, моя голова, мое тело — все готово действовать, мне шесть лет, и я гений — первая утренняя мысль.

Мой мозг объемлет весь мир, а мир заполняет мою голову; я все держу под контролем и повелеваю каждой молекулой мироздания.

Ранним утром в Вербное воскресенье нас навещает ПРА.

Мама и папа еще сонные, все озарено солнцем, солнце, солнце, король-солнце, солнце.

Сол, Солли, Соломон.

Я — поток мгновенно вспыхнувшего невидимого сияния, с властительной легкостью освещающего самые темные уголки Вселенной, в свои шесть лет я способен все видеть, озарять и понимать.

Быстрее молнии я умываюсь, одеваюсь, застилаю кровать. Мои вчерашние носки и трусы уже в корзинке для грязного белья, через день-два мама их выстирает, высушит, выгладит и, готовые послужить снова, положит на место в верхний ящик моего комода. Это у нас называется «цикличностью». Все циклы контролируются и временами критически переосмысляются. Например, цикл питания. Пища совершает круговорот в нашем теле и становится нами, а значит, надо очень внимательно относиться к тому, чему мы позволяем проникнуть в нас, а что должно оставаться снаружи. Я — особый случай: мне не положено напихиваться невесть чем; на выходе мои какашки должны иметь здоровый цвет и хорошую плотность, все это тоже часть круговорота.

Вообще-то я никогда не хочу есть, и мама очень хорошо понимает это; она дает мне только такую еду, которая приятна и круговороту не препятствует: йогурт, сыр, макароны, а еще арахисовое масло и хлеб из разных злаков; а на всем том, что относится к разделу «овощи-мясо-рыба-яйца», мама не настаивает; она говорит, я сам к этому приду, когда появится желание. Она делает мне сандвичи с майонезом, прежде обдирая корки, чтобы от хлеба оставался один мякиш, но я все равно съедаю только половину или четверть, мне хватает. Я откусываю крошечные кусочки мякиша, подержав во рту, смачиваю слюной, а после языком проталкиваю их в зазор между губами и деснами, они там сами потихоньку растворяются, потому что, в сущности, мне неохота их глотать. Важно одно — чтобы голова не отключалась, держать ее наготове, остальное приложится…

Папе хотелось бы, чтобы я ел, как все нормальные американские мальчики моих лет. Он задается вопросом, что я буду делать в школьном буфете, когда осенью пойду в школу, но мама говорит, что каждый день будет приходить за мной, чтобы я обедал дома, разве не в этом предназначение матери, хранительницы домашнего очага?

Бог дал мне это тело и этот разум, о которых я должен наилучшим образом заботиться, чтобы извлечь из них как можно больше пользы. Я знаю, что у меня высокое предназначение, иначе Он не позволил бы мне родиться в богатейшем штате самой богатой страны мира, располагающей самым совершенным вооружением, способным в одно мгновение уничтожить весь род людской. К счастью, Бог и президент Буш — в крепкой дружбе. Рай представляется мне большим штатом Техас, что раскинулся на небесных просторах, с Господом, снующим в стетсоновской шляпе и ковбойских сапогах из конца в конец: Он следит, все ли под контролем, время от времени забавы ради постреливая в планету из укрытия.

Когда Саддама Хусейна вытащили наконец из его крысиной норы, у него были жирные волосы, свисающие грязными патлами, гноящиеся глаза в кровавых прожилках, впалые щеки и спутанная борода. Тут папа, сидевший перед теликом, аж завопил от радости: «Вот разгром так разгром! И так будет со всеми этими грязными арабами-террористами, со всеми до последнего! » — «Рэндл, — заметила мама, ставя перед ним поднос со стаканчиком ледяного пива и пиалу с арахисом, — думай, прежде чем говорить. Ты же не хочешь внушить Солли, что все арабы — террористы, ведь правда? Уверена, что среди них есть очень приличные люди, даже здесь, в Калифорнии. Вот я только не знаю никого из них лично». Она произнесла все это словно бы в шутку, но то была чистая правда. Папа отхлебнул пива и кивнул:

— Ну да, Тэсси, прошу прощения, ты совершенно права, — сказав так, он довольно громко рыгнул; мама решила истолковать это как шутку и рассмеялась.

