Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





ПАЦИЕНТЫ. ГЛАВА VI. ШАТО-РAMO



ПАЦИЕНТЫ

 

 

Мне очень не хватало моих воскресных обедов в Сен-Жерменском

предместье. Недели через две после моего разговора с аббатом графиня с

обычной своей импульсивностью вдруг решила, что ей необходимо переменить

обстановку и сказала, что поедет с графом в Турен. Это было полной

неожиданностью для всех нас, и только аббат как будто об этом кое-что знал;

в последнее воскресенье, когда я там обедал, его старые умные глаза

поблескивали весело и хитро.

Графиня была так любезна, что еженедельно извещала меня о своем

здоровье, а кроме того, мне иногда писал и аббат. Все идет прекрасно. Граф

каждое утро ездит верхом, не спит днем и курит гораздо меньше. Графиня снова

занялась музыкой, усердно посещает дере­венских бедняков и никогда не

жалуется на колит. Аббат сообщил мне и хорошие новости о маркизе, поместье

которой находилось не более чем в часе езды от замка. Она чувствует себя

прекрасно. Вместо того чтобы сидеть весь день в печальном одиночестве и

думать о своей глухоте, она утром и вечером долго гуляет по саду ради Лулу,

который совсем растолстел и обленился.

" Это маленькое чудовище, - писал аббат, - сидит у нее на коленях,

ворчит и рычит на всех и уже два раза укусил горничную. Все его терпеть не

могут, но маркиза обожает своего Лулу и нянчит его весь день напролет. Вчера

во время исповеди пса внезапно стошнило прямо на прекрасное платье его

хозяйки, и она впала в такое волнение, что пришлось прервать исповедь.

Маркиза, кстати, просит спросить у вас, не начинается ли у него колит и не

пропишете ли вы ему что-нибудь, так как, по ее мнению, никто не способен так

хорошо разобраться в болезни собачки, как вы".

В этом случае маркиза была недалека от истины: я уже приобретал

репутацию хорошего собачьего доктора, хотя еще не стал, как впоследствии,

знаменитым консультантом по собачьим болезням и непререкаемым авторитетом

для всех любителей собак среди моих пациентов.

Мне известно, что мнение о моих способностях как врача человеческого

было отнюдь не единодушным, но беру на себя смелость утверждать, что моя

репутация надежного собачьего врача никогда и никем не ставилась под

сомнение. Я не настолько тщеславен и не буду отрицать, что отчасти это

объяснялось отсутствием завистливых конкурентов, в то время как в прочих

моих занятиях профессиональная зависть играла значительную роль.

Для того чтобы быть хорошим собачьим врачом, надо любить собак, а кроме

того, и понимать их - совершенно как с людьми, но с той только разницей, что

понять собаку легче, чем человека, и полюбить ее тоже легче. Не забывайте

при этом, что мышление одной собаки совершенно отлично от мышления другой.

Так, например, бойкий ум, сверкающий в подвижных глазах фокстерьера,

отражает совсем другой мыслительный процесс, чем безмятежная мудрость,

которой светятся спокойные глаза сенбернара или старой овчарки. Ум собак

вошел в пословицу, но умны они по-разному, и это заметно уже у едва

открывших глаза щенят. Среди собак попадаются даже глупые, хотя и намного

реже, чем среди людей. В общем, понять собаку и научиться читать ее мысли не

так уж трудно. Собака не умеет притворяться, обманывать и лгать, потому что

не умеет говорить. Собака - святая. Она прямодушна и честна по своей

природе. Если, в редких случаях, отдельная собака и несет печать

наследственного греха, восходящего к ее диким предкам, которым в борьбе за

существование приходилось полагаться на хитрость, то печать эта легко

стирается, едва опыт показывает такой собаке, что мы с ней неизменно честны

и справедливы. Если же хорошее обращение ее не исправит, что случается

крайне редко, значит, эта собака ненормальна, она нравственный урод, и ее

следует безболезненно умертвить. Собака с радостью признает превосходство

своего хозяина, он для нее - незыблемый авторитет, но, вопреки мнению многих

любителей собак, в ее преданности нет ничего рабского. Ее подчинение

добровольно, и она ждет, что ее скромные права будут уважаться. Она видит в

своем хозяине царя; почти бога, и понимает, что бог может быть строгим, но

знает, что он должен быть справедливым. Она знает, что бог может читать ее

мысли и что поэтому бесполезно их скрывать. А может она читать мысли своего

бога? Несомненно. Что бы ни утверждало Общество психических исследований, но

телепатическая передача мыслей между людьми еще не доказана, тогда как

передача мыслей между человеком и собакой получает одно подтверждение за

другим. Собака умеет читать мысли своего хозяина, чувствует перемену его

настроения, предвидит его решения. Она инстинктивно понимает, когда может

помешать, и часами лежит тихо и неподвижно, пока ее царь усердно трудится,

как это в обычае у царей, - или, во всяком случае, должно быть в обычае. Но

если ее царь грустен пли озабочен, она понимает, что настал ее час, и,

украдкой подойдя и нему, кладет голову ему на колени: " Не печалься! Пусть

они тебя и покинули, ведь я здесь, с тобой, я заменю тебе всех друзей и буду

защищать тебя от всех врагов! Ну, утешься же! Пойдем гулять и забудем обо

всем".

Как странно и трогательно ведет себя собака, когда ее хозяин болен.

Безошибочный инстинкт научил ее бояться болезни и смерти. Собака, много лет

спавшая в ногах постели своего хозяина, покидает привычное место, стоит ему

заболеть. И даже те немногие псы, которые не следуют этому общему правилу,

уходят от хозяина, когда приближается смерть, и, жалобно визжа, забиваются в

угол. Случалось, что я узнавал о приближении смерти именно по поведению

собаки больного. Что знает она о смерти? Во всяком случае; не меньше нас, а

может быть, и больше. Пока я писал эти строки, мне вспомнилась одна бедная

женщина в Анакапри; в деревне она была чужой и медленно умирала от чахотки -

так медленно, что это надоело двум-трем кумушкам, которые ее посещали, и они

оставили ее на произвол судьбы. Ее единственным другом была дворняжка,

которая составляла исключение из вышеупомянутого правила и никогда не

покидала своего места в ногах кровати больной. Впрочем, в жалкой лачуге с

земляным полом, где жила и умирала бедная женщина, не нашлось бы другого

сухого местечка. Однажды, заглянув к ней, я застал у нее дона Сальваторе,

единственного из двенадцати священников нашей деревни, который проявлял

некоторый интерес к бедным и больным. Дон Сальваторе спросил меня, не пора

ли дать ей последнее причастие. Женщина выглядела как обычно, ее пульс не

ухудшился, она даже сказала, что последние дни чувствует себя несколько

лучше - la miglioria della morte [49], шепнул дон Сальваторе. Я не раз

дивился упорству, с которым эта больная цеплялась за жизнь, и сказал

священнику, что она может протянуть еще неделю или две. Поэтому мы решили

отложить последнее причастие. Когда мы уже собирались уйти, собака вдруг

завыла, спрыгнула с кровати и, повизгивая, забилась в угол. Лицо женщины

почти не изменилось, но, к моему удивлению, пульс совсем не прощупывался.

Она делала отчаянные усилия что-то сказать, но я ничего не мог понять;

тогда, глядя на меня широко раскрытыми глазами, она протянула исхудалую руку

и указала на собаку. Я понял, и, мне кажется, она поняла меня, когда я

наклонившись к ней, сказал, что позабочусь о собаке. Она радостно кивнула,

глаза ее закрылись, и покой смерти разлился по ее лицу. Еще один глубокий

вздох, две-три капли крови просочились в уголках рта, и все было кончено.

Непосредственной причиной смерти, по-видимому, было внутреннее

кровоизлияние. Но как собака могла узнать это раньше меня?

Когда вечером ее отнесли на кладбище, покойницу провожала только ее

собака. На следующий день могильщик старик Пакъяле, в то время уже мой

близкий друг, сказал мне, что собака все еще лежит на могиле. Весь день и

всю следующую ночь шел проливной дождь, но наутро собака по-прежнему лежала

там. Вечером я послал Пакьяле с поводком, чтобы он привел ее в Сан-Микеле,

но собака на него яростно зарычала и не двинулась с места. На третий день я

сам отправился на кладбище, и лишь с большим трудом мне удалось заставить ее

пойти за мной домой - впрочем, она меня уже хорошо знала. В Сан-Микеле в то

время жило восемь собак, и я был несколько озабочен, как они встретят новую

гостью. Но все сошло благополучно, потому что Билли, павиан, по какой-то

непонятной причине с первого взгляда проникся благосклонностью к новенькой,

и когда она немного при­шла в себя, они с Билли стали неразлучными друзьями.

Все мои собаки ненавидели силача павиана, самодержавно правившего в саду

Сан-Микеле, и боялись его. Поэтому даже Барбаросса, большой пес из Мареммы,

скоро перестал рычать на новенькую, и она, благополучно прожив еще два года,

была похоронена под плющом, рядом с другими моими собаками.

Собаку можно научить почти всему с помощью ласки, терпения и лакомства

- в награду за прилежно выученный урок. Никогда не сердитесь и не пускайте в

ход силу. Телесное наказание, которому подвергают умную собаку, это позор

для ее хозяина. И к тому же психологическая ошибка. Это мое твердое

убеждение. Однако я должен добавить, что непослушного щенка, как и ребенка,

еще не достигшего разумного возраста (но не позднее! ), порой полезно и

отшлепать, если он упрямится и не желает следовать основным правилам

хорошего поведения.

Сам я никогда не обучал своих собак каким-либо штукам, хотя знаю, что

многие собаки с большим удовольствием проделывают свои трюки. Представления

в цирке - дело другого рода и унижение для умной собаки. Впрочем, с

дрессированными собаками из-за денег, которые они приносят, обращаются

лучше, чем с их необученными товарищами в зверинцах.

