Annotation 5 страница

Этой ночью я не спала. Я сидела в своей комнате, крепко сжимая ошейник Завьера и держа наготове сотовый. Каждый раз, когда Завьер шевелился и менял позу, при каждом звуке и каждом луче света, брошенном на стены и потолок проезжавшим мимо глиссером, я была уверена, что сейчас меня снова придут убивать. За ужином я совсем было собралась рассказать Патти и Барри о таинственном госте, но так и не решилась. Они относились ко мне с таким равнодушием, что я просто не смогла себя заставить. Я ведь была не полной идиоткой. Я проверила все замки — никаких следов взлома. Если верить официальным записям, ничего этого просто не было. Так какой смысл доказывать? Когда за окном начало светать, я взяла голофон. — Кабинет доктора Биджа, — сообщила голограмма ее секретарши. — Я хочу записаться на прием, — сказала я. — На сегодняшнее утро, если возможно. — Вам срочно? — довольно вызывающе и бесцеремонно спросила секретарша. Я задумалась. Обычно, когда мне задавали такой вопрос в таком тоне, я всегда отвечала: «Нет». — Да, — сгорая от стыда, ответила я. — Вы посещаете Юнишколу? Я кивнула. — Имя? — Роуз Фитцрой. — Ах! — Поведение секретарши неожиданно изменилось, она поспешно отвела от меня взгляд и уставилась в свой экран. — Простите, я не смогу записать вас до занятий, но у нас есть свободное время на десять утра, как раз перед началом третьего урока. Доктор Биджа пришлет вам освобождение от занятий на это время. — Спасибо, — пролепетала я. — Всегда к вашим услугам, мисс Фитцрой. Секретарша исчезла; мне показалось, она была страшно рада поскорее отключиться от меня. Мое имя вызывало странную реакцию у людей. Правда, я пока не до конца понимала, какую именно — уважение, страх или просто нездоровое любопытство. На социальной психологии я проспала от звонка до звонка. И миссис Уиби мне это позволила. На истории я бодрствовала, чтобы смотреть на Брэна, а перед третьим уроком с радостью воспользовалась освобождением от мисс Китайская премудрость. Когда я вошла в кабинет, мне показалось, что доктор Биджа чем-то озабочена. — У тебя возникли какие-то проблемы, Роуз? — спросила она. — Моя секретарь передала, что ты попросила о дополнительном приеме. — Да. Я знаю, что наша следующая встреча должны быть только в понедельник, но я совсем не могу спать. — Твои кошмары стали хуже? — Не совсем, — ответила я, хотя вчера не раз задавала себе этот вопрос. У меня не было никаких доказательств визита сияющего человека, кроме зафиксированного врачами утомления Ксавьера, но ведь мой афган запросто мог утомиться, громя студию, пока я спала. — Типа того. Может быть. — Я плюхнулась на кушетку, чувствуя себя растерянной и измученной. — Как тебе кажется, что тебя беспокоит? — спросила Мина. — Я… Мне кажется, что позапрошлой ночью на меня напали, — выдавила я. — Какой-то сверкающий мужчина с неживыми глазами хотел нацепить на меня контрольный ошейник… — Я рассказала ей обо всем, включая свой побег в полуподвал и сон в стазисной капсуле. — А когда я поднялась наверх, моя студия была вся разгромлена, — закончила я. — Ты рассказала Патти и Барри об этом… происшествии? — спросила Мина. — Нет, — ответила я. — Патти ужасно рассердилась, когда встала и увидела, во что превратилась студия, а мне срочно нужно было бежать в школу. А вчера вечером, когда они с Барри вернулись домой, все это показалось мне слишком странным. Доктор Биджа кивнула. — Ты понимаешь, что ваш дом находится в зоне повышенной безопасности? — спросила она. — Ни один посторонний человек не может даже войти на территорию комплекса, не говоря уже о том, чтобы пройти по коридорам в вашу квартиру, не отключив сотни датчиков и тревожных сигнализаций. — Я знаю, — согласилась я. — И я проверила все замки и контрольный журнал. По записям его там не было. Понимаете, во всех моих снах за мной кто-то охотится, но в этот раз все было совсем не похоже на сон. Слишком реально. И потом, моя студия была разгромлена. — Собака могла это сделать? — спросила Мина. — Наверное. Но разве может так быть, чтобы мне сначала приснился сон, в котором моя студия превратилась в руины, а наутро оказалось, что так оно и есть? — Конечно, такое очень часто случается, — заверила меня доктор. — Находясь в бессознательном состоянии, мы слышим разные звуки и вплетаем их в свои сны. Разве у тебя никогда не было такого? Я покачала головой. — Нет. Мне до сих пор вообще никогда не снились кошмары. Но прошлой ночью я так перепугалась, что просидела без сна до утра. — Пожалуй, тебе следует выписать снотворное, — кивнула доктор Биджа. — Что-нибудь легкое, — заверила она, — без привыкания. Принимай его только в том случае, когда совсем не сможешь уснуть, как прошлой ночью. Ты знаешь, кто твой доктор? Я должна связаться с ним, чтобы он выписал рецепт. — Нет, — ответила я. — Хорошо, в таком случае, я проконсультируюсь с мистером Гиллроем. Он должен это знать. — Вам обязательно нужно действовать через мистера Гиллроя? — спросила я. Честно говоря, он наводил на меня страх. — Я не расскажу ему об этом, — заверила Мина. — Но я не могу сама выписать тебе лекарство. — Ладно, — вздохнула. — Что поделать. Чокнутая Роуз продолжает слетать с катушек. Мина рассмеялась. — Ты в самом деле считаешь себя чокнутой? — А как бы вы назвали столетнюю девицу? — Насколько я знаю, этой девице не больше семидесяти восьми, — ответила Мина, и я вдруг поняла, что сказала ей больше, чем нужно. Несколько дней назад я вдруг поняла, что в тот день, когда Брэн меня разбудил, исполнилось ровно сто лет с моего рождения. Значит, сто лет и семь недель. Все-таки есть вещи, о которых доктору Бидже лучше пока не знать.