У меня потрясающие родители, они все еще друг друга любят, большинству ребят в моем детском саду такое и не снилось. Что они не разлюбили друг друга, видно по фотографиям в рамочках и поздравительным открыткам времен их свадьбы, еще красующимся на буфете, а ведь они поженились целых семь лет назад! Притом мама на два года старше папы; мне трудно смириться с этим, но ей уже тридцать, правда, некоторые дети из нашей группы школьных приготовишек имеют мамаш, которым за сорок, а родительнице моего приятеля Брайана — все пятьдесят, она старше моей бабушки Сэди. Значит, она родила его в сорок четыре года, это отвратительно, в голове не укладывается, как люди могут трахаться, если они старики. Ну да, я знаю, откуда берутся дети, мне известно все.

По правде говоря, это бабуля Сэди выбрала мне имя. Она всегда жалела, что не назвала когда-то моего отца еврейским именем, так что в следующем поколении не пожелала упустить свой шанс, а мама сказала, что не против. Она человек очень уступчивый, ей хочется одного: чтобы все друг с другом договорились, да и нет сомнения, что Сол — имя не только еврейское, но и христианское.

Влияние бабушки на мою жизнь этим и ограничилось, потому что она, к счастью, живет далеко от нас, в Израиле, я ее почти никогда не вижу. Я говорю «к счастью», потому что мой отец очень ее не любит, но в то же время и боится, не решается всерьез воспротивиться ей, так что всякий раз, когда она приезжает, возникает уйма разных натяжек и затруднений, мою мать это ужасно тяготит. Но стоит бабуле Сэди выйти за порог, папа вдруг становится жутко храбрым, начинает ее критиковать, она ведь так любит командовать, вечно вмешивается в то, что ее не касается. Однажды он сказал даже, что его возлюбленный отец Эрон, непризнанный драматург, именно по ее вине умер в возрасте сорока девяти лет; мама возразила, что это нелепо, Эрона убило его пристрастие к сигаретам, а вовсе не супруга, но папа сказал, что существует очевидная связь между раком и подавленным гневом, только я не совсем понял, что это значит — «подавленный».

Мой отец тоже жил в Израиле, когда был в моем возрасте, и так полюбил город Хайфу, что из всех мест, где мог бы поселиться в Соединенных Штатах, выбрал Калифорнию, ее эвкалипты, пальмы, апельсиновые плантации и цветущие кустарники напоминали ему о добрых старых временах. И арабов он невзлюбил тоже там, в Израиле, а все из-за девочки, в которую он тогда втрескался, но что именно произошло, я не знаю, потому что каждый раз, когда об этом заходит речь, он съеживается и замолкает, даже для мамы эта его любовная история так и осталась тайной.

Бабуля Сэди, в отличие от прочих членов нашей семьи, во-первых, инвалид, во-вторых, правоверная иудейка. Она носит парик, потому что один только муж имеет право видеть волосы правоверной иудейки, ведь в противном случае другие мужчины могут соблазниться и, презрев священные узы брака, захотят ее трахнуть. Если принять в расчет, что она вдова и разъезжает в инвалидном кресле, сомневаюсь, что кто-либо возжелает и трахнет ее, однако же парик она не снимает. Говорят, один раввин из Флориды приказал правоверным еврейским женщинам больше не носить париков, сделанных из волос индианок, потому что в Индии поклоняются богам о шести руках или с головой слона, индианки вконец осквернены тем, что молятся таким божествам, и эта скверна передается еврейкам, носящим их волосы, стало быть, раввин велел им «незамедлительно» купить новые парики из синтетических волос, но бабуля сказала, что это он хватил через край.

Инвалидное кресло — следствие давней автомобильной аварии, но бабушке это не мешает колесить по свету. Она повидала больше разных стран, чем все остальные члены нашей семьи, вместе взятые. Ведь она знаменитый лектор, да еще дочь самой Эрры — это моя ПРА, то есть прабабка, известная певица, а мой отец вскоре станет знаменитым военачальником в Ираке, так что мне осталось решить, в какой именно области я намерен прославиться, но тут проблем не возникнет, слава у нас в роду, она передается по наследству.

