ПЛОЩАДЬ ИСПАНИИ

⇐ ПредыдущаяСтр 15 из 25Следующая ⇒

Моей первой, пациенткой была госпожа Н., жена известного в Риме

английского банкира. Она почти три года пролежала неподвижно на синие, после

того как упала с лошади во время лисьей травли в Кампанье. Ее лечили по

очереди все иностранные врачи, а за месяц перед этим она даже обращалась за

советом к Шарко, который рекомендовал ей меня, - хотя я даже не подозревал,

что ему стало известно мое намерение обосноваться в Риме. Как только я

осмотрел ее, мне стало ясно, что пророчество шведского посланника сбудется.

Я понял, что Фортуна вновь стоит рядом со мной - невидимая ни для кого,

кроме меня. Лучшего начала для моей практики в Риме трудно было придумать,

тем более что эта дама была любимицей иностранной колонии. Я понял, что ее

паралич был результатом потрясения, а не неизлечимого повреждения

позвоночника, и я знал, что надежда на выздоровление и массаж поставят ее на

ноги через два месяца. Я сказал ей то, чего до тех пор никто не решался ей

сказать, и я сдержал слово. Ей стало лучше еще до того, как я начал

применять массаж. Менее чем через три месяца римский свет с изумлением

увидел, как она выходит из своей коляски у Виллы Боргезе и, опираясь на

палочку, начинает прогуливаться под деревьями. Многим это казалось чудом,

хотя на самом деле подобные случаи просты и легки, при условии, конечно, что

больной будет верить в лечение, а врач сумеет терпеливо поддерживать в нем

эту веру. Теперь передо мной распахнулись двери всех домов многочисленной

английской колонии в Риме, да и итальянских тоже. Через год я стал врачом

английского посольства, и пациентов у меня было больше, чем у одиннадцати

английских врачей, вместе взятых, - можете сами вообразить, какие Чувства

они ко мне питали. Мой старый друг, художник из Ecole des Beaux Arts [81],

живший в то время в Риме, ввел меня во французскую колонию. Мой старинный

приятель граф Джузеппе Примоли пел мне дифирамбы в римском обществе, а

отголоски моих успехов на авеню Вилье деделали остальное, и моя приемная

наполнилась пациентами. Профессор Уэр-Митчелл, крупнейший американский

невропатолог, с которым я уже имел связь в мои парижские дни, продолжал

посылать ко мне избыток своих переутомленных миллионеров и их слабонервных

жен. Их пылкие дочки, вложившие капитал своего тщеславия в первого

подвернувшегося им римского князя, также начали приглашать меня в свои

мрачные палаццо, чтобы советоваться со мной о разных недугах, которые все

были лишь симптомами разочарования. Остальные американцы как овцы следовали

их примеру. Вскоре двенадцать американских врачей постигла участь их

английских коллег. Сотни натурщиц, располагавшихся в живописных горских

костюмах на ступенях лестницы Тринита-ден-Монти под моими окнами, также

принадлежали к числу моих пациентов; когда я проезжал по площади Испании,

продавщицы цветов бросали в мою коляску букетики фиалок - знак благодарности

за лекарство от кашля для их бесчисленных ребятишек. Моя амбулатория и

Трастеверо сделала мое имя известным во всех бедных кварталах Рима.