* * *
Мне больше не снился блестящий человек, и я не бродила во сне — по крайней мере, я этого не помнила. Таблетки, которые прислала мне доктор Биджа, помогли справиться с кошмарами. Вернее, они позволяли мне уснуть сразу же после приема. Я продолжала ходить в школу, остававшуюся неизбывным кошмаром. И продолжала ходить на физиотерапию, которая постепенно начала приносить результаты. Я уже могла после школы вывести Завьера на долгую прогулку и не упасть замертво, правда, бегать пока еще не получалось. И еще я продолжала рисовать, с удивлением убеждаясь, что мой стиль стал намного увереннее и изящнее, чем раньше — видимо, шестьдесят два года стазиса не прошли для меня даром. Раз в неделю я продолжала посещать доктора Биджа. И продолжала, почти против воли, любоваться Брэном.
* * *
— Ты не принесла мне сегодня свои работы? — спросила доктор Биджа, когда я вошла в кабинет. Я помотала головой. Прошло почти четыре недели после того странного случая лунатизма, и за все это время я ни разу не вспомнила захватить один из своих рисунков перед уходом из дома. — Простите. — Но я вижу, что ты захватила альбом для набросков, — приподняла бровь Мина. — Не хочешь показать мне какие-нибудь из них? Эта просьба меня удивила. — Но это же просто наброски, — сказала я. — И что? Не обязательно показывать мне «Джоконду». — Ладно, — пожала плечами я, протягивая ей свой альбом. За этот месяц я заполнила в альбоме гораздо больше страниц, чем выполнила домашних работ в ноутскрине. Сначала шли пейзажи. — Расскажи мне о них, — попросила Мина. — Просто пейзажи, — сказала я. — Где ты их рисовала? — Гмм… В основном на уроках, — призналась я. Среди этих набросков почти не было пейзажей в цвете, но мне показалось, что Мине понравились даже черно-белые рисунки. В основном это были пейзажи с грозами — они часто снились мне во время стазиса. Мина пролистнула несколько страниц: — А это кто? Брэн? Я нервно облизала губы. — Нет. Это Ксавьер. — Я и забыла, что рисовала его в этом альбоме. Вот недотепа. Все это время я старательно избегала любого упоминания о своей прошлой жизни, а теперь своими руками вручила Мине ключ к нему. — Кто такой Ксавьер? — Один человек… которого я знала… раньше. Я кожей чувствовала, что ее переполняют вопросы — все незаданные вопросы о моей прошлой жизни. Я ни разу не дала понять, что хочу поговорить об этом, и, к чести Мины, надо сказать, что она уважала мое нежелание. Вот и сейчас она просто перевернула страницу. — Это Набики и Отто. — Да, я узнала, — кивнула Мина. — Вы знаете Отто? — Отто похож на тебя. Думаю, его все знают, — ответила она. Но я уловила в ее ответе нечто такое, на что мне, наверное, не следовало обращать внимание. — Он тоже ваш клиент? — бухнула я. — Я не могу ответить на этот вопрос, — сказала Мина. — Если тебе интересно, спроси его сама. Я вздохнула. — Не могу. Он не хочет со мной разговаривать. — Ты очень удивишься, когда узнаешь, сколько всего он может рассказать, если ты ему позволишь, — осторожно заметила Мина. — Я и так это знаю, — хмыкнула я. — Но он не хочет до меня дотрагиваться. Его почему-то пугает мое сознание. — Вот оно что, — задумчиво протянула Мина. — Он не говорил тебе, почему? Я помотала головой. — Набики не смогла точно перевести то, что он сказал. — А ты пыталась спросить его лично? — Говорю же вам, он не хочет со мной разговаривать. Мина слегка улыбнулась. — А ты не пробовала связаться с ним по Сети? Я уставилась на нее, как на ненормальную. — Но он же не разговаривает! Он не пользуется сотовым. — Я имела в виду, через ноутскрин, — поправилась Мина. — Насколько я знаю, Отто отлично пишет. Об этом я даже не подумала. Признаться, я вообще почти не открывала свой ноутскрин, не говоря уже о том, чтобы писать в нем. — Я подумаю об этом, — пообещала я и перевернула страницу альбома. — Вот это Брэн. Мина улыбнулась: — Очень красивый мальчик. Ты только посмотри на его глаза! Я молча уставилась на его глаза. — Я знаю, — очень тихо сказала я. В этом наброске я специально выделила глаза Брэна. Казалось, они сияли с затененного лица. Глаза Брэна постоянно притягивали меня, поэтому я стала переносить их на бумагу. Я поселила в свой альбом всех, кто сидел со мной за одним столом за обедом, поэтому Мина без труда смогла найти портреты учеников, о которых я упоминала во время сессии. Перевернув очередную страницу, она снова наткнулась на портрет Ксавьера. — Ага, это опять тот же мальчик, что и раньше, — узнала она. — Только здесь он моложе. Это его младший брат? — Нет, — сказала я. — Это тоже Ксавьер. Я его знала очень долгое время. — Как долго? Мне стало больно. — Всю его жизнь, — ответила я. И тогда Мина задала мне первый за все это время серьезный вопрос о моем положении. — Ты скучаешь по нему? Я хотела отмахнуться и сменить тему, но почему-то не стала этого делать. — Каждый день, — ответила я. — Но я стараюсь о нем не думать. — Но ты его рисуешь. Что тут скажешь? Я вздохнула. — Я не могу думать о нем, но и забыть тоже не могу. Неправильно забывать тех, кого любишь. Воцарилось долгое-долгое молчание, а потом Мина уточнила: — Ты так думаешь? Мне совершенно не понравилось направление, которое принимали эти расспросы. — Вот и все мои наброски, — бодро заявила я, забирая у нее альбом. — Так, стопка почеркушек. — Это очень мастерские работы, — сказала Мина, возвращаясь в свое кресло. — Ты не думаешь продолжать заниматься рисованием? — Конечно, я буду продолжать. — Я имела в виду, ты не хочешь стать настоящим художником? Я покачала головой. — Мне нужно заниматься ЮниКорп, — напомнила я ей. — Ах, да, — кивнула Мина. — Непростое дело. Ты полагаешь, у тебя хватит способностей управлять такой многоуровневой межпланетной корпорацией, как ЮниКорп? До сих пор никто никогда не задавал мне такого вопроса. Я втянула голову в плечи. — Нет, — честно признала я. — Но может быть, я смогу нанять кого-нибудь толкового, чтобы он управлял… Может быть, после окончания колледжа… — К счастью, тебе не нужно беспокоиться об этом прямо сейчас, — рассмеялась Мина. — Нет, вы правы, — сказала я. — Я должна учиться старательнее.