Моему отцу в детстве не повезло, его мать только и делала, что моталась по городам и весям, выступая во всех мыслимых университетах, зато у меня замечательная мама, она решила сидеть дома по собственному свободному выбору, а вовсе не потому, что такова женская доля, как думали в старые времена. Ее имя Тэсс, но я зову ее мамой. Конечно, все дети так называют своих родительниц, но когда иной раз в парке какой-нибудь малыш крикнет: «Мама! » и моя мать оглядывается, думая, что это я, мне кажется невероятным, что можно так обознаться. «Да нет же, — говорит она, — это как со звонками мобильников. Если чей-то позвонит, как твой, невольно вздрагиваешь, хотя тут же понимаешь — ах нет, это не тебе».

Как мобильник? Ну уж нет! Мой голос — это МОЙ ГОЛОС. Я уникален.

В старшей группе детского сада я всем пускаю пыль в глаза своим умением читать. Мама научила меня этому, когда я был еще совсем крохой. Я тысячу раз слышал ее рассказы о том, как она подходила к зарешеченной кроватке, где я спал, и показывала мне учебные картинки, читая подписи под ними, каждый день по три двадцатиминутных сеанса, практически с самого моего рождения, так что читать и говорить я научился одновременно, я даже вспомнить не могу той поры, когда еще не умел читать. Мой словарный запас не просто богат, он ошеломителен.

В будние дни папы с утра до вечера нет дома, он ведь тратит больше двух часов на дорогу до Санта-Клары и обратно, у него там очень важная работа — он устанавливает компьютерные программы и получает роскошное жалованье, благодаря которому мы стали семейством с двумя автомобилями: «У нас больше машин, чем детей! » — иногда посмеиваются они оба, ведь мама росла в доме, где детей было шестеро, а автомобиль один! Как истая католичка, моя бабушка не имела права на планирование семьи, вот и рожала без остановки, пока все семейство не впало в самую грязную нищету. Что до отца, его воспитывали по еврейским обычаям, поэтому, когда они с мамой влюбились друг в друга, было решено пойти на обоюдный компромисс. Они поладили, избрав в качестве общесемейной церкви протестантскую, что дало им право на планирование. По сути это означало, что супруга принимает таблетку, а муж может трахать ее, сколько захочет, не рискуя засадить ей в живот младенца, так и вышло, что я у них единственный. Маме хотелось бы когда-нибудь родить второго ребенка, и папа говорит, что через годик-другой они, вероятно, смогут себе это позволить, но сколько бы детей ни было в нашем доме, я конкуренции не боюсь. У Иисуса тоже была целая куча братьев, о них никто и не вспомнит, просто потому, что он не имел себе равных.

Раз в месяц отец ходит на сборище: там мужья решают вопрос, как остаться мужчиной в эпоху, когда женщины работают. Уж не знаю, зачем ему эта группа, если учесть, что мама не работает; так или иначе, каждый из них поочередно садится на скамью — перед всеми, словно подсудимый, — и рассказывает, какие у него проблемы. После этого он должен следовать рекомендациям группы, а кто ее советов не слушается, тех очень высокопарно порицают. Иногда группа в полном составе отправляется заниматься каким-либо исключительно мужским делом, к примеру долго идти куда-нибудь пешком, говорить грубые слова, спать под открытым небом и терпеть комариные укусы, потому что мужчины выносливее женщин.

Я и вправду очень рад, что родился мальчиком, а не девочкой, ведь с мальчиками куда реже случается, что их насилуют; конечно, у католиков с этим иначе, но мы-то не католики.

На одном жутко плаксивом сайте, куда я однажды попал случайно, когда разыскивал в Google кадры войны в Ираке, можно увидеть, как сотни девушек и женщин подвергаются ни за что ни про что грубому насилию, прямо перед камерой, причем, если верить надписям, их так мучают взаправду. Да и с виду не похоже, чтобы все это их забавляло, особенно когда им затыкают рот и связывают. Иногда при этом мужчины не только целуют их в губы, в вагину или анус, но и угрожают откромсать им соски ножами для резки картона, хотя там ни разу не показали, что они вправду такое проделали, так что это, наверное, блеф. Мохамед Атта и другие террористы 11 сентября использовали такие же ножи, чтобы самолеты врезались в башни, мне тогда было три года, я прекрасно помню, как папа подозвал меня к телевизору, чтобы я увидел, как башни на экране снова и снова рушатся, а сам все бормотал «Сволочи арабы! » и пил пиво.

