МОДНЫЙ ВРАЧ

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 25Следующая ⇒

Меня пригласили обедать в особняке Сен-Жерменского предместья каждое

воскресенье. Граф давно забыл о своей неприязни к Врачам и был со мною очень

мил. Кроме членов семьи, за столом обыкновенно присутствовал только аббат и

иногда кузен графини, виконт Морис, который вел себя со мной

пренебрежительно, почти нагло. Мне он стал противен с первой встречи, и, как

я вскоре заметил, противен он был не мне одному. Им с графом явно не о чем

было разговаривать. Аббат принадлежал к духовенству старой школы, был

светским человеком и знал о жизни и о человеческой натуре гораздо больше

меня. Вначале он держался со мной суховато, и часто, когда я чувствовал на

себе его проницательный взгляд, мне казалось, будто он знает о колите больше

моего. В присутствии старика мне становилось как-то стыдно, и мне хотелось

поговорить с ним откровенно, выложить карты на стол. Но удобный случай все

не представлялся. Мы никогда не оставались наедине. Как-то раз, когда я

вернулся домой, чтобы наспех позавтракать перед приемом, я увидел в столовой

аббата. Он сказал, что пришел по собственному почину, чтобы поговорить со

мной на правах старого друга семьи, и просит сохранить его визит в тайне.

- Вы необыкновенно много сделали для графини, - начал он, - и мы все

вам очень благодарны. И для маркизы тоже. Я как раз от нее: я ее духовник и,

право, могу только удивляться, насколько лучше во всех отношениях она себя

чувствует. Но сегодня я пришел поговорить с вами о графе. Он меня очень

тревожит. Его дела очень плохи. Он никуда не выходит, без конца курит, и я

постоянно застаю его спящим в кресле с сигарой во рту. В деревне это совсем

другой человек: каждое утро он ездит верхом, всегда бодр и энергичен,

деятельно занимается своим огромным поместьем. И сейчас у него есть только

одно желание - уехать к себе в Турен, и если, как я опасаюсь, графиня

откажется покинуть Париж, то ему следует уехать одному, хотя мне и тяжко на

этом настаивать. Он питает к вам необыкновенное доверие, и если вы ему

скажете, что ради здоровья ему надо уехать из Парижа, он это сделает. Вот об

этом-то я и пришел просить.

- К сожалению, господин аббат, я этого сделать не

могу.

Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и даже, подозрительно.

- Вы не объясните мне причину вашего отказа?

- Графиня еще не, может покинуть Париж, а она, разумеется, должна

поехать с графом.

- Но почему ее колит нельзя лечить в деревне? Там есть хороший,

надежный врач, который ее лечил, когда у нее был аппендицит.

- И с каким результатом?

Он не ответил.

- Позвольте мне, в свою очередь, задать вам один вопрос. Допустим, что

графиня внезапно исцелилась бы от своего колита, - могли бы вы тогда ее

убедить уехать из Парижа?

- Честно говоря - нет. Но ведь это праздные предположения, поскольку,

если я не ошибаюсь, колит длительная болезнь и с трудом поддается лечению.

- Я мог бы в один день вылечить графиню от ее колита.

Он озадаченно поглядел на меня.

- Так почему же, во имя всего святого, вы этого не делаете? Вы берете

на себя большую ответственность!

- Если бы я боялся ответственности, я не был бы врачом. Будем

откровенны. Да, я могу мгновенно вылечить графиню, потому что она больна

колитом не более нас с вами. Не было у нее и аппендицита. Все это только

нервы и воображение. Но если сразу отнять у нее ее колит, она может либо

потерять душевное равновесие, либо подыскать еще худшую замену болезни -

морфий или любовника. Со временем выяснится, смогу ли я помочь графине, но

посоветовать ей сейчас уехать из Парижа было бы большой психологической

ошибкой. Она, вероятно, воспротивилась бы, а если она хотя бы раз ослушается

меня, то сразу же утратит ко мне всякое доверие. Дайте мне две недели, и она

уедет из Парижа по собственному желанию, - по крайней мере, так ей будет

казаться. Все дело в тактике. Отправить графа одного было бы ошибкой в

другом плане, и вы, господин аббат, знаете это не хуже меня.

Он внимательно на меня посмотрел, но ничего не сказал.

