Annotation 12 страница

Каюта размером два с половиной на три метра. И все же здесь умудрились поместиться раковина с зеркалом, шкаф, койка с лампой, полка для книг, под иллюминатором — маленький письменный стол со стулом, а на столе — большая собака. Она занимает пространство от переборки до середины койки, то есть в длину она под два метра. Глаза у нее печальные, лапы темные, и всякий раз при крене судна она пытается дотронуться до меня. Если ей это удастся, я моментально распадусь на составные части. Мясо отстанет от костей, глаза вытекут из глазниц и испарятся, внутренности вывалятся наружу и лопнут облаком болотного газа. Но собака сюда не относится. Она вообще не имеет отношения к окружающему меня миру. Собаку зовут Ааюмаак, и она из Восточной Гренландии. Моя мать привезла ее с собой, побывав в гостях в Аммассалике. Встретив ее там, она поняла, что та обязательно должна быть и в Кваанааке, и с тех пор видела ее регулярно. Собака эта никогда не касается земли, вот и сейчас она парит на некотором расстоянии от письменного стола. Она здесь потому, что я плыву на этом судне. Я всегда боялась моря. Меня так и не смогли заставить сесть в каяк, хотя это было самым большим желанием моей матери. Я так никогда и не ступала на палубу принадлежащего Морицу «свана». Одна из причин, по которым я люблю лед, заключается в том, что он закрывает воду и делает ее твердой, надежной, проходимой и постижимой. Я знаю, что волны за бортом становятся выше и ветер усиливается, а где-то далеко впереди форштевень «Кроноса» врезается в воду, разбивая ее и посылая вдоль фальшборта ревущие каскады, которые за стеклом моего иллюминатора превращаются в мелкие шипящие брызги, белеющие в ночи. В открытом море нет ориентиров, есть только аморфное, хаотическое перемещение беспорядочных водяных масс, которые вздымаются, разбиваются и движутся вперед, и на поверхность обрушаются новые потоки воды, они сталкиваются, образуя водовороты, исчезают, возникают вновь и наконец пропадают бесследно. Этот беспорядок постепенно проникнет в лимфатические сосуды моей системы равновесия и лишит меня способности ориентироваться в пространстве, он пробьется в мои клетки и нарушит в них концентрацию солей и тем самым проводимость нервной системы, сделав меня глухой, слепой и беспомощной. Я боюсь моря не потому, что оно хочет поглотить меня. Я боюсь его, потому что оно стремится отнять у меня умение ориентироваться, мой внутренний гироскоп, мое знание того, где верх, а где низ, мою связь с Абсолютным Пространством. Невозможно вырасти в Кваанааке, не выходя в море. Невозможно, учась в университете и работая, подобно мне, в экспедиционных отрядах по заброске провизии и оборудования и проводником по Северной Гренландии, не оказаться в ситуации, когда надо плыть по воде. Я побывала на многих судах и провела там больше времени, чем об этом хотелось бы вспоминать. Если я не нахожусь прямо посреди палубы, мне, как правило, удается вытеснить это из сознания. С той минуты, когда я несколько часов назад поднялась на борт, начался процесс разложения. В ушах уже шумит, слизистая оболочка рта почему-то неприятно пересыхает. Я уже не могу с уверенностью определить стороны света. Ааюмаак на моем столе ждет, когда я потеряю бдительность. Она сидит прямо у ворот, ведущих в сон, и всякий раз, когда я вдруг замечаю, что мое дыхание стало глубже, и понимаю, что засыпаю, я, не ощущая плавного исчезновения действительности, которое мне так необходимо, оказываюсь в новом, опасном состоянии ясности рядом с парящим призраком — собакой с тремя когтями на каждой лапе, призраком, увеличенным и усиленным фантазией моей матери, и оттуда, из детства, перенесенным в мои нынешние кошмары. Должно быть, час назад заработал двигатель, и на расстоянии я скорее почувствовала, чем услышала шум якорных лебедок и грохот цепей, но я слишком устала, чтобы проснуться, и слишком возбуждена, чтобы спать, и, наконец, мне хочется, чтобы все это прекратилось. Все это прекращается, когда открывается дверь. Не было ни стука, ни звука шагов. Он подкрался к двери, толкнул ее и просунул голову внутрь. — Капитан ждет тебя на мостике. Он не уходит и стоит в дверях, чтобы не дать мне встать с постели и одеться, чтобы заставить меня обнажить перед ним свое тело. Закрывшись одеялом до подбородка, я сползаю вниз и пинаю дверь ногой так, что он едва успевает убрать голову. Яккельсен. Его фамилия Яккельсен. Может быть, у него есть и имя, но на «Кроносе» все называют друг друга только по фамилии.