У меня в комнате есть мой собственный маленький компьютер, он стоит на письменном столе среди плюшевых игрушек, книжек с картинками, подарков от ПРА и других членов семьи; на стенах мои рисунки, сделанные в детском саду, они приклеены липкой лентой «Волшебный скотч», которая легко отдирается от раскрашенной бумаги, не портя ее; а еще там есть три буквы моего имени — «С», «О» и «Л», они большие, из дерева, на колесиках, мама тщательно оклеила их золотой фольгой, чтобы они искрились и блестели. Собственный компьютер с набором игр — хорошее занятие, когда я остаюсь совсем один, ведь у меня нет ни братьев, ни сестер, родители в основном для этого мне его и купили: чтобы я не страдал от одиночества. Я могу играть в «скрэббл», в шашки, в крестики-нолики, еще во множество идиотских электронных догонялок для детей, где, к примеру, люди карабкаются на стены, а в них стреляют, и, если попадут, игре конец. Но так как моя комната рядом с родительской, а я умею ходить на цыпочках, причем совершенно бесшумно, мне легко включить мамин компьютер, пока она занята внизу на кухне, войти в Google и узнать обо всем, что происходит в реальном мире.

Мой разум необозримо огромен. Когда тело в чистоте, а пища в нем циркулирует, как положено, я могу поглощать любую информацию. Я обжираюсь Google, становясь президентом Бушем и Господом Богом одновременно. Если верить папе, слово «googol» было когда-то самым большим числом, какое только можно вообразить — единицей, сопровождаемой сотней нолей, в наше время это воспринимается почти как бесконечность. Достаточно загрузить нужный адрес, чтобы увидеть, как насилуют девушек в вагину и анус, причем делают это не только люди, но лошади, собаки и кто угодно еще. Клик-клик-клик — сперма скотов брызжет в их улыбающиеся рты. Мама своим компом пользуется не часто, а поскольку она напевает, чиркая по полу пылесосом, ей нипочем не услышать, как я, улыбаясь, кликаю правой рукой, в то время как левой ласкаю себя, засунув ее между ног. Мое воображение разгоняется во всю прыть, мой желудок почти пуст, и весь я — машина, раскаленная до кипения. Даже если мне этого нельзя, так легко разом стать двумя или сотней существ, чтобы не сказать зверей, и когда все это тщательно проконтролировано, хронометрировано и структурировано, дело идет как нельзя лучше.

Неужели и папа тоже когда-то…?

Я мальчик…

Какая удача…

Еще я обожаю кликать на трупы иракских солдат, валяющиеся на песке, — настоящая диапорама. Иногда даже не разберешь, что там такое, какие части тел. Туловище, может быть? Или нога? Они закутаны в обрывки старой одежды, занесены песком, песок впитал их кровь, все это такое высушенное на вид. А вокруг стоят американские солдаты, смотрят так, будто хотят сказать: ладно, от этих мы избавились… неужели вот это в самом деле еще недавно называлось человеческим существом?

Когда я был маленьким и мой отец работал здесь рядом, в Лоди, в конторе, где жалованье похуже, зато не надо было каждый день тратить четыре часа на дорогу туда и обратно, он каждый вечер укладывал меня спать, пел мне колыбельную, шлепал, чтобы рассмешить, так же, как некогда делал с ним его папа. Теперь, когда он возвращается с работы, я уже сплю, так что песен он мне больше не поет, но я знаю, что он любит меня по-прежнему, просто ему приходится невероятно много работать: надо поддерживать приличный уровень жизни и выплачивать ипотечный кредит за дом с двумя гаражами в одном из самых престижных жилых кварталов здешних мест. Мама говорит, я могу им гордиться.

Помню, в ту пору, когда он еще пел, одной из моих любимых песен была та, что называлась «Иссохшие кости»:

Ие-зе-ки-иль возопил: «Эти кости сухи! »

О, внемлите глаголу Господню!