* * *
Я должна учиться старательнее… Эти слова стали моим заклинанием и моим позором, потому что, как я уже говорила, у меня не хватало на это силы воли. Я была слишком тупа, чтобы разобраться в программе, поэтому школьные предметы меня не интересовали. Меня интересовал Брэн. Меня интересовал Отто. Отто очень меня интересовал, но вскоре выяснилось, что разузнать о нем что-то новое будет не так-то просто. Я стеснялась подойти и дать ему свой сетевой номер, особенно когда Набики крутилась рядом (а она всегда крутилась рядом). Большую часть сведений об Отто я узнала от Набики, которая обожала поговорить на эту тему. Отто всегда молча стоял рядом, когда я жадно впитывала любые крохи информации о нем, и хотя мне было очень неловко получать эти сведения не от него лично, утешало уже то, что мы не сплетничаем у него за спиной. Насколько мне удалось выяснить, Отто получил стипендию Юнишколы инкогнито. Стипендия была присвоена ему на основании представленного эссе. Отто не умел разговаривать, однако у него была блестящая голова, и это в полной мере отразилось в его работе. Несмотря на стипендию, ему чуть было не отказали в приеме. Потребовалось целых полгода и судебный процесс о нарушении прав человека, прежде чем ему позволили заочное обучение. Перед тем как пойти в школу, Отто вместе с другими членами своей семьи обучался в лаборатории ЮниКорп, где тщательно отслеживались и записывались малейшие аспекты их мозговой активности. Отто учится с огромным усердием. Его родня, трое других высокоразвитых участников проекта «Дети Европы», до сих пор находилась под наблюдением в лаборатории ЮниКорп. Отто навещал их по выходным. Несмотря на то что с ними хорошо обращались, все они с нетерпением ждали своего совершеннолетия и официального снятия опеки. Брэн был для меня потоком чистой энергии, порхающей птицей эмоций, полностью занимавших мои мысли. Отто я воспринимала как тяжесть или даже тень, маячившую где-то на краю моего сознания и сопровождавшую меня повсюду. Меня постоянно грызла мысль о том, что все трудности в его жизни порождены корпорацией, которую мне предстояло унаследовать. И еще я часто замечала, что он смотрит на меня — даже откровенно разглядывает, правда, безо всякого выражения на лице. Помимо принужденной улыбки, которую Отто очевидно использовал в качестве социального жеста, он ничем не выдавал своих мыслей и чувств. Возможно, он интересовался мною, а может быть, злился на меня — кто знает? Что касается остальных ребят, то они относились ко мне либо равнодушно — либо с прохладцей, как Набики. Решение пришло совершенно случайно. Через несколько дней после того, как я показала доктору Биджа свои наброски, Отто и Набики так поспешно вышли из-за стола после обеда, что забыли свои ноутскрины. Я украдкой протянула руку и включила ноутскрин Отто. Готово! Быстро перебросив его номер в свой экран, я выключила ноутскрин. Как оказалось, очень вовремя. Набики вихрем влетела в столовую, и я поспешно схватила оба ноутскрина, чтобы скрыть следы своего шпионажа. — Вот, вы забыли, — сказала я, протягивая экраны Набики. Мне показалось, что она слегка раздражена. — Спасибо, — натянуто поблагодарила она. Набики всегда была вежлива со мной, но я чувствовала, что она меня не выносит. Я чувствовала себя немного странно, когда вечером того же дня подключалась к экрану Отто. Эта технология считалась устаревшей еще во времена моего детства. Переписку давно сменили сотовые, которые реагировали на голосовой сигнал и при помощи встроенных микроскопических голофонов создавали иллюзию непосредственного общения с абонентом. Иными словами, переписка по ноутскрину была для меня чем-то вроде перьевой ручки для человека эпохи Билла Гейтса. Я вызвала клавиатуру, сделала глубокий вдох и начала писать: «Отто, прости, что беспокою. Это Роуз». Когда тихий звонок оповестил меня о получении ответа, я так разволновалась, что не сразу смогла прочитать его. «Никакого беспокойства. Ура. Привет. Рад поговорить с тобой». «Да, привет». Связь была установлена, но теперь я не могла придумать, что писать дальше. «Я думала, что поздоровалась». Когда я поняла, как это выглядит, то страшно обрадовалась тому, что Отто не может видеть моего лица. «Прости. Просто мне очень неловко все время разговаривать с тобой через Набики». «Конечно. Я очень рад, что ты мне написала. Это по-настоящему… здорово. Просто небесно! Я этого даже не ожидал». «Прости». «За что? » «За то, что отвлекаю тебя от того, чем ты занимаешься». «Ты ни от чего меня не отвлекаешь. На самом деле я тоже очень хотел с тобой поговорить. Просто… похоже, это единственный способ, но я не мог придумать, как попросить тебя написать мне. Немного странно передавать такую просьбу через кого-то еще. И потом, многие считают такой способ общения устаревшим». «Честно говоря, я и сама так считаю». «Правда? А я думал, что в твое время люди так общались! » «Так и было, — призналась я. — Но только когда я была