ГРАНД-ОТЕЛЬ

⇐ ПредыдущаяСтр 17 из 25Следующая ⇒

Когда доктор Пилкингтон представился мне старейшиной иностранных врачей

в Риме, он присвоил себе звание, которое по праву принадлежало человеку,

неизмеримо превосходившему всех нас. Мне хотелось бы написать его имя здесь

так, как оно напечатлено в моей памяти, - золотыми буквами: старый доктор

Эрхардт, один из лучших врачей и прекраснейший человек, с каким только мне

доводилось встречаться. Его добрая слава, родившаяся еще в исчезнувшем Риме

Пия IX, выдержала все бури более чем сорокалетней практики в Вечном городе.

Ему было за семьдесят, но он полностью сохранил душевные и физические силы и

в любое время суток был готов прийти на помощь больному, не делая никаких

различий между бедными и богатыми. Он был идеальным воплощением типа

домашнего врача былых времен, ныне почти исчезнувшего - к большому ущербу

для страдающего человечества. Он сразу внушал любовь и доверие. Я убежден,

что за всю его долгую жизнь у него не было ни одного врага, кроме профессора

Бачелли. Он был немцем, и если бы в 1914 году среди его соотечественников

нашлось много людей, подобных ему, война никогда бы не началась.

Для меня навеки останется загадкой, почему столько больных, включая и

его прежних пациентов, искали помощи в доме Китса у меня, хотя на той же

площади жил такой человек, как старик Эрхардт. Он был единственным из моих

коллег, к кому я обращался за советом, и обычно оказывалось, что он прав, а

я ошибаюсь, но он никому об этом не рассказывал и неизменно защищал меня,

когда представлялся случай - а таких случаев было более чем достаточно.

Может быть, он плохо знал новейшие магические фокусы нашего ремесла и с

опаской относился к чудодейственным патентованным средствам всех стран и

школ, зато он мастерски владел сокровищницей испытанных старых лекарств, его

проницательный взгляд обнаруживал болезнь, где бы она ни пряталась. И ничего

не оставалось для него скрытым ни в сердце, ни в легких, стоило ему

приложить свое старое ухо к стетоскопу. Ни одно важное современное открытие

не ускользало от его внимания. Он живо интересовался бактериологией и

сывороточной терапией - в то время новыми науками, а работы Пастера он знал,

во всяком случае, не хуже, чем я. Он был первым врачом в Италии, применившим

противодифтеритную сыворотку Беринга, которая тогда только проходила

экспериментальную проверку и была неизвестна подавляющему большинству

врачей, хотя теперь она спасает ежегодно сотни тысяч детских жизней.

Я вряд ли когда-нибудь забуду, как это произошло. Поздно вечером меня

срочно вызвали в " Гранд-отель" к одному американцу, у которого было

рекомендательное письмо профессора Уэр-Митчелла. В вестибюле меня встретил

весьма рассерженный низенький господин, который гневно сообщил мне, что он с

семьей только что прибыл из Парижа поездом люкс, а здесь вместо лучших

апартаментов, которые он заказал, им предоставили две крохотные спальни без

гостиной и даже без ванны, - телеграммы директора о том, что гостиница

переполнена, он не получил. В довершение всего его маленький сын

простудился, у него жар, и его мать всю ночь просидела рядом с ним в поезде,

не смыкая глаз, - не буду ли я так любезен пойти посмотреть, что с ним.