Кость стопы, а за нею и голени кость,

С костью голени рядом и остов колена,

Кость колена приделана к кости бедра…

Напевая, он легонько похлопывал меня ладонью сперва по подошвам, дальше — выше, добираясь до самого темени, и его голос с каждой строкой песни тоже повышался на полтона, потом стремительно спускался обратно — и по моему телу, и голосом по нотам. Я это обожал, и теперь всякий раз, когда вижу мертвых иракских солдат или фотографии тел, разорванных на части в автокатастрофе, я вспоминаю ту песню и думаю, что вот такая штука, она просто-напросто «непоправима», сам Бог не сможет их починить, когда они прибудут на небеса. Этот торс — он какой есть, без всего остального. Эта кость голени — она ни с чем не рядом, или надо сказать «рядом с ничем»? В этом есть что-то грустное, ведь когда ты маленький и смотришь по телику стародавние мультяшки, там персонажи вроде Тома и Джерри, Багза Банни или Роуда Раннера могут хоть сто раз умирать: они срываются с вершины скалы и распластываются на шоссе, словно блины, их давят в лепешку огромные камни, их перемешивают с раствором бетона, их терзают и кромсают в электрических вентиляторах, а через пару секунд они уже опять целехоньки и готовы к новым приключениям. Но ведь ясно, что для иракских солдат пора приключений минула раз и навсегда.

Мама против насилия. Она очень позитивный человек, это точно, и я не считаю нужным разрушать ее иллюзии. Она контролирует все, что я смотрю по телевизору, так что «Покемона» мне можно, а «Инуяшу» нельзя, «Медведей Гамми» она разрешает, «Симпсонов» — нет. Что до кино, она говорит, для «Гарри Поттера» и «Властелина колец» я еще мал, это уж вовсе ни в какие ворота! Помню, когда Диана, моя подружка из детского сада, на мой пятый день рождения принесла мне DVD с «Бемби», мама даже это не разрешила посмотреть: боялась, что гибель мамы-оленихи меня травмирует. Она думает, я слишком мал, чтобы осознать, что такое смерть, вот я и стараюсь ее поберечь. На той неделе мы увидели в канаве мертвого воробья, так она принялась гладить меня по головке, шепча: «Не пугайся, мой ангел, он теперь с Господом на небесах», а я зарыдал, цепляясь за ее ногу, чтобы моя слабость придала ей мужества.

Для нее Арнольд Шварценеггер всего лишь губернатор Калифорнии. Она не видела ни одного фильма с ним, я же благодаря моему другу Брайану или, скорее, его родителям, у которых в полуподвале, в зале для игр, полным-полно старых видеокассет, видел трех «Терминаторов», потом «Стирателя» и еще «Возмещение ущерба». У них есть и полный набор «Звездных войн», и «Годзилла», это как римейк или, вернее, предвосхищение 11 сентября, там тоже рушатся небоскребы Манхэттена и ньюйоркцы в панике мечутся туда-сюда, крича и плача. Все это можно смотреть, сколько влезет, потому что мама Брайана не то что моя, она не хранительница очага, а ее беби-ситтер тоже не против, ведь в это время она может лакировать себе ногти на ногах и болтать по мобильнику с дружком. Шварценеггер неподражаем, он как робот, непобедим и неуязвим, если его человеческому телу нанести рану, ему ничего не стоит вскрыть себе руку скальпелем или вырвать собственный глаз, так что и мне незачем особенно тревожиться насчет операции по удалению родинки, назначенной на июль.

Папа далеко не атлет, его и спортивным не назовешь, но летом он все же играет с соседями в бейсбол. И принимает его очень всерьез, потому что это одно из тех занятий, которые он разделял со своим отцом, когда они жили на Манхэттене. Он купил мне игру, которая называется «Бейз»: ставишь пластиковый мячик на подставку и, приноровясь, ударяешь по нему пластиковой битой, потом кто-то бежит и подбирает мяч, и все начинается сначала. Когда папа уходит на свой бейсбол, мама играет со мной в «Бейз». Иногда ее подруги удивляются, видя, как она двести раз подряд бегает за мячом, да еще всякий раз восклицает: «Браво, Сол! Хорошо сыграно! » Они думают, что ей это наверняка очень скучно, но я-то знаю, что все не так, здесь дело в ее материнской любви. Вместо того чтобы превозносить перед своими приятельницами мое славное будущее, она только пожимает плечами и говорит: «Пустяки! Это мой моцион! »