совсем маленькой». «Понимаю». Повисла долгая пауза. Я не знала, что говорить дальше. «У тебя была какая-то особая причина поговорить со мной? » «Вроде того. Это доктор Биджа предложила мне написать тебе». «Мина? Она очень милая, правда? » «Мне она нравится. Ты тоже посещаешь ее? » «Раз в неделю». «Я тоже». «Я знаю». «А мне она не сказала, что ты к ней ходишь». «Она мне тоже ничего не говорила. Это ты сказала. Я видел Мину у тебя в сознании». «Ой… Даже не знаю, что мне об этом думать». «Не волнуйся. Я никому не рассказываю о том, что вижу в сознании других людей. У меня есть свой моральный кодекс. Не менее сильный, чем у Мины. И у других докторов». «Правда? » «Даю слово. Письменное». Не знаю, как я могла почувствовать улыбку в этих коротких словах, но как-то почувствовала. «Спасибо», — написала я. — «Я хотела задать тебе один личный вопрос, но мне не хотелось передавать его через Набики». «Я понимаю, но все-таки — почему? » Трудный вопрос. Нужно было срочно придумать какой-нибудь деликатный ответ, ведь, откровенно говоря, у меня не было никаких причин не любить Набики. Я допускала, что она может быть вполне — как они сейчас говорят? — вполне небесной, особенно если учесть друзей, которых она себе выбирала. «Мне кажется, она меня недолюбливает». «Вот как. Мне придется сказать ей об этом. Она плохо скрывает свою враждебность». «А она пытается? » «Еще как». «Значит, она в самом деле меня не любит? » На этот раз он ответил не сразу. «Она не винит тебя в этом. Она прекрасно понимает, что ты в этом не виновата». «В чем не виновата? » Последовала еще одна долгая пауза. «Она завидует», — наконец написал Отто. Я чуть не поперхнулась от возмущения. «Завидует? Но чему?! » «Думаю, просто тому, кто ты есть». «Вот как? Скажи ей, пусть забирает, хоть сейчас! Всю мою жизнь. Всю скопом, с чертовым обременением: с проклятыми репортерами, со стазисным истощением, с двухгодичным курсом физиотерапии, не говоря уже о ночных кошмарах! Да я готова хоть сейчас поменяться с ней! » Я пожалела о своих словах сразу же, как только отослала сообщение. «Прости», — тут же написала я. «Она все это знает. Дело не в этом». Теперь я растерялась. «Так чему же она завидует? » «Ты меня интересуешь, а ее это нервирует». Я сглотнула. «Вот как». «Да. Понимаешь, это случается нечасто. Большинство людей кажутся мне скучными. Их сознания очень примитивны». «Я не очень умная», — поспешно написала я. «То, что я имею в виду, не имеет отношения к уму. Впрочем, в твоих мыслях я не заметил глупости». Это меня удивило. «Значит, умные люди могут быть примитивными? » «Сплошь и рядом. Меня интересует не ум как таковой, а стремление думать и размышлять. У всех есть возможность расширить границы своего сознания, но лишь немногие ею пользуются». Я не знала, что на это ответить, поэтому задала следующий вопрос. «А Набики интересная? » «Очень. Она умеет мыслить на нескольких уровнях сразу. Вот почему она может одновременно испытывать к тебе и злость, и сочувствие». «Как вы познакомились? Если, конечно, это не очень личный вопрос». «Совсем нет. Когда я впервые попал в Юнишколу, мне пришлось очень нелегко. Я был почти так же одинок, как ты, только еще более странный. Многие относились ко мне враждебно. Набики с самого начала яростно встала на мою защиту, еще до того, как мы с ней познакомились. Порой она напоминала мне львицу, охраняющую своих детенышей. Этот комплимент настолько пришелся ей по душе, что она тут же в меня влюбилась». «Да ты что? С одного комплимента? » «Как сказать… Это трудно объяснить. Во-первых, я умею говорить очень милые и, скажем так, очень пылкие комплименты. Боюсь, ты сочтешь меня задавакой. Но серьезно, я ведь сам странный, а это самое странное мое свойство. А во-вторых, в этом вся Набики. Она ничего не прячет за душой и целиком отдается любому чувству. Сначала мне было очень странно впитывать мысли человека, который в меня влюблен. Это было похоже на разноцветную радугу, мерцавшую в сознании Набики». Мне понравилось это сравнение. Я представляла себе любовь точно так же. «Я не планировал заводить подругу, но это была настолько прекрасная мысль, что я не заметил, как увлекся. Мы вместе уже больше года». «Красивая история». «Подозреваю, намного красивее большинства твоих». Я вздрогнула, хотя Отто не мог этого видеть. «Точно». «Не волнуйся. У меня тоже больше темных историй, чем светлых». «Мне жаль». «А мне нет. Это моя жизнь, другой не дано. Какой личный вопрос ты хотела мне задать? » «Ах, да. Всего один. Что так напугало тебя в моем сознании? » «Ты не хочешь знать ответ на этот вопрос». «Хочу». «Если бы я мог дать исчерпывающий ответ на этот вопрос, тебе не пришлось бы его задавать. Мне трудно найти слова для таких ощущений». Я разочарованно сгорбила плечи. «И все-таки. Ответь, как сможешь». «Все дело в твоем сознании, — написал Отто. — Как ты думаешь, что я в нем увидел? » «Когда ты дотронулся до меня, я просто жутко смутилась». «И