- Теперь о маркизе: вы любезно признали, что я кое-что для нее сделал,

и я принимаю вашу похвалу. С медицинской точки зрения я не сделал ничего, -

да это и невозможно. Однако глухие очень страдают из-за своей вынужденной

изоляции от себе подобных - и особенно те, чья внутренняя духовная жизнь

скудна, а таких большинство. И сделать для них можно только одно: отвлечь их

мысли от их несчастья. Маркиза теперь думает о своем колите, а не о своей

глухоте, и вы сами видите, как благодетельно это на нее повлияло. Однако мне

начинают сильно надоедать колиты, и так как маркиза едет в деревню, я

заменил этот недуг на комнатную собачку, более подходящую для сельской

жизни.

Аббат простился со мной, но в дверях он вдруг обернулся и спросил:

- Сколько вам лет?

- Двадцать шесть.

Вы далеко пойдете, мой сын. Вы далеко пойдете.

" Да, - подумал я, - далеко! Я брошу эту унизительную жизнь, полную

шарлатанства и обмана, всех этих искусственных людей и вернусь на волшебный

остров к старой. Марии Почтальонше, к мастро Винченцо и Джоконде, чтобы

очистить мою душу в маленьком белом доме на высокой скале. Долго ли еще буду

я вынужден бесполезно расточать свое время в этом ужасном городе? Когда

совершит свое чудо святой Антоний? "

На столе лежало прощальное письмо маркизы (прощание, конечно, было

временным), полное благодарности и похвал. К нему была приложена крупная

банкнота. Я взглянул на выцветшую фотографию Капри в углу и положил деньги в

карман.

Куда девались деньги, которые я зарабатывал в те дни удачи и успехов?

Предположительно, я откладывал их на покупку домика мастро Винченцо, но факт

остается фактом: откладывать мне было нечего. Неправедно нажитое добро?

Может быть. На в таком случае все парижские врачи должны были бы разориться;

мы все находились в одном положении - и профессора и мои коллеги, лечившие

тот же круг пациентов. К счастью, у меня были и другие пациенты (их даже

было больше), и это спасло меня от того, чтоб стать совсем шарлатаном. В те

дни было гораздо меньше врачей-специалистов, чем теперь. Считалось, что я

знаю все - даже хирургию. Мне потребовалось два года, чтобы понять, что в

хирурги я не гожусь. Боюсь, мои пациенты поняли это значительно быстрее. Я

был невропатологом, но делал все, что полагается делать врачу, - даже,

принимал роды, а бог хранил мать и ребенка. Можно только удивляться, как

стойко организм больных переносил лечение. Когда Наполеон орлиным взглядом

пробегал список представленных к производству в генералы, он обычно ставил

на полях против фамилии пометку: " Он везучий? " И вот мне везло - везло

удивительно, почти жутко во всем, что я предпринимал, с каждым больным,

которого я лечил. Я не был хорошим врачом - я учился слишком торопливо, моя

практика в больнице была слишком короткой, но я, без сомнения, был удачливым

врачом. В чем секрет удачи? В умении внушать доверие. Что такое доверие?

Исходит ли оно из головы или от сердца? Возникает ли оно в высших слоях

нашего сознания или это могучее дрело познания добра и зла, корни которого

гнездятся в самых глубинах нашего существа? Какими путями передается

доверие? Видят ли его глаза, звучит ли оно в речи? Я не знаю. Я знаю только,

что этого нельзя приобрести ни из книг, ни у постели больного. Это

магический талисман, который одному дается по праву рождения и в котором

другому бывает отказано. Врач, обладающий этим даром, может чуть ли не

воскрешать мертвых. Врач, им не обладающий, должен быть готов к тому, что по

поводу самой простой кори его попросят пригласить кого-нибудь еще для

консилиума.

Я вскоре понял, что получил этот бесценный дар совершенно незаслуженно.

Открытие это я сделал как раз вовремя, ибо был уже на пути к тому, чтобы

стать самодовольным и самовлюбленным тупицей. Но я увидел, как мало я знаю,

и начал все чаще обращаться за советом и помощью к Матери Природе, мудрой

старой целительнице. Я даже мог бы стать со временем неплохим врачом,

продолжай я работать в больнице, останься я верным моим беднякам пациентам.

