Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея 5 страница

Но вот Он встает и продолжает Свой путь — толпа расступается, образуя перед Ним как бы узкую улочку, которой не видно конца. По обе ее стороны тянется длинная вереница больных, калек и нечистых. При Его приближении они протягивают к Нему руки, кричат, взывают к Нему. Все и вся, что есть убогого в земле галилейской, вытягивается перед ним в шеренгу. Он склоняется над лежащими, иногда касается их лба или плеча и говорит тихо, как бы мимоходом, всегда с одинаковой интонацией, будто желая этими словами отстраниться от Своего деяния: «Встань… очистись… не болей больше… хочу, чтобы ты был здоров…»

Я застал Его как раз в такую минуту. Он проходил сквозь толпу под крики взывающих к Нему и возгласы исцелившихся. Мы остановились там, где было меньше народу. Он приближался к нам, раздавая исцеление, как милостыню, которую человек скромный тайком сует в руку нищего. Из толпы вдруг выступили два ученика Иоанна и преградили Ему дорогу. Он остановился. Вокруг столпился народ, жадный до каждого Его слова.

— Что вам нужно? — спросил Он.

— Равви, — сказал один из них, — учитель наш, Иоанн сын Захарии, услыхал о Тебе в темнице. Он велел нам отыскать Тебя и спросить: Тот ли Ты, Который должен прийти, или ожидать нам другого?

Вот в чем, оказывается, заключалось то посольство, с которым они поспешали. Бедный Иоанн. Песнь его стихла, и в мрачной темнице к нему подкралось сомнение. Стоит ли этому удивляться? Пророки, например Иона, часто бежали от бремени слов. Иоанн не бежал. Но он не в силах вынести бремя сомнения… Не исключено, что за вопросом его учеников кроется какой–то другой смысл: слишком большое благоговение звучало в речах обоих посланцев. Каждый пророк обязан засвидетельствовать о себе. В свое время мы пришли к Иоанну как послы от Синедриона, чтобы он открыл нам свою миссию. К Иисусу Синедрион не посылал никого… Может быть, Иоанн поступил как раз так, как полагалось поступить по отношению к новому провозвестнику слова Божьего, то есть послал людей, чтобы они со всей серьезностью задали вопрос, кто же Он?

— Идите, — сказал Он, — и расскажите Иоанну о том, что видели: незрячие прозревают, глухие слышат, хромые исцеляются и бегают, как олени, немые разговаривают, прокаженные очищаются, мертвые воскресают, нищие слышат радостную весть…

Слова эти звучат просто, в них нет ничего непонятного и своей простотой и неоспоримостью они точно бьют в цель: если Он воспринял вопрос Иоанна как призыв раскрыть Свою миссию, Он не мог бы дать лучшего ответа. Его слова с вплетенными в них цитатами из Исайи, звучащие здесь, на этом лугу, среди обезумевших от восторга исцеленных, в этом сонмище людей, бегущих за Ним, как за истинным Вестником радости, — так вот, Его слова обладают даром возвращать силы одинокому сердцу. Послы поклонились и исчезли в толпе. Их лица пылали. Я уверен, что они придут к Иоанну, повторят ему то, что сказал Назарянин, и немедля вернутся обратно, чтобы стать Его учениками. Как быстро Он покоряет людей!

Послы ушли, а Он все продолжал стоять и, наконец, обратился к окружавшим Его людям, число которых непрерывно умножалось:

— А кто же Иоанн? — спросил Он, словно надеясь, что кто–нибудь Ему на это ответит.

Люди вокруг, разумеется, молчали. Тогда Он продолжил:

— Тростник ли он в пустыне, колеблемый ветром? Или царский прислужник, одетый в мягкие одежды? Или, может быть, он пророк? Да! и больше, чем пророк!

С той же свободой, с которой Он цитирует и разъясняет наиболее темные места из пророков, Он привел отрывок из Малахии:

— «Я посылаю Ангела Моего, который приготовит путь Твой перед Тобою». Видите: из рожденных женщинами не было большего, чем Иоанн. Почему вы не приняли крещения его? Пренебрегли помощью, которую вам Бог послал? Как дети. Как неразумные дети, видя, что Иоанн не ест и не пьет, вы кричали: «Не слушайте его! В нем бес! » Когда же видите, что Сын Человеческий и ест, и пьет, снова кричите: «Не слушайте Его! »

Вокруг царила тишина.

