ЮНОСТЬ. ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 25Следующая ⇒

ЮНОСТЬ

Я спрыгнул с соррентийской парусной лодки на песок. На небольшом пляже

между перевернутыми лодками играли мальчишки, их обнаженные бронзовые тела

мелькали в волнах прибоя, а у лодочных сараев сидели старые рыбаки в красных

фригийских колпаках и чинили сети. Возле пристани стояло шесть оседланных

осликов, их уздечки были украшены букетиками цветов, а рядом болтали и пели

шесть девушек с серебряными булавками в черных волосах и красными платками

на плечах. Ослика, который должен был отвезти меня наверх в Капри, звали

Розиной, а девушку - Джойей. Ее черные глаза сверкали пламенной юностью, ее

губы были красны, как нитка кораллов на ее шее, а крепкие белые зубы в

смеющемся рту блестели, как жемчуг. Она сказала, что ей пятнадцать лет, а я

сказал, что никогда еще не был таким молодым. Но Розина была стара, e antica

[3], объяснила Джойя. Поэтому я спрыгнул с седла и стал неторопливо

подниматься по извилистой тропинке в деревню. Передо мной приплясывала

босоногая Джойя, в венке, как молодая вакханка, позади брела, опустив

голову, вислоухая старая Розина и о чем-то раздумывала, а ее изящные черные

башмачки постукивали по камням. Мне же некогда было думать. Моя голова была

полна ошеломляющего восторга, мое сердце было полно радости жизни, мир был

прекрасен, и мне было восемнадцать лет.

Дорога вилась между цветущими кустами дрока и мирта. И то тут, то там

маленькие цветы, которых я никогда не видел в стране Линнея, поднимали из

душистой травы свои прелестные головки, чтобы поглядеть на нас.

- Как называется этот цветок? - спрашивал я Джойю.

Она брала цветок у меня из рук, нежно на него смотрела и говорила:

- Fiore [4].

- А этот?

Она рассматривала его с такой же нежностью и говорила:

- Fiore.

- А этот?

- Fiore. Bello! Bello! [5]

Она сорвала пучок душистого мирта, но не захотела его мне дать. Она

сказала, что это цветы для святого Констанцо, покровителя Капри, который

весь из литого серебра и сотворил столько чудес, Сан Констанцо, bello,

bello!

Нам навстречу длинной вереницей шли девушки, неся на головах плитки

туфа, величественные, как кариатиды Эрехтейона. Одна из них с улыбкой

протянула мне апельсин. Это была сестра Джойи, и она показалась мне еще

красивее. Да, их восемь сестер и братьев, и еще двое in Paradiso [6]. Отец в

отъезде - добывает кораллы у Barbaria [7], поглядите-ка на красивую нитку

кораллов, которую он недавно ей прислал, che bella collana! Bella, bella!

- И ты сама красива, Джойя, bella, bella!

- Да, - сказала она.

Я споткнулся о разбитую мраморную колонну.

- Roba di Timberio [8], - пояснила Джойя, - Timberio cattivo, Timberio

mal'occbio, Timberio camorrista [9], - и плюнула на мрамор.

- Да, - ответил я, так как Тацит и Светоний были свежи в моей памяти, -

Tiberio cattivo!

Мы выбрались на большую дорогу и вскоре оказались на площади, где

два-три матроса стояли у парапета над морем, два-три сонных каприйца сидели

перед остерией дона Антонио, а пять священников, бешено жестикулируя, что-то

оживленно обсуждали на ступенях церкви.

- Moneta! Moneta! Molta moneta, niente moneta [10], - слышались их

голоса.

Джойя побежала поцеловать руку дона Джачинто, который был ее духовным

отцом и un vero santo [11], хотя по его виду догадаться об этом было трудно.

Она ходит к исповеди два раза в месяц. А часто ли хожу я?

- Совсем не хожу.

Cattivo! Cattivo!

А она расскажет дону Джачинто, что я поцеловал ее в щеку под лимонными

деревьями?

- Конечно нет!

Мы миновали деревню и остановились у Пунта Трагара.

- Я обязательно взберусь на вершину вон той скалы, - сказал я, указывая

на самый отвесный из трех утесов, которые сверкали у наших ног, как

аметисты. Но Джойя заявила, что я не сумею этого сделать. Один рыбак полез

было туда за яйцами чаек, но был сброшен в море злым духом, который в образе

голубой ящерицы - голубой, как Голубой Грот, - стережет там золотой клад,

спрятанный там самим Тимберио.

С запада над уютной деревушкой вздымался мрачный силуэт горы Соларо,

суровой и неприступной.

- Я хочу сейчас же подняться на эту гору, - сказал я.

Но Джойе эта мысль совсем не понравилась. На вершину ведет лестница в

семьсот семьдесят семь ступеней, высеченная в скале самим Тимберио, а на

полпути в темной пещере живет свирепый оборотень, который сожрал уже

нескольких добрых христиан. По лестнице можно подняться в Анакапри, но там

живут одни только gente di montagna [12] - очень плохие люди. Ни один

forestiere [13] туда не всходил, и она сама там никогда не бывала.

Лучше бы мне подняться к вилле Тимберио, к Арко Натурале или к Гротта

Матромания.

Нет! У меня на это нет времени. Я должен сейчас же подняться именно на

эту гору.