С раннего утра до позднего вечера я был на ногах и спал как убитый с

вечера до утра, если только меня не вызывали к больному ночью, что случалось

довольно часто, но меня это не расстраивало - тогда я не знал, что такое

усталость. Для экономии времени, а также потому, что я люблю лошадей, я

вскоре стал разъезжать по Риму в элегантной коляске с красными колесами,

запряженной парой великолепных венгерских лошадей, а мой лапландский пес

Таппио восседал рядом со мной. Теперь я понимаю, что это было излишне броско

и могло показаться дурного вкуса рекламой, хотя в ту пору я уже в ней не

нуждался. По как бы то ни было, моим сорока четырем коллегам эта модная

коляска доставляла немало неприятных минут. Кое-кто из них все еще ездил в

колымагах времен Пия IX, таких мрачных, что казалось, будто почтенный доктор

имеет обыкновение одалживать свой экипаж под катафалк для скончавшегося

пациента. Другие ходили пешком в длинных сюртуках и высоких надвинутых на

лоб цилиндрах, словно размышляя, кого бы еще набальзамировать. Они все

бросали на меня яростные взгляды, когда я проезжал мимо, - они знали меня в

лицо. Но вскоре им волей или неволей пришлось познакомиться со мной лично,

так как меня начали приглашать на консилиум к их умирающим пациентам. Я

старался, как мог, соблюдать профессиональный этикет, уверяя больных, что им

поистине посчастливилось попасть в столь хорошие руки, - но это не всегда

бывало легко. Мы представляли собой печальное сборище потерпевших

кораблекрушение из самых разных стран - нас прибило к берегу в Риме, и там

мы искали применения своим скудным знаниям. Раз уж мы где-то должны были

жить, то Рим подходил для этой цели не хуже любого другого места - при

условии, конечно, что мы не станем мешать жить нашим пациентам. Вскоре уже

ни один иностранец не мог умереть в Риме без того, чтобы при этом не

присутствовал я. Для умирающих иностранцев я стал тем, чем для умирающих

римлян был прославленный профессор Бачелли - последней и, увы, так редко

сбывающейся надеждой! Еще одни человек неизменно появлялся у ложа смерти -

синьор Корначча, гробовщик иностранной колонии и директор протестантского

кладбища у ворот Сан-Паоло. Казалось, за ним никогда не посылали, но он

всегда являлся в нужную минуту - его большой крючковатый нос, похожий на

клюв коршуна, словно чуял смерть издалека. В корректнейшем сюртуке и

цилиндре, точно любой из моих коллег, он дожидался в передней своего часа.

Ко мне он, по-видимому, проникся особым расположением, и при встрече на

улице всегда приветствовал меня весьма почтительно, приподнимая цилиндр. Он

неизменно выражал искреннее сожаление, когда я весною первым покидал Рим, а

осенью встречал меня с распростертыми объятиями и дружеским Ben tornato,

Signor Dottore [82]. Правда, между нами произошло небольшое недоразумение,

когда на рождество он прислал мне двенадцать бутылок вина в надежде на

плодотворное сотрудничество в будущем сезоне. Он был очень обижен, когда я

отказался принять его подарок, и сказал, что никто из моих коллег никогда

еще не отклонял этого маленького знака его приязни. Подобное же

недоразумение охладило на некоторое время сердечные отношения между мной и

двумя иностранными аптекарями.

Я был очень удивлен, когда в одни прекрасный день меня посетил старый

доктор Пилкингтон, имевший особые причины меня ненавидеть. Он сказал, что он

и его коллеги тщетно ждали, чтобы я, согласно неписаному этикету, первый

нанес им визит. Но раз гора не пошла к Магомету, то Магомет пришел к горе. С

Магометом у него не было никакого сходства, если не считать пышной белой

бороды, - он больше смахивал на лжепророка, чем на настоящего. Он объяснил,

что явился ко мне как старейший иностранный врач в Риме, чтобы предложить

мне стать членом недавно основанного ими Общества взаимной поддержки,

которое должно положить конец их давней войне между собой.

В Общество вступили все его коллеги, кроме старого негодяя доктора

Кэмпбелла, с которым никто из них не разговаривает. Щекотливый вопрос о

гонорарах разрешен ко всеобщему удовлетворению: установлен минимум в

двадцать франков, а максимум каждый может устанавливать для себя сам в

зависимости от обстоятельств. Ни одно бальзамирование - будь то мужчина,

женщина или ребенок - не должно производиться дешевле, чем за пять тысяч

франков. Ему неприятно это мне говорить, но в Общество уже поступали жалобы,

что я представляю счета очень неаккуратно, а иногда вовсе их не представляю.

Не далее как вчера синьор Корначча, гробовщик, со слезами на глазах сообщил

ему, что я набальзамировал жену шведского священника всего за сто лир!

Весьма плачевный пример пренебрежения к интересам моих коллег. Он был

убежден, что я пойму, какие выгоды принесет мне вступление в Общество

взаимной поддержки, и выразил надежду, что завтра же сможет приветствовать

меня на собрании Общества.

Я ответил, что, к сожалению, не вижу, какие выгоды мое вступление и их

Общество может принести как мне, так и им, а к тому же я готов обсудить с

ними установление максимального гонорара, но не минимального. Вливание же

сулемы, которое они называют бальзамированием, обходится в пятьдесят пять

франков. Если прибавить к этому пятьдесят франков за потраченное время, то

сто франков, которые я взял за бальзамирование жены священника, вполне

справедливая цена. Я собираюсь зарабатывать на живых, а не на мертвых. Я

врач, а не гиена. При слове " гиена" он поднялся со стула и попросил меня не

трудиться когда-либо приглашать его на консилиум - у него не будет времени.

Я сказал, что это весьма грустная новость для меня и моих пациентов, но мы

как-нибудь постараемся обойтись без него.