— Но все же, — закончил Он неожиданно, — самый меньший в Царстве Небесном больше, чем Иоанн…

Решительно и открыто Он встал на защиту Иоанна. Пророк предвозвещал Его и говорил о Нем со всей страстью как о Том, Кто превосходит его, Иисус же отозвался об Иоанне сердечно и почти с нежностью. Однако Он не оставил никаких сомнений относительно их взаимной иерархии. Я думаю, так будет лучше для Иоанна. Там, в заточении, ему была бы значительно горше мысль о том, что Учитель не считает Себя тем, кем он провозгласил Его. Только одного я не могу до конца понять: почему в том Царстве, о котором Он говорит, Иоанн должен быть никем? И словно для того, чтобы усугубить мои сомнения, Он продолжал:

— И до Иоанна были пророки. Только он последний… Но вы пророков убивали, и в Царство не верите. Хотите посягнуть на него силой. Напрасно! Скорее небо и земля прейдут, чем изменится хоть слово в заповедях Господних! Вы же верите в возвращение Илии? Вот вам и был послан Илия!

Стоит Ему начать говорить, как Он погружает слушателей в целый мир тайн. Илия?

То есть Иоанн и есть Илия? Но ведь он сам это опроверг: «Я не Илия…» Однако правда и то, что ни один из пророков не возвещал такого близкого будущего. Они прорекали на десятки и сотни лет вперед. Величием и трагедией Иоанна было предчувствие того, что этот путь исчерпан… Но если после Иоанна действительно грядет некая новая эра, то это новое, по всей вероятности, может носить имя Царства Божия… Видимо, к этому сводится смысл Его таинственных слов об Иоанне, как о самом малом: Иоанн остался на другом берегу. Но разве этим двум берегам уже не сомкнуться друг с другом? Что означает это размежевание времени, о котором Пророк амхаарцев свидетельствует с такой несокрушимой уверенностью? Царство Божие? Я все же не понимаю…

Вдруг я заметил, что Он на меня смотрит. Словно ждет, чтобы я откликнулся или спросил Его о чем–нибудь. Может быть, Он узнал меня? Говорят, что ребенком Он задавал такие мудреные вопросы законоучителям в Храме, что те приходили в замешательство. Теперь Он тоже задает вопросы, но чаще требует, чтобы Его спрашивали. Он стоит перед тобой и словно говорит: «Видишь Меня и не спрашиваешь? Почему? Я знаю ответы на все вопросы». Я подчинился Ему и, сглатывая слюну, произнес:

— Равви, что есть Царство? Как в него попасть?

— У тебя есть заповеди, — был ответ. — Разве ты их не знаешь? Ты… ученый, законник…

Он узнал меня.

— Знаю, — выговорил я. — Но… — Я хотел сказать: «Знать–то знаю, да что–то я не заметил, чтобы, соблюдая их, можно было достичь хоть какого царства. А ведь я — верный последователь Торы, человек, неустанно заботящийся об очищении, тщательно соблюдающий все предписания, фарисей… Но, несмотря на все это, я не знаю такого Царства, Царства счастья, где не было бы горя, боли, болезней…» Я пробормотал: «Какая же заповедь, Равви, какая заповедь наиважнейшая, чтобы отыскать это Твое Царство? »

Он улыбнулся, глядя мне в глаза взглядом мягким и добрым, однако пронизывающим насквозь.