И мы возвращаемся на площадь, когда позеленевшие колокола старой

кампанилы прозвонили полдень, возвещая, что макароны готовы. Может быть, я

все-таки сперва пообедаю под большой пальмой отеля Пагано? Три блюда, вино -

и все за одну лиру.

Нет, у меня нет времени, я должен немедленно взобраться на эту гору.

- Addio, Gioia bella! Addio, Rosina!

- Addio, addio, e presto ritorno! [14]

Увы! это не сбывшееся presto ritorno было последним, что я услышал из

алых уст Джойи, когда я, следуя призыву своей судьбы, поспешно взбирался по

финикийским ступеням в Анакапри.

На полпути я догнал старуху, несшую на голове большую корзину с

апельсинами.

- Buon giorno, signorino [15].

Она поставила корзину на камень и протянула мне апельсин. На плодах

лежала пачка писем и газет, завернутая в красный платок. Это была старая

Мария Почтальонша, дважды в неделю доставлявшая почту в Анакапри.

Впоследствии мы с ней очень подружились, и она умерла на моих глазах, когда

ей было уже девяносто пять лет. Мария порылась в письмах, выбрала самый

большой конверт и спросила меня, не адресовано ли оно Наннине ла Капрара,

которая ждет не дождется письма от своего мужа из Америки. Нет, оно

адресовано не ей. Может быть, вот это? Нет, это для синьоры Дездемоны Вакка.

- Синьоры Дездемоны Вакка? - повторила старуха недоверчиво. - Это,

наверное, la moglie dello Scarteluzzo[16], - сказала она задумчиво.

Следующее письмо было адресовано синьору Улиссу Дезидерио.

- Конечно, это Capolimone [17], - сказала старая Мария. - В прошлом

месяце он получил точно такое же письмо.

Следующее; письмо должна была получить благороднейшая синьорина Розина

Мацарелли. Догадаться о том, кто именно: скрывается за этим именем, было,

по-видимому, гораздо труднее. Cacciacavallara? [18] Или ZopparelIa? [19]

Может быть, Capatosta [20], или Femmina Antica [21], или Розинелла Pane

Asciutto[22].

- А, может быть, это Fesseria? [23] - предположила другая женщина,

которая догнала нас, неся на голове огромную корзину с рыбой. Да, письмо

могло быть для Фессерии, если только оно не для супруги di Pane e Cipolla

[24].

Ho неужели нет письма ни для Пепипеллы n'coppo u camposanto [25], ни

для Маручелы Caparossa [26], ни для Джованны Ammazzacane [27], которые все

ждут письма из Америки?

Нет, . к сожалению, нет.

Две газеты предназначались преподобному отцу Антонио ди Джузеппе и

канонику дону Натале ди Томмасо. Это она знала, так как в деревне только они

одни и выписывали газеты.

Дон Антонио очень ученый человек, и именно он всегда разбирается, кому

адресованы письма. Но сегодня он в Сорренто, в гостях у архиепископа, -

потому-то она и попросила меня прочитать адреса на конвертах.

Мария не знала, сколько ей лет, зато она знала, что начала носить

почту, когда ей исполнилось пятнадцать, а ее матери это стало уже не по

силам. Читать она, конечно, не умела.

Когда я ей рассказал, что приехал утром из Сорренто на почтовой лодке и

с тех пор ничего не ел, она угостила меня еще одним апельсином, который я

съел вместе с кожурой, а другая женщина достала для меня из корзины

несколько фрутта ди маре, после которых мне страшно захотелось пить.

Есть ли в Анакапри гостиница? Нет, но Аннарелла, жена пономаря, может

предложить мне хорошего козьего сыра и стакан хорошего вина из виноградников

патера дона Дионизио, ее дяди, un vino meraviglioso [28]. Кроме того, есть

еще La Bella Margherita, o которой я, конечно, слышал, так же как и о том,

что ее тетка вышла замуж за un lord inglese [29]

Нет, об этом я не слышал, но очень хочу познакомиться с Красавицей

Маргеритой.

Наконец мы достигли последней, семьсот семьдесят седьмой ступени и

прошли под сводчатыми воротами, где из скалы еще торчали огромные железные

петли, оставшиеся от подъемного моста. Мы были в Анакапри. У наших ног лежал

Неаполитанский залив, обрамленный Искьей, Прочидой, заросшим пиниями

Позилиппо, - белой полоской сверкал Неаполь, над Везувием клубился розоватый

дым, долина Сорренто укрывалась под защитой горы Сант-Анджело, а вдали

виднелись еще покрытые снегами Апеннины. Как раз над нашими головами к

отвесной скале, точно орлиное гнездо, прилепилась маленькая разрушенная

часовня. Сводчатая крыша провалилась, по покрытые странным сетчатым узором

стены, сложенные из больших каменных плит, еще стояли.

Roba di Timberio, - пояснила старая Мария.

Как называется эта часовня? - спросил я с жадным интересом.

Сан-Микеле.

" Сан-Микеле, Сан-Микеле", - отозвалось в моем сердце.

Ниже часовни в винограднике старик копал глубокие канавки для молодых

лоз.

- Buon giorno, Mastro Vincenzo!

Виноградник принадлежал ему, как и вон тот домик, который он сам

построил из валявшихся в саду кирпичей и камней, оставшихся от roba di

Timberio.