Я стою под дождем, пока не исчезает резиновая лодка с силуэтом Ландера. Не видно ни души, и я сама пытаюсь поднять коробку, но мне приходится отказаться от мысли втащить ее по штормтрапу. Я оставляю коробку и поднимаюсь вверх, в темноту над одиноким фонарем. Трап ведет к открытому лацпорту. Внутри закрашенная дежурная лампочка освещает зеленый коридор на второй палубе. Укрывшись от дождя, положив ноги на ящик с канатом, сидит мальчишка с сигаретой. На нем грубые черные ботинки, синие рабочие брюки и синий шерстяной свитер, и для моряка он кажется слишком молодым и чересчур тощим. — Я тут тебя жду. Яккельсен. Мы здесь обращаемся друг к другу по фамилии. Приказ капитана. Он внимательно разглядывает меня. — Держись поближе ко мне — я могу пригодиться. На носу у него сеточка веснушек, волосы рыжие и вьющиеся, глаза над сигаретой наполовину прикрыты, они ленивые, изучающие, бесстыдные. На вид ему лет семнадцать. — Для начала можешь принести мой багаж. Он неохотно встает, роняя сигарету на палубу, где она остается тлеть. С трудом он втаскивает коробку по трапу и ставит ее на палубу. — У меня, между прочим, больная спина. Заложив руки за спину, он ленивой походкой идет впереди меня. Я с коробкой следую за ним. Всему корпусу судна передается низкая непрерывная вибрация больших машин, напоминая о том, что судно готово к отплытию. По одному из трапов мы поднимаемся на верхнюю палубу. Здесь нет запаха дизельного топлива, воздух пахнет дождем и свежестью. В коридоре справа белая стена, слева множество дверей. Одна из них - моя. Открыв ее, Яккельсен отступает в сторону, чтобы я могла войти, потом заходит, закрывает дверь и прислоняется к ней. Отодвинув коробку в сторону, я сажусь на койку. — Ясперсен. Согласно списку команды. Твоя фамилия Ясперсен. Я открываю шкаф. — Слушай, как насчет того, чтобы быстренько трахнуться? Я раздумываю, не ослышалась ли я. — Женщины от меня без ума. В нем появилась какая-то бойкость и живость. Я встаю. Надо избегать ситуаций, когда тебя могут удивить. — Прекрасная идея, — говорю я. — Но давай отложим это до твоего дня рождения. Пятидесятилетия. У него разочарованный вид. — К тому времени тебе стукнет девяносто. И это будет совсем неинтересно. Он подмигивает мне и выходит. — Я знаю море. Держись поближе ко мне, Ясперсен. Потом он закрывает дверь. Я распаковываю вещи. Душ находится в коридорчике. Вода в кране горячая, как кипяток. Я долго стою под душем. Потом намазываю себя миндальным кремом и надеваю тренировочный костюм. Запираю дверь и ложусь под одеяло. Мир может сам добраться до меня, если я ему очень понадоблюсь. Я закрываю глаза и опускаюсь. Через ворота. На столе медленно проступает Ааюмаак. Во сне я осознаю, что это сон. Можно дожить до такого возраста и такого периода в своей жизни, когда даже в кошмарах начинает появляться нечто умиротворяющее и привычное. Что-то вроде этого и происходит со мной. Потом звук двигателя усиливается, и поднимают якорь. Потом мы плывем. Потом Яккельсен открывает мою дверь.