Больная собака вытерпит даже болезненную операцию, если ей ласково, но

твердо объяснят, что это нужно и почему это нужно. Больную собаку никогда не

понуждайте есть - если она послушается вас, то вопреки инстинкту, который

подсказывает ей, что она должна поголодать, а часто только это и может ее

спасти. И не тревожьтесь: собаки, как и младенцы, могут несколько дней

обходиться без пищи, нисколько от этого не страдая. Собака способна

мужественно переносить боль, но, конечно, ей приятно, если ее жалеют. Тем,

кто любит собак, может быть, будет интересно узнать, что, по моим

наблюдениям, собаки менее чувствительны к боли, чем обычно считается.

Больную собаку лучше всего оставить в покое. Ваше несвоевременное

вмешательство может только помешать целительнице-природе. Все животные

предпочитают, чтобы их оставили в покое, когда они больны и когда они

умирают. Увы! Жизнь собаки коротка, и каждому из нас приходилось оплакивать

потерю верного друга. Похоронив его в саду, под деревом, вы искренне

поклянетесь никогда больше не заводить собаки, потому что никакая другая

собака не заменит умершую, никакая другая собака не сможет стать для вас

тем, чем была та. Но вы будете неправы. Мы любим не собаку, а собак. Они, в

сущности, все похожи, все готовы любить вас и заслуживать вашу любовь. Все

они - образчики самого достойного любви и, с этической точки зрения, самого

совершенного создания природы.

Если вы любили своего умершего друга по-настоящему, то не сможете

обойтись без замены ему. А потом вам придется расстаться и с этим новым

другом, ибо те, кого возлюбили боги, умирают молодыми. Но когда настанет его

час, вспомните то, что я скажу теперь. Не отсылайте его в " камеру смерти" и

не просите знакомого врача усыпить его, чтобы он не страдал. Эта смерть

вовсе не безболезненна - она мучительна. Собаки часто с душераздирающим

упорством сопротивляются смертоносному действию ядовитых газов и наркотиков.

Получив дозу, которая сразу убила бы взрослого человека, собака нередко

живет еще несколько долгих минут, испытывая физические и душевные муки. Мне

несколько раз приходилось присутствовать при таких казнях в " камерах

смерти", я сам убивал собак с помощью наркотиков и знаю, что это такое.

Больше я никогда этого не делаю. Найдите среди своих знакомых человека,

который любит собак (это условие обязательно), и  пусть он пойдет с вашей

старой собакой в парк, даст ей кость, и пока ваша собака ест, выстрелит ей в

ухо из револьвера. Эта смерть быстра и безболезненна, жизнь гаснет, как

задувается свеча. Многие мои собаки, состарившись, умирали вот так от моей

руки. Они все похоронены у башни Материта под кипарисами, и над их могилами

стоит античная колонна.

Волею судьбы самые милые из всех животных являются в то же время

носителями самой ужасной из всех болезней - бешенства. В Институте Пастера я

был свидетелем первых этапов долгого сражения между наукой и этим страшным

врагом и стал свидетелем блистательной победы науки. Но куплена она была

дорогой ценой. Во имя ее пришлось принести в жертву гекатомбы собак, а может

быть, и несколько человеческих жизней.

Сначала я посещал обреченных собак, чтобы хоть немного облегчить их

участь, по это было так мучительно, что одно время я перестал бывать в

Институте Пастера. Однако я ни на минуту не усомнился, что там вершится

благое дело и иного пути нет. Я был свидетелем нескольких неудач. Я видел,

как пациенты умирали и до и после нового лечения. Пастер подвергался

свирепым нападкам не только со стороны невежественных и мягкосердечных

любителей собак, но и со стороны многих своих коллег. Его обвиняли даже в

том, что он своей сывороткой убивал нескольких больных. Несмотря на все

неудачи, Пастер бесстрашно шел своим путем, по те, кто видел его тогда,

знают, как он страдал от мучений, которым подвергал собак. Ведь он их очень

любил. Я не знал другого такого доброго человека. Как-то он сказал мне, что

у него не хватило бы духу застрелить птицу. Были приняты все меры, чтобы

как-то уменьшить страдания подопытных собак. Даже сторож при клетках на

Вильнев де л'Этан - бывший жандарм по фамилии Пернье - был выбран на этот

пост самим Пастером потому, что слыл большим любителем собак. В этих клетках

содержалось шестьдесят собак, которым были сделаны прививки, а затем их

время от времени отправляли в Лицей Роллен для опытов с укусами. Там

находилось сорок бешеных собак. Работать с этими обезумевшими, брызжущими

ядовитой слюной животными было очень опасно, и я поражался мужеству всех,

кто принимал в этой работе участие. Сам Пастер не знал страха. Од­нажды я

видел, как он брал пробу слюны у бешеной собаки - он всасывал смертоносные

капли в стеклянную трубочку прямо из пасти бешеного бульдога, которого

удерживали на столе два ассистента, чьи руки были защищены толстыми кожаными

перчатками. Почти все лабораторные собаки были бездомными бродяжками,

которых полицейские ловили на улицах Парижа, однако некоторые из них,

несомненно, видели лучшие дни. Здесь они страдали и умирали в безвестности,

безымянные солдаты в битве человеческого разума с болезнью и смертью. А

неподалеку - в Ля Багатель - на элегантном собачьем кладбище, основанном

сэром Ричардом Уоллесом, покоились сотни болонок и других комнатных собачек,

и на мраморных надгробьях любящими руками были начертаны даты их роскошной и

бесполезной жизни.

Как-то поздно вечером ко мне на авеню Вилье в страшном волнений

прибежал известный норвежский художник-анималист. Его укусила в руку любимая

собака, громадный бульдог, хотя и очень свирепый на вид, но чрезвычайно

добродушный, и большой мой приятель - его портрет кисти хозяина за год до

этого случая был выставлен в Салоне. Мы сразу же поехали в мастерскую на

авеню де Терп. Собака была заперта в спальне, и норвежец попросил меня

тотчас ее  застрелить - у него самого на это не хватало духу. Бульдог то

бегал из угла в угол, то, рыча, заползал под кровать. В комнате было так

темно, что я решил подождать до утра и спрятал ключ в карман.

Продезинфицировав и забинтовав рану, я дал художнику снотворное. На

следующее утро я долго следил за поведением собаки и решил пока ее не

убивать, так как, вопреки очевидности, не был уверен, что она бешеная.

Бешенство в начальной стадии заболевания распознается не очень легко. Даже

классический симптом, давший название этой страшной болезни - водобоязнь, -

далеко не надежен. Бешеная собака вовсе не боится воды; я часто видел, как

такие собаки с жадностью пили из миски воду, которую я ставил им в клетку.

Этот симптом верен только в отношении заболевших бешенством людей. Множество

собак, убитых по подозрению в бешенстве, на самом деле страдали какими-то

другими, далеко не такими опасными болезнями. Но убедить в этом укушенного

чрезвычайно трудно, даже если вскрытие покажет, что собака бешенством не

болела, - а ведь на десяток врачей и ветеринаров едва ли один сумеет сделать

такое вскрытие. И страх перед ужасной болезнью остается, а страх бешенства

так же опасен, как и сама болезнь. Правильнее всего держать подозреваемую

собаку под замком, кормить и поить ее. Если через десять дней она будет

жива, то, значит, она не бешеная, и можно ничего не опасаться.

На следующее утро, когда я, приоткрыв дверь, посмотрел на бульдога, он

завилял обрубком хвоста, а выражение его налитых кровью глаз было

дружелюбным. Однако, едва я протянул руку, чтобы его погладить, он зарычал и

спрятался под кровать. Я не знал, что и думать. Однако художнику я сказал,

что это вряд ли бешенство, но он ничего не желал слушать и вновь потребовал,

чтобы я немедленно застрелил бульдога. Я отказался наотрез и объяснил, что

следует подождать еще день.

Художник всю ночь расхаживал по своей мастерской, а на столе лежал

медицинский справочник, где перечисление симптомов бешенства у людей и собак

было отчеркнуто карандашом. Я бросил справочник в топящийся камин. Сосед

художника, русский скульптор, которого я попросил не оставлять его одного ни

на минуту, вечером рассказал мне, что художник отказывался пить и есть,

постоянно вытирал с губ слюну и говорил только о бешенстве.

Я дал ему чашку кофе. Он посмотрел на меня с отчаянием и сказал, что не

может глотать. К своему ужасу, я увидел, что его челюсти конвульсивно

сжимаются, по его телу прошла дрожь, и с безнадежным криком он опустился в

кресло. Я вспрыснул ему большую дозу морфия и заверил его, что собака

здорова и я готов войти к ней (вряд ли, однако, у меня хватило бы на это

мужества! ). Морфий начал действовать, и я ушел, оставив художника дремать в

кресле. Поздно вечером, когда я вернулся, русский скульптор сообщил мне, что

весь дом в волнении, что домовладелец прислал швейцара с требованием

немедленно убить собаку, и он только что застрелил ее через окно. Собака

подползла к двери, где он ее прикончил второй пулей. Она лежит там в луже

крови. Норвежец сидел в кресле и смотрел в одну точку, не говори ни слова.

Что-то в его взгляде вселило в меня беспокойство, и, взяв со стола

револьвер, в котором оставался еще один патрон, я спрятал его в карман.

Затем зажег свечу и попросил скульптора помочь мне перенести убитую собаку в

экипаж. Я намеревался отвезти ее в институт Пастера для вскрытия. У двери я

увидел большую лужу крови, но собаки не было.

- Закройте дверь! - вдруг крикнул позади меня русский, и бульдог со

страшным рычанием бросился на меня из-под кровати. Из его разинутой пасти

сочилась кровь. Уронив свечу, я выстрелил наугад в темноту, и собака упала

мертвой у самых моих ног. Мы перенесли ее в экипаж, и я поехал в Институт

Пастера. Доктор Ру, ближайший помощник Пастера, а впоследствии его преемник,

увидев, что случай очень скверный, обещал не­медленно произвести

исследование и тотчас же известить меня о результатах. Когда я на следующее

утро приехал на авеню де Терн, я встретил скульптора у дверей мастерской.