Мария Почтальонша рассказала ему все, что знала обо мне, и мастро

Винченцо пригласил меня посидеть у него в саду и выпить стакан вина. Я

посмотрел на домик и на часовню, и мое сердце забилось так сильно, что я

едва мог говорить.

- Я должен сейчас же подняться туда, - заявил я Марии.

Однако, по ее мнению, сначала я должен был поесть, иначе потом я ничего

не найду. Голод и жажда вынудили меня последовать ее совету. Я на прощание

помахал рукой мастро Винченцо и сказал, что скоро вернусь.

Мы прошли по безлюдным улочкам и очутились на небольшой площади.

- Ecco la Bella Margherita! [30]

Красавица Маргерита поставила на стол флягу с розовым вином и букет

цветов и объявила, что " макарони" будут готовы через пять минут. Ее волосы

были белокурыми, как у " Флоры" Тициана, черты лица - безупречными, а профиль

- греческим.

Она поставила передо мной огромную тарелку макарон, села рядом и,

улыбаясь, стала меня с любопытством разглядывать.

- Vino del parroco [31], - говорила она с гордостью, наполняя мой

стакан. Я выпил за здоровье parroco, за ее здоровье и за здоровье ее

темноглазой сестры, красавицы Джулии, которая принесла нам апельсины, - я

видел, как она только что рвала их в саду. Родители их умерли, брат Андреа -

моряк, и одному богу известно, где он сейчас. Но ее тетка живет в Капри в

собственной вилле - я, конечно, знаю, что она была замужем за un lord

inglese? Да, конечно, знаю, но я забыл ее фамилию.

- Леди Г., - с гордостью сказала Красавица Маргерита.

Я еще сообразил, что мне следует выпить и за здоровье тетки, но после я

уже ничего не сознавал, кроме того, что небо сине, как сапфир, вино красно,

как рубин, а рядом сидит золотоволосая Красавица Маргерита и улыбается.

" Сан-Микеле! ", - вдруг прозвучало в моих ушах. " Сан-Микеле", -

отозвалось в моем сердце.

- Addio, Bella Margherita!

- Addio e presto ritorno!

Увы, это не сбывшееся presto ritorno!

Я пошел обратно по безлюдным улочкам, стараясь по мере сил идти прямо к

моей цели. Наступил священный час сиесты, и вся деревушка погрузилась в сон.

Залитая солнцем площадь была пуста. Церковь была заперта, и только за

приоткрытой дверью муниципальной школы сонно гудел монотонный голос каноника

дона Натале.

- Io mi ammazzo, tu ti ammazzi, egli si ammazza, noi ci ammazziamo, voi

vi ammazzate, loro si ammazzano [32], - ритмично повторял хор босых

мальчишек, сидевших кружком на полу у ног своего учителя.

А в начале следующей улочки стояла величественная римская матрона. Это

была сама Аннарелла, и она дружески помахала мне рукой, приглашая в свой

дом. Почему я пошел к Красавице Маргерите, а не к ней? Разве я не знаю, что

в деревне нет сыра лучше ее cacciacavallo? [33] A что касается вина, то

каждому известно, что вино parroco не может идти в сравнение с вином

преподобного дона Дионизио.

- Altro che il vino del parroco, - добавила она, многозначительно

пожимая могучими плечами.

Я сидел у нее в беседке за бутылкой белого вина дона Дионизио, и мне

стало казаться, что она права, однако я хотел быть беспристрастным и счел

необходимым допить всю бутылку до конца, прежде чем вынести окончательное

суждение. Но когда Джоконда, улыбчивая дочь хозяйки, налила мне второй

стакан из новой бутылки, я уже ни в чем не сомневался. Да, белое вино дона

Дионизио было лучше. Оно походило на сгустившийся солнечный свет, вкусом

напоминало нектар богов, а наполнявшая мой пустой стакан Джоконда была

подобна юной Гебе.

- Altro che il vino delparroco! Разве я тебе этого не говорила? -

засмеялась Аннарелла. - E il vino miracoloso! [34] Да, вино действительно

было чудотворным, ибо я с головокружительной легкостью и беглостью вдруг

заговорил по-итальянски под громкий смех матери и дочери.

Я воспылал дружбой к дону Дионизио. Его имя мне нравилось, его вино мне

нравилось. Я охотно с ним познакомился бы.

Ничего не может быть легче! Он вечером должен быть в церкви.

- Он очень ученый человек! - сказала Аннарелла.

Он знает наизусть имена всех мучеников и святых. Он даже побывал в Риме

и целовал руку папы. А она бывала в Риме? Нет. А в Неаполе? Нет. Только один

раз в Капри, в день свадьбы. А Джоконда там никогда не бывала. В Капри полно

gente malamente [35].

Я сказал Аннарелле, что знаю о святом патроне Капри все: и сколько он

совершил чудес, и как он прекрасен - целиком из литого серебра. Наступило

неловкое молчание.

-Да, они говорят, будто их Сан Констанцо весь из литого серебра, -

произнесла Аннарелла и презрительно пожала широкими плечами. - Но кто знает,

так ли это. А его чудеса можно пересчитать по пальцам, тогда как, Сант

Антонио, святой покровитель Анакапри, совершил их уже более сотни.