почувствовала себя одинокой. И напуганной. И несчастной. И еще немного обиженной». «Я обижалась не на тебя». «Да, не на меня. На какую-то золотую статую». «Ох, Отто! Так я представляю себе Реджинальда Гиллроя». «Да ты что? Очень забавно». И тут меня поразила одна мысль. «Отто, ты умеешь смеяться? » «Не слишком хорошо. Мой смех звучит… довольно странно. Поэтому я стараюсь не делать этого на публике». «Почему ты не разговариваешь? » «Не могу. Я пытался. У взрослых людей есть резонаторы, отвечающие за громкость и отчетливость речи. Мои резонаторы находятся на младенческой стадии развития. При желании я могу шептать, но это звучит очень странно, и люди с трудом меня понимают. Я знаю язык жестов, но он бесполезен в том случае, если мой собеседник с ним не знаком. Все это очень неприятно». «А твоя мимика? А кожа? » «Я полагаю, что как наследница ЮниКорп ты при желании можешь получить доступ к моим медицинским данным». «Нет-нет, спасибо, — со всей возможной поспешностью написала я. — Прости». «Я не хотел быть грубым, — написал Отто. — Вообще, я мало думаю о ЮниКорп». «Я тебя не виню». «Я тебя тоже». Мне было приятно это услышать. «Я рада. Но я все-таки хочу понять. Мне важно знать, почему я тебя пугаю, потому что мне бы не хотелось, чтобы мы могли общаться только так, как сейчас». «Хорошо. Позволь мне подумать». Последовали долгая пауза, а потом слова полились снова. «Это страшно досадно, — первым делом написал Отто. — Было бы несравненно проще ПОКАЗАТЬ тебе, но если бы я мог показать, то мне не пришлось бы этого делать — ведь тогда я бы просто проник в твое сознание, и никакой проблемы не возникло бы! » «Парадокс», — написала я. «Он самый. Ладно. Все дело в… пустоте в твоем сознании. Это не отсутствие ума и даже не пропилы или блоки в твоей памяти. Наоборот, твоя память представляется мне очень цельной. В некоторых местах она показалась мне сильнее, чем у многих людей. В ряде фрагментов она настолько сильна, что путешествие по ней похоже на езду по дороге с лежачими полицейскими. Я успел увидеть совсем немного, поэтому заранее прошу прощения, если скажу что-нибудь такое, что тебя обидит». «Я не верю, что ты можешь меня обидеть», — честно написала я. «Все дело в участках вокруг так называемых лежачих полицейских, твоих самых сильных воспоминаний. То ли непосредственно перед ними, то ли сразу после находятся огромные провалы, и я боюсь в них заглядывать. Я чувствую, что в них таится какая-то опасность. Как будто какие-то острые колючки могут затянуть меня внутрь, и я буду заперт там навечно. Не спрашивай меня, откуда берется это ощущение. Я не знаю». Я судорожно сглотнула. «Отто? Ты когда-нибудь погружался в стазис? » «Нет, но планирую когда-нибудь сделать это. Мы с сестрами и братом хотели бы слетать на Европу после того, как достигнем совершеннолетия и сможем делать все, что нам захочется». Я невольно улыбнулась. «А почему ты спросила? » «Просто подумала, не это ли ты увидел». «Сомневаюсь. Даже нет: я не думаю, что это имеет отношение к стазису. Почему тогда этих провалов так много? » Тут мне пришлось поскорее сменить тему. «Значит, думаешь отправиться на Европу? » «После того как нам исполнится двадцать один год, они не смогут нам помешать». «Я рада, что вы настолько человечны, что ЮниКорп не может считать вас своей собственностью». «Но корпорация все еще имеет право создавать нам подобных, — написал Отто. — Даже наша кровь нам не принадлежит. Уколи нас, разве у нас не потечет кровь? Но этого нельзя сделать без письменного разрешения. ЮниКорп также владеет нашим правом воспроизводства себе подобных. Даже если мы когда-то сможем иметь детей, наше потомство будет принадлежать корпорации». «Но это ужасно! » «Да. Но в настоящий момент твое положение ничуть не лучше нашего. ЮниКорп полностью владеет тобой». «До тех пор пока я не завладею ЮниКорп». «Если золотая статуя позволит тебе сделать это». Ужасное предчувствие охватило меня. «Думаешь, он не позволит? » «Я знаю, что он любит власть. Он был страшно оскорблен, когда я выиграл стипендию в Юнишколе. С тех пор он немало потрепал нам нервы». Мне стало плохо, когда я это прочитала. Я заставила себя не вспоминать о моей давным-давно утраченной премии «Молодой мастер». «Разумеется, я не свободен по-настоящему, — продолжал Отто. — Юнишкола тоже подчиняется ЮниКорп. Только это и позволило мне выиграть судебный процесс. Судья решил, что все школы, находящиеся под контролем моих опекунов, находятся в равном положении, и раз уж я смог выиграть стипендию, то должен иметь право выбора учебного заведения. Короче, очередная юридическая заумь». В этом месте в потоке фраз возникла небольшая пауза, а потом слова полились снова. «Мне нужно идти. У нас выключают свет в одиннадцать, а я живу в одной комнате с Джемалем. Он не любит, когда я оставляю экран включенным». «Спокойной ночи, Отто». «Спокойной ночи, Дикая Роза. Напиши мне еще. Я по-прежнему нахожу тебя очень интересной».