Я знаю, что заперла ее. У него, должно быть, есть ключ. Такую мелочь стоит запомнить. — Твоя форма, — говорит он из-за двери. — Мы ходим в форме. В шкафу лежат слишком большие для меня синие брюки, слишком большие синие футболки, слишком большой и бесформенный, словно мешок для муки, синий рабочий халат, синий шерстяной свитер. Внизу стоят короткие резиновые сапоги, до которых мне еще расти и расти, размеров пять-шесть, чтобы они стали мне впору. Яккельсен ждет снаружи. Он бросает на меня критический взгляд поверх своей сигареты, но ничего не говорит. Пальцы его барабанят по переборке, в нем появилось какое-то новое беспокойство. Он идет впереди меня. В конце коридора он поворачивает налево, к трапу, ведущему наверх. Но я выхожу направо, на палубу, и он вынужден идти следом. Я останавливаюсь у борта. Воздух насыщен ледяной влагой, ветер сильный, порывистый. Впереди справа виден свет. — Хельсингёр–Хельсинборг. Самый напряженный фарватер в мире. Маленькие пассажирские паромы, железнодорожные паромы, огромная гавань прогулочных яхт, контейнеровозы. Каждые три минуты судно проходит. Другого такого места нет. Мессинский пролив, я бывал там много раз, это ерунда. Вот это — это действительно пролив. А в такую погоду, как сейчас, на радаре помехи — тут плывешь словно подводная лодка в молочном супе. Его пальцы нервно барабанят по планширю, но глаза пристально смотрят в ночь, и в них что-то, напоминающее восторг. — Мы ходили здесь, когда я был в мореходном училище. На парусном судне. Солнце светит, по левому борту Кронборг. Девчонки в яхтенной гавани приходили в восторг, когда нас видели. Я иду впереди. Мы поднимаемся на три этажа и выходим на навигационный мостик. Справа от трапа за двумя большими стеклянными окнами находится штурманская рубка. В помещении темно, но над развернутыми морскими картами тускло светятся цветные лампочки. Мы заходим в рулевую рубку. Свет здесь погашен. Но под нами, освещенная единственным палубным фонарем, выдаваясь на семьдесят пять метров вперед, в ночь, лежит палуба «Кроноса». Две шестидесятифутовые мачты с тяжеловесными грузовыми стрелами. Рядом с каждой мачтой четыре лебедки, у трапа, ведущего на короткую палубную надстройку, находится отсек управления лебедками. На палубе между мачтами, под брезентом, прямоугольный контур, где несколько маленьких синих фигурок крепят длинные поперечные каучуковые стропы. Наверное, это МДБ, списанный с военно-морского флота десантный бот. На носу — большое якорное устройство и разделенный на четыре части люк трюма. Вдоль леера через каждые тридцать футов белые прожекторы на стойках. Кроме этого — пожарные гидранты, огнетушители, спасательное оборудование. Больше ничего. Палуба приведена в образцовый порядок, и все готово к отплытию. А теперь на ней уже и нет никого. Пока я стояла, синие фигурки исчезли. Свет гаснет, палубы не видно. Далеко впереди, там, где форштевень врезается в волны, внезапно возникают белые протуберанцы брызг, По обе стороны корабля, на удивление близко, проступают огни берегов. Под дождем желтый свет прожектора делает замок Кронборг похожим на вполне современную тюрьму. В темноте помещения отчетливо видны два зеленых, медленно вращающихся луча на экране радара. Красная матовая точка в большом водяном компасе. В центре у окна, положив руку на румпель, вполоборота к нам стоит человек. Это капитан Сигмунд Лукас. За ним прямая, неподвижная фигура. Рядом со мной, беспокойно покачиваясь на носках, стоит Яккельсен. — Вы свободны. Лукас говорит это тихо, не оборачиваясь. Фигура, стоящая за его спиной, исчезает за дверью. Яккельсен следует за ней. На какое-то мгновение его движения перестают быть ленивыми. Глаза медленно привыкают к темноте, и из ничего возникают приборы, некоторые из них мне знакомы, некоторые — нет, но всех их объединяет то, что я всегда держалась от них подальше, потому что они