Altro che San Constanzo! [36]

Я сразу перешел на сторону Сант Антонио, горячо надеясь на его новое

чудо, которое снова привело бы меня, и как можно скорее, в его

очаровательную деревушку. Добрейшая Аннарелла так твердо верила в его

чудотворную силу, что наотрез отказалась взять с меня деньги.

- Заплатите в следующий раз.

- Addio Annarella, addio Gioconda!

- Arrividerla, presto ritorno, Sant'Antonio vi benedica! La Madonna vi

accompagni! [37]

Старый мастро Винченцо все еще прилежно трудился в своем винограднике,

копая глубокие канавки для молодых лоз. Время от времени он поднимал пеструю

мраморную пластину или кусок красной штукатурки и выбрасывал их за забор.

- Roba di Timberio, - говорил он.

Я сел возле моего нового приятеля на разбитую колонну из красного

гранита.

- Era molto duro [38]. Ее очень трудно было разбить, - заметил мастро

Винченцо.

У моих ног курица рылась в земле, ища червей, и вдруг передо мной

оказалась монета. Я поднял ее и сразу узнал благородную голову Августа.

" Divus Augustus Pater... " [39] Мастро Винченцо сказал, что она не стоит ни

гроша. Эта монета хранится у меня до сих пор. Мастро Винченцо своими руками

разбил сад и посадил виноградные лозы и фиговые деревья. Тяжелая работа,

сказал он, показывая мне грубые, мозолистые руки. Ведь земля тут полна roba

di Timberio всяких колонн, капителей, обломков статуй и teste di cristiani

[40]. И ему пришлось сначала выкопать все это и убрать. Колонны он

раскалывал, чтобы сделать садовые ступени, а куски мрамора пригодились для

постройки дома, остальное же он сбросил в пропасть.

Но все же ему повезло: прямо у себя под домом он нашел подземную

комнату с красными стенами - вон как тот кусок под персиковым деревом. Стены

были разрисованы множеством cristiani tutti spogliati, ballando come dei

pazzi [41], с цветами и гроздьями винограда в руках. Он несколько дней

потратил на то, чтобы соскоблить эти картины и покрыть стены цементом, но в

концето концов это куда легче, чем выдолбить в скале новую цистерну, добавил

мастро Винченцо с хитрой улыбкой. Теперь он становится стар и уже не может

так ухаживать за своим виноградником. Его сын, который живет на материке с

двенадцатью детьми и тремя коровами, уговаривает его продать дом и переехать

к нему. Мое сердце снова забилось. А часовня тоже принадлежит ему? Нет, она

никому не принадлежит, и поговаривают, что в ней водятся привидения. Он сам,

когда был мальчишкой, видел, как там через парапет наклонялся высокий монах,

а какие-то матросы, когда поднимались по лестнице поздно вечером, слышали,

что в часовне звонили колокола. Все дело тут в том, пояснил мастро Винченцо,

что Тимберио, когда тут стоял его дворец, fatto ammazzare Gesu Cristo,

казнил Иисуса Христа, и с тех пор его проклятая душа порой возвращается

сюда, чтобы испросить прощения у монахов, погребенных под часовней. Говорят,

что он прежде появлялся в образе большой черной змеи. Монахи же были

ammazzati разбойником по имени Барбаросса, который напал на остров и на

своих кораблях увез в рабство всех женщин, укрывавшихся вон в том замке

наверху, и замок с тех пор зовется Кастелло Барбаросса.

Все это ему рассказал падре Ансельмо, отшельник, ученый человек, а

кроме того, его родственник, еще он рассказывал ему про англичан, которые

сделали из часовни крепость и, в свою очередь, были ammazzati французами.

- Вот поглядите, - сказал мастро Винченцо, указывая на кучку пуль у

ограды. - И вот еще, - добавил он, поднимая медную пуговицу от английского

солдатского мундира.

Французы, продолжал он, поставили большую пушку у часовни и стреляли по

деревне Капри, занятой англичанами.

- И правильно делали, - усмехнулся он, - каприйцы все очень плохие

люди.

Потом французы устроили в часовне пороховой склад - вот почему ее до

сих пор называют " La Polveriera" [42]. Конечно, теперь она совсем

развалилась, но ему и это пошло на пользу: почти все камни для садовой

ограды он взял оттуда.

Я перелез через ограду и по узкой тропке поднялся к часовне. Пол был

погребен под грудой обломков обрушившегося свода, стены обвивали плющ и

дикая жимолость. В зарослях мирта и розмарина играли ящерицы - время от

времени они вдруг останавливались и, тяжело дыша, смотрели на меня

блестящими глазами. Из темного угла бесшумно поднялась сова, и черная змея,

спавшая на залитом солнцем мозаичном полу террасы, медленно развернула

черный клубок своего тела, угрожающе зашипела на пришельца и скользнула в

часовню. Может быть, дух угрюмого старого императора и правда обитал в

развалинах на том месте, где когда-то стояла его вилла?