Глава 10

Мне было приятно поговорить с Отто. Возможно, переписка с ним перед сном помогла мне не чувствовать себя такой одинокой. В эту ночь я впервые спала без кошмаров. Это было таким избавлением, что я горела желанием повторить эксперимент, отгонявший мои страхи. Поэтому я очень обрадовалась, когда на следующий день за обедом Отто улыбнулся мне своей натянутой улыбкой, улучив момент, когда Набики не смотрела в нашу сторону. Он дважды стукнул пальцами по своему ноутскрину, а потом поднял обе руки вверх. Десять. Я тихонько кивнула. В десять вечера того же дня, когда Завьер сидел у меня в ногах, согревая их своим теплом, я включила свой ноутскрин. Я даже не успела открыть файл, как страничка мгновенно соединилась с абонентом. «Еще раз привет! » «Привет, — написала я. — Чем отплатить за такую радость? » «Чем угодно. Порадуй меня беседой. Я хочу задать тебе все банальные вопросы, на которые ты еще никогда не отвечала репортерам». «О чем ты говоришь? Да я несколько дней подряд только и делала, что разговаривала с репортерами! » «Говоря им лишь то, что они хотели услышать? Так? » Я задумалась. «Гммм», — написала я, почти в шутку. «Ты смешная. Скажи мне правду. Каково это — проснуться после шестидесяти лет сна? » «Стазис — это не вполне сон, — начала я, ловко избегая ответа на вопрос. — Хотя после него чувствуешь себя отдохнувшей. И еще в стазисе бывают… сны, назовем это так». «То есть это не настоящие сны? » «Нет, — ответила я. — В стазисе видишь не сны, а изнанку собственных мыслей. — Я нахмурилась. — Наверное, это немного похоже на то, что видишь ты, когда дотрагиваешься до кого-нибудь, только находящийся в стазисе видит собственные мысли. По большей части они предстают в виде штормов, морей и разноцветных красок». «Вот как! » Последовала долгая пауза. «Должно быть, это довольно жутко». «Нет. Стазисные препараты подавляют центры страха в нервной системе человека. В стазисе нет страха. Печаль и тревога тоже частично ослабляются, но страх подавляется в первую очередь». «Странно». «Это необходимо. Без подавления центров страха люди инстинктивно впадали бы в панику, почувствовав, что их организм отключается. Это очень странный процесс — клетки твоего тела перестают стареть и делиться, тебе кажется, будто ты умираешь. Это не так, но твое тело воспринимает происходящее, как смерть. Такое ощущение длится всего несколько секунд, но до изобретения подавителей страха вхождение в стазис было очень мучительным. Люди застывали в ужасе и оставались в таком положении… на все время стазиса. Бывали острые приступы клаустрофобии и… — Тут мои познания едва не подвели меня. — …и прочие неприятности. Короче, до появления нового поколения препаратов стазис был крайне неприятной процедурой». «Ты много знаешь о стазисе». «Я долго его принимала». «Ты говоришь о нем как о наркотике». Я вздрогнула и не отвечала так долго, что Отто написал: «Роуз? Ты здесь? » «Еще здесь, — написала я. — Просто твое замечание застало меня врасплох. Ты прав. В каком-то смысле это похоже на наркотик». «Прости, теперь я понял, что повел себя не очень тактично. Я не хотел сказать, что ты шестьдесят лет провела под кайфом». «Мне сказали, что шестьдесят два, — поправила я. — Нет, это не было похоже на шестьдесят два года кайфа. Скорее, длительное размышление о своем искусстве». «Стазис помог тебе рисовать? » «Похоже, что да. Хотя мне не по душе такой способ обучения. Довольно тяжелый, на мой взгляд. Да и стазисное истощение не слишком приятная штука». «Могу себе представить. Сколько ты пробыла в больнице? » «Должна была провести три недели, но меня выписали через семь дней. Репортеры одолевали меня. Через четыре недели меня отправили в школу. Но я до сих пор не могу пробежать и мили». «А я, наоборот, пробегу запросто. Мы все отличные бегуны, для нас специально отбирали крепкие эмбрионы. Самая быстрая у нас Тристана». Я поняла, что он намеренно сменил тему и с благодарностью приняла его деликатность. «Тристана? » «Тристана Твайс. Моя сестра». «Какое необычное имя». «Оно означает тридцать два. Нам всем дали имена, похожие на номера наших эмбрионов». «Почему же ты тогда Отто? » «В судебном постановлении я значусь как Октавий. Я просто слегка сократил это имя. Октавий Секстий. По-моему, это звучит лучше, чем просто 86». «Судебное постановление? » «Угу. Нам пришлось бороться за человеческие имена». «Когда это было? » На этот раз пауза затянулась гораздо дольше, чем требовалось на такой безобидный вопрос. «Когда нам было по тринадцать лет», — написал Отто. «Почему не раньше? » «Это было, когда…» Он очень долго молчал. «Когда мы начали умирать», — закончил Отто. «Мне так жаль! Не продолжай». Снова последовала пауза. «Нет, все нормально, — написал Отто. — Я думал, мне будет тяжело, но постепенно я привыкаю к такой форме общения. Оказывается, я не учел того, насколько труднее думать на людях. Я не могу объяснить этого тем способом, которым обычно общаюсь с людьми, не получается. Даже с Набики. Но сейчас все намного проще. Странно». «Но это же хорошо! Наверное». «Да. Странно. Ладно. Сначала нас было тридцать два. Около десяти из нас умерли от неожиданных