Борис Алмазов. Самый красивый конь 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 5Следующая ⇒

Григорьевич. - Да ты, как тебя, Пономарев, плачешь?

- Да! - закричал Панама. - Это ветеринары, которые животных лечат, это,

значит, как Айболит! А какой же вы Айболит! Вы всю кровь из коней

высасываете, как вампиры! Лошадь вам все здоровье отдает, а вы ее в зоопарк.

Вы никакие не доктора! Вы хуже зверей... Волк тот хоть сразу загрызет, а вы

постепенно все соки вытянете! Живодеры! Панама кричал, топал ногами и

размахивал кулаками перед самым носом Петра Григорьевича. Все доктора

столпились вокруг них и смущенно переглядывались.

- Перестань орать! - вдруг тонким голосом крикнул Петр Григорьевич. И

Панама сразу замолчал, только всхлипывал, глотая слезы.

- Нгуен, идите сюда! Вот! Вот! - Петр Григорьевич вытащил в круг

маленького вьетнамца. - Расскажите, как у вас в госпитале дети от столбняка

умирали. Расскажите этому припадочному! И вы, и вы, пожалуйста, - он схватил

за руку огромного африканца, - расскажите ему, как у вас целая деревня

отравилась консервами и погибла, потому что не было сыворотки от ботулизма!

- Петр Григорьевич суетился, лицо у него было в красных пятнах, руки

тряслись. - Он меня учить будет! Он меня будет укорять! Слюнтяй! Научись

сначала людей жалеть! Панама махнул рукой, повернулся и побежал.

- Стой! Но он не останавливался, он бежал и бежал, сам не зная куда.

Глава шестая. " А МНЕ ИХ, ДУМАЕШЬ, НЕ ЖАЛКО?! "

Панама сидел в большом кабинете, заставленном книжными шкафами, пил

чай, а Петр Григорьевич ходил из угла в угол и говорил:

- Так, брат, нельзя! Чуть что - -и в истерику. Оно, конечно, дело это

неприятное... Но что поделаешь? Жизнь, вообще, вещь довольно жестокая. В

конце концов, ты думаешь, мне их не жалко? Да если хочешь знать, они мне по

ночам снятся. Я глаза их видеть не могу...

- Петр Григорьевич, - сказал Панама, - не надо. рассказывать, а то я

опять заплачу.

- Ну-ну... я не буду. Конфет дать?

- Нет. Спасибо. Я домой пойду.

- Нет уж, брат. Домой я тебя сам доставлю. Только давай сначала в манеж

заедем.

- А это что?

- Манеж - это, брат, самое сказочное место. Там самые красивые кони в

нашем городе. Там уже, наверное, и твой Борис Степанович.

- А что он там делает?

- Как что? Тренируется. Он ведь мастер спорта. Так поедем? Он в записке

пишет, лошадь его посмотреть надо, что-то она плоха.

- Конечно, поедем! - поднялся Панама. - Надо ехать. Он так волновался,

из учительской - в класс и из класса - обратно. Прямо так и бегал... У ворот

института их ждал " газик" с синим крестом на борту и надписью " Ветеринарная

помощь". Панама еще никогда не ездил в " газике". Машина катила

быстро-быстро. У Петра Григорьевича прыгали очки на носу, а шофер сидел

прочно и молча, на рукаве его куртки был синий крест и надпись " Санитар".

Они проехали несколько станций метро, высокий собор с голубыми куполами,

свернули во двор и остановились около дощатых ворот с объявлением

" Посторонним вход воспрещен". Мальчишка лет пятнадцати с повязкой дежурного

встретил их в проходной.

- Ох, - обрадовался он. - Наконец-то, Петр Григорьевич. А мы уж прямо

не знаем, что и делать...

- Ложится? Панама удивился, как изменился голос доктора, стал жестким и

деловым.

- Венчики распухли! Стоять не может. Опой, наверно...

- Посмотрим. Температура?

- Высокая.