Но я утратил свой шанс, превратившись в, модного врача. Если вы когда-нибудь

встретитесь с модным врачом, понаблюдайте за ним с безопасного расстояния

прежде, чем отдать себя в его руки. Он может оказаться и хорошим врачом, но

это бывает редко. Во-первых, он, как правило, слишком занят, чтобы терпеливо

выслушать вашу историю. Во-вторых, если он еще не сноб, то неизбежно им

станет, и тогда он заставит вас ждать, пока сам будет принимать явившуюся не

в свой час графиню, печень графа он обследует с большим вниманием, чем

печень графского камердинера, и отправится на прием в английское посольство

вместо того, чтобы навестить вашего малыша, коклюш которого ухудшился.

В-третьих, его сердце - если только оно не наделено, поразительным здоровьем

- начнет быстро и преждевременно черстветь, и он станет столь же

бесчувственным и равнодушным к чужим страданиям, как и окружающее его

жаждущее развлечений общество. Вез сострадания нельзя быть хорошим врачом.

Часто, когда кончался долгий трудовой день, я задавал себе вопрос (ведь

меня всегда интересовала психология): почему все эти глупые люди сидят

часами в моей приемной? Почему они все слушаются меня и порой им становится

лучше от одного прикосновения моей руки? Почему даже в час смерти, когда

язык уже не повинуется им и говорят только стекленеющие, полные ужаса глаза,

почему на них нисходит умиротворение, едва я кладу им руку на лоб? Почему

сумасшедшие в приюте Святой Анны, которые только что с пеной у рта рычали,

как дикие звери, становились спокойными и послушными, едва я развязывал

смирительную рубашку и брал их руки в своп? Это был мой обычный прием - все

служители и многие из моих товарищей его знали. Сам профессор говорил: " Се

garсon-la a la diable au corps! " [46] Я всегда питал тайную симпатию к

сумасшедшим и спокойно расхаживал по палате буйных, словно среди друзей.

Меня не раз предупреждали, что это плохо кончится, но я, конечно, был умнее

всех, И вот в один прекрасный день мой лучший друг ударил меня по затылку

молотком, который он каким-то необъяснимым образом раздобыл, после чего меня

без сознания унесли в лазарет. Удар был страшный, потому что мой приятель

был кузнецом и хорошо знал свое ремесло. Сперва решили, что у меня разбит

череп. Как бы не так! Я отделался простым сотрясением мозга. И еще

удостоился лестного комплимента от Директора клиники: " Ce sacre Suedois a la

crane d'un ours, faut voir s'il n'a pas casse le marteau" [47]

" Может быть, дело все-таки в голове, а не в руке", - сказал я себе,

когда, после сорокавосьмичасового бездействия, моя мыслительная машина вновь

заработала. Целую неделю я лежал со льдом на моем " медвежьем черепе", без

посетителей и без книг, и у меня было достаточно времени обдумать этот

вопрос, и даже молоток кузнеца не смог меня разубедить в том, что дело - в

руке.

Почему в зверинце Пезо я мог просунуть руку сквозь прутья в клетку

черной пантеры, и большая кошка, если только ее не раздражало приближение

какого-нибудь посетителя, ложилась на спину, ласково мурлыкала, забирала мою

руку в лапы и приветствовала меня широким зевком?

Почему я мог вскрыть нарыв на лапе Леони и вытащить занозу, из-за

которой огромная львица целую неделю ковыляла на трех лапах, испытывая

мучительную боль? Местное обезболивание не подействовало, и Леони стонала,

как ребенок, пока я выдавливал из лапы гной. Только когда я начал

обрабатывать рану йодом, она потеряла терпение, но в ее рычании слышался не

гнев, а обида и разочарование: она предпочла бы просто вылизать рану своим

шершавым языком. Когда после операции я уходил из зверинца, держа под мышкой

павианенка, которого получил от господина Пезо в качестве гонорара,

известный укротитель львов сказал мне:

- Господин доктор! Вы избрали не ту профессию. Вам бы дрессировать

диких зверей!

А разве в Зоологическом саду Иван, большой белый медведь, не вылезал

при виде меня из своей лохани и не подходил к решетке своей тюрьмы, чтобы

встать на задние лапы, прижать черный нос почти к самому моему носу и

дружески взять у меня из рук рыбу? Сторож говорил, что так он ведет себя

только со мной - наверное, считает меня земляком. И не говорите, что ему

нужна была рыба, а не моя рука, - ведь даже тогда, когда у меня ничего не

было, он стоял в той же позе, пока я не уходил, внимательно смотрел на меня

блестящими черными глазами из-под белых ресниц и обнюхивал мою руку. Мы с

ним, конечно, разговаривали по-шведски с полярным акцентом, который я от

него перенял. Я уверен, что он понимал каждое мое слово, пока тихим

монотонным голосом я рассказывал ему, как мне его жаль и как однажды, еще

мальчиком, я видел почти совсем рядом с пароходом двух его родичей - они

плыли между льдинами нашего отчего края.