осложнений в младенчестве, никто из них не дожил до пяти лет. Но когда мы достигли переходного возраста, то стали умирать, как мухи. За восемь месяцев умерло шестнадцать человек, в том числе семеро высокоразвитых. Включая мою лучшую подругу. Ее звали 42». «Но что случилось? Почему вы решили сменить имена? » «Это все Уна. Уна Прима. Одиннадцать. Она была уверена, что умрет. Как и я. Те, кто умели делать то, что умел я, умирали быстрее всех». «Что умели? Читать мысли? » «Да. Когда мы были маленькими, среди нас было больше умеющих, чем примитивных. Но потом умеющие стали умирать. Некоторые наши братья и сестры сошли с ума перед смертью. У других были сильные кровоизлияния в мозг. Это произошло с номером 42. Мы все были страшно напуганы. Особенно Уна. Она тоже умерла в свой срок. Остались только я и Тристана. Мы с ней единственные из непримитивных, которые умеют читать и передавать мысли». Снова повисла пауза. «Вернее, до сих пор умеем. Никто не знает, сколько нам еще отпущено жизни». «О боже! Мне страшно». «Мне тоже. Но я привык. А Уна очень боялась смерти и того, что на ее могиле будет написано просто " 11". Поэтому мы, выжившие, решили добиться настоящих имен. Помимо нас с Тристаной, имена есть еще у Пенни и Квина. Примитивные до сих пор имеют только номера». «А кто такие Пенни и Квин? » «Пен Ультима, моя вторая сестра. Ее номер — 99. А Квинт Эссенциал — мой брат, номер 50. Квин умеет разговаривать. Ты непременно должна с ним встретиться. Он веселый». «Я была бы рада познакомиться с твоей семьей. Ты думаешь о своих братьях и сестрах как о семье? » «Да. Но мы стали братьями и сестрами только после того, как получили имена. Уна хотела, чтобы семья присутствовала на ее похоронах, поэтому мы обратились в суд и официально оформили свое родство. Теперь мы настоящие братья и сестры с правами наследования и прочими юридическими последствиями, поэтому в случае смерти кого-то из нас (если на тот момент мы будем уже свободны) ЮниКорп не сможет присвоить нашу собственность. Все, чем мы владеем, перейдет членам нашей семьи. Теперь мы полноправная законная семья. Мне до сих пор больно сознавать, что 42 не дожила до этого. Мне кажется, что она умерла в одиночестве». «Но разве вы не родственники, по рождению? » «Не совсем. У нас разные матери и разные ДНК, взятые у различных микробов. То есть микробы были одной разновидности, но все разные. Думаю, наши создатели рассчитывали, что мы сможем скрещиваться друг с другом. Но это просто невероятно. Мы никогда не смотрели друг на друга таким образом. Сколько я себя помню, мы всегда были вместе. До тех пор пока я не поступил в Юнишколу». Эти слова затронули что-то у меня в душе. Воспоминание о премии «Молодой мастер» не отпускало меня. Но не могла же я, в самом деле, принять стипендию и сбежать от мамы с папой? Или могла? Чтобы поскорее отделаться от этого неприятного вопроса, я быстро напечатала: «Твоя семья была против твоего поступления в Юнишколу? » «Нет. Мы все пытались туда поступить. Но понимали, что шанс есть только у одного. Квин узнал о стипендии от своего наставника. У него отдельный наставник, потому что он умеет разговаривать. А у нас с Тристаной был один учитель на двоих. Нам нужен преподаватель психологии, поскольку наша манера общения… — Он ненадолго прервался, а потом продолжил писать: —…отличается от обычной. У Пенни преподаватель глухой, потому что Пенни умеет общаться только знаками. И письменно, как мы с тобой. Конечно, это если меня нет рядом. А так я могу переводить». «Наверное, это странно». «Ты бы видел, как Гиллрой проверяет наши успехи! Мы с Тристаной отказываемся дотрагиваться до него, а он не желает учиться языку жестов, поэтому Квин разговаривает за всех нас. Как я уже говорил, у Квина замечательное чувство юмора. Ты бы видела лицо Гиллроя! Квин нарочно важно расхаживает туда-сюда и тихонько бибикает, чтобы позлить Гиллроя». «Ты меня насмешил, — написала я. — Спасибо. Я редко смеюсь». «Я это заметил», — ответил Отто. «Мне приятно, что я не единственная, к кому ты отказываешься прикасаться, — призналась я — Хотя мне немного обидно находиться в одной компании с Гиллроем». «На самом деле существуют тысячи людей, до которых я не хочу дотрагиваться, — сообщил Отто — Ты далеко не единственная». «Другие тоже пугают тебя? » «Большинство людей нагоняют на меня тоску или отвлекают. Далеко не каждое сознание хочется посещать». «Неудивительно, что ты не хочешь посетить мое», — вздохнула я. «Нет, я хочу, — возразил Отто. — Только боюсь. Это досадно. Раньше у меня никогда не было такой проблемы. После того как проведешь большую часть жизни в биологической камере смертников, тебя уже мало что может по-настоящему напугать. — Он снова помолчал, а потом добавил: — Поэтому я рад, что ты нашла способ общаться со мной. Это очень мило». «Да, — написала я. — Ты говорил доктору Биджа, что хочешь со мной поговорить? » «Конечно. Я плохо умею врать, и если чувствую желание открыться, то просто не могу ничего скрыть». «А что думает обо мне доктор Биджа? » «Ну вот, опять. Когда я рядом, она не думает ни о тебе, ни о других своих пациентах, а если вдруг забывается, то