Всю ночь он провел со своим приятелем, который, не смыкая глаз, ходил по

комнате в большом волнении и лишь час назад заснул. Скульптор воспользовался

этим, чтобы сбегать в свою мастерскую умыться. Но когда он, за минуту до

меня, подошел к двери, оказалось, что она заперта изнутри.

- Слышите? - сказал он, словно извиняясь за то, что ослушался моего

приказа ни на минуту не оставлять своего приятеля одного. - Ничего не

случилось, он еще спит. Слышите, как он храпит?

- Помогите мне выломать дверь, - крикнул я, - это не храп, это

чейн-стоковское дыхание!

Дверь подалась, и мы ворвались в мастерскую. Художник лежал на кушетке

и хрипел, а в его руке был все еще зажат револьвер. Он выстрелил себе в

глаз. Мы отнесли его в мой экипаж, и я со всей поспешностью отвез его в

больницу Божон, где его немедленно опериро­вал профессор Лаббе. Револьвер,

из которого он стрелялся, был меньшего калибра, чем тот, который я у него

отобрал, и пулю извлекли. Когда я уходил, он был еще без сознания. В тот же

вечер я получил от доктора Ру письмо, в котором он сообщал, что вскрытие

дало отрицательный результат - собака не была бешеной. Я тотчас же поехал в

больницу Божон. Художник бредил. Prognosis pessima [50], - сказал знаменитый

хирург. На третий день началось воспаление мозга. Но он не умер, - через

месяц он выписался из больницы слепым. Когда я в последний раз получил

известие о нем, он находился в одном из сумасшедших домов Норвегии.

Моя роль в этой печальной истории не делает мне особой чести. Я принял

все меры, какие мог, но их оказалось недостаточно. Случись все это на

два-три года позднее, художник не стал бы стреляться. Я знал бы. как

справиться с его страхом, из нас двоих я был бы сильнейшим - как не раз

бывал впоследствии, когда останавливал руку, хватавшуюся за револьвер из

страха перед жизнью.

Когда же противники вивисекции поймут, что их тре­бование

безоговорочного запрещения опытов над живот­ными невыполнимо? Пастеровская

прививка против бешенства свела опасность смерти от этой ужасной болезни, до

минимума, а противодифтеритная сыворотка Беринга ежегодно спасает жизнь

сотням тысяч детей.

Разве одного этого недостаточно, чтобы доказать близоруким покровителям

животных, что открыватели новых миров, вроде Пастера, или целительных

средств против прежде неизлечимых болезней, вроде Коха, Эрлиха и Беринга,

должны иметь возможность беспрепятственно заниматься своими исследованиями?

К тому же подобных людей очень немного, а для других, без сомнения, должны

быть введены самые строгие ограничения, если не полный запрет.

И почему бы покровителям животных не сосредоточить свои усилия на

борьбе против показа зверей в цирках и зверинцах? Пока наши законы терпят

этот позор, будущие поколения вряд ли будут считать пас цивилизованными

людьми. Достаточно войти в бродячий зверинец, чтобы понять, какие мы

варвары. Дикий зверь там не тот, кто сидит в клетке, а тот, кто стоит перед

ней.

Кстати, мне хотелось бы со всей скромностью сказать здесь, что, льщу

себя этой мыслью, в свое время я был и хорошим обезьяньим доктором. Это

чрезвычайно трудная специальность: обезьяньего врача подстерегают всяческие

неожиданные осложнения и ловушки, а от него требуется большая быстрота

суждения и хорошее знание человеческой природы. Мнение, будто главная

трудность, как и при лечении маленьких детей, заключается в том, что пациент

не умеет говорить, - полная чепуха. Обезьяны говорят, когда хотят, говорят

прекрасно. Нет, главная трудность в том, что они слишком умны для нашего

медлительного мозга. Пациента-человека можно обмануть, - к сожалению, обман

неотъемлем от нашей профессии, так как правда бывает часто слишком печальной

и ее нельзя сказать больному.

Можно обмануть собаку, которая слепо вам верит, но обезьяну обмануть

нельзя, так как она видит вас насквозь. Зато обезьяна может провести вас,

когда захочет, - и не­редко предается этому занятию просто потехи ради.

Мой приятель Жюль, старый павиан в парижском Зоологическом саду, кладет

руки на живот с чрезвычайно страдальческой гримасой и показывает язык

(обезьяну гораздо легче заставить показать язык, чем маленького ребенка),

говоря, что у него нет никакого аппетита и мое яблоко он съел только из

любезности. Но прежде чем я успеваю открыть рот, чтобы выразить сочувствие,

он уже схватил мой последний банан, съел его и швырнул кожуру мне в голову

из-под самого потолка клетки.

- Взгляните-ка на это красное пятно у меня на спи­не, - говорит Эдуард.

- Сначала я думал, что это простой укус блохи, но теперь меня жжет, как

огнем. Я больше не могу терпеть! Избавьте меня от этой боли! Нет, не здесь,

немного повыше; подойдите ближе, я ведь знаю, что вы слегка близоруки.

Дайте, я покажу вам место!

И вот он уже качается на трапеции и с хитрой усмешкой смотрит на меня

сквозь мои очки, а в следующий миг разбивает их на куски - сувениры для

своих восхищенных товарищей. Обезьяны любят над нами смеяться, по малейшее

подозрение, что мы смеемся над ними, приводит их в гнев. Никогда не смейтесь

над обезьяной, она этого не выносит. Нервная система обезьян чрезвычайно

чувствительна. Внезапный испуг может вызвать у них настоящую истерику, у них

бывают нервные судороги, и я даже лечил обезьяну, страдавшую эпилепсией.

Неожиданный шум заставляет обезьян бледнеть. Они легко краснеют, но не от

смущения - застенчивыми их никак не назовешь, - а от ярости. Однако если вы

хотите наблюдать это явление, то глядите не только на лицо обезьяны - порой

у них краснеет другое, не совсем привычное нам место. Почему их творец

избрал именно это место для такой великолепной игры красок - розовой, синей,

оранжевой, - остается загадкой для наших непосвященных глаз. Многие люди в

изумлении при первом же взгляде объявляют это уродством. Но не следует

забывать, что понятие красоты было очень разным в разных странах и разные

эпохи. Греки, как будто бы признанные арбитры красоты, красили волосы своей

Афродиты в голубой цвет. А как бы вам понравились голубые волосы? Среди

обезьян это радужное место, по-видимому, является атрибутом неотразимой

красоты, и его счастливый обладатель охотно оборачивается к зрителю спиной,

чтобы похвастать им. Обезьяны - очень хорошие матери, но к их детенышам ни в

коем случае не следует подходить, так как, подобно арабским женщинам и даже

неаполитанкам, обезьяны верят в дурной глаз. Сильный пол имеет некоторую

склонность к флирту. В больших обезьянниках постоянно разыгрываются drames

passionnels [51], и крохотный уистити, превращаясь в разъяренного Отелло,

вызывает на бой большого павиана. Дамы следят за этими турнирами, бросают

исподтишка нежные взгляды на своих рыцарей и яростно дерутся между собой.

В неволе обезьянам, если они находятся в обществе себе подобных,

живется в целом терпимо. Они так поглощены тем, что происходит внутри и вне

клетки, так заняты интригами и сплетнями, что им некогда тосковать. Жизнь в

неволе человекоподобной обезьяны - гориллы, шимпанзе или орангутанга - это

настоящее мученичество. Они впадают в глубочайшую меланхолию, пока их не

убивает туберкулез. Как известно, в неволе большинство обезьян, и больших и

маленьких, гибнет от чахотки. Симптомы, течение и конец болезни у них

совершенно сходны с нашими. Вызывает туберкулез не холодный воздух, а его

недостаток. Большинство обезьян переносят холод поразительно хорошо, если у

них есть место, где можно резвиться, и уютное гнездо для спанья, которое они

делили бы с кроликом, согревающим их своим телом. С приходом осени вечно

бдительная Мать Природа, которая заботится об обезьянах так же, как о нас,

одевает их дрожащие тела более густым мехом, подходящим для северной зимы.

То же происходит почти со всеми тропическими зверями, живущими в неволе в

северном климате, - и все они жили бы гораздо дольше, если бы их держали не

в помещении, а на открытом воздухе. Но в большинстве зоологических садов

этого, по-видимому, не знают. Может быть, так и лучше. Следует ли удлинять

жизнь несчастных животных? Я считаю, что - нет. Смерть менее жестока, чем

мы.

 

 

ГЛАВА VI

 

ШАТО-РAMO

 

 

Летом Париж - очень приятное место для тех, кто веселится, но не для

тех, кто работает. И особенно если вам приходится бороться с эпидемией тифа

среди скандинавских рабочих в Вильет и с эпидемией дифтерита в квартале

Монпарнас, где живут ваши друзья-итальянцы со своими бесчисленными детьми.

Впрочем, в Вильет не было недостатка в маленьких скандинавах, а немногие

бездетные семьи почему-то решили обзавестись потомством именно в это время -

и часто даже повитуху заменял я. Большинство маленьких детей, которым тиф не

грозил, заболевало скарлатиной, а остальные - коклюшем. Разумеется, платить

французским врачам, им было нечем, и лечить их, по мере моих сил, пришлось

мне. Это было не так-то просто, когда только в Вильет в тифу лежало тридцать

скандинавских рабочих. И все-таки я умудрялся каждое воскресенье посещать

шведскую церковь на бульваре Орнано ради моего друга шведского пастора,

который говорил, что это подает благой пример другим. Число его прихожан

сократилось наполовину - эта половина либо болела, либо выхаживала

какого-нибудь больного. Сам пастор с утра до вечера навещал больных и

бедняков и помогал им чем мог - я не встречал человека добрее, а ведь он сам

был почти нищим. И он получил свою награду, занеся инфекцию в собственный

дом: из его восьми детей двое старших заболели тифом, пять скарлатиной, а

новорожденный проглотил двухфранковую монету и едва не умер от

непроходимости кишечника. В довершение всего шведский консул, миролюбивый и

тихий человек, внезапно впал в буйное помешательство и чуть было меня не

убил. Но об этом я расскажу в другой раз.