Двое маленьких детей спали на одной кровати, щека к щеке, почти губы к

губам. Мать поглядела на меня с тревогой и сказала, что мальчик не смог

проглотить молока - наверное, у него болит горло. Малыш дышал с трудом,

широко раскрыв рот, его лицо было синюшным. Я переложил спящую сестренку на

кровать матери и сказал, что у мальчика дифтерпт и я тотчас же вызову

сиделку. Мать заявила, что будет ухаживать за ребенком сама. Всю ночь я

выскребал из горла ребенка дифтеритные пленки, которые его душили. На

рассвете я послал за доктором Эрхардтом, прося его помочь мне при

трахеотомии- мальчик задыхался. Сердце уже настолько ослабело, что хлороформ

давать было нельзя, и мы оба колебались, оперировать или нет, - мальчик мог

умереть под ножом. Я послал за отцом, но, едва услышав слово " дифтерит", он

кинулся вон из комнаты, и дальнейшие переговоры велись через приоткрытую

дверь. Он и слышать не хотел об операции и потребовал созвать на консилиум

всех знаменитых врачей Рима. Я сказал, что это излишне, да и все равно

времени уже нет: вопрос об операции должны решать мы с Эрхардтом. Я завернул

девочку в одеяло и потребовал, чтобы он отнес ее к себе и комнату. Он

сказал, что готов заплатить миллион долларов за спасение своего сына. Я

ответил, что дело не в долларах, и захлопнул дверь перед его носом. Мать

стояла у кровати и смотрела на нас с отчаянием. Я объяснил ей, что операция

может стать необходимой в любую минуту и, так как вызвать сиделку удастся не

ранее чем через час, ей придется помочь нам. Она молча кивнула и сморщила

лицо, стараясь сдержать слезы, - это была мужественная и хорошая женщина. Я

расстелил чистое полотенце на столе под лампой и начал готовить инструменты,

но тут Эрхардт сказал мне, что как раз в это утро он получил через немецкое

посольство новую антидифтеритную сыворотку Беринга, которую по его просьбе

ему прислали из лаборатории в Марбурге. Я знал, что в нескольких немецких

клиниках эта сыворотка уже применялась с большим успехом. Не испробовать ли

ее и нам? Времени терять нельзя было - ребенок умирал, и мы оба знали, что

надежды на выздоровление нет никакой. С согласия матери мы решили ввести

сыворотку. Реакция была поразительной и почти моментальной. Тело ребенка

почернело, температура подскочила до сорока одного градуса, но тут же

начался сильный озноб, и она упала ниже нормальной. Началось носовое и

кишечное кровотечение, сердце билось прерывисто, казалось, наступал коллапс.

Весь день мы не отходили от больного, каждую минуту ожидая конца. К нашему

удивлению, к вечеру дыхание улучшилось, пульс стал ровнее, горло несколько

очистилось. Я просил доктора Эрхардта пойти домой поспать часок-другой, но

он ответил, что не чувствует никакой усталости - настолько интересно все

происходящее. Когда пришла вызванная нами сестра Филиппина из общины " Синих

сестер", одна из лучших сиделок, каких только мне доводилось встречать, по

переполненному отелю с быстротой молнии распространилась весть, что в номере

верхнего этажа лежит больной дифтеритом. Директор прислал сказать, что

ребенок должен быть немедленно отправлен в больницу. Я ответил, что ни

Эрхардт, ни я но возьмем на себя такую ответственность: мальчик умрет по

дороге. К тому же его просто некуда было везти - в те дни практически не

существовало системы, которая предусматривала бы подобные случаи. Минуту

спустя питтсбургский миллионер сообщил мне через щелку в двери, что он

предложил директору освободить весь верхний этаж за его счет. Он готов

купить хоть всю гостиницу, но не допустит, чтобы его сына куда-то увозили,

раз это для него опасно. К вечеру стало ясно, что мать заразилась

дифтеритом. На следующее утро весь верхний этаж опустел - сбежали даже

коридорные и горничная. Только синьор Корначча, гробовщик, с цилиндром в

руках медленно прохаживался взад и вперед но пустому коридору. Время от

времени в дверную щель заглядывал обезумевший от страха отец. Матери

становилось все хуже, и мы перенесли ее в соседнюю комнату, где с ней

остались Эрхардт и вторая сиделка, а я с сестрой Филиппиной ухаживал за

мальчиком. Около полудня он умер - от паралича сердца. Мать была так плоха,

что мы не осмелились сказать ей правду и решили подождать до утра. Когда я

сказал отцу, что труп ребенка необходимо не позднее вечера отвезти в морг

при протестантском кладбище, а похороны должны состояться до истечения

суток, он пошатнулся и чуть не упал на руки синьора Корначча, который,

почтительно кланяясь, стоял рядом с ним. Он заявил, что жена не простит ему,

если он оставит ребенка на чужбине, - мальчик должен быть погребен в

фамильном склепе в Питтсбурге. Я ответил, что это невозможно, так как закон

запрещает перевозку трупов в подобных случаях. Минуту спустя питтсбургский

миллионер просунул в щель чек на тысячу фунтов, которыми я мог распорядиться

но своему усмотрению.