Я посмотрел на прекрасный остров, лежавший у моих ног. " Как мог он жить

здесь и быть таким жестоким? - подумал я. - Как могла его душа быть столь

мрачной в этом блеске неба и земли? Как мог он покинуть эти места и

удалиться в другую, еще более неприступную виллу среди восточных скал,

которая до сих пор носит его имя и в которой он провел три последних года

своей жизни? "

В таком месте жить и умереть - если только смерть может победить вечную

радость такой жизни! Какая дерзкая мечта заставила забиться мое сердце,

когда мастро Винченцо сказал, что он становится стар и что его сын просит

продать дом? Какая дикая, фантастическая мысль возникла в моем мозгу, когда

он ответил, что часовня никому не принадлежит? А почему не мне? Почему я не

могу купить дом мастро Винченцо, соединить дом и часовню виноградными лозами

и кипарисовыми аллеями с белыми колоннадами лоджий, украшенных мраморными

скульптурами богов и императоров...

Я закрыл глаза, чтобы задержать прекрасное видение, и вот

действительность растаяла, окутанная легкими сумерками мечты.

Рядом со мной стояла высокая фигура в красном плаще.

- Все это будет твоим, - сказал мелодичный голос, и рука описала круг

над сверкающей землей. - Часовня, дом, сад и гора с ее замком - все это

будет твоим, если ты готов заплатить!

- Кто ты, призрак из страны неведомого?

- Я бессмертный дух этих мест. Время для меня ничего не значит. Две

тысячи лет назад я стоял здесь рядом с другим человеком, которого привела

сюда его судьба так же, как тебя - твоя. Он не просил, как ты, счастья, а

искал лишь покоя и забвения и надеялся обрести их на этом уединенном

острове. Я назвал ему цену: печать бесславия на незапятнанном имени во веки

веков. Он согласился, он заплатил эту цену. Одиннадцать лет жил он здесь с

несколькими верными друзьями, людьми высокой честности и благородства.

Дважды он пытался возвратиться в свой дворец на Палатине. Дважды у него но

хватало на это духа, и Рим никогда больше его не увидел. Он умер на пути

туда на вилле своего друга Лукулла, вот на том мысу. Его последними словами

было приказание перенести его на галеру для возвращения на родной остров.

- Какую плату ты требуешь от меня?

- Отрекись от своей мечты стать знаменитым в своей пофессии, принеси в

жертву свое будущее.

- Но чем же я тогда стану?

- Человеком, обманувшим и свои и чужие ожидания. Неудачником.

- Ты отнимаешь у меня все, ради чего стоит жить!

- Ты ошибаешься. Я даю тебе все, ради чего стоит жить.

- Оставишь ли ты мне, по крайней мере, сострадание? Я не смогу обойтись

без сострадания, если стану врачом.

- Да, я оставлю тебе сострадание. Но без него тебе жилось бы намного

лучше.

- Ты требуешь еще чего-нибудь?

- Перед смертью ты должен будешь заплатить еще одну цену - высокую

цену. Но до тех пор ты много лет будешь отсюда видеть восход солнца над

безоблачными днями счастья и восход луны над звездными ночами грез.

- Умру ли я здесь?

- Берегись искать ответа на этот вопрос: человек не вынес бы жизни,

если бы ему был известен час его смерти.

Он положил руку мне на плечо, и по моему телу пробежала легкая дрожь.

- Еще раз я явлюсь тебе на этом месте завтра на закате солнца; у тебя

есть время все обдумать!

- К чему? Мои каникулы подходят к концу, и сегодня вечером я должен

вернуться к моему ежедневному труду вдали от этих прекрасных мест. Кроме

того, я не умею раздумывать. Я согласен и заплачу твою цену, как бы высока

она ни была. Но как я куплю этот дом, если мои руки пусты?

- Твои руки пусты, но сильны, твой ум буен, но ясен, твоя воля здорова

- тебе это удастся.

- Как же я построю свой дом? Я ничего не смыслю в архитектуре.

- Я помогу тебе. Какой стиль хотел бы ты избрать? Почему не готический?

Мне нравится готика с ее приглушенным светом и властной таинственностью.

- Я найду собственный стиль, такой, что даже ты не сможешь подобрать

ему названия. Средневековый полумрак мне не нужен! Мой дом должен быть

открыт для ветра и солнца и для голоса моря, как греческий храм. И свет,

свет, свет повсюду!

- Берегись света! Берегись света! Излишек света вреден для смертных

глаз!

- Я хочу, чтобы колонны из бесценного мрамора поддерживали лоджии и

арки, чтобы мой сад был полон прекрасных обломков ушедших веков, чтобы

часовня стала библиотекой, полной монастырской тишины, где колокола

гармонично звонили бы " Аве Мария" в конце каждого счастливого дня.

- Я не люблю колоколов.

- А здесь, где мы стоим, где у наших ног прекрасный остров встает из

моря, точно сфинкс, здесь должен лежать гранитный сфинкс из страны фараонов.

Но где я все это найду?

- Ты стоишь там, где была вилла Тиберия. Бесценные сокровища далеких

времен погребены под виноградником, под часовней, под домом. Ноги старого

императора ступали по разноцветным мраморным плитам, которые старый

крестьянин на твоих глазах выбрасывал за стены своего сада. Погубленные

фрески с танцующими фавнами и вакханками в венках украшали стены его дворца.

Посмотри, - тут он указал на прозрачные морские глубины в тысяче футов под

нами. - Разве тебе не рассказывал в школе твой Тацит, что при вести о смерти

императора его дворцы были сброшены в море?

Я хотел сразу прыгнуть в пропасть и нырнуть в море за своими колоннами.