В квартале Монпарнас дело обстояло гораздо серьезнее, хотя работать там

мне в некоторых отношениях было легче. Должен, к своему стыду, признаться,

что с этими бедными итальянцами я ладил гораздо лучше, чем с моими

земляками, которые нередко бывали упрямы, угрюмы, всем недовольны, а к тому

же требовательны и думали только о себе. Итальянцы же, которые не привезли в

чужие края ничего, кроме своих жалких грошей, своего неиссякаемого терпения,

веселости и приветливости, были, наоборот, всегда довольны и благодарны и

трогательно помогали друг другу. Когда в семью Сальваторе пришел дифтерит,

Арканджело Фуско, подметальщик улиц, немедленно бросил работу и превратился

в преданную сиделку. Заболели все три девочки, старшая умерла, и в тот же

день слегла измученная мать. Только Петруччо, беспомощный идиот, дитя горя,

по непостижимой воле божьей остался здоровым. Дифтерит свирепствовал по

всему тупику Руссель, где в каждой семье было по нескольку детей. Обе

детские больницы были переполнены. Но даже если бы там оказались свободные

койки, они были не для детей этих бедных иностранцев. И вот о них заботились

Арканджело Фуско и я, а те, на которых у нас не хватало времени (а таких

было много! ), могли жить или умирать по своему усмотрению.

Врач, которому довелось в одиночку бороться со вспышкой дифтерита среди

бедняков, без дезинфицирующих средств для себя и других, не может без ужаса

вспоминать об этом испытании, каким бы закаленным он ни был! Я часами

смазывал и выскребывал горло одному ребенку за другим, потому что в те дни

другого лечения не было. А потом наступала минута, когда уже не удавалось

снимать смертоносные пленки, закупоривающие дыхательное горло, когда ребенок

синел от удушья и должен был вот-вот умереть, и спасти его могла только

немедленная трахеотомия. Неужели я должен немедленно оперировать, даже не на

столе, а на этой низкой кровати или на коленях матери, при свете жалкой

керосиновой лампы, и не имея другого ассистента, кроме подметальщика улиц?

Нельзя ли отложить до утра и попытаться позвать лучшего хирурга, чем я? Имею

я право отложить? Хватит у меня духу отложить? Увы, я откладывал до утра, а

тогда бывало уже поздно, и ребенок умирал у меня на глазах. Но я и

оперировал немедленно, без сомнения, спасая жизнь ребенка, и я оперировал

немедленно и видел, как ребенок умирал у меня под ножом. В одном отношений

мне было даже тяжелее, чем многим другим врачам, попадавшим в такое же

отчаянное положение: я сам смертельно боялся дифтерита и не мог преодолеть

этот страх. Но Арканджело Фуско не боялся. Он понимал опасности не хуже меня

и сам видел, как заразна эта болезнь, но он не думал о себе, он думал только

о других. Когда вес осталось позади, я снискал много похвал - даже от

благотворительных учреждений, но никто не сказал ни слова Арканджело Фуско,

который продал свой праздничный костюм, чтобы заплатить гробовщику,

забравшему труп маленькой девочки.

Да! Наступило время, когда все осталось позади, когда Арканджело Фуско

вернулся к своей метле, а я - к своим светским пациентам. Пока я проводил

дни в кварталах Вильет и Монпарнас, парижане укладывали чемоданы, чтобы

ехать в свои замки или на свои излюбленные приморские курорты. Бульвары

заполнили развлекающиеся иностранцы, которые стекались в Париж со всех

концов цивилизованного и нецивилизованного мира, чтобы потратить здесь свои

лишние деньги. Они сидели в моей приемной, нетерпеливо читали путеводители

по Парижу, требовали, чтобы их приняли как можно скорее, и чаще всего

просили чего-нибудь " тонизирующего" - у человека, который нуждался в этом

гораздо больше, чем они. Дамы в великолепных пеньюарах, последнем творении

Ворта, уютно расположившись в шезлонге, посылали за мной из своего

роскошного отеля в самые неудобные часы дня и ночи для того, чтобы я

" поставил их на ноги" для завтрашнего маскарада в Опере. Второй раз они за

мной уже не посылали, и я этому не удивлялся.

" Какая напрасная трата времени! " - думал я по дороге домой, устало

шагая по раскаленному асфальту бульваров под запыленными каштанами, поникшая

листва которых томилась по свежему порыву ветра.

- Я знаю, что с ними такое, и с вами, и со мной, - сказал я каштанам. -

Нам необходимо вырваться из атмосферы большого города. Но как мы выберемся

из этого ада, если ваши ноющие корни замурованы в асфальте и железные кольца

надеты на ваши ноги, а меня ждут в приемной все эти богатые американцы и

столько еще других больных у себя дома в постелях? И если я уеду, кто будет

приглядывать за обезьянами в Зоологическом саду? Кто ободрит изнемогающего

от жары белого медведя теперь, когда наступает самое трудное для него время?

Ведь он не поймет ни одного ласкового слова, которое ему, может быть, скажут

другие добрые люди, - он же понимает только по-шведски! А что будет в

квартале Монпарнас? - Я задрожал и увидел синеватое детское личико в тусклом

свете керосиновой лампы, я увидел кровь, сочащуюся из детского горла там,

где я сделал разрез, и услышал испуганный крик матери. Что сказала бы

графиня? Графиня? Нет, со мной что-то действительно неладно! Давно пора мне

заняться собственными нервами, вместо того чтобы заниматься чужими, если я

начинаю видеть подобные вещи на бульваре Малерб. И какое, черт возьми, мне

дело до графини? Судя по последнему письму аббата, ей прекрасно живется в ее

туренском замке, как мне - в Париже, прекраснейшем из городов мира. Мне

просто нужно выспаться - и только. А все-таки, что сказал бы граф, если бы я

сегодня написал, что с благодарностью принимаю его любезное приглашение и

завтра выезжаю! Ах, только бы мне уснуть сегодня! Почему бы мне самому не

принять то превосходное снотворное, которое я составил для моих пациентов,

сильное средство, которое принудило бы меня забыть на двадцать четыре часа

Монпарнас, замок в Турене, графиню и все прочее. Я бросился на кровать не

раздеваясь - так я устал. Но снотворного не принял - les cuisiniers n'ont

pas faim [52], как говорят в Париже. А утром в приемной я увидел на столе

письмо от аббата с припиской графа: " Вы говорили, что больше всего любите

песни жаворонков. Они еще поют, но скоро перестанут, поэтому приезжайте

скорее! "

Жаворонки! А я два года не слышал никаких птиц, кроме воробьев в

Тюильрийском саду.

Лошади, которые везли меня со станции, были прекрасны, замок времен

Ришелье, окруженный обширным парком столетних лип, был прекрасен, мебель в

стиле Людовика XVI в моей роскошной комнате была прекрасна, сенбернар,

который проводил меня на верхний этаж, был прекрасен, - все было прекрасно,

как и графиня в простом белом платье с единственной розой у пояса. Мне

показалось, что ее глаза стали еще больше. Граф стал совсем другим

человеком: его щеки порозовели, в прежде сонных глазах блестело оживление.

Он принял меня с такой чарующей любезностью, что моя застенчивость сразу

рассеялась. Я ведь оставался простым варваром из Ultima Thule [53], и

подобная роскошь была мне незнакома. Аббат встретил меня как старого друга.

Граф сказал, что до чая есть еще время погулять по саду, но, может быть, я

предпочту заглянуть в конюшню? Мне вручили корзинку с морковью, чтобы

угостить каждую из двенадцати чудесных лошадей, которые, вычищенные до

блеска, стояли в стойлах из полированного дуба.

- Вот этому дайте лишнюю морковку, чтобы вы сразу стали друзьями, -

сказал граф. - Он ваш, пока вы гостите здесь. А это ваш грум, - добавил он,

указывая на юношу-англичанина, который почтительно поднес руку к фуражке.

Да, графиня чувствует себя прекрасно, сказал граф, когда мы

возвращались через сад. Она почти не говорит о колите, каждое утро посещает

деревенских бедняков и обсуждает с сельским врачом, как превратить старый

фермерский дом в детскую больницу. В день ее рождения всех бедных детей

деревни угощали в замке кофе с пирожными, и на прощанье графиня каждому

подарила куклу. Не правда ли, она это чудесно придумала? Если она будет вам

рассказывать о куклах, пожалуйста, скажите ей что-нибудь приятное.

- Разумеется, я буду очень рад.

Чай был сервирован под большой липой перед домом.

- Вот ваш друг, дорогая Анна, - сказала графиня сидевшей рядом с ней

даме, когда мы подходили к столу. - К сожалению, он предпочитает общество

лошадей нашему.

Он еще не выбрал минуты сказать мне хоть слово, но с лошадьми на

конюшне он проболтал целый час.

- И лошади, по-видимому, были в восторге, - засмеялся граф. - Даже мой

старый гунтер, который, как вы знаете, не выносит чужих, потянулся мордой к

самому лицу доктора и дружески зафыркал.

Баронесса Анна сказала, что рада меня видеть и что ее свекровь,

вдовствующая маркиза, чувствует себя как нельзя лучше.

-Ей даже кажется, что ее глухота проходит, но я в этом не уверена, так

как она не слышит храпа Лулу и сердится, когда мой муж утверждает, что

слышит этот храп даже внизу в курительной. Во всяком случае, ее любимый Лулу

- наш спаситель. Раньше она не выносила одиночества, а разговаривать с ней

через слуховую трубку было чрезвычайно утомительно. Теперь она часами сидит

одна с Лулу на коленях, а если бы вы видели, как она се менит с ним по парку

каждое утро, вы не поверили бы своим глазам! Давно ли она не вставала со

своего кресла! Я помню, как вы посоветовали ей понемножку гулять каждый день

и какое сердитое было у вас лицо, когда она ответила, что у нее нет на это

сил. Удивительная перемена! Вы, конечно, скажете, что причина тут -

отвратительное лекарство, которое вы ей приписали, но я говорю, что это

заслуга Лулу, да будет он благословен и пусть храпит сколько ему угодно!

- Посмотрите на Лео, - сказал граф, чтобы переменить тему, - он положил

голову доктору на колени, какбудто знает его спокон века. Он даже не просит

печенья.