Я сожалел о своей резкости и сказал ему об этом при нашей следующей

встрече - на этот раз в его собственном доме на виа Куатро-Фонтане. С бедным

доктором Пилкингтоном на следующий же день после нашего разговора случился

легкий удар, и он послал за мной. Он сообщил мне, что Общество взаимной

поддержки распалось, все они опять между собой перессорились, и он

предпочтет лечиться у меня, а не у своих бывших товарищей, - так надежнее. К

счастью, оснований для тревоги не было - наоборот, мне даже показалось, что

теперь вид у него стал несколько бодрее. Я постарался его успокоить, сказал,

что ничего опасного нет и что, вероятно, такие легкие удары случались у него

и раньше. Вскоре он снова был на ногах, и все еще продолжал свою

деятельность, когда я уехал из Рима навсегда.

Затем я познакомился с его смертельным врагом - доктором Кэмпбеллом,

которого он назвал старым негодяем. Если судить по первому впечатлению,

диагноз на сей раз он поставил правильный. У этого старика был на редкость

свирепый вид - налитые кровью страшные глаза, злобный рот, багровое лицо

пьяницы, к тому же обросшее волосами, как у обезьяны, и длинная нечесаная

борода. Говорили, что ему за восемьдесят, и старый, давно удалившийся от дел

английский аптекарь рассказывал мне, что тридцать лет назад, когда Кэмпбелл

только что приехал в Рим, он выглядел точно так же. Никто не знал, откуда он

взялся, но ходили слухи, будто он был хирургом в армии южан во время

американской гражданской войны. Действительно, его специальностью были

операции, однако хотя другого хирурга среди иностранных врачей в Риме не

было, все они были с ним на ножах. Однажды я застал его возле моей коляски -

он гладил Таппио.

- Завидую, что у вас такая собака, - буркнул он грубо. - А обезьян вы

любите?

Я ответил, что очень люблю обезьян.

Тут он объявил, что я - именно тот, кто ему нужен, и попросил меня

немедленно отправиться к нему и осмотреть обезьяну, которая опрокинула

кипящий чайник и опасно обварилась. Мы поднялись в его квартиру на верхнем

этаже углового дома на пьяцца Миньянелли. Он попросил меня подождать в

гостиной и вскоре появился с обезьяной на руках - громадным павианом,

забинтованным с головы до ног.

- Боюсь, его дела совсем плохи! - сказал старый доктор уже другим

голосом, нежно поглаживая исхудалое лицо животного. - Не знаю, что я буду

делать, если он умрет, - это мой единственный друг. Когда он был совсем

маленьким, я выкормил его соской, потому что его мамочка умерла от родов.

Она была ростом с гориллу и настоящая душка, разумнее многих людей. Я

спокойно режу своих ближних, мне это даже нравится, но у меня не хватает

духа перевязывать его бедное, обожженное тельце - он так страдает, когда я

пытаюсь обеззаразить его раны, что у меня нет больше сил его мучить. Я вижу,

что вы любите животных, может быть, вы возьметесь его лечить?

Мы сняли повязки, пропитанные кровью и гноем, и у меня сжалось сердце -

все тело обезьяны было одной воспаленной раной.

- Он знает, что вы ему друг, не то он не сидел бы так тихо - ведь он

никому, кроме меня, не позволяет к себе притрагиваться. Он все понимает, у

него побольше ума, чем у всех иностранных врачей в Риме, вместе взятых. Он

четыре дня ничего не ел, - продолжал старик, и его налитые кровью глаза

засветились нежностью. - Билли, сыночек, сделай папочке удовольствие, съешь

эту винную ягоду!

Я пожалел, что у нас нет бананов - любимого лакомства всех обезьян.

Он сказал, что тотчас же телеграфирует в Лондон, чтобы ему выслали

гроздь бананов. Не важно, во сколько это обойдется.

Я заметил, что необходимо как-то поддержать силы Билли. Мы влили ему в

рот немного теплого молока, которое он сразу выплюнул.

- Он не может глотать! - простонал его хозяин. - Я знаю, что это значит

- он умирает!

Мы смастерили нечто вроде зонда и, к радости старого доктора, на этот

раз молоко не было выплюнуто.

Билли понемногу поправлялся. Я навещал его ежедневно в течение двух

недель и в конце концов очень привязался и к нему, и к его хозяину. Скоро

настал день, когда я нашел своего пациента на залитом солнцем балконе - он

сидел в специально для него изготовленном кресле-качалке рядом с доктором, а

на столе между ними стояла бутылка с виски. Старик утверждал, что перед

операцией обязательно следует глотнуть виски - это придает твердость руке.