- В такой поспешности нет смысла, - сказал он, смеясь. - Вот уже две

тысячи лет, как кораллы одевают их своей паутиной, а волны зарывают их в

песок все глубже и глубже - они подождут, пока не придет твое время.

- А сфинкс? Где я найду сфинкса?

- На пустынной равнине, вдали от кипения современной жизни, некогда

стояла гордая вилла другого императора. Он привез этого сфинкса с берегов

Нила, чтобы украсить свой сад. От дворца осталась только груда развалин. Но

глубоко во тьме земли еще спит сфинкс. Ищи- и ты его найдешь! Ты едва не

поплатишься жизнью за это, но доставишь его сюда.

- По-видимому, ты знаешь будущее так же хорошо, как и прошлое?

- Прошлое и будущее для меня одно и то же. Я знаю все.

- Я не завидую твоему знанию!

- Твои слова старше твоих лет. Где ты их нашел?

- На этом острове, сегодня. Ибо я узнал, что здешние приветливые люди,

которые не умеют ни читать, ни писать, гораздо счастливее меня, хотя я с

детства напрягаю глаза, чтобы получить знания. Как и ты, судя потому, что ты

говорил. Ты великий эрудит, ты знаешь Тацита наизусть.

- Я - философ.

- Ты хорошо знаешь латынь?

- Я доктор богословия Иенского университета.

- Ах, вот почему мне казалось, что я слышу легкий немецкий акцент в

твоей речи. Ты знаешь Германию?

- Еще бы! - усмехнулся он.

Я внимательно поглядел на него. Он держался и говорил, как аристократ,

а теперь я впервые заметил шпагу под красным плащом, и что-то знакомое

почудилось мне в его резком голосе.

- Простите, сударь, мне кажется, что мы с вами уже встречались в

Ауэрбаховском погребке в Лейпциге. Ведь вас зовут...

Когда я произносил эти слова, церковные колокола Капри зазвонили " Аве

Мария". Я повернулся к нему - он исчез.

Глава II

ЛАТИНСКИЙ КВАРТАЛ

Латинский квартал. Студенческая комната в " Отель де л'Авенир", повсюду

книги - на столах, на стульях, на полу, а на стене выцветшая фотография

Капри.

По утрам в палатах Сальпетриер, Отель Дье и ЛаПитье перехожу от койки к

койке, читаю главу за главой книгу человеческих страданий, написанную кровью

и слезами. Днем - в анатомическом театре, в аудиториях Медицинской школы или

в лабораториях Института Пастера наблюдаю под микроскопом тайны невидимого

мира, те бесконечно малые существа, от которых зависит жизнь и смерть

человека. А потом бессонная ночь в " Отель де л'Авенир", бесценная ночь,

отданная тому, чтобы постигнуть факты, узнать классические признаки

расстройств и заболеваний, все то, что было обнаружено и отобрано

наблюдателями всех стран мира, - как это необходимо и как мало, чтобы стать

врачом! Работа! Работа! Работа! Летние каникулы, когда пустеют кафе на

бульваре Сен-Мишель, Медицинская школа закрывается, аудитории и лаборатории

пусты, и в клиниках нет почти никого. Но для людских страданий в больничных

палатах каникул нет - и для Смерти тоже. И нет каникул в " Отель де

л'Авенир", никаких развлечений, кроме редких прогулок под липами

Люксембургского сада или часа отдыха в Луврском музее, полного жадной

радости. Ни друзей. Ни собаки. Ни даже любовницы. Богема Анри Мюрже исчезла,

по его Мими была жива, как никогда, - в предобеденный час она, улыбаясь,

прогуливалась по бульвару Сен-Мишель под руку почти с каждым студентом и

штопала его одежду или стирала белье в его мансарде, пока он готовился к

экзамену.

Никакой Мими для меня! Да, мои счастливые товарищи могли себе это

позволить - проводить вечера в пустой болтовне за столиками кафе, смеяться,

жить, любить. Их живой латинский мозг работал гораздо быстрей моего, и на

стене их мансарды не висела выцветшая фотография Капри, чтобы их

пришпоривать, их не ждали колонны бесценного мрамора под песком Палаццо ди

Mаре.

Часто в долгие бессонные ночи, когда я сидел в " Отель де л'Авенир",

склонившись над " Заболеваниями нервной системы" Шарко или " Клиникой Отель

Дье" Труссо, страшная мысль внезапно пронизывала мой мозг: мастро Винченцо

стар, вдруг он умрет, пока я сижу здесь, или продаст кому-нибудь другому

домик на скале, хранящий ключ к моему будущему дому. Холодный пот выступал у

меня на лбу и сердце почти останавливалось от ужаса. Я устремлял взгляд на

выцветшую фотографию Капри на стене, и мне казалось, что она все более и

более тускнеет, расплывается в загадочной и таинственной дымке, пока не

оставалось ничего, кроме очертаний саркофага над похороненной мечтой...