- Что с тобой, Лео? - спросила графиня. - Берегись, дружок, не то

доктор тебя загипнотизирует. Он работал с Шарко в Сальпетриер и одним

взглядом может заставить любого сделать то, что он захочет. Почему бы вам

незаставить Лео поговорить с вами по-шведски?

- Ни за что. Ни один язык так не мил моему слуху, как его молчание. Я

не гипнотизер, я только очень люблю животных, а они это сразу чувствуют и

платят мне тем же.

- Наверное, вы просто решили зачаровать белку, которая сидит на ветке

над вашей головой. Вы все время на нее смотрите, не обращая на нас никакого

внимания. Заставьте ее слезть с дерева и сесть к вам на колени рядом с Лео.

- Если вы дадите мне орех и уйдете, я думаю, я сумею заставить ее

спуститься и взять орех из моих рук.

- Вы очень любезны, господин швед, - воскликнула, смеясь, графиня. -

Пойдемте, милая Анна, он хочет, что бы мы все ушли и оставили его наедине с

белкой.

- Не смейтесь надо мной! Я вовсе не хочу, чтобы вы уходили. Я так рад

вас снова видеть!

- Вы очень галантны, господин доктор. Это первый комплимент, который я

от вас слышу. А я люблю комплименты.

- Здесь я не врач, а ваш гость.

- А разве врач не имеет право говорить комплименты?

- Нет, как бы ему ни хотелось этого. Нет, если пациентка похожа на вас,

а он сам несколько моложе вашего отца.

- Ну, я могу сказать только, что вы ни yа йоту не поддались искушению,

если оно у вас и было. И обходились со мной свирепо. При первой встрече вы

были так грубы, что я чуть не убежала, помните? Анна, знаете, что он сказал

мне? Он строго посмотрел на меня и сказал с самым невероятным шведским

акцентом: " Госпожа гра финя, вы больше нуждаетесь в дисциплине, чем в

лекарствах". Дисциплина! Разве так должен разговаривать шведский врач с

молодой дамой, которая в первый раз обратилась к нему за советом!

- Я не шведский врач. Я получил диплом в Париже.

- Я обращалась ко многим парижским врачам, и ни один из них не

осмеливался говорить со мной о дисциплине.

- Вот потому-то вы и обращались ко многим докторам.

- Но почему же вы не попробуете быть немного любезнее? - со смехом

сказала графиня, которой страшно нравился этот шутливый разговор.

- Я попробую.

 

- Расскажите нам что-нибудь, - попросила баронесса, когда после обеда

мы перешли в гостиную. - Вы, врачи, видите столько необычных людей и

оказываетесь свидетелями стольких удивительных обстоятельств. Вы знаете

жизнь лучше, чем кто-либо еще. И вы, доктор, наверное могли бы рассказать

нам очень много, если бы только за хотели.

- Может быть, вы и правы, но нам не полагается рассказывать о наших

пациентах, а что до жизни, то, боюсь, я слишком молод, чтобы знать о ней

много.

- Но скажите, по крайней мере, то, что знаете, - настаивала баронесса.

- Я знаю, что жизнь прекрасна, но знаю также, что мы часто портим ее и

превращаем в фарс или в душераздирающую трагедию, или и в то и в другое

вместе, так что в конце концов неизвестно, что надо делать - плакать или

смеяться. Плакать легче, но смеяться много лучше - только не очень громко!

- Расскажите нам что-нибудь о зверях, - попросила графиня, чтобы помочь

мне. - Говорят, на вашей родине много медведей, так расскажите о них.

 

 

Далеко на севере в старом помещичьем доме на опушке леса жила некая

дама. У нее был ручной медведь, которого она очень любила. Его нашли в лесу

полумертвым от голода, когда он был еще медвежонком, таким маленьким и

беспомощным, что помещица и ее старая кухарка кормили его из бутылочки. С

тех пор прошло несколько лет, и медведь стал таким большим и сильным, что

мог бы, если бы захотел, одним ударом убить корову и унести ее, ухватив

двумя лапами. Но такого желания у него никогда не появлялось: это был очень

милый медведь, которому и в голову не приходило причинить кому-либо вред -

человеку пли животному. Обычно он сидел перед своей будкой и приветливо

поглядывал маленькими умными глазками на пасущийся вблизи скот. Три лохматые

горные лошадки хорошо знали его и ничуть не пугались, когда он заходил в

конюшню вместе с хозяйкой. Детп катались верхом на его спине и не раз

засыпали в будке между его лапами. Три лайки очень любили играть с ним: они

дергали его за уши или за короткий хвост и всячески его изводили, но он

совсем не обижался. Оп никогда в жизни не пробовал мяса и ел ту же пищу, что

и собаки, - часто даже из одной миски: хлеб, овсянку, картофель и репу. У

него был прекрасный аппетит, но его приятельница, кухарка, следила, чтобы он

всегда был сыт. Медведи предпочитают вегетарианскую диету и больше всего

любят фрукты. Осенью он сидел в саду и с вожделением смотрел на зреющие

яблоки. В юные годы он иногда не мог противостоять искушению и залезал на

дерево, чтобы полакомиться яблоками. Медведи кажутся неуклюжими и

медлительными, но на яблоне медведь не уступит в ловкости ни одному

мальчишке. Мало -помалу он понял, что это запрещено, однако его маленькие

глазки не пропускали ни одного паданца. Были кое-какие неприятности и с

ульями. В наказание он два дня просидел на цепи с распухшим носом и больше

никогда на них не покушался. Вообще же на цепь его сажали только ночью, - и

правильно, так как медведи, подобно собакам, озлобляются, если их долго

держать на цепи, да и не удивительно.

Кроме того, его сажали на цепь, когда его хозяйка уходила в гости к

замужней сестре, которая жила по другую сторону горного озера, на расстоянии

доброго часа ходьбы лесом. Помещица опасалась, что прогулка по пол ному

соблазнов лесу может оказать на него дурное влияние, и предпочитала не

рисковать. А мореплавателем он был плохим, и однажды так испугался

внезапного порыва ветра, что перевернул лодку, и пришлось им с хозяйкой

добираться до берега вплавь. Теперь он прекрасно понимал, почему по

воскресеньям хозяйка сажает его на цепь, ласково похлопывает по голове и

обещает угостить яблоком, если он будет хорошо себя вести во время ее

отсутствия. Он грустил, но не обижался - как хорошая собака, если  ее не

берут на прогулку. Однажды, когда помещица посадила его, по обыкновению, на

цепь и прошла уже половину лесной дороги, ей показалось, что позади нее на

извилистой тропинке треснули ветки. Она обернулась и возмутилась, увидев,

что медведь стремительно догоняет ее. Это только кажется, что медведь бегает

медленно: на самом деле он может обогнать лошадь, идущую быстрой рысью. В

одну минуту он догнал ее, пыхтя и отдуваясь, и, по своему обыкновению, потел

чуть сзади, на собачий манер. Дама рассердилась. Она и так уже опаздывала к

завтраку, и ей некогда было отводить его домой, но и брать его с собой она

не хотела, тем более что он не послушался и самовольно сбросил с себя цепь.

Строгим тоном она приказала ему возвращаться домой и погрозила зонтиком. Он

остановился на миг, посмотрел на нее хитрыми глазками, но не повернул назад,

а стал обнюхивать ее ноги. Тут она заметила, что оп потерял свой новый

ошейник, рассердилась еще больше и ударила его зонтиком по носу так сильно,

что зонтик сломался. Медведь снова остановился, покачал головой и несколько

раз раскрыл свою большую пасть, как бы желая что-то сказать. Затем он

повернулся и затрусил по той же дороге обратно, но, прежде чем скрыться из

виду, он несколько раз останавливался и смотрел на помещицу. Вечером, когда

она вернулась домой, медведь с грустным видом сидел на своем обычном месте

перед будкой. Она была еще очень рассержена, подошла к нему и стала его

бранить: он не получит ни яблока, ни ужина и, кроме того, два дня будет

сидеть на цепи. Старая кухарка, которая любила медведя, как сына, выскочила

из кухни вне себя от гнева.

- За что вы его ругаете, барыня? - воскликнула кухарка. - Он ведь не

шалил и не проказничал, умница моя! Сидел тут весь день, кроткий как ангел,

только глядел на ворота да поджидал вас.

Это был другой медведь!

 

 

Часы на башне пробили одиннадцать.

- Пора спать, - сказал граф. - Я приказал оседлать нам лошадей к семи

часам.

- Желаю вам хорошего сна и прекрасных грез! - сказала графиня, когда я

пошел к себе в комнату.

Я спал мало, но грезил много.

 

 

В шесть часов утра Лео поцарапался в мою дверь, а ровно в семь мы с

графом уже ехали по чудесной липовой аллее и вскоре очутились в настоящем

лесу. Там и сям среди вязов и дубов вздымался могучий дуб, лесную тишину

нарушали лишь ритмичный стук дятла, воркование горлинки да низкий альт

дрозда, выводящего последние трели своей баллады. Затем лес остался позади,

и мы выехали на залитые солнечным светом луга и поля. И тут я услышал своего

любимого жаворонка - он парил на невидимых крыльях в синеве, изливая небу и

земле радость, переполнявшую его сердечко. Я смотрел на маленькую птичку и

снова благословлял ее, как когда-то на холодном севере, когда я, маленький

мальчик, с благодарностью смотрел на серого вестника лета, зная, что зима

наконец прошла.

- Это его последний концерт, - сказал граф. - Скоро он начнет кормить

птенцов и ему будет уже не до песен. А вы правы! Это самый великий артист из

всех - он поет сердцем.

- Подумать только, что есть люди, способные убивать этих маленьких

безобидных певцов. Стоит пойти на парижский рынок, и вы увидите, как их

сотнями продают тем, кто способен их есть. Их голоса наполняют радостью

небесный свод, но их бедные мертвые тельца так малы, что могут поместиться в

ручке ребенка, и все же мы жадно пожираем их, как будто нет никакой другой

еды!