- Ну это естественно, естественно... Панама еле поспевал за ними.

Прошли двор, где были навалены какие-то пестро раскрашенные шлагбаумы, кубы,

полосатые шесты, стойки. По двору задумчиво бродил маленький шелудивый

ослик. Панама никогда живого ослика не видел, но останавливаться было

некогда. Они поднялись по мосткам и оказались в полумраке конюшни. В длинный

коридор выходили двери с решетками, из-за каждой на Панаму взглядывали умные

лошадиные глаза. В конце коридора толпилось несколько человек и слышались

приглушенные голоса.

- В деннике? - спросил врач. - Ложится? В глубине денника, над открытой

дверью которого была табличка " Конус". Чистокровный верховой

жеребец. 1968г. р. ", на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь.

Панама видел, как тяжело у него ходят бока.

- Дежурную лампу! - сказал врач. - И давайте его на растяжках в

коридор. Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у

головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися

губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит

его по челке, по глазам.

- Подымай, подымай, теперь осторожно выводи! Длинно и жалобно застонав,

конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на

иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему

можно было подойти с любой стороны.

- Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, - приговаривал

Борис Степанович, и все: и конюхи в ватниках, и дежурный мальчишка, и

седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке - поглаживали коня,

поддерживали, приговаривали ласковые слова.

- Ах ты, Конус, Конус... - вздохнул старик, - конь-то какой. Этому коню

цены нет. Вон глаз какой породный! Панама глянул. Глаз у коня. был глубокого

темно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг

становился на просвет солнечно-янтарным. Конус постоял, постоял и, вдруг

качнувшись, повалился на пол, голова на растяжках оскалилась, показались

огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая...

- Держи, держи, ребята... Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус,

мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать... Вставай,

голубчик... Жеребца снова подняли. Доктор присел на корточки и дотронулся до

ноги над копытом. Конус вздрогнул и застонал.

- Что, доктор, опой? - тревожно спросил Борис Степанович.

- Откуда опой? Откуда ему быть? - заговорил небритый конюх. - Я его

вчера два часа выводил. Что ж я, не знаю дела? Я с пяти лет при конюшне. Еще

у Пашкова служил.

- Такое может быть и не оттого, что напоили после езды... - задумчиво

сказал доктор. - Корм, скажем, тяжеловат, вот сердце все кровь к ногам

гонит... - Вон как живот вздут. Но тут еще что-то. Тут еще какая-то инфекция

сидит. Ну-ка сделаем для начала вот такой укольчик. - Он раскрыл чемоданчик,

вынул блестящий шприц, звякнул ампулой. - Боря, закрути! Борис Степанович

своей длинной жилистой рукой скрутил коню губу, и конь мелко задрожал.

- Спокойно! - И резко, как нож, шприц воткнулся в круп. - Ну вот и все,

вот и все... Теперь немножко переждем, чуть кровь пустим, чтобы затек с ног

снять. А завтра массаж, массаж, если только не будет температуры. Борис

Степаныч, ты тут ночевать будешь?

- Да, да, - закивал тот. - Куда ж я. Тут буду, конечно.

- Ежли что ночью, сразу звони, пока не разбудишь.

- Вроде падает температура? - Конюх дотронулся до коня. - А?

- Рано еще... Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей.

Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до

проходной.

- Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везет тебе:

третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То

Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка1 страшная, а вот теперь

Конус...

- Невезучий я, - ответил Борис Степанович. - Еще сегодня все так

удачно. Вы быстро приехали.

- Это вот кого благодари! - Петр Григорьевич положил руку Панаме на

голову. - Ты бы знал, как он в институт проник - целый детектив... А какую

он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.

- Спасибо, Игорек! - сказал Борис Степанович. - Я тут замотался, совсем

про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь,

и дома волнуются?

- Борис Степанович, - сказал Панама, - можно, я завтра сюда приду?