Тогда я тер ноющие глаза и снова принимался читать с яростным отчаянием

- так скаковую лошадь гонит к цели удар шпор по кровоточащим бокам. Да, это

была скачка - скачка ради приза и трофеев. Мои товарищи начали ставить на

меня как на фаворита, и даже сам мэтр с головой Цезаря и взором орла принял

меня за восходящую звезду - это был единственный известный мне неправильный

диагноз, который поставил профессор Шарко, а ведь я много лет внимательно

наблюдал за ним, когда он выносил свои безошибочные суждения в палатах

Сальпетриер или в своей приемной на бульваре Сен-Жер-мен, куда стекались

пациенты со всего света. Его ошибка мне дорого обошлась. Она стоила мне сна

и почти - зрения. Но почти ли? Так велика была моя вера в непогрешимость

Шарко, который знал о человеческом мозге больше, чем кто-либо другой, что в

течение короткого времени я считал его правым. Подстрекаемый честолюбивым

желанием оправдать его предсказание, забывая про усталость, сон и даже

голод, я перенапрягал все фибры духа и тела для того, чтобы любой ценой

добиться победы.

Забыты прогулки под липами Люксембургского сада, забыт Лувр. С утра до

вечера я вдыхал зараженный воздух больничных палат, с вечера до утра - дым

бесчисленных папирос в моей душной комнатушке. Экзамен за экзаменом в

быстрой последовательности (к сожалению, слишком быстрой, чтобы от них был

какойлибо толк, успех за успехом. Работа, работа, работа! Весною я должен

был получить диплом. Удача во всем, к чему ни прикасались мои руки,

неизменная, удивительная, почти жуткая удача. Уже я изучил устройство

удивительного механизма, который называется человеческим телом,

гармоническую работу его колесиков в здоровом состоянии, его расстройства в

болезни и ту последнюю поломку, которая зовется смертью. Уже я узнал почти

все виды недугов, которые приковывают людей к больничным койкам. Уже я

научился владеть острыми хирургическими инструментами, чтобы равным оружием

сражаться с безжалостной противницей, которая с косой в руках обходила

палаты, готовая разить в любой час дня и ночи. Казалось, она сделала своей

резиденцией эту мрачную старую больницу, из века в век служившую приютом мук

и горестей. Порой она врывалась в палату, в слепой ярости безумца разя

направо и налево молодых и старых, медленно душила одну жертву, срывала

повязку с зияющей раны другой, и кровь вытекала до последней капли. Порой

она подходила на цыпочках тихо и тайно, и ее рука закрывала глаза страдальца

нежным прикосновением, так что улыбка озаряла его лицо. Часто я, чьей

обязанностью было мешать ее приближению, даже не подозревал, что она уже

близко. Только маленькие дети у груди матери чувствовали ее присутствие,

вздрагивали и кричали во сне, когда она проходила. Да еще старые монахини,

всю жизнь проведшие в больничных палатах, успевали заметить ее приближение и

спешили к койке с распятием.

Вначале, когда она победоносно стояла по одну сторону постели, а я

беспомощно - по другую, я почти не обращал на нее внимания. В то время я

думал только о жизни, знал, что моя миссия кончается, когда она берется за

работу, и лишь отворачивал лицо от моей зловещей сотрудницы, оскорбленный

своим поражением. Но когда я ближе с ней познакомился, я начал наблюдать за

ней с большим вниманием, и чем чаще я ее видел, тем больше желал ее узнать и

понять. Мне стало ясно, что она участвует в работе так же, как и я, что мы

товарищи, и когда борьба за человеческую жизнь кончается и она побеждает,

лучше бесстрашно посмотреть друг другу в глаза и быть друзьями. Позднее даже

наступило время, когда я верил, что она мой единственный друг, когда я ждал

ее и почти любил, хотя она меня не замечала. О, если бы я научился читать по

ее темному лицу! Сколько пробелов в моих скудных познаниях о людских

страданиях восполнила бы она! Ведь только она одна читала последнюю главу,

которой не хватало во всех моих медицинских справочниках, - главу, где все

объясняется, где разрешаются все загадки и дается ответ на все вопросы.

Но почему она была такой жестокой - она, которая могла быть такой

нежной? Почему она одной рукой похищала так много юного и живого, когда

другой рукой она могла бы даровать столько счастья и мира? Почему ее хватка

на горле одной жертвы была такой медлительной, а удар, нанесенный другой

жертве, - столь быстрым? Почему она так долго боролась с жизнью ребенка и

милостиво позволяла жизни старика отлететь во время сна? Или она должна была

карать, а не просто убивать? Была ли она судьей, а не только палачом? Что

она делала с теми, кого убивала? Прекращали ли они существовать или только

спали? Куда она уносила их? Была ли она повелительницей пли только вассалом,

простым орудием в руках гораздо более могущественного владыки, повелителя

жизни? Сегодня она одерживала победу, но была ли ее победа окончательной?

Кто победит последней - она или Жизнь?

Но действительно ли моя миссия кончалась тогда, когда начиналась ее

миссия? Был ли я только пассивным наблюдателем последнего, неравного боя,

беспомощно и бесчувственно следящим за ее губительной работой? Должен ли я

был отворачиваться от глаз, которые молили меня о помощи, когда язык давно

уже онемел? Я был побежден, но не обезоружен, в моих руках еще оставалась

могучая разящая сила. У нее была чаша вечного сна, но у меня была своя чаша,

доверенная мне благостной Матерью Природой. В тех случаях, когда она слишком

медленно отпускала свой напиток, разве не должен я был дать свой, могущий

превратить страдания в покой, пытку в сон? Не было ли моим долгом облегчить

смерть тем, кому я не мог сохранить жизнь?