Этой осенью я пойду в школу и намерен все прилежно слушать, записывать и получать блестящие оценки, но носа не задирать: другим пока незачем догадываться, что я король, Уникальное Светило и Единственный Сын, меня породили Google и Господь, я бессмертное и всемогущее дитя Сети. Если перевернуть WWW, получится МММ: кроме Моей Магической Матери, которой я позволил это заметить, никто не подозревает всего блеска, светозарности, лучистости моего мозга, который в свой час преобразится в спасителя Вселенной.

Мой единственный недостаток — родинка на левом виске. Она большая, с двадцатипятицентовую монету, круглая, выпуклая, коричневая и покрыта пушком. Ничтожная мелочь, но коль скоро тело — храм духа, малейший порок на виске Соломона недопустим и должен быть устранен, а потому мама посетила хирурга и условилась об удалении родинки в июле. Папа немного поворчал, но он к тому времени, по всей вероятности, уже отбудет в Ирак.

Собственно, война в Ираке закончилась около года назад, но там полно американских солдат, их еще то и дело убивают. Что приводит папу в бешенство всякий раз, когда он об этом вспоминает, тогда мама старается незаметно сменить тему, направить его мысли на что-нибудь приятное. «Нет смысла так яростно ополчаться против того, чего не можешь изменить, Рэндл, — говорит она ему. — Каждый на своем уровне делает то, что в его силах, чтобы обеспечить безопасность в мире. Президент делает свою работу, ты — свою, я — мою».

Мамина работа состоит в том, чтобы обеспечивать мою безопасность, и я верю, что наш дом — самый надежный на планете. Он создан для того, чтобы вселять в ребенка уверенность, — мама объяснила мне это месяц или два тому назад. (Она всегда твердо стоит на том, чтобы все мне объяснять, притом как можно более полно, ясно и честно, и, когда она мне что-нибудь говорит, это тотчас и навсегда становится моим убеждением, таким же глубоким и основательным, как если бы я сам его выдумал. )

— Тут вопрос обычного здравого смысла, — сказала она мне. — Если мы хотим тебя уберечь, что нам делать? Как по-твоему?

Я попробовал догадаться:

— Надевать на меня плащ, когда дождь идет?

Похоже, это был не слишком удачный ответ, но папа превратил все в шутку:

— Плащ и впрямь лучше надевать, когда дождь идет, чем когда он стоит.

— Нет-нет, — сказала мама, не обратив внимания на папину остроту. — Я говорю не о погоде, а о доме. Все было сделано для того, чтобы он стал для тебя совершенно безопасным приютом.

— Да, но нет веры, что это так уж верно, — сказал папа, — хотя и неверно было бы уверять, что совсем неверно. Как тут верить с полной уверенностью?

Мама посмеялась, ведь папа пытался быть остроумным, но в этом смехе сквозил намек, что хватит уже перебивать ее; потом она перечислила мне все меры, предпринятые ими ради моей безопасности. К примеру, они сделали все электрические розетки с заслонками, чтобы я не мог сунуть туда пальцы и не погиб ужасной смертью, когда волосы встают дыбом и глаза вылезают из орбит, как у кота из мультяшки или как у того преступника, которого президент Буш отправил на электрический стул. Они закрепили на каждом углу стола и кухонной стойки пластиковые закругленные уголки, чтобы я не мог об них ушибиться и меня не увезли в больницу на «скорой» с ужасной раной на голове, чтобы я не писал кровью и не ходил потом со шрамами от швов, чтобы родителям не пришлось стоять у моего изголовья и рвать на себе волосы от страха за меня и от чувства вины. Еще они поставили блокировку на тумблеры кухонной газовой плиты, чтобы я не мог по неосторожности обжечься, сунув руку в пламя, или подпалить занавеску, отчего может сгореть целый дом, а я сам тогда превратился бы в маленькую груду обугленной плоти, как иракский солдат, среди дымящихся руин нашего дома, и все это как раз тогда, когда папа только-только подписался на второй ипотечный кредит. Даже сортир был переоборудован так, чтобы, когда я писаю, сиденье унитаза не могло захлопнуться, ушибив мой пенис, ведь это наверняка было бы ужасно больно. А когда мне нужно покакать, я должен обязательно позвать маму, чтобы она со всеми предосторожностями отцепила крючок и водворила сиденье на место.