имеют отношение к открытому морю. И потому что для меня они символизируют культуру, которая воздвигает неодушевленную преграду между собой и стремлением определить, где находишься. Жидкокристаллический дисплей компьютера спутниковой навигации, коротковолновый радиоприемник, «Лоран-С» — радиолокационная система, в которой я так и не смогла разобраться. Красные цифры эхолота. Навигационный гидролокатор. Креномер. Секстан на штативе. Приборная доска. Машинный телеграф. Вращающиеся стеклоочистительные устройства. Радиопеленгатор. Авторулевой. Две панели с вольтметрами и контрольными лампочками. И надо всем этим — настороженное, непроницаемое лицо Лукаса. Из УКВ-приемника доносится постоянный треск. Не глядя, он протягивает руку и выключает его. Становится тихо. — Вы на борту, потому что нам была нужна горничная. Стюардесса, как это теперь называется. И ни по какой другой причине. В прошлый раз мы беседовали о приеме на работу, и ни о чем ином. В болтающихся сапогах и в слишком большом свитере я чувствую себя маленькой девочкой, которую отчитывают. Он даже не смотрит на меня. — Нам не сообщили, куда мы направляемся. Об этом мы узнаем позже. До этого момента мы просто идем на север. В нем что-то изменилось. Это его сигарета. Ее нет. Может быть, он вообще не курит в море. Может быть, он уходит в море, чтобы освободиться от власти игорных столов и сигарет. — Штурман Сонне покажет вам судно и введет в курс ваших служебных обязанностей. Они состоят в повседневной уборке. Вы также будете отвечать за стирку белья на судне. Кроме этого, вы иногда будете подавать еду офицерам. Почему же он все-таки взял меня с собой? Когда я дохожу до двери, он окликает меня, голос его тих и полон горечи: — Вы слышали, что я сказал? Да? Вы понимаете, что мы не знаем, куда плывем?
Сонне ждет меня у дверей. Молодой, правильный, коротко стриженный. Мы спускаемся на один ярус, на шлюпочную палубу. Он поворачивается ко мне и, понизив голос, серьезно говорит: — В этом плавании у нас на борту представители судовладельца. Их каюты на шлюпочной палубе. Вход туда категорически запрещен. Если только вас не попросят обслуживать их за столом. И ни в каком другом случае. Никакой уборки, никаких мелких поручений. Мы спускаемся ниже. На прогулочной палубе находятся прачечная, сушильня, кладовая для белья. На верхней палубе, где находится моя каюта, расположены жилые помещения, рабочие помещения старшего механика и электрика, кают-компании, камбуз. На второй палубе холодильник и морозильник для продуктов, кладовые, две мастерские, углекислотная. Все это находится в надстройке и под ней, далеко впереди помещается машинное отделение, топливные танки, коридоры и трюм. Я иду за ним на верхнюю палубу. По коридору мимо своей каюты. В кормовой части по правому борту находится кают-компания. Он толкает дверь, и мы заходим. Не спеша я оглядываю помещение, в котором насчитываю одиннадцать человек: пять датчан, шесть азиатов. Трое мужчин похожи на маленьких мальчиков. — Смилла Ясперсен, новая стюардесса. Так было всегда. Я одна стою в дверях, передо мной сидят все остальные. Это может быть школа, это может быть университет, это может быть любое другое сборище людей. Совсем не обязательно, что они настроены против меня, может быть, я им вполне безразлична, но почти всегда возникает ощущение, что им не очень-то хочется лишнего беспокойства. — Верлен, наш боцман. Хансен и Морис. Они трое отвечают за работы на палубе. Мария и Фернанда, судовые помощники. Это две женщины. В дверях камбуза стоит большой, грузный человек с рыжеватой бородой, в белом костюме повара. — Урс. Наш кок. Во всех чувствуется повиновение и дисциплина. За исключением Яккельсена. Он, с сигаретой в зубах, прислонился к стене под табличкой «Курить воспрещается». Один его глаз прикрыт от дыма, в то время как другим глазом он задумчиво разглядывает меня. — Это