Глава седьмая. " ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК! "

Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились

барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались

звучно и непонятно - " пионерская символика". Машу Уголькову попросили нашить

на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было

уютно. Пахло краской, из застекленного шкафа весело сияли кубки - школьные

призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно,

как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно

мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.

-... Пономарев, - вдруг услышала она знакомую фамилию. Маша заглянула в

приоткрытую дверь. В пионерской комнате за столом сидели старшая

пионервожатая и Васька Мослов.

- А ты заставь его быть активным! - говорила пионервожатая. - Что-то,

извини меня, Вася, мне не очень верится, чтобы Пономарев был таким ужасным,

как ты говоришь...

- Честное слово! Карикатуры рисует, уроки прогуливает. ..

- А ты проводил с ним индивидуальную работу?

- Какая там работа! Он со мной и разговаривать-то не желает! Я считаю,

его поведение надо на совете дружины обсудить.

- Ну, так сразу и обсудить! Нет, Вася, нужно сначала с человеком ну

хотя бы поговорить. А еще лучше знаешь что: поручи ему какое-нибудь дело...

- Да завалит он любое дело!

- Вот тогда и поговорим. А друзья у него есть? Может быть, на него

через друзей повлиять?

- Он со Столбовым дружит, но этот тоже человек ненадежный... Я считаю

так: поручим ему дело, а если он откажется или провалит, тогда обсудим его

на совете отряда. И пусть Столбов как человек, который его лучше других

знает, это обсуждение и проведет! Если и после этого Пономарев не исправится

и не откажется от своих делишек, тогда уж вплоть до исключения...

- Ну ты хватил! - сказала пионервожатая. - Думаю, до этого не дойдет. А

ты не боишься, Вася, расколоть класс?

- Это как?

- А так. Часть класса поддержит тебя, а другая - Пономарева, и начнется

у вас в классе склока.

- Да кто это будет Пономарева защищать? У него и друзей-то нет. Один

Столбов. А Столбов не в счет. Так что этого не будет... Маша слушала, сжав

кулаки. " Ай да Васька, совсем он не " осел среди ослов" - он гораздо хуже.

Это ведь он Панамке за карикатуру мстит. А карикатуру-то Столбов нарисовал.

Мало того, что этот Мослов шуток не понимает, еще и невинного человека

погубить хочет? " - думала Уголькова. Она хотела прямо сейчас выйти и

рассказать, как было дело, да вовремя спохватилась. Во-первых, скажут,

подслушивала, во-вторых, ведь Борис Степанович ясно сказал, что Панама сам

себе письмо писать не стал бы, а Мослов все равно не поверил. Он и теперь не

поверит! Маша вспомнила понурую фигуру Панамы, его узкие плечи, сутулую

спину. И как тот сидит на уроке, подперев голову рукой, мысли где-то

далеко-далеко. Его вызовут - он очнется, ничего не слыхал, только глазами

своими голубыми хлопает. И Маше стало его вдруг жалко. Ишь, заступиться за

Панамку некому! Нет, есть кому! Сразу из школы она побежала к своей подружке

Юле Фоминой, на стадион. Юлька, раскрасневшаяся, потная, носилась по льду,

выделывая сложные фигуры танца. А музыка визжала и мяукала, звук " плыл", и

магнитофонная лента все время рвалась.

- Да что ж это такое! - возмущенно кричала Фомина. - Михаил

Александрович, скажите вы им! Ведь так совершенно невозможно работать!

Сапожника какого-то посадили в радиорубку. .. Тренер пошел выяснять. А

Юлька, возмущенная, подкатила к барьеру.

- Ты чего? - спросила она Уголькову.

- Ой, Юля! - И Маша рассказала все, что слышала.

- Ну вот, все нормально! - К ним подкатил тренер. - Давай с самого

начала. Ты уж нас, девочка, извини, нам некогда.

- Я понимаю, - сказала Маша. - Юля! Так что же теперь делать?