- Вы идеалист, дорогой доктор. Но, может быть, вы правы, - сказал граф

и еще раз взглянул на небо, когда мы поворачивали лошадей, чтобы ехать

обратно в замок.

За завтраком слуга подал графине телеграмму, она протянула ее графу,

который ее прочел, не сказав ни слова.

- Вы, кажется, знакомы с моим кузеном Морисом, - сказала графиня. - Он

будет сегодня обедать у нас, если не опоздает на четырехчасовой поезд. Он со

своим полком в Туре.

 

Да, виконт Морис обедал с нами, этого удовольствия мне избежать не

удалось. Он был высок и хорошо сложен; узкий срезанный лоб, огромные уши,

тяжелый подбородок и усы а-ля генерал Галифе - вот что больше всего

бросалось в глаза при взгляде на его лицо.

- Какое неожиданное удовольствие встретить вас здесь, господин швед, я

никак не ждал! - На этот раз он снизошел протянуть мне руку, маленькую,

дряблую руку, пожатие которой было на редкость неприятно и сразу помогло мне

его классифицировать. Оставалось только услышать его смех, и он не замедлил

дать мне эту возможность. Его громкое однотонное хихиканье раздавалось во

время всего обеда. Он немедленно принялся рассказывать графине не слишком

пристойную историю о несчастье, постигшем одного из его товарищей, который

нашел свою любовницу в кровати денщика. Аббат совсем смутился, но тут граф

резко вмешался в разговор и начал через стол рассказывать жене о нашей

утренней прогулке: пшеница взошла превосходно, клевер очень густ, и мы

слышали концерт запоздавшего жаворонка.

- Глупости, - сказал виконт. - Они еще поют. Нe далее как вчера я

застрелил одного - великолепный выстрел, ведь эта маленькая бестия казалась

не больше бабочки!

Я покраснел до корней волос, но аббат вовремя остановил меня, положив

мне руку на колено.

- Как это жестоко, Морис, застрелить жаворонка! - сказала графиня.

- А почему? Их тут очень много, а лучшей мишени, чтобы практиковаться в

стрельбе, не найти. Кроме, конечно, ласточек. Вы знаете, милая Жюльетта, что

я - лучший стрелок в полку. Но если я не буду упражняться, то утрачу

меткость, К счастью, возле наших казарм всегда летает масса ласточек, сотни

их вьют гнезда под крышами конюшен, а сейчас они кормят птенцов и постоянно

мелькают перед моим окном. Это очень приятно - я каждое утро могу

тренироваться, не выходя из спальни. Вчера я держал пари с Гастоном на

тысячу франков, что убью шесть из десяти, - и убил восемь. Я всегда говорю,

что стрельбу по ласточкам следует сделать обязательной в армии. - Он прервал

речь и, старательно отсчитывая капли, влил в рюмку с вином какое-то

лекарство. - Не будьте глупенькой, милая Жюльетта, - поезжайте завтра со

мной в Париж. Вам нужно развлечься после такого долгого одиночества в этой

глуши. Предстоит интереснейшее зрелище - состязание лучших стрелков Франции,

и вы увидите, как президент республики вручит вашему кузену золотую медаль,

не будь мое имя Морис. А потом мы мило пообедаем в " Кафе Англе", а затем я

повезу вас в Пале-Рояль; там дают " Брачную ночь" - очаровательный спектакль,

чрезвычайно смешной. Я видел его четыре раза, но буду очень рад посмотреть

еще раз с вами. На середине сцены стоит кровать, под которой прячется

любовник, а жених, старый...

Граф, не скрывая раздражения, сделал знак жене, и мы все встали из-за

стола.

- Я бы не мог убить жаворонка, - сухо сказал граф.

- Разумеется, милый Робер! - захохотал виконт. - Разумеется! Вы бы

промахнулись.

Я поднялся к себе в комнату, чуть не плача от душившего меня гнева и

стыда, что я не дал волю этому гневу. Я начал укладывать чемодан, но тут ко

мне вошел аббат. Я попросил его передать графу, что меня вызвали в Париж и я

должен был уехать с ночным поездом.

- Если я еще раз увижу этого проклятого негодяя, я разобью его наглый

монокль о его пустую голову!

- Пожалуйста, не делайте ничего подобного, не то он вас убьет на месте.

Он действительно прекрасный стрелок и дрался на дуэли, право, не знаю,

сколько раз: он вечно затевает ссоры и имеет привычку говорить дерзости.

Прошу вас об одном - ближайшие сутки держите себя в руках. Завтра вечером он

уедет в Париж на эти свои состязания, и, говоря между нами, его отъезд

обрадует меня не меньше, чем вас.

- Почему?

Аббат ничего не ответил.

- Ну так, господин аббат, я вам скажу почему. По тому, что он влюблен в

свою кузину, а вы его не выносите и не доверяете ему.

- Раз уж вы чудом отгадали это, то мне следует рассказать вам, что он в

свое время делал ей предложение,

но она ему отказала. К счастью, он ей не нравится.

- Но она его боится, а это, пожалуй, еще хуже!

- Графу неприятна его дружба с графиней. Вот поэтому он и не хотел

оставить ее одну в Париже, где виконт Морис вечно привозит ей приглашения на

балы и в театры.

- Не думаю, чтобы он завтра уехал!

- О нет, он уедет - ему слишком хочется получить золотую медаль, а

получить ее у него есть все шансы, так как он правда превосходный стрелок.

- Жаль, что я не могу сказать того же о себе! Я за стрелил бы этого

скота и отомстил бы за ласточек. Вам что-нибудь известно о его родителях? Я

полагаю, что там что-то было неблагополучно.

- Его матерью была немецкая графиня, очень красивая женщина, от которой

он унаследовал свою внешность. Однако брак, по-видимому, оказался неудачным.

Его отец много пил, отличался некоторыми странностями и был крайне

раздражителен. Под конец он почти сошел с ума, и поговаривают, будто он

покончил с собой.

- Надеюсь, сын последует примеру отца, и чем скорее, тем лучше. От

сумасшествия он уже недалек.

- Вы правы: у виконта также есть немалые странности. Например, он, как

вы могли заметить, обладает цветущим здоровьем, и все же он чрезвычайно

мнителен и вечно боится чем-нибудь заразиться. В прошлый раз, когда оп был

здесь, сын садовника заболел тифом, и он сразу же уехал. Он без конца

принимает лекарства, и вы, наверное, видели, что даже за обедом он пил

какие-то капли.

- Да. Это был единственный момент, когда он замолчал!

- Он всегда советуется с новыми врачами. Жаль, что он вас

недолюбливает, не то вы обзавелись бы новым пациентом. Но почему вы

смеетесь?

- Мне пришла в голову забавная мысль. Когда человек сердится, смех -

лучшее лекарство. Вы видели, в каком настроении я был, когда вы вошли.

Наверное, вам будет приятно услышать, что я совсем успокоился и настроение у

меня превосходное. Я передумал и сегодня не уеду. Сейчас мы спустимся в

курительную. Обещаю вести себя безупречно.

Виконт, весь красный, стоял перед зеркалом и нервно покручивал свои усы

а-ля генерал Галифе. Граф читал у окна " Фигаро".

- Какое неожиданное удовольствие видеть вас здесь, господин швед, -

насмешливо сказал виконт, вставляя монокль в глаз, словно чтобы получше меня

рассмотреть. - Надеюсь, тут никто не заболел колитом?

- Пока нет, но как знать, что будет дальше.

- Насколько я слышал, вы специалист по колитам.

- Жаль, что никто, кроме вас, ничего не знает об этом удивительном

заболевании. По-видимому, вы ни с кем не желаете им делиться. Будьте так

любезны, объясните мне, что такое колит? Это заразная болезнь?

- Нет. В обычном смысле слова.

- Она опасна?

- Нет, если ее вовремя распознать и лечить правильно.

- И, конечно, сделать это можете только вы?

- Я здесь не как врач. Граф был так любезен, что пригласил меня в

качестве гостя.

- Ах, вот как? А что же будет с вашими пациентами в Париже во время

вашего отсутствия?

- Вероятно, они поправятся.

- Не сомневаюсь! - захохотал виконт.

Я должен был сесть рядом с аббатом и взять газету, чтобы сохранить

спокойствие. Виконт раздраженно посматривал на часы на каминной полке.

- Я пройдусь с Жюльеттой по парку. Жаль сидеть в комнатах в такую

чудесную лунную ночь,

- Моя жена легла спать, - сухо сказал граф. - Она не совсем хорошо себя

чувствует.

- Почему, черт возьми, вы мне этого не сказали? - сердито пробурчал

виконт и налил себе еще стакан коньяку с содовой. Аббат был погружен в

" Журпаль де деба", но я заметил, что исподтишка он наблюдает за нами.

- Что-нибудь новенькое, господин аббат?

- Я читаю про состязание, объявленное Стрелковым обществом Франции. Оно

назначено на после завтра, и президент вручит победителю золотую медаль.

- Держу пари на тысячу франков, что ее получу я! - крикнул виконт,

ударив себя кулаком в широкую грудь. - Если только ночной парижский экспресс

не сойдет с рельсов... пли я не заболею колитом, - добавил он, насмешливо

поглядев на меня.

- Перестаньте пить коньяк, Морис, - сказал граф. - Вы выпили больше,

чем следует. Вы совсем пьяны.

- Смотрите веселей, доктор Колит, - захохотал виконт. - Выпейте-ка

коньяку с содовой, это разгонит ваше уныние. К сожалению, ничем не могу быть

вам полезен, но почему бы вам не взяться за аббата, который постоян но

жалуется на печень и пищеварение? Господин аббат, пожалейте доктора Колита,

- разве вы не видите, как он жаждет посмотреть ваш язык?

Аббат продолжал молча читать " Журналь де деба".

- Ах, не хотите! А вы, Робер? Вы были так мрачны за обедом! Почему вы

не покажете шведу ваш язык?

У вас, наверное, колит! Так сделайте одолжение доктору. Не хотите? Что

же, доктор Колит, вам не везет. Но что-бы вас развеселить, я покажу вам свой

язык и попрошу внимательно его обследовать.