я стараюсь не замечать эти мысли и не читаю их. Доктору Биджа приходится во многом доверять мне, и она честно старается. Это все равно что находиться в одной комнате с секретными документами и дать торжественную клятву читать только те бумаги, которые дали тебе в руки. Приходится смотреть только перед собой, не обращая внимания на все, что творится в комнате». «Прости. Я не пыталась заставить тебя нарушить свои принципы. Просто мне хотелось бы знать, что люди думают обо мне и какой видят меня со стороны». «Хочешь узнать, как я тебя вижу? » — спросил Отто. Мне стало немного страшно, но я написала: «Да». «Ты очень тихая. Сейчас ты сказала мне больше, чем я слышал от тебя за все время в школе». Он был прав. Я написала ему гораздо больше, чем рассказала Брэну и доктору Биджа. «Мне кажется, что ты все время грустишь, — продолжал Отто. — У тебя темные глаза, цвета крепкого чая». Хмм. Отто с удивительной точностью определил оттенок. «Ты всецело увлечена искусством, постоянно рисуешь. Думаю, тебе это очень важно, мне кажется, что искусство для тебя не столько хобби, сколько выход». «Ты прав, — написала я, с готовностью принимая его наблюдения, тем более после того, как он столько рассказал о себе. — С помощью рисования я понимаю разное». «Ты с трудом понимаешь происходящее вокруг? » «Да. Я всегда чувствовала себя посторонней, еще до… всего этого. Рисование помогает». «Это хорошо. Дай-ка подумать, что же еще. Я беспокоюсь за тебя. Ты никогда не жалуешься, но мне кажется, что ты ненавидишь всю нашу школу. Поэтому я часто думаю, что с тобой произошло. Хотя все понимают, что нельзя пропустить шестьдесят лет и не быть слегка не в себе». «Значит, всем кажется, что я не в себе? Замечательно». «Разумеется, а как ты хотела? Но мне кажется, они сами не понимают, насколько тебе трудно. Судя по сплетням (которые я не храню в тайне, в отличие от услышанных мыслей), большинство уверено, что ты сама хотела погрузиться в стазис, чтобы быть центром всеобщего внимания и наследницей ЮниКорп. Кроме того, практически все уверены, что у тебя развилась анорексия из-за нездорового желания быть стройной и красивой». «Я похожа на скелет». «Я тоже так думаю, кроме того, я постоянно вижу, как ты ПЫТАЕШЬСЯ есть». «Это все стазисное истощение». «Ох, я не знал. Прости». «У меня почти ничего не работает как следует. Все органы и системы вышли из строя после долгого бездействия. Мне сказали, что врачи напичкали мой организм наноботами, чтобы поддержать работу почек и сердца». «У Квина такая же ситуация, — написал Отто. — Они обещают удалить ему наноботы, когда он станет старше. Может быть, как раз перед нашим освобождением». «Когда это будет? » «Когда нам исполнится двадцать один год». «А зачем Квину наноботы? » «Мы едва не умерли. Нам просто пытаются сохранить жизнь. Половине примитивных тоже нужны наноботы. Ведь они даже не могут никому пожаловаться, если у них что-то болит». «Им очень тяжело живется? » «Они стараются создать им все условия для счастья. Мы навещаем их каждые выходные, проводим вместе час или около того. Они нас любят, особенно меня и Тристану, потому что мы умеем показывать им занимательные мыслеобразы и все такое». Меня немного удивляло то, что он называет всех, кто заботится о его семье, коротким местоимением «они». «Вас кто-нибудь любит? » «А ты проницательна, да? » «Я скучаю по родителям», — честно призналась я вместо ответа. Однако Отто это объяснение, кажется, вполне удовлетворило, по крайней мере, он не стал переспрашивать. «Никто никогда не задавал мне такой вопрос. Мы любим друг друга. У нас нет биологических родителей. Вскоре после нашего рождения несколько суррогатных матерей собрались вместе и позаботились о том, чтобы нас наделили правами человека. Но среди этих мам была только мама Пенни. Остальные, так уж получилось, оказались матерями примитивных образцов. Они тоже приходят по выходным. Иногда». «А суррогатная мать Пенни? » «Вышла замуж, родила другого ребенка. До сих пор посылает Пенни подарки на Рождество». «И все? » «Угу. Неважно. Мы рады быть людьми хотя бы по матери». «Могу себе представить! Но ведь они не отдали вас в приемную семью или типа того? Кто заботился о вас, когда вы были маленькими? » «Дипломированные медсестры. Они были добры к нам, но ведь это была их работа. К нам приставили наставников и психологов. Большая их часть была довольна мила. Они все работали на ЮниКорп. Мы были для них чужими. Ничего личного». Я сглотнула. Довольно долго я соображала, написать или нет, а потом решила махнуть рукой и пусть будет, что будет. Мне терять было нечего. «Ты не чужой для меня, — написала я. — Я тебя люблю. Когда мы с тобой будем свободными и совершеннолетними, мы отпразднуем Рождество вместе. Мы сможем стать семьей». Последовавшая за этим пауза длилась примерно столько же, сколько мои раздумья. «Спасибо. Это очень много для меня значит». Долгое время мы оба молчали. Потом я увидела: «Гасят свет. Джемаль сейчас пристыкуется». «Ладно. Спокойной ночи». «Спокойной ночи, Дикая Роза». Я улыбнулась. Это имя начинало мне нравиться.
Глава 11

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