— Наиважнейшая, говоришь? А разве не эта: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всей душой твоей? » Или: «Люби ближнего, как самого себя…»

Я был потрясен. Тебе, наверное, знакомо это чувство, когда ты вдруг осознаешь, что существует нить, которая связывает тысячи известных мыслей и претворяет их в одну. Мне кажется, я сразу понял, о чем Он говорит. Не убивай, не прелюбодействуй, не лги, не укради — нет такой заповеди, которая не отпала бы за ненадобностью, если бы существовала любовь. Такая любовь. Это ясно. Люди злы, потому что они не любят. Если бы их можно было этому научить! Что с того, что кесарь присылает в Храм пожертвования, если римские солдаты нас ненавидят? Что с того, что собирают подати на Храм, если сами амхаарцы злы и переполнены ненавистью? Он прав! Надо научить людей любить. Если можно было бы заставить их это делать! Но как навяжешь свою любовь другому! Сама по себе это прекрасная мысль, но до чего она призрачна… Немногим же суждено попасть в Его Царство! Тем не менее я полагал, что в целях воспитания толпы, мне следует признать Его правоту.

— Справедливо сказано, Равви, — произнес я, — Всевышнего следует любить всеми силами своими, а ближнего — как самого себя. Это важнее, чем любые приношения и жертвы.

Он поднял на меня глаза, которые перед тем на секунду прикрыл, и меня словно обожгло их блеском: так продрогшее тело ощущает глоток горячего молока. Он проговорил медленно, не спуская с меня глаз:

— Ты близок к Царству Небесному…

Следует ли это расценивать как похвалу? Откровенно говоря, не настолько уж она для меня и лестна. Если я, фарисей, только «близок», то что говорить об этих крикливых амхаарцах, которые Его окружают? Но это не была похвала. Если бы Он хотел похвалить меня за разумно высказанную мысль, Он бы сделал это иначе. Похоже, что Его слова не имели никакого отношения к тому, что я сказал. «… близок…» Или все–таки дело в том, что я признал Его правоту? Или же? … Я, однако, склонен думать, что Он тем самым определил мне место «близко к Царству», и именно там меня видит или хочет видеть… Учитель последовал дальше, а я за Ним.

Вот уже несколько дней, как я хожу за Ним, блуждая по лугам, присаживаясь на траву, чтобы послушать Его поучения, удивляясь чудесам, которые Он творит всякий день. Иногда я делю с ним трапезу. Жизнь Его неприхотлива: ночь по большей части Он проводит в поле, где–нибудь у костра, завернувшись в плащ. Когда все засыпают, Он встает, восходит на ближайший холм и молится. Питается Он скромно, чем придется, и только тем, что Ему приносят. Нередко народ так донимает Его, что Он и вовсе забывает о еде. В течение дня Он никогда не бывает один, Его всегда окружает толпа, жаждущая Его слов и деяний. Когда же случайные слушатели уходят, при Нем остается небольшая стайка учеников — Его постоянных и нераздельных спутников. К ним Он относится как к своим ближайшим друзьям. Но что это за ученики! Впрочем, Он Сам их выбрал среди многих других. Но что за выбор! Можно подумать, что Он был слеп. Их двенадцать человек, большинство из них — местные рыбаки, люди простые и невежественные. Некоторых из них я видел год назад на Иордане. Особенно мне запомнился тот длинный верзила с грубым топорным лицом и бубнящим, как арабский бубен, голосом. Он не в меру хвастлив, высокомерен и болтлив, и рот у него никогда не закрывается. Остальные тоже хороши. Они, кажется, страшно гордятся тем, что Он выбрал их Себе в спутники, и потому со всеми остальными держатся крайне заносчиво. Зато друг с другом они сцепляются сколько влезет. Каждый считает себя лучше других и желает быть после Учителя первым. Пока говорит Он — они молчат, но стоит Ему только закрыть рот или на секунду отойти, они немедля начинают препираться. В воздухе повисает брань. Стоит их немного послушать, когда Назарянина нет поблизости, тут же хочется унести ноги подальше в полной уверенности, что угодил в компанию пьянчуг. Благодаря своей приближенности к Учителю, они ждут для себя небывалой славы в будущем. В самом деле, что за странная прихоть допустить до себя подобный сброд!