С сатанинской усмешкой он высунул язык и стал похож на химеру собора

Нотр-Дам. Я встал и пристально поглядел на его язык.

- У вас скверный язык, - сказал я серьезно, - очень скверный.

Он быстро обернулся к зеркалу и стал рассматривать свой обложенный язык

завзятого курильщика. Я взял его руку и пощупал пульс, заметно участившийся

после бутылки шампанского и трех стаканов коньяку с содовой.

- Голова болит?

- Нет.

- Завтра утром она у вас, несомненно, будет болеть.

Аббат опустил газету.

- Расстегните брюки, - сказал я строго, и виконт повиновался с

кротостью ягненка.

Я постучал пальцами по диафрагме, и он начал икать.

- А! - сказал я и, пристально глядя ему в глаза, добавил: - Благодарю,

это все.

Граф уронил " Фигаро".

Аббат, открыв рот, поднял руки к небу.

Виконт стоял передо мной, онемев.

- Застегните брюки, - приказал я, - и выпейте коньяка, вам это будет

полезно.

Он машинально застегнул брюки и одним глотком выпил стакан коньяку с

содовой, который я ему протянул.

- За ваше здоровье, господин виконт, - сказал я, поднося к губам свой

стакан. - За ваше здоровье.

Он отер пот со лба, снова повернулся к зеркалу, посмотрел на свой язык

и сделал отчаянную попытку рассмеяться, но она не удалась.

- Вы хотите сказать... вы думаете, что...

- Я ничего не хочу сказать. Я ничего не сказал. Я не ваш врач...

- Но что я должен делать? - дрожащим голосом произнес он.

- Лечь в постель, и чем раньше - тем лучше, не то вас отнесут в спальню

на руках. Я подошел к камину и позвонил.

- Проводите виконта в его комнату, - сказал я лакею. - И пусть его

слуга сразу уложит его в постель.

Опершись на руку лакея, виконт, шатаясь, направился к двери.

 

На заре я поехал кататься верхом и вновь услышал, как жаворонок высоко

в небе поет свой утренний гимн солнцу.

- Я отомстил за убийство твоих братьев, - сказал я ему. - А за ласточек

рассчитаюсь с ним позже.

Я сидел у себя в спальне и завтракал с Лео. В дверь постучали, вошел

робкий человек, невысокий и щуплый. Он поклонился мне очень почтительно. Это

был сельский врач, который, как он сказал, хотел представиться своему

парижскому коллеге. Я был очень польщен, попросил его сесть и предложил ему

папиросу. Он рассказал о нескольких интересных случаях из своей практики, но

эта тема скоро иссякла, и он встал, собираясь уйти.

- Кстати, вчера ночью меня позвали к виконту Морису, и сейчас я как раз

от него.

Я выразил свое сожаление по поводу болезни виконта, однако предположил,

что она вряд ли серьезна, так как вечером он был совсем здоров и в

прекрасном настроении.

- Не знаю, - сказал доктор. - Симптомы неясны, и я думаю, что с

диагнозом торопиться не следует.

- Вы разумны, дорогой коллега! И, несомненно, вы велели ему не вставать

с постели?

- Конечно. Неприятно, что виконту надо было ехать в Париж, но об этом,

разумеется, не может быть и речи.

По правде говоря, сначала я решил, что это просто засорение желудка, но

он проснулся с ужасающей головной болью, а сейчас у него непрерывная икота.

Он убежден, что у него колит. Я, признаюсь, никогда не лечил колита. Я хотел

дать ему касторки - язык у него совсем обложен, но если колит похож на

аппендицит, то с касторкой надо быть осторожным. Как вы думаете? Он все

время проверяет свой пульс и осматривает язык. Но как ни странно, он очень

голоден и рассердился, когда я не позволил ему позавтракать.

  - Вы поступили совершенно правильно. Не надо рисковать. Продержите его

двое суток на одной воде.

- Конечно. - Я нe возьму на себя смелость давать вам советы. Они вам, ни

к чему, но ваше предубеждение против касторки я не разделяю. На вашем месте

я  дал бы ему хорошую дозу - малые дозы не имеют смысла. Три столовые ложки

будут ему весьма полезны.

- Три полные столовые ложки?

- Да, по меньшей мере, а главное - ничего, кроме воды!

- О да!

Сельский врач мне очень понравился, и мы расстались большими друзьями.

 

 

Днем графиня повезла меня к маркизе. Мы ехали по тенистым дорогам под

птичий щебет и жужжание пчел.

Графине надоело меня поддразнивать, но она была в прекрасном

настроении, и болезнь кузена, казалось, ее вовсе не тревожила. Маркиза,

рассказала она мне, превосходно себя чувствует, но неделю назад была страшно

взволнована внезапным исчезновением Лулу, и ночью весь дом был поставлен на

ноги, чтобы его искать.

Маркиза не сомкнула глаз и лежала в полной прострации, когда днем " Лулу

вернулся с разорванным ухом и поврежденным глазом. Его хозяйка тотчас

вызвала телеграммой ветеринара из Тура, и теперь Лулу уже поправился.

Маркиза торжественно представила нас с Лулу друг другу. Видел ли я

когда-нибудь такую чудесную собаку? Нет, никогда!

- Как же так? - укоризненно просопел Лулу. - Вы утверждаете, что любите

собак, а меня не узнаете?

Разве вы забыли, как купили меня в этой ужасной собачьей лавке...

Чтобы перевести разговор на другую тему, я предложил Лулу обнюхать мою

руку, и, умолкнув, он принялся тщательно обнюхивать один палец за другим.

- Да, конечно, это ваш особый запах. Я запомнил его с того дня, когда

познакомился с ним в собачьей лапке, и он мне очень нравится. Ах! Клянусь

святым Рохом, покровителем собак, я чую кость, большую кость.

Где она? Почему вы мне ее не дали? Эти глупые люди не дают мне костей!

Они считают, что кости вредны маленьким собакам. Какие дураки, не правда ли?

Кому вы отдали кость? - Он вспрыгнул ко мне на колени, продолжая меня

обнюхивать. - Подумать только - другая собака! Одна ее голова! Большая

собака! Громадная собака, у которой изо рта капает слюна! Может быть,

сенбернар! Я маленькая собака и страдаю астмой, но сердце у меня на месте, я

ничего не боюсь, и вы можете сказать этому своему слону, чтобы он не вздумал

подходить ко мне или к моей хозяйке, не то я его проглочу живьем! - Он

презрительно фыркнул. - Собачьи галеты! Вот что ты вчера  ел, большой

вульгарный зверь. От одного запаха этих твердых отвратительных галет,

которыми меня угощали в собачьем магазине, меня тошнит! Нет уж! Я

предпочитаю сухое печенье, пряники или ломтик вон того миндального торта.

Собачьи галеты!

И он переполз обратно на колени своей хозяйки со всей поспешностью,

которую позволяли его толстые, короткие лайки.

- Навестите меня еще раз перед вашим возвращением в Париж, - любезно

сказала маркиза. - Да, зайдите еще раз, - просопел Лулу, - вы не так уж

плохи! Послушайте-ка, - окликнул меня Лулу, когда я встал, собираясь

откланяться, - завтра полнолуние, и меня тянет повеселиться. Не знаете, тут

поблизости нет дамы моей породы? Только ни слова моей хозяйке, она этого не

понимает. Впрочем, неважно, какая порода. Сойдет любая.

Да, Лулу не ошибся, было полнолуние. Я не люблю луны. Таинственная

ночная странница слишком часто отгоняла сон от моих глаз и нашептывала мне

слишком много грез. Солнце не окутано тайной, - сияющий дневной бог, который

принес жизнь и свет в наш темный мир и все еще хранит нас, хотя все

остальные боги, царившие некогда на берегах Нила, на Олимпе и в Валгалле,

ушли в мрак небытия. Но никто ничего не знает о бледной страннице луне, чье

холодное недремлющее око насмешливо блестит над нами в неизмеримой высоте.

Графу луна не мешала, лишь бы ему позволили спокойно сидеть, в

курительной за послеобеденной сигарой и Фигаро. Графиня любила луну. Ей

нравился ее тайнственный свет, ее обманчивые грезы. Ей нравилось молча

лежать в лодке и смотреть вверх на звезды, пока я медленно погружал весла в

серебристые воды озера. Еи нравилось бродить под старыми липами, где

серебристый свет мешался с черной тенью,  такой глубокой, что графине

приходилось опираться на мою руку, чтобы найти дорогу. Ей нравилось сидеть

на уединенной скамье, устремляя свои большие глаза в безмолвную ночь. Порой

она роняла несколько слов, но редко, а мне ее молчание нравилось не меньше

ее речей.

- Почему вы не любите луны?

- Не знаю. Кажется, я ее боюсь. - Но чего же?

- Нe знаю. Сейчас так светло, что я вижу ваши глаза - две сияющие

звезды, и все же так темно, что я боюсь сбиться с пути. Я новичок в этой

стране грез.

- Дайте мне руку, я покажу вам дорогу. Ваша рука казалась мне такой

сильной, почему же она дрожит? Да, вы правы, это только сновидение, и надо

молчать, - или оно рассеется. Слышите! Это соловей.

- Нет, это дрозд!

- Это, несомненно, соловей. Не говорите, слушайте, слушайте!

Жюльетта запела нежным голосом, ласковым, как ночной ветерок в листве:

Non, non, ce n'est pas le jour,

Се n'est pas l'alouette,

Dont les chants ont frappe ton oreille inquiete,

C'est le rossignol

Messager de l'amour [54].

 

- Молчите, молчите!

C дерева над нами раздался крик совы, зловещий, предостерегающий.

Графиня испуганно вскочила. Мы молча пошли обратно.

- Спокойной ночи, - сказала графиня. - Завтра полнолуние. До завтра!

 

Лео ночевал в моей комнате - без спросу, и мы оба чувствовали себя

виноватыми.

- Где ты был и почему ты так бледен? - спросил меня Лео, когда мы

тихонько проскользнули в мою спальню. - Все огни погашены, и все собаки в

деревне молчат. Должно быть, очень поздно!