Бернард Яккельсен, — говорит штурман. Он на мгновение замолкает. — Он тоже работает на палубе. Яккельсен не обращает на него никакого внимания. — Ясперсен должна поддерживать чистоту в каютах, — говорит он. — Ей будет чем заняться, выгребая за одиннадцатью членами экипажа и четырьмя офицерами. У меня, например, просто мания ронять все на пол. Из-за того что резиновые сапоги мне велики, носки с меня сползли. Нельзя вести достойное существование в сползших носках. Если ты к тому же устал и тебе страшно. А они смеются. И это совсем не добрый смех. Но от тощей фигурки Яккельсена исходит превосходство, которому все покоряются. Я теряю самообладание. Схватив его за нижнюю губу, крепко сдавливаю ее. Она оттопыривается. Когда он хватается за кисть моей руки, я, взяв левой рукой его мизинец, отгибаю назад верхнюю фалангу. С визгом, похожим на женский, он падает на колени. Я надавливаю сильнее. — Знаешь, как я буду убирать в твоей каюте, — говорю я. — Я открою иллюминатор. А потом представлю себе, что передо мной большой шкаф. И все туда запихаю. А затем смою соленой водой. Потом я отпускаю его и отступаю в сторону. Но он и не пытается схватить меня. Он медленно встает и подходит к вставленной в рамку фотографии «Кроноса» на фоне столообразного антарктического айсберга. Он с отчаянием смотрит на свое отражение в стекле. — Синяк, черт возьми. Появился синяк. Никто, кроме нас, не пошевельнулся. Выпрямившись, я оглядываю их всех. В Гренландии не принято говорить «извините». По-датски это слово я так и не выучила. В своей каюте я придвигаю стол к самой двери и плотно засовываю гренландский словарь Бугге под ручку. Потом я ложусь спать. Я твердо надеюсь, что сегодня ночью собака оставит меня в покое. 2

Половина седьмого, но они уже позавтракали, и в кают-компании никого нет, кроме Верлена. Я выпиваю стакан сока и иду за ним к складу рабочей одежды. Он окидывает меня беспристрастным взглядом и выдает мне стопку вещей. То ли дело в рабочей одежде, то ли в ситуации, то ли в цвете его кожи. Но на мгновение я чувствую потребность в контакте. — Какой у тебя родной язык? — У вас, — поправляет он мягко, — какой у вас родной язык? В его датском чувствуется слабый подъем тона на каждом слове, как в фюнском диалекте. Мы смотрим друг другу в глаза. В одном из нагрудных карманов у него лежит полиэтиленовый пакетик с вареным рисом. Из него он достает комочек, кладет в рот, медленно и тщательно пережевывает, глотает и трет ладони одну о другую. — Боцман, — добавляет он. Потом он поворачивается и уходит. Нет ничего более гротескного на свете, чем холодная европейская вежливость в выходцах из стран третьего или четвертого мира. В своей каюте я переодеваюсь в рабочую одежду. Он дал мне подходящий размер. Если рабочая одежда вообще может быть подходящего размера. Я надеваю пояс поверх халата. Теперь я больше не похожа на почтовый мешок. Теперь я похожа на песочные часы высотой один метр шестьдесят сантиметров. Я повязываю шелковый платок на голову. Мне надо делать уборку, и я не хочу, чтобы запылились красивые коротенькие волосы, начинающие покрывать мою плешь. Я иду за пылесосом. Ставлю его в коридоре и спокойно направляюсь в кают-компанию. Но не для того, чтобы продолжить завтрак. Я не могла съесть ни кусочка. За ночь море сквозь иллюминатор просочилось в мой желудок, соединилось с привкусом дизельного топлива, с сознанием того, что я нахожусь в открытом море, и обволокло меня изнутри тепловатой тошнотой. Есть люди, утверждающие, что можно побороть морскую болезнь, выйдя на палубу на свежий воздух. Может быть, это и подействует, если судно стоит у причала или идет по каналу Фальстербо и можно выйти и посмотреть на твердую землю, которая скоро окажется у тебя под ногами. Когда утром, постучав в мою дверь, меня будит Сонне, чтобы дать ключ, и я одеваюсь и в пуховике и лыжной шапочке выхожу на