Он готов был подписать другой чек на любую сумму, лишь бы тело мальчика

было отправлено в Америку. Я заперся в соседней комнате с синьором Корначча

и спросил его, во сколько могут обойтись похороны по первому разряду и

могила in perpetuo [84] на протестантской кладбище. В ответ он пожаловался

на тяжелые времена - гробы подорожали, а число клиентов все сокращается. Для

него устроить хорошие похороны - дело чести, и десять тысяч лир покроют все

расходы, но без чаевых. Следует, конечно, отблагодарить могильщика, у

которого, как мне известно, восемь человек детей, ну и цветы в расчет не

принимаются. Продолговатые, кошачьи зрачки синьора Корначча заметно

расширились, когда я сказал, что уполномочен заплатить ему вдвое, если он

сумеет отправить покойного мальчика в Неаполь, а оттуда с первым пароходом в

Америку. Ответ он должен дать мне через два часа - я знаю, что это незаконно

и он захочет посоветоваться со своей совестью. Я со своей совестью уже

советовался: нынче ночью я сам набальзамирую труп и прикажу запаять

свинцовый гроб в моем присутствии. Таким образом опасность инфекции будет

предотвращена, и я подпишу свидетельство о смерти от септической пневмонии,

вызвавшей паралич сердца, а слово " дифтерит" вообще опущу. Синьор Корначча

советовался со своей совестью недолго и уже через час вернулся с согласием,

поставив, однако, одно условие: половина суммы будет уплачена вперед и без

расписки. Я вручил ему деньги.

Через час мы с Эрхардтом сделали матери трахеотомию, и операция спасла

ей жизнь.

Стоит мне посетить " прелестное маленькое кладбище у ворот Сан-Паоло, и

меня вновь начинают преследовать воспоминания об этой ночи.

Джованни могильщик, ожидал меня у ворот с тускльм фонарем. По его

приветствию я понял, что он выпил лишний стаканчик, чтобы подкрепиться перед

предстоящей работой. Но по понятным причинам я не мог искать себе другого

помощника. Ночь была бурной, лил дождь. Внезапный порыв ветра погасил

фонарь, и нам пришлось пробираться на ощупь в непроглядном мраке. На полпути

я споткнулся о кучу земли и упал в могилу - Джовенни объяснил, что выкопал

ее днем по распоряжению синьора Корначча - хорошо еще, что она неглубока,

хоронить-то в ней будут какого-то ребенка.

Бальзамирование оказалось трудным и даже опасным. Труп уже начал

разлагаться, фонарь светил еле-еле, а я, к своему ужасу, порезал палец. За

пирамидой Цестия непрерывно кричала большая сова, - я запомнил это потому,

что впервые в жизни ее крик был мне неприятен, хотя я очень люблю сов.

Я вернулся в " Гранд-отель" рано утром. Мать провела ночь спокойно,

температура у нас была нормальной, и Эрхардт считал, что она вне опасности.

Скрывать от нее смерть сына дольше было нельзя. Ни Эрхардт, ни отец не

хотели ей об этом говорить, и эта задача пала на меня. Сестра Филиппина

сказала, что мать уже все знает. Накануне, когда она сидела у постели

больной, та вдруг проснулась, с отчаянным криком приподнялась на кровати, но

тут же потеряла сознание. Сиделка подумала, что она умерла, и хотела бежать

за мной, но тут я вошел в комнату и сказал ей, что мальчик умер. Сиделка не

ошиблась. Мать посмотрела мне в глаза и, прежде чем я произнес хотя бы

слово, сказала, что она знает, что ее сына нет в живых. Эрхардт был

совершенно подавлен смертью мальчика и упрекал себя за то, что рекомендовал

применить сыворотку. Благородство и щепетильность этого превосходного

человека были столь высоки, что он порывался написать письмо отцу ребенка, в

котором чуть ли не объявлял себя виновником смерти мальчика. Я возразил, что

вся ответственность падает на меня, лечащего врача, не говоря уж о том, что

подобное письмо могло бы совсем лишить рассудка обезумевшего от горя отца.