- Я был очень далеко, в краю сновидений и тайн, и чуть-чуть не

заблудился.

- Я уже засыпал в конуре, но тут меня вовремя раз будила сова, и я как

раз успел проскочить за тобой в замок.

- Она и меня тоже разбудила вовремя, милый Лео!

- А ты любишь сов?

- Нет, - сказал Лео, - предпочитаю молодых фазанов. Я как раз такого

съел. Он пробегал в лунном свете перед самым моим носом. Я знаю, что это

запрещено, но я не мог противостоять искушению. Ты меня не выдашь лесничему,

правда?

- Нет, мой друг! А ты не скажешь дворецкому, что мы так поздно

вернулись домой?

- Конечно нет.

- Лео, но тебе хоть совестно, что ты украл этого молодого фазана?

- Я уговариваю себя, что совестно!

- Но это не легко! - сказал я.

Нет! - пробормотал Лео, облизываясь.

- Лео, ты вор, и не единственный здесь, а кроме того, ты - плохой

сторож. Тебя держат в замке для того, чтобы отгонять воров; почему же ты не

будишь громовым лаем своего хозяина, а сидишь здесь и смотришь на меня

ласковыми глазами?

- Что поделаешь! Ты мне нравишься.

- Лео, мой друг, во всем виноват сонливый ночной сторож там, в небесах.

Вместо того чтобы освещать своим фонарем все темные уголки парка, где под

липами стоят уединенные скамейки, он нахлобучил на лысую голову ночной

колпак из туч и мирно спал, препоручив свои обязанности сове! Или он только

представлялся спящим, а сам все время подглядывал за нами, хитрый старый

греховодник, дряхлый донжуан, гуляющий среди звезд, подобно старому фланеру,

который слишком изношен, чтобы любить, но рад поглядеть, как делают глупости

другие.

- Некоторые утверждают, что луна - юная красавица, - сказал Лео.

- Не верь этому, мой друг. Луна - высохшая старая дева, которая злобно

подглядывает за бессмертной трагедией смертной любви.

- Луна - это призрак, - заявил Лео. - Призрак? Кто тебе сказал?

- Один из моих предков в незапамятные времена слышал это от старого

медведя на перевале Сен-Бернар. Тот узнал это от Атта Троля, который слышал

это от Большой Медведицы, царящей над всеми медведями. Там на небе они все

боятся луны. Не удивительно, что и мы, собаки, ее боимся и на нее лаем, раз

даже блистательный Сириус, Небесный Пес, царящий над всеми собаками,

бледнеет, едва она покидает свою могилу и из сумрака показывается ее

зловещее лицо. Что же, по-твоему, на земле только ты один не можешь спать,

когда встает луна? Все дикие звери, все твари, которые ползают и копошатся в

лесу и в поле, - все они покидают свои убежища и мечутся в страхе под ее

злокозненными лучами. Сегодня вечером в парке ты, наверное, не отрывал глаз

от кого-то другого, не то ты заметил бы, что она - призрак  и следит за

тобой. Она любит проникать под липы старых парков, в развалины замков и

церквей, любит бродить по старым кладбищам, склоняясь над каждой могилой,

чтобы прочитать имя покойника. Она любит созерцать серо-стальными глазами

унылую снежную пелену, саваном окутывающую мертвую землю, любит заглядывать

в спальни, чтобы пугать спящих кошмарами.

- Довольно, Лео! Не будем больше говорить про луну, или мы всю ночь не

сомкнем глаз. У меня и так уже мороз по коже пробегает. Пожелай  мне

спокойной ночи, дружок, и пойдем спать.

- Но ведь ты закроешь ставни? - спросил Лео.

- Да. Я всегда закрываю их в полнолуние.

 

 

Утром за завтраком я сказал Лео, что должен немедленно вернуться в

Париж: так будет безопаснее, ведь сегодня полнолуние, а мне двадцать шесть

лет, а его хозяйке двадцать пять - или двадцать девять? Лео видел, как я

укладываю чемодан, а каждая собака знает, что это означает. Я заглянул к

аббату и прибегнул к обычной лжи: меня пригласили на консилиум, и я должен

уехать с утренним же поездом. Он сказал, что очень об этом сожалеет. Граф,

уже садившийся на лошадь, также выразил сожаление, ну, а о том, чтобы

тревожить графиню в столь ранний час, не могло быть и речи. К тому же я

обещал вернуться в самом скором времени.

По дороге на станцию я встретил моего друга сельского врача, который

возвращался в своей тележке от виконта. Больной чувствовал большую слабость

и требовал, чтобы ему подали завтрак, но доктор наотрез отказался взять на

себя ответственность и разрешить ему что-нибудь, кроме воды. Может быть, я

порекомендую другое лечение.

О нет, зачем же! Больной в надежных руках, я в этом не сомневаюсь.

Конечно, если состояние больного не изменится, можно положить горячую

припарку на голову и пузырь со льдом на живот.

А сколько времени, по моему мнению, следует держать больного и постели,

если дело обойдется без осложнений?

- По крайней мере, неделю, а лучше - до новолунии.

 

 

День тянулся долго. Я был рад снова очутиться на авеню Вилье. Я сразу

лег спать. Мне было не по себе, пожалуй, меня лихорадило, ведь врачи никогда

не знают, есть у них жар или нет. Я сейчас же уснул, так велика была моя

усталость. Не знаю, долго ли я спал, но вдруг я почувствовал, что в комнате

я не один. Открыв глаза, я увидел в окне свинцово-бледное лицо, глядящее на

меня белыми, пустыми глазами - на этот раз я забыл закрыть ставни. В комнату

незаметно и бесшумно прокралось что-то, и по полу к кровати протянулась

белая рука, как щупальца громадного осьминога.

- Так, значит, ты хочешь вернуться в замок? - насмехался надо мной

беззубый рот с бескровными губами. - Как мило и уютно было вчера под липами,

когда я служил вам шафером, а кругом пели соловьи, не так ли? Соловьи в

августе! Право, вы оба унеслись в какой-то очень дальний кран. А теперь ты

хотел бы снова очутиться там? Что же, одевайся, садись на этот белый луч,

который ты так любезно назвал щупальцем осьминога, и менее чем за минуту я

отнесу тебя назад под липы, ибо мой свет летит так же быстро, как и твои

грезы.

- Я уже не грежу. Я очнулся от сновидений и но хочу туда возвращаться,

призрак Мефистофеля!

- О, так тебе снится, что ты проснулся? И твой запас нелепой брани еще

не исчерпан? Призрак Мефистофеля! Ты уже называл меня старым фланером,

донжуаном и шпионящей старой девой. Да, я действительно подсматривал за вами

вчера вечером в парке и хотел бы знать, кто из нас двоих был донжуаном, -

или ты предпочтешь, чтобы я назвал тебя Ромео? Только ты на него совсем не

похож! Слепой дурак - вот кто ты. Дурак, который не понимает даже того, что

было ясно твоему псу - что у меня нет возраста, нет пола, нет жизни, что я

призрак.

- Чей призрак?

- Призрак мертвого мира. Бойся призраков! И перестань оскорблять меня,

не то я ослеплю тебя лучом моего холодного света, который гораздо более

смертоносен для человеческих глаз, чем золотая стрела бога-солнца. Больше я

ничего не скажу тебе, кощунствующий сновидец. На востоке занимается заря, и

мне пора возвращаться в мою могилу, иначе я не найду дороги. Я стар, и я

устал. Ты думаешь, легко всю ночь блуждать, когда все отдыхают? Ты вот

называешь меня зловещим и угрюмым, а разве легко быть веселым, когда живешь

в могиле- хотя жизнью это называете только вы, смертные. Ты тоже умрешь

когда-нибудь, и земля, на которой ты живешь, как и ты, обречена смерти.

Я поглядел на призрака и в первый раз заметил, какой у него старый и

усталый вид, но жалость во мне сменилась гневом, когда я услышал угрозу

ослепить меня.

- Прочь отсюда, могильщик! - закричал я. - Тебе нечего здесь делать! Я

полон жизни!

- А знаешь ли ты, - захихикал он, взбираясь на кровать и положив

длинную белую руку мне на плечо, -

а знаешь ли ты, зачем ты уложил дурака виконта в постель с пузырем льда

на животе? Чтобы отомстить за ласточек? Как бы не так! Ты лицемер, Отелло!

Ты не хотел, чтобы он прогуливался по парку при лунном свете с...

- Убери свою лапу, ядовитый паук, не то я вскочу с постели и разделаюсь

с тобой.

Я сделал отчаянное усилие, чтобы сбросить с себя оцепенение, и

проснулся весь в ноту. Комната была полна серебристого света. Внезапно

пелена спала с моих глаз, и в открытом окне я увидел в безоблачном небе

полную луну - прекрасную и безмятежную.

Девственная богиня Луна! Ты слышишь меня в ночной тиши? Ты кажешься

такой кроткой и вместе с тем такой печальной. Можешь ли ты попять скорбь?

Можешь ли ты простить? Можешь ли ты залечить раны бальзамом своего чистого

света? Можешь ли ты научить забвению? Приди, нежная сестра, побудь со мной,

я так устал! Положи свою прохладную руку на мой горячий лоб, успокой мои

беспорядочные мысли. Шепни мне на ухо. что я должен сделать, куда я дол жен

уйти, чтобы забыть песню сирен.

Я долго стоял у окна и смотрел, как царица ночи свершает свой путь

среди звезд. Я хорошо их знал но бессонным ночам и стал называть их имена:

пламенный Сириус, Кастор и Поллукс, которых так любили моряки древности,

Арктур, Альдебаран, Капелла, Вега, Кассиопея.

А как называется эта звезда надо мной, манящая меня ровным, надежным

светом? О, я ее хорошо знаю! Не раз ночью я направлял по ней свою лодку

среди бурного моря, часто она указывала мне дорогу в заснеженных полях и

лесах моей родины - Stella Polaris, Полярная звезда!

Вот путь! Следуй за моим светом, и ты спасен.

------------

Доктор уехал на месяц. Обращаться к доктору Норстрему, Бульвар Осман,

------------

 

Глава VII



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.