палубу, где, глядя в кромешную зимнюю тьму, осознаю, что теперь мне уже некуда деваться, потому что я нахожусь в открытом море и обратного пути у меня нет, — вот тут мне становится по-настоящему плохо. Два стола в кают-компании убраны и вытерты. Я встаю у двери, ведущей в камбуз. Урс взбивает кипящее молоко в кастрюле. Я прикидываю, что он должен весить килограммов сто пятнадцать. Но он крепкий. Зимой все датчане становятся бледными. Его лицо, пожалуй, даже зеленоватое. От жары камбуза оно еще покрыто испариной. — Великолепный завтрак. Я его и не пробовала. Но с чего-то же надо начать разговор. Он улыбается мне и, пожав плечами, продолжает взбивать молоко. — I am Schweizer^[19]. Мне была дана привилегия изучить иностранные языки. Вместо того чтобы, как большинство других людей, говорить на жалком варианте лишь своего собственного языка, я, кроме этого, могу беспомощно выражаться еще на двух-трех других. — Frü hstü ck, — говорю я, — imponierend. Wie ein erstklassiges Restaurant. — Ich hatte so ein Restaurant. In Genf. Beim See^[20]. На подносе у него приготовлены кофе, горячее молоко, сок, масло, круассаны. — На мостик? — Nein^[21]. Завтрак не надо подавать. Его поднимают на кухонном лифте. Но если вы придете в одиннадцать пятнадцать, фройляйн, то будет второй завтрак для офицеров. — Каково работать поваром на судне? Вопрос является оправданием тому, что я не ухожу. Он ставит в кухонный лифт поднос и нажимает кнопку, на которой написано «Навигационный мостик». Теперь он готовит следующий поднос. Именно эта порция и интересует меня. Она состоит из чая, поджаренного хлеба, сыра, меда, варенья, сока, сваренных всмятку яиц. Три чашки и три тарелки. То есть на шлюпочной палубе «Кроноса», куда запрещено ходить стюардессе, находятся три пассажира. Он ставит поднос в лифт и нажимает кнопку «Шлюпочная палуба». — Nicht schlecht. Кроме того, это было eine Notwendigkeit. Also elf Uhr fü nfzehn^[22].
Сценарий конца света точно определен. Все начнется с трех очень холодных зим, и тогда озера, реки и моря замерзнут. Солнце остынет, так что оно больше не сможет установить лето, будет падать белый, беспощадно бесконечный снег. Тогда придет длинная, нескончаемая зима, и тогда наконец волк Сколл проглотит солнце. Месяц и звезды исчезнут, и воцарится безграничная тьма. Зима Фимбульветр. Нас учили в школе, что именно так скандинавы представляли себе конец света, пока христианство не просветило их — Вселенная погибнет в огне. Я навсегда запомнила это, не потому, что это было мне ближе, чем многое другое из того, чему учили, но потому, что речь шла о снеге. Когда я услышала об этом в первый раз, то подумала, что такое заблуждение могло возникнуть у людей, которые никогда не понимали, что такое зима. В Северной Гренландии на этот счет были разные мнения. Моя мать, и многие вместе с ней, любили зиму. Из-за охоты на только что вставшем льду, из-за глубокого сна, из-за домашних ремесел, но в основном из-за походов в гости. Зима была временем общения, а не временем конца света. Еще нам в школе рассказывали, что датская культура с древних времен и со времен представлений о зиме Фимбульветр многого достигла. Бывают минуты, когда мне трудно поверить, что это так. Вот как, например, сейчас, когда я протираю спиртом солярий в спортивной каюте «Кроноса». Ультрафиолетовый свет от зажженной лампы расщепляет небольшое количество содержащегося в атмосфере кислорода, образуя нестабильный газ озон. Его резкий запах сосновых иголок можно почувствовать и летом в Кваанааке в болезненно резком солнечном свете, отраженном от снега и моря. В мои служебные обязанности входит протирание этого наводящего на размышление аппарата спиртом. Мне всегда нравилось делать уборку. Хоть в школе нам и пытались привить лень. В деревне первые полгода нас учила жена одного из охотников. Однажды летом приехали, чтобы забрать меня в город, два