На следующие утро мать в моем экипаже перевезли в больницу " Синих сестер",

где я также выхлопотал комнату для ее дочки и мужа. Его страх перед

дифтеритом был так велик, что он подарил мне весь свой гардероб - два

больших сундука костюмов, не говоря уже о пальто и цилиндре. Я был очень рад

- платье иногда оказывается нужнее лекарств. Мне с трудом удалось убедить

его не расставаться с золотыми часами с репетиром, но его карманный барометр

и по сей день находится у меня. Покидая " Гранд-отель", питтсбургский

миллионер с полным равнодушием заплатил по колоссальному счету, от которого

у меня закружилась голова. Я сам руководил дезинфекцией номеров, и, вспомнив

свой опыт в гейдельбергской гостинице, целый час ползал на коленях в

комнате, где умер мальчик, отрывая прибитый к полу брюссельский ковер.

Право, не понимаю, как я умудрился в такое время вспомнить о " сестрицах

бедняков". Я как сейчас вижу выражение, появившееся на лице управляющего

отелем и ею помощников, когда я распорядился снести ковер в мой экипаж,

чтобы я мог отвезти его в муниципальную дезинфекционную камеру ни Авентине.

Я объяснил, что питтсбургский миллионер, заплатив за этот ковер в три раза

больше его цены, подарил его мне на память.

Наконец я мог поехать домой на площадь Испании. На входной двери я

прикрепил объявление на английском и французском языках: " Доктор болен.

Обращаться к доктору Эрхардту, площадь Испании, 28". Я впрыснул себе тройную

дозу морфия и улегся на диване в приемной с болью в горле и температурой в

сорок градусов. Анна пришла в ужас и хотела бежать за доктором Эрхардтом, но

я сказал, что мне нужно только проспать сутки в все будет хорошо, а поэтому

она ни в коем случае не должна меня будить, разве что начнется пожар.

Благодетельный наркотик уже начал погружать в сон мой измученный мозг, даря

ему покой и забвение, так что даже рассеялся томительный ужас, который весь

день наводило на меня воспоминание о царапине на пальце. Внезапно

оглушительно зазвонил колокольчик в передней, а затем оттуда донесся громкий

голос, не оставлявший никаких сомнений в национальности его обладательницы,

которая спорила с Анной на ломаном итальянском языке.

- Доктор болен. Пожалуйста, обратитесь к доктору Эрхардту. Он живет

рядом.

Нет, ей необходимо немедленно видеть доктора Мунте по совершенно

неотложному делу.

- Доктор лежит в постели. Пожалуйста, уходите!

Нет, ей нужно поговорить с ним - и немедленно. " Вот моя карточка".

- Доктор спит... Будьте так добры...

Но как я мог спать, пока в передней визжал этот ужасный голос?

- Что вам угодно?

Анна не могла ее удержать, и она раздвинула портьеру моей комнаты -

пышущая здоровьем супруга Чарльза Вашингтона Лонгфелло Перкинса-младшего.

- Что вам угодно?

Ей было угодно знать, не грозит ли ей в " Гранд-отеле" опасность

заразиться дифтеритом. Ей дали номер на верхнем этаже, не правда ли, что

мальчик умер на втором этаже? Она не может подвергать себя опасности!

- Какой у вас номер?

- Триста тридцать пятый.

- О, тогда можете не тревожиться. Это самая чистая комната во всем

отеле. Я сам ее продезинфицировал.

Именно в ней и умер мальчик.

Я откинулся на кровать, провалился сквозь нее, как мне показалось, и

вновь начал действовать морфий.

Снова раздался звонок. Снова я услышал и передней тот же безжалостный

голос: миссис Перкинс объясняла Анне, что забыла задать мне чрезвычайно

важный вопрос.

- Доктор спит.

- Спустите ее с лестницы! - крикнул я Анне, которая была вдвое меньше

американки.

Нет, она не уйдет, пока не получит ответа на свой вопрос.

- Так что же вам угодно узнать?

- Я сломала зуб. Боюсь, его придется вырвать. Кто лучший дантист в

Риме?

- Миссис Перкинс, вы меня слышите?

Да, она меня прекрасно слышит.

- Миссис Перкинс, в первый раз в жизни я жалею, что я не дантист, - я с

наслаждением вырвал бы все ваши зубы!

Глава XXV

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