А бедный Жак, знаменитая горилла в Зоологическом саду, в то время

единственный представитель своей породы, взятый в плен и увезенный в

бессолнечную страну своих врагов? Разве он не клал доверчиво свою жесткую

руку в мою, едва я подходил к нему? Разве ему не нравилось, когда я тихонько

поглаживал его по спине? В такие минуты он сидел совсем неподвижно, держал

меня за руку и ничего не говорил. Иногда он принимался внимательно

рассматривать мою ладонь, как будто кое-что смыслил в хиромантии, потом по

очереди сгибал мои пальцы, словно изучая работу суставов, а потом отпускал

мою руку, столь же тщательно рассматривал свою ладонь и ухмылялся, точно

говоря, что не видит никакой разницы, в чем был совершенно прав! Почти все

время он тихо сидел в углу клетки, где посетители не могли его видеть, и

теребил соломинку. Он редко пользовался качелями, которые повесили в клетке

в глупой надежде на то, что он примет их за ветвь сикомора - место его

отдыха в дни свободы. Он спал на низком ложе из бамбуковых стволов, похожем

на serir арабов, но вставал он рано, и я впервые увидел его лежащим в

постели, лишь когда он заболел. Сторож научил его обедать сидя за низеньким

столиком и повязавшись салфеткой. Ему даже сделали ножик и вилку из твердого

дерева, но он их невзлюбил и предпочитал есть пальцами, как ели наши предки

еще лет двести - триста тому назад и как до сих пор ест большинство людей.

Но молоко он с явным удовольствием пил из собственной чашки, так же как и

утренний кофе с большим количеством сахара. Правда, он сморкался в два

пальца, но ведь так же сморкались и Лаура Петрарки, и Мария Стюарт, и Le Roi

Soleil [48].

Бедный Жак! Мы с ним остались друзьями до конца! С рождества он стал

прихварывать, его лицо сделалось пепельно-серым, щеки впали, глаза все

глубже я глубже уходили в глазницы. Он стал беспокойным и раздражительным,

заметно худел, и вскоре ко всему этому добавился сухой зловещий кашель. Я

несколько раз измерял ему температуру, но при этом приходилось соблюдать

величайшую осторожность: Жак, как ребенок, пытался разбить градусник, чтобы

посмотреть, что там внутри. Однажды, когда он сидел у меня на коленях и

держал мои руки в своих, у него начался сильный приступ кашля, вызвавший

небольшое легочное кровотечение. Вид крови привел его в ужас, как это бывает

с большинством людей. Часто я замечал на войне, что даже самые храбрые

солдаты, которые совершенно спокойно смотрели на свои зияющие раны, бледнели

при виде двух-трех капель свежей крови. Он все больше терял аппетит, и лишь

с трудом можно было заставить его съесть винную ягоду или банан. Как-то

утром, когда я пришел, он лежал, укрывшись с головой одеялом, точно

какой-нибудь мой больной в палате Святой Клары, в припадке смертельной

тоски. По-видимому, он узнал мои шаги, потому что высунул руку из-под одеяла

и взял мою руку. Я не хотел его беспокоить и долго сидел рядом с ним, держа

его руку и прислушиваясь к его трудному, неравномерному дыханию и хрипам в

его горле. Вдруг сильный кашель сотряс его тело. Он сел и прижал руки к

вискам жестом глубокого отчаяния. Выражение его лица изменилось. Он перестал

быть зверем и был теперь умирающим человеком. И это превращение в существо,

подобное мне, лишило его единственного преимущества, которое бог даровал

животным в компенсацию за муки, причиняемые им людьми, - преимущество легкой

смерти. Агония Жака была ужасна: он медленно умирал, удушаемый тем же

палачом, работу которого я так часто наблюдал в палате Святой Клары. Я узнал

эту жестокую неторопливую хватку.

А потом? Что стало с моим бедным другом Жаком? Я знаю, что его

исхудалый труп увезли в Институт анатомии и что его скелет с большой

черепной коробкой и теперь стоит в музее Дюпюитрен. Но разве это все?

Глава V

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