Громогласного рыбака зовут Симон сын Ионы. С ним его брат Андрей. Кроме того, имеются еще два других брата–рыбака, Иаков и Иоанн, которых Учитель назвал «сынами грома»! Иоанн еще почти мальчик, с девически красивым лицом (кажется, это его я видел тогда на Иордане), но руки у него уже огрубели от канатов, а язык не менее груб, чем у остальных. Потом идет Филипп, туповатый на вид парень, который поочередно чему–нибудь то удивляется, то огорчается; когда Учителю случается справиться с каким–либо затруднением, он проявляет бурную радость: хлопает в ладоши, издает восклицания, поет. Еще есть Нафанаил, родом из Каны, считающий себя неизвестно почему умнее всех, — этакий деревенский спесивец. Вместе с ним Симон, тоже из Каны, бывший зилот, а может даже сикарий: его выкинули оттуда, кажется, за мелкие кражи или за что–то в этом роде. Он тоже воображает о себе невесть что, кажется, по той причине, что он когда–то принимал участие в нападении на пьяных легионеров. Наконец, Фома — мелкий ремесленник, такой же порывистый, как Симон, и такой же бессмысленный в своих порывах. Эти двое без конца наскакивают друг на друга. Их полная противоположность — Матфей, самое большое убожество, какое только можно было найти! Все прочие просто амхаарцы, а этот к тому же еще и был мытарем: он служил нечистым, собирая подати для римлян! Несмотря на это, Назарянин и Его приблизил к Себе. Матфей ходит за Ним почти всегда молча и только пугливо озирается по сторонам, не собирается ли кто побить его камнями.

Двое других — это братья Учителя, правда, не родные: они то ли сыновья сестры Его Матери, то ли брата Его отца. Иаков немного похож на Назарянина: высокий, с красивым лицом и задумчивыми глазами. Говорит он обычно медленно и не склонен к ссорам, зато обожает умничать: он всегда знает, что и как следует делать, и он единственный, кто позволяет себе делать замечания своему великому Брату. Он говорит: «Ты это плохо сделал» или «Ты неправильно поступил». Иисус выслушивает это молча и только улыбается. Другой Его брат — Иуда — молчаливый и кроткий вроде Матфея, он бродит за всей компанией, как безмолвная тень, и только смотрит на Учителя глазами испуганной козы. Потеряйся он — никто и не заметит пропажи.

И, наконец, мой купчик из Кариота: это человек, мечтающий о мести, но при том опытный, ловкий, и даже немного сведущий в Писании. Мне с ним легче разговаривать, чем с остальными. Он смотрит на своих товарищей с презрением и говорит, что Учитель совершил большую глупость, избрав Себе таких учеников. По его мнению, Назарянин виноват в том, что эти галилейские мужики столько о себе возомнили. Мало того, что Он их приблизил к Себе, так еще и научил исцелять людей и изгонять бесов. Я говорю «научил», хотя это не совсем точно. Иуда говорит, что Он их ничему не учил, а просто сказал: «Исцеляйте…» — и тем действительно несколько раз удавалось одолевать болезни и изгонять бесов. Но что за нелепость — такую силу доверить в такие руки!

Правда, они применили полученный дар только однажды, когда Иисус ненадолго отлучился. При Нем они не испытывают своих способностей. Только Он один исцеляет, и Его исцеления… Если бы только исцеления!

Я уже писал тебе, что Он велел сказать Иоанну: «Мертвые воскресают…» И представь себе: за пару дней до моего появления здесь Он воскресил человека! Было это так. Войдя в небольшое галилейское селение под названием Наин, Он увидел людей, несущих носилки, за которыми шла мать умершего юноши. Женщина кричала, причитала, рвала на себе волосы и раздирала одежду. На то она мать. Всякий день можно увидеть таких плакальщиц в Иерусалиме. Естественно, я им сочувствую. Особенно когда умирает ребенок… Смерть ребенка — это самое большое горе. Это невозможно даже помыслить, с этим невозможно примириться. Еще труднее это пережить, когда человек знает, что это его грехи навлекли такое несчастье. Много видишь таких матерей. Но отчаяние этой женщины тронуло Его. Он подошел, прикоснулся к носилкам (соображения чистоты Его не заботят) и остановил процессию. Потом сказал коротко, как всегда: «Юноша! тебе говорю, встань». И тот встал. Вокруг поднялся страшный крик, люди бросили носилки и, как безумные, пустились наутек. Удивительно, что за это воскресение не пришлось заплатить парой других смертей, потому что в подобной суматохе можно было затоптать человека насмерть. Но все кончилось хорошо. Он имел право сказать посланникам Иоанна: «Мертвые воскресают». Хотел бы я знать, воскресил ли бы Он ребенка тех родителей, которые бы Его об этом попросили?