человека из интерната. Это были датский священник и западногренландский катекет. Они раздавали указания, не глядя на наши лица. Они называли нас avanersuarmiut — люди с севера. Мориц заставил меня уехать. Мой брат слишком вырос и стал слишком упрям для него. Интернат находился в Кваанааке, в самом городе. Я провела там пять месяцев, прежде чем мой боевой дух окреп достаточно для того, чтобы я смогла оказать сопротивление. В интернате нам всякий раз подавали готовую еду. Мы принимали горячий душ каждый день, и нам через день давали чистую одежду. В деревне же мы мылись раз в неделю, и еще реже — на охоте или в поездках. Каждый день с глетчера на скалах я приносила домой в мешках kangirluarhuq — большие глыбы пресноводного льда — и растапливала их на плите. В интернате просто открывали кран. Когда наступили каникулы, все ученики и учителя отправились на остров Герберта в гости к охотникам, и в первый раз за долгое время мы ели вареное тюленье мясо с чаем. Там я и ощутила беспомощность. Не только свою — беспомощность всех остальных. Мы больше не могли собраться с силами, уже не казалось естественным протянуть руку за водой, хозяйственным мылом и коробочкой неогена и начать тереть шкуры. Было непривычно стирать белье, невозможно взяться за приготовление еды. Во время каждого перерыва мы впадали в мечтательное ожидание, пребывая в котором мы надеялись, что кто-нибудь подхватит, сменит нас, освободит нас от наших обязанностей и сделает то, что надлежало сделать нам самим. Когда я поняла, куда идет дело, я впервые поступила наперекор Морицу и вернулась. Одновременно я вернула себе возможность получать относительное удовлетворение от работы. То же самое удовлетворение появляется и сейчас, когда я убираю пылесосом каюты на верхней палубе, где живет экипаж. То же ощущение спокойствия, что и в детстве, когда я чинила сети. В каждой каюте царит идеальный порядок. Тем, кто прошел через интернаты жизни, подобные моим, понятно, что когда для тебя самого и твоих внутренних чувств есть всего лишь несколько кубических метров, то в этом личном пространстве должны соблюдаться самые жесткие правила, если хочешь противостоять безнадежности, распаду и разрушению, которые исходят от окружающего мира. Подобная педантичность была свойственна и Исайе. И у механика она была. Она есть у экипажа «Кроноса». Удивительно, но она есть и у Яккельсена. На стенах у него вымпелы, почтовые открытки и всякие безделушки из Южной Америки, с Востока, из Канады и Индонезии. Вся одежда в шкафу аккуратно сложена в стопки. Я ощупываю эти стопки. Снимаю матрас и чищу пылесосом отделение для постельного белья. Выдвигаю ящики письменного стола, встаю на колени и заглядываю под стол, тщательно ощупываю матрас. У него полон шкаф рубашек, я беру в руки каждую из них. Некоторые из натурального шелка. У него коллекция лосьонов после бритья и одеколонов, с дорогим и сладковатым спиртовым запахом, я открываю их, капаю понемногу на бумажную салфетку, которую скатываю в шарик и кладу в карман халата, чтобы потом спустить в туалет. Я ищу нечто конкретное и ничего не нахожу. Ни того, что ищу, ни чего-либо другого, представляющего интерес. Я ставлю пылесос на место и иду по второй палубе мимо холодильников и кладовых и оттуда далее вниз по трапу, с одной стороны которого находится нечто, что должно быть дымоходом, а с другой стороны — стена с надписью Deep Tank^[23]. Трап ведет к двери в машинное отделение. В качестве оправдания в руке у меня наготове швабра и ведро, а если этого будет недостаточно, я всегда могу воспользоваться старой проверенной историей, будто я иностранка и поэтому заблудилась. Дверь тяжелая, изолированная, и, когда я ее открываю, меня сначала оглушает шум. Я выхожу на стальную платформу, откуда начинается узкая галерея, тянущаяся поверху вдоль всего помещения. В середине помещения метрах в десяти подо