Мама знала все эти вещи благодаря тому, что посещала курсы под названием «Родители и дети». Там рассказывали не только про то, как обезопасить дом, но и о множестве других вещей, к примеру как надо уважать собственных детей, выслушивать их, а не обращаться с ними, будто со слабоумными, как было принято в старину, но, должен сказать, мама никогда не считала меня слабоумным. У нас с ней все почти как у Марии с Иисусом: Мария никогда не притесняла своего сына, ибо она ведала, что ему уготован священный жребий, поэтому она лишь оберегала и вдумчиво лелеяла глубоко в сердце все связанное с ним. Но есть разница, притом значительная: кто-кто, а я отнюдь не намерен окончить свои дни, приколоченный гвоздями к кресту, это уж будьте уверены.

Когда настает время спать, мама всегда приходит к моей постели, чтобы вместе со мной помолиться. Каждый вечер мы придумываем новую молитву: можно попросить милостивого Господа установить мир в Ираке и сделать так, чтобы иракцы уверовали в Иисуса, а можно проявить особую заботу о здравии и благоденствии своих близких или возблагодарить Создателя, что послал нам для проживания такой приличный квартал. Молитва — это что-то вроде приватной беседы с Богом, и хоть его ответов не слышишь, надо крепко в них верить.

«Для меня ты — самое драгоценное, что есть на свете», — сказала мне мама однажды вечером, перед тем как покинуть мою спальню.

— Драгоценнее, чем папа? — спросил я.

— О! Это нельзя сравнивать! — засмеялась она, и я не понял, что означал этот ее смех, однако у меня сложилось впечатление, что она имела в виду «Да». Я подумал, что она, в сущности, считает папу добытчиком хлеба насущного для семьи и умельцем, способным сделать все, что потребуется в доме; они обсуждают важные вещи вроде трат на новую кухню, но в то же время она отлично видит его недостатки. Папа из тех людей, которые порой каким-то странным, непредвиденным образом слетают с катушек. К примеру, однажды, это было в прошлом октябре, мы все втроем отправились в национальный парк Секвойи, был чудесный осенний день, мы в прекрасном настроении шагали по дороге, взявшись за руки. Красота природы так растрогала папу, что он вспомнил времена, когда жил на побережье, и стал рассказывать мне, как они с отцом путешествовали по Вермонту, спали под открытым небом и все такое, но мама без конца его перебивала, ведь она так нас любит, что каждую минуту боится, как бы нас не задавили, поэтому стоит ей услышать, что едет машина, даже если она еще далеко, мама сразу требует, чтобы мы не сходили с обочины дороги; в конце концов папе надоело, он и говорит: «Ладно, хватит уже! » — «О, дорогой мой, извини, — отвечала мама. — Прошу тебя, расскажи свою историю до конца, мне так жаль, что я тебе помешала. Но должна же я была убедиться в точности, что Солли понимает, как это важно — вовремя сойти с дороги, когда слышишь, что приближается машина. Вот и все». Но папа так и не рассказал нам, что там дальше было, в этом Вермонте.

Или другой случай. Мы все были дома, но они уже поужинали, а я не садился к столу, потому что не хотел есть, и мы поднялись на второй этаж, чтобы посмотреть фильм по телевизору, он был для всех возрастов, без насилия, и вот посреди фильма я немножко проголодался и попросил маму принести мне что-нибудь поесть. Она пошла готовить для меня поднос с печеньем и молоком, я это, сказать по правде, вполне оценил, ведь она тут-то и пропустила самое интересное в фильме, я сказал ей «спасибо», но папа ни с того ни с сего взорвался: «Боже милостивый, Тэсс! Да перестань же наконец так кидаться исполнять любое его желание! Ты ему мать, а не рабыня! Это он должен тебя слушаться, а совсем не наоборот! » Мама поставила передо мной поднос, я видел, как у нее задрожали руки, она была потрясена, ведь он оскорбил всуе имя Господне.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