Итак, я продолжаю следовать за Ним, но я все еще ни словом не обмолвился Ему о своем деле. Чем больше я слушаю Его, тем больше утверждаюсь в мысли, что если Он что–нибудь и сделает для меня, то взамен потребует очень многого, а если и не потребует, то все равно нельзя будет остаться в долгу… Меня опять одолевают сомнения, а тем временем дни бегут…

Красиво здесь. Я вдыхаю аромат первых цветов, но стоит мне только на минуту отдаться этому наслаждению, меня словно ударяет в грудь: «Ты здесь, а там Руфь…» Радость гаснет, как задутый светильник. Я внутренне содрогаюсь и уже без сопротивления отдаюсь боли, повторяя вслед за Мудрецом: «суета сует, и всяческая суета…» Потом боль, жалость и тоска смешиваются с неизвестно откуда вздымающимся отвращением. Лучше уж следовать за Ним и слушать Его истории, похожие на сказки, которые певец слагает ночью, под высокими звездами, в поющей ручьями тишине.

ПИСЬМО 6

Дорогой Юстус!

Ты просил, чтобы я в нескольких словах описал тебе, в чем заключается учение Галилеянина. Я не уверен, что сумею это сделать: задача не из легких. Если бы ты спросил меня, чего хочет Учитель из Назарета, я мог бы тебе ответить одним словом: всего. Ибо это правда: Он хочет от своих слушателей всего, буквально всего. Наверное, ты сейчас удивленно вскидываешь брови, давая мне тем самым понять, что не разумеешь моих слов. Я согласен с тобой. Но видишь ли, Его тоже понять не так–то просто. Истина, которой Он учит, так проста в деталях, что, кажется, и ребенок в состоянии это понять. В совокупности же она превосходит человеческий разум. Он говорит легко и ясно, словно ведет по ровной дороге. Только вдруг дорога эта обрывается, и человеку кажется, что он летит в пропасть. Тогда Он говорит: «Дай Мне руку, обопрись на Меня, уверуй… И лети! »

Недавно пришли к Нему какие–то ученики Иоанна, блуждающие словно овцы без пастуха. Те, которые еще не прибились к Иисусу, ревниво противятся Его речам, словно в упрек за то, что Он находится на свободе, в то время как их учитель томится в зловещей крепости. Они спросили Его: «Отчего Твои ученики не постятся? » Он ответил: «Не время им поститься, когда с ними Жених. Но придут дни, когда отнимется у них Жених, и тогда они станут печалиться и плакать… Никто не приставляет заплаты от новой одежды к ветхой одежде, и никто не вливает молодого вина в ветхие мехи…» На поверхностный взгляд это какая–то бессмыслица. Но вдумайся в эти слова, и может тогда ты поймешь, как я понял, что учение, которое Он возвещает, не может быть заплатой на старом: оно ничего не дополняет, ничему не служит, оно целостно само по себе, собственно говоря, оно и есть — всё. Кто хочет его познать, тот должен выбросить ветхую одежду и избавиться от старых мехов: он должен решиться приобрести взамен новые.

Ты спрашиваешь, в чем это учение заключается. Попробую тебе рассказать. Пару дней назад Он шел, окруженный несметной толпой народа. Был такой же погожий день, как сейчас: по небу плыло одно единственное заблудившееся облако, напоминавшее большой клок пуха. Внизу поблескивало ожившее изумрудное озеро. Вдали почти у самого горизонта белыми штрихами выделялись вершины Антиливана, словно оторванные от своего основания. Народ шумел, как горный поток. Неожиданно все остановились. В этом месте возвышенность переходила в крутую обнаженную скалу. Назарянин быстро взобрался на гору по узкому травянистому склону, и через минуту Он был уже над нами — белый силуэт с пронизанными солнечным светом волосами на фоне голубого неба. Те, которые уже знали Его повадки, сразу догадались, что Он собирается говорить и начали располагаться вокруг. Трава, скалы и камни — всё это скрылось под людской