Судя по числу пустых бутылок из-под виски, валявшихся в углу балкона, его

хирургическая практика была весьма значительной. Увы! оба они были

любителями спиртного. Я часто видел, как Билли угощается виски с содовой из

стакана своего хозяина. Доктор сообщил мне, что виски - самое лучшее

лекарство для обезьян и именно оно спасло матушку Билли, когда та заболела

воспалением легких. Однажды, когда я вечером зашел к ним, оба были вдребезги

пьяны. Билли отплясывал на столе вокруг бутылки негритянский танец, а

доктор, развалившись в кресле, хлопал в такт и хрипло распевал:

- Билли, мой сын, мой сыно-о-о-о-очек!

Они меня не заметили. Я растерянно смотрел на эту семейную идиллию.

Лицо пьяной обезьяны стало совсем человеческим, а лицо старого пьяницы

походило на лицо огромной гориллы. Сходство было несомненным.

- Бплли! Мой сын, мой сыно-о-о-очек!

Неужели? Нет, конечно, это было невозможно! И все же при одной этой

мысли у меня мурашки забегали по спине.

Месяца через два я, выйдя от пациента, увидел, что около моего экипажа

стоит старик доктор и разговаривает с Таппио. Нет, слава богу, Билли здоров,

но заболела его жена, так, может быть, я но откажусь ее навестить?

Мы снова взобрались по крутой лестнице в его квартиру - я впервые

узнал, что в ней живет еще кто-то, кроме Билли и самого старика. На кровати

лежала девушка, почти еще ребенок, ее глаза были закрыты, и она,

по-впдимому, была без сознания.

- Мне показалось, вы сказали, что больна ваша жена, но ведь это ваша

дочь?

Нет, это была его четвертая жена. Первая покончила жизнь самоубийством,

вторая и третья умерли от воспаления легких, и он не сомневался, что и этой

грозит то же самое.

Я сразу увидел, что он прав. У нее было двустороннее воспаление легких,

однако он не заметил огромного выпота в левую плевральную полость. Я сделал

ей инъекцию камфары и эфира, воспользовавшись его грязным шприцем, а потом

мы принялись энергично растирать больную, но безрезультатно.

- Попробуйте заставить ее очнуться, поговорите с ней, - сказал я ему.

Он наклонился к ее бледному личику и закричал ей в ухо:

- Салли, милая, возьми себя в руки и выздоравливай, не то я снова

женюсь.

Она глубоко вздохнула, вздрогнула и открыла глаза.

На следующий день мы выпустили жидкость, а молодость доделала остальное

- больная поправилась, но медленно и как бы против воли. К сожалению, мои

подозрения, что в легких у нее неладно, скоро подтвердились. У все оказался

тяжелый туберкулез. В течение нескольких недель я посещал ее каждый день и

проникся к ней глубокой жалостью. Было ясно, что старик внушает ей

смертельный страх - и не удивительно, так как он был с ней безобразно груб,

хотя, может быть, и не сознавал этого. Он рассказал мне, что она родом из

Флориды, и когда наступила осень, я посоветовал ему отвезти ее домой как

можно скорее, так как еще одной римской зимы она не выдержит. Он как будто

соглашался, но вскоре я узнал, что его смущает необходимость расстаться с

Билли. В конце концов я предложил на время его отсутствия поселить Билли у

себя, в маленьком дворике под лестницей Трипита-деи-Монти, где уже жили мои

четвероногие друзья. Доктор должен был вернуться через три месяца. Но больше

в Риме его не видели, и я не знаю, что с ним сталось. До меня доходили

слухи, что его застрелили во время драки в кабаке, но я не знаю, правда ли

это.

Я часто размышлял над тем, кем был этот человек, да и был ли он вообще

врачом. Однажды я присутствовал при том как он с поразительной быстротой

ампутировал руку - он несомненно, имел представление об анатомии, но не имел

никакого понятия о том, как следует обрабатывать раны, а его инструменты

были невероятно примитивны Английский аптекарь рассказывал мне, что он

всегда выписывал одни и те же рецепты, часто делая грамматические ошибки и

неправильно указывая дозировку. Я пришел к выводу, что он был не врачом, а

мясником или, может быть, санитаром в военном лазарете, какой-то серьезной

причине должен был покинуть страну. Билли оставался у меня на площади

Испания до весны, а потом я отвез его в Сан-Микеле, где он навлекал на меня

всевозможные неприятности до самого конца своей веселой жизни. Я вылечил его

от алкоголизма и во многих отношениях он стал вполне приличной обезьяной. Но

вы еще о нем немало услышите.

Глава XXIII

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