Старая монахиня сказала мне, что я совершаю страшный грех, - что

всемогущий бог в своей неизреченной мудрости постановил, чтобы было так, что

чем больше страданий он посылает в смертный час, тем милостивее он будет в

день Страшного суда. Даже кроткая сестра Филомена укоризненно смотрела на

меня, когда я, единственный среди моих коллег, подходил к постели со шприцем

морфия, после того как от нее удалился священник со святыми дарами.

Тогда во всех парижских больницах еще мелькали их большие белые чепцы -

чепцы добрых самоотверженных сестер монастыря Сен-Венсен де Поль. Распятие

еще висело, на стене каждой палаты, а священник совершал по утрам

богослужение у маленького алтаря в палате Святой Клары. Настоятельница,

" мать моя", как все ее навывали, еще обходила по вечерам больных, после того

как колокола отзвонили " Аве Мария".

Тогда еще не было жарких споров об изъятии больниц из ведения

религиозных учреждений и не прозвучало требование: " Вон священников, долой

распятия, гнать монахинь! " Увы! Вскоре они были изгнаны, о чем я только

пожалел. Без сомнения, у монахинь были свои недостатки. Четки были им

привычнее щеточек для ногтей, и пальцы они погружали в святую воду, а не в

карболку - всемогущую панацею наших хирургических палат тех времен. Но их

мысли были возвышенны, а сердца чисты, и они Отдавали свою жизнь работе, не

прося взамен ничего, кроме права молиться за своих подопечных.

Даже их злейшие враги не отрицали их самоотверженности и неиссякаемого

терпения. Тогда говорили, что лица монахинь, ухаживающих за больными, всегда

угрюмы, что думают они больше о спасении души, а не тела, и, на их губах

слова смирения более часты, чем слова надежды. Тот, кто верил в это,

ошибался. Наоборот, монахини, и старые и молодые, все без исключения были

неизменно бодры и радостны, по-детски веселы и шутливы. В них. не было

никакой нетерпимости. Верующие и неверующие - для них были все одинаковы.

Последним они даже старались помогать больше, потому что жалели их, и

никогда не обижались на их ругательства и кощунства. Со мной они все

держались приветливо и ласково. Они знали, что я не принадлежу к их

вероисповеданию, не хожу к исповеди и не осеняю себя крестным знамением,

проходя мимо маленького алтаря. Сначала мать-настоятельница попыталась было

обратить меня в веру, которая научила ее отдать жизнь другим, но вскоре

отказалась от этой мысли, сострадательно покачивая старой головой.

С братом Антонием, который приходил по воскресеньям в больницу играть

на органе в маленькой часовне, я был особенно дружен. В те дни это для меня

была единственная возможность слушать музыку, и я никогда ее не упускал.

Ведь я так люблю музыку! Хотя я не видел сестер, поющих за алтарем, я

узнавал кристально чистый голос сестры Филомены. Накануне рождества брат

Антоний сильно простудился, и в палате Святой Клары от койки к койке шепотом

передавали, что настоятельница, после долгого совещания со старым

священником, разрешила сесть за орган мне и этим спасла положение.

В те дни я не слышал другой музыки, если не считать тех двух дней в

неделю, когда бедный старый дон Гаэтано играл для меня на своей шарманке под

моим балконом в " Отель де л'Авенир". " Мизерере" из " Трубадура" было его

коронным номером, и этот грустный старинный мотив подходил и к нему, и к его

полузамерзшей обезьянке, которая сидела на шарманке в красной

гарибальдийской курточке. Это был и подходящий аккомпанемент к моим мыслям,

когда я сидел за книгами, не чувствуя в себе мужества прожить еще один день,

когда все казалось мне мрачным и безнадежным, а Капри на выцветшей

фотографии - бесконечно далеким. Тогда я бросался на кровать, закрывал

ноющие глаза, и вскоре Сант Антонио начинал творить новое чудо. Я уносился

от всех своих забот к чарующему острову моей мечты. Джоконда, улыбаясь,

подавала мне стакан вина дона Дпонизио, и кровь мощной струей вновь

приливала к моему усталому мозгу. Мир был прекрасен, а я был молод, готов к

бою, уверен в победе. Мастро Винченцо, трудясь в своем винограднике,

приветливо махал мне рукой, когда я поднимался по тропинке за его садом к

часовне. Некоторое время я сидел на площадке и завороженно смотрел на

прекрасный, лежащий у моих ног остров и размышлял о том, каким образом мне

удастся поднять моего сфинкса из красного гранита на вершину этой скалы.

Нелегкое дело! Но я справлюсь с ним - и совсем один!

" Addio, bella Gioconda! Addio, e presto ritorno! " Да, конечно, я

вернусь очень скоро - в моем будущем сне!

Наступал следующий день и пристально смотрел в окно на спящего. Я

открывал глаза, вскакивал на ноги, с улыбкой приветствовал его, хватал книгу

и садился за стол. Потом пришла весна и бросила на мой балкон первый цветок

с каштанов, зеленеющих на бульваре. Это был знак. Я записался на экзамены и

покинул " Отель дв л'Авенир" со столь трудно завоеванным дипломом в кармане -

никогда еще во Франции не было такого молодого дипломированного врача.

Глава III

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