мной на слегка приподнятом фундаменте возвышается двигатель. Он состоит из двух частей: главной, с девятью обнаженными головками цилиндров, и шестицилиндрового вспомогательного двигателя. Ритмично, словно части бьющегося сердца, работают блестящие клапаны. Вся установка высотой метров пять и длиной около двенадцати производит впечатление огромного, укрощенного дикого животного. Вокруг ни души. Стальное перекрытие — решетчатое, мои парусиновые тапочки ступают прямо над бездной. Повсюду развешаны таблички на пяти языках, запрещающие курение. В нескольких метрах впереди меня — ниша. Оттуда тянется голубой шлейф табачного дыма. Яккельсен сидит на складном стуле, положив ноги на рабочий стол, и курит сигару. В сантиметре под его нижней губой виден кровоподтек шириной во весь рот. Я прислоняюсь к столу, чтобы незаметно положить ладонь на лежащий там тринадцатидюймовый разводной ключ. Он снимает ноги со стола, откладывает сигару и расплывается в улыбке: — Смилла. Я как раз о тебе думал. Я убираю руку со стола. Его беспокойство на время пропало. — У меня больная спина. На других судах во время плавания никто не суетится. А мы здесь начинаем в семь часов. Сбиваем ржавчину, сращиваем швартовы, красим, снимаем окалину и драим латунь. Как можно держать свои руки в приличном виде, когда ты каждый Божий день должен сращивать тросы? Я ничего не отвечаю. Я испытываю Бернарда Яккельсена молчанием. Он переносит его очень плохо. Даже сейчас, когда у него прекрасное настроение, можно почувствовать скрытую нервозность. — Куда мы плывем, Смилла? Я продолжаю молчать. — Я пять лет плаваю, никогда ничего подобного не встречал. Сухой закон. Форма. Запрет входить на шлюпочную палубу. И даже Лукас говорит, что не знает, куда мы направляемся. Он снова берет сигару. — Смилла Кваавигаак Ясперсен. Второе имя, кажется, гренландское… Он, наверное, посмотрел мой паспорт. Который лежит в судовом сейфе. Это наводит на размышления. — Я внимательно осмотрел судно. Я знаю все о судах. У этого — двойной корпус и ледовый пояс по всей длине. В носовой части листы обшивки такие толстые, что могут выдержать взрыв противотанковой гранаты. Он лукаво смотрит на меня. — Сзади, над винтом, «ледяной нож». Двигатель индикаторной мощностью в шесть тысяч лошадиных сил, достаточной для того, чтобы идти со скоростью шестнадцать-восемнадцать узлов. Мы идем по направлению ко льдам. Это уж точно. Уж не на пути ли мы в Гренландию? Мне не требуется отвечать, чтобы он продолжал. — Теперь посмотри на команду. Всякий сброд. А держатся вместе, все знают друг друга. И боятся, и не вытянешь из них, чего боятся. И пассажиры, которых никогда не видишь. Зачем они на борту? Он откладывает сигару. Она так и не доставила ему удовольствия. — Или взять тебя, Смилла. Я много ходил на четырехтысячетонных судах. На них, черт возьми, не было никакой горничной. Тем более такой, которая ведет себя как царица Савская. Я беру его сигару и бросаю ее в ведро. Она гаснет с тихим шипением. — Я делаю уборку, — говорю я. — Почему он взял тебя на борт, Смилла? Я не отвечаю. Я не знаю, что ему сказать.
Только когда дверь машинного отделения за мной захлопывается, я понимаю, каким раздражающим был шум. Тишина действует благотворно. Верлен, боцман, стоит на средней площадке лестницы, прислонившись к стене. Поравнявшись с ним, я невольно стараюсь повернуться к нему спиной. — Заблудились? Из нагрудного кармана он достает горсточку риса и подносит ко рту. Он не роняет ни зернышка, и на руках его ничего не остается, все его движения уверенные и отработанные. Мне, наверное, надо было бы придумать какое-нибудь оправдание, но ненавижу, когда меня допрашивают. — Просто сбилась с пути. Поднявшись на несколько ступенек, я кое-что вспоминаю. — Господин боцман, — добавляю я. — Просто сбилась с пути, господин боцман. 3

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