- Потом, потом поговорим! - замахала руками Юлька. - Вообще, твоя-то

какая забота? Маша посмотрела-посмотрела, как Юлька легко скользит по

зеркалу катка, потом тихонько повернулась и побрела домой. " Это потому, что

она занята очень, а на самом деле она добрая", - уговаривала себя Уголькова.

Но чувствовала, что-то здесь не так. Юлька - вся на катке, а в классе тоже

как на тренировке...

- Ну и ладно! - сказала Маша. - Все равно у Панамки есть защита. Это -

я!

Глава восьмая. КАЖДЫЙ ДЕНЬ, КРОМЕ ЧЕТВЕРГА

- Многие слова со временем теряют первоначальное значение. Вот,

например, слово " ремонт". Это слово французское и означало раньше " пересесть

на свежую лошадь". А " ремонтировать" - это значит " обновлять конский

состав". Новых лошадей покупать, одним словом. Ну вот, сейчас копыта замоем,

и на сегодня все. Давай воду! Панама тащит ведро Борису Степановичу.

Довольный, растертый соломенным жгутом Конус весело хрупает сено. Он

выздоравливает. Сегодня Борис Степанович сделал небольшую проездку. Ох и

намучились они с Панамой за этот месяц! Конусу становилось то лучше, то

хуже. Сидела в нем невесть где подхваченная простуда. И много пота пролили

они, прежде чем услышали от Петра Григорьевича: " Завтра начинайте работать

коня. Сначала работайте шаг. Шагайте коня минут тридцать, и две репризы по

десять минут рысью... " Панама теперь каждый день ходит в манеж. И странное

дело, сейчас, когда у него времени в обрез, он перестал опаздывать в школу и

даже начал лучше учиться. За месяц только две тройки. Раньше, бывало, сядет

за уроки и сидит часов пять. Пишет, на промокашке рисует, в окно глядит. А

теперь в окно глядеть некогда: на уроки Панама может потратить час-полтора,

не больше, а то в манеж опоздает к вечерней проездке. Поэтому и на уроках

сидит как памятник, не шелохнется, каждое слово ловит: запомнишь на уроке -

дома учить не надо. Только вот с классом отношения испортились. Первым

поссорился Столбов, с которым они с первого класса за одной партой сидели.

Сколько раз их рассаживали за болтовню, но они опять вместе садились, а тут

Столбов сам ушел, да еще стукнул Панаму по голове.

- Знаю, знаю, Панамочка дорогой, - сказал он на прощание, - чего ты

такой замечательный стал, в отличники прорываешься: Юлечке своей хорошенькой

понравиться хочешь. Только ничего у тебя не выйдет! Ты ростом от горшка два

вершка, а она вон жердина какая. Ну что мог ответить ему Панама! Что в школе

у него все получается само собой? Кто этому поверит! Рассказать про манеж он

не мог, да и что рассказывать? Как он из денников тачками навоз вывозит, как

Конусу компрессы делает и клизмы ставит? А сказать, что он Юле понравиться

не хочет, тоже нельзя. Да и разве есть в классе такой мальчишка, который бы

ей понравиться не хотел? Даже Сапогов-второгодник и тот замолкает, когда Юля

входит в класс. Она такая красивая, у нее свитер красный, ее даже по

телевизору показывали. И комментатор сказал: " Это надежда нашего города,

подрастающая достойная смена", и всякие другие хорошие слова. Конечно,

Панаме она очень нравилась, даже ночью снилась один раз, только как - он не

запомнил. Хорошо снилась. И все у нее получается ловко и весело. Иной раз

выйдет отвечать - ничего не знает, а глаза свои огромные распахнет и начнет

говорить, говорить и, глядишь, на четверку ответит... Панама от удивления

только в затылке чешет.

- Личное обаяние, - говорит Столбов, - ничего не попишешь. Вот есть

обаяние - и делай что хочешь, а нет - давай учи! Обаяние - оно как лазер, от

него никуда не денешься, вот, к примеру, лазерная винтовка... Кончались

такие беседы тем, что Столбова ставили столбом - за разговоры. На одного

только Бориса Степановича это обаяние почему-то не действовало. Когда он

вызвал ее в первый раз и Юля своей необыкновенно красивой взрослой походкой

вышла к доске, учитель оглядел ее с ног до головы и весело сказал:

- Нуте-с, Фомина Юлия, поведайте миру, что такое народное творчество,

имеется в виду устное. Что мы к нему относим и почему?

- Устным народным творчеством называется, - начала бойко Фомина и пошла

крутить: - Народное творчество называется народным, потому что его создавал

народ, поэтому оно народное... Борис Степанович подпер своей длинной ладонью

щеку и не мигая смотрел на Юлю, пока она не сбилась.

- Все? - удивленно спросил он. - Жаль. В таком стиле можно отвечать

часами на любой вопрос, о котором никакого понятия не имеешь. И не смотрите

на меня, барышня, как некое животное на некие ворота. Естественно, за такой

ответ вознаграждение будет минимальное.

- Два? - радостно выкрикнул второгодник Сапогов.

- Знакомая отметка, Сапогов? - спросил учитель и влепил в журнал

здоровую, жирную двойку. Фомина стала красная, как свитер, и раздраженно

хлопнула крышкой парты.

- Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему

педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас

растолкует Пономарев. И Панама пошел и заработал четверку, хотя ему сквозь

землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы

тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он

рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть. Ну, а сегодня скандал

произошел. На большой перемене остались все в классе - объявили экстренное

собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:

- Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять

участие.

- Как принять? - засмеялся Столбов. - Мы еще с начала года ни одной

газеты не выпустили...

- Ну и что? Вот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько

газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.

- Не могу я сегодня.

- Ну, завтра.

- И завтра не могу, - ответил Пономарев, - занят я, ребята.

- И когда же ты бываешь свободен? - ехидно так спрашивает Васька.

- В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу. Тут все как закричат:

- А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарев выделяется, хочет

особенным быть!

- Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, - говорит Васька. - Я

считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не

участвовал... У тебя что, уважительные причины есть?

- Есть, - сказал Панама.

- Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы

ее стараемся максимально освободить. Идем навстречу.

- Не могу я объяснить. А причины есть, - твердо ответил Панама. Тут

опять все как закричат. И вдруг встает Машка Уголькова и говорит:

- Что вы пристали? Я за него останусь. Все сразу замолчали.

- Пономарев, - говорит она, - не такой человек, чтобы врать.

- Ха! - сказал Столбов.

- Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины,

значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка, за два

месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать - это

показуха! Тут опять все как закричали! А Пономарев смотрел на Уголькову,

точно видел ее в первый раз. Целый день он над этим думал. И сейчас, когда

помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:

- А все-таки Маша Уголькова - хороший человек.

- Да? - усмехнулся Борис Степанович. - Из чего ж это следует?

- Из поступков.

- Ну, ежели из поступков, тогда конечно.

- А вы как считаете?

- А я считаю, что Маша - человек очень порядочный, с доброй душой и

очень ясной головой. И потому она - красивая...

- Ну да! - засмеялся Панама. - У нее нос конопатый!

- А ей это идет, - отжимая тряпку, ответил учитель. - А ты что думаешь,

одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много

горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком.

Панама долго не мог заснуть, все думал над словами Бориса Степановича. Даже

ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал:

" Эффект - впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь" - и

ничего не понял.

Глава девятая. ЖЕСТОКОЕ УЧЕНИЕ

Конус выздоровел окончательно. Он весело ржал и топотал, когда Панама

или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за

куртки, когда они затягивали седельные подпруги или застегивали на его

тонких пружинистых ногах ногавки - кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия

не побил копытами, не поранился. А потом Конус, поигрывая мышцами, весело

шел в манеж. Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в стремя.

Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищенно, как

умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу.

Высокий, темно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь,

пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под

атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что

это под ним упруго ступает жеребец. Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя

разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней.

Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом

Степановичем. Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для

него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое

движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно это очень легко и

просто. Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о седла. Лошади шли

под ними боком, а то и вовсе останавливались. Один кудлатый конек выскочил в

середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в

седле, как мешок.

- Сидеть, сидеть! - кричала женщина-тренер. Мальчишка цеплялся изо всех

сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок. А все-таки Панама им

завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в

седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.

- Что, брат, нравится? - подъехал Борис Степанович. - Хотелось бы так?

- Да!

- Ну вот... А я все ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша

скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне показалось, что для тебя

пределом мечтания стала карьера конюха.

- Я так никогда не смогу, - грустно сказал Панама.

- А это мы посмотрим. - И с места поднял коня в галоп. В пятницу Панама

надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в

своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама

видел в первый свой приход. Он уже много про него знал. Знал, что Денис

Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском

Союзе, что он еще до революции был известен за границей и привозил на Родину

такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у

него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не

существует ни чинов, ни званий, что он отхлестал ременным кнутом какого-то

принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был

приглашен на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что

когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он

начал словами: " Свою жизнь я отдал на благо лошадей... " И когда Панама еще

только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.

- Денис Платонович, позвольте? - спросил Борис Степанович.

- Прошу... - раздалось раскатисто за дверью. - А, Боренька, здравствуй,

голубчик! - Панаму старик словно не заметил. Крошечная комнатка была вся

завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных

венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то

надписями.

- Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его

на рыси, не стесняйся - больше прыгай...

- Я не с этим сегодня, - сказал Борис Степанович. - Вы помните, как

пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день

приходил смотреть на коней?

- Я еще из седла не падаю. И память не изменяет, - засмеялся старик. Он

глянул в зеркало и пригладил седые кудри.

- Так вот, сегодня этот мальчишка привел вам своего ученика. Денис

Платоныч, я имею подозрение, что он будет ездить. Старик посерьезнел.

- Нынче я тренирую мало. Слышал, что про меня на совещании говорили?

" Старик-де обучает варварскими методами". Нынче время не то - кругом

сплошной гуманизм. Я их спрашиваю, мы кого воспитываем - секретарш или

всадников? Конный спорт - это спорт! А им что же, после каждого прыжка седло

кружевным платочком вытирать? . .

- Потому к вам и привел, - возразил Борис Степанович, - что хочу

настоящего всадника получить. Старик помолчал, и глаза его блеснули.

- Кха! - рявкнул он и вытер усы. - Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У

тебя высокие родители?

- Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, - отбарабанил Панама.

- Разденьтесь, мальчик. Панама начал судорожно расстегивать рубаху,

брюки.

- Так, - сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку

(рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко

ощупали локти, коленки. - Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?

- Нет...

- Так. Не дыши. - Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой

груди. - Ангиной часто болеешь?

- Нет.

- Ну-ко, - Старик достал из стола силомер, протянул Панаме: - Сожми.

Так, - сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер

в стол. - Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую -

ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк

слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.

- У него есть главное, - сказал Борис Степанович, - у него есть душа.

- Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального

обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: " Сила духа многое

искупает". Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки - секретарю. С

понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки.

Первый месяц - два раза в неделю, второй - три, третий - ежедневно, кроме

четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы

зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас

я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе.

Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И

предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остается пятеро,

и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники... Не смею

долее задерживать.

Глава десятая. МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!

Ах, как замечательно пахнет щами

из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печет оладьи, то запах

проникает даже сюда, в класс. И ребята еще задолго до второй перемены, когда

вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами. Стриженые

первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное

варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке

густых щей начинают урчать животы. Вот ведь как устроен человек -

завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется. Маша Уголькова

зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко,

льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у нее

денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько

рублевых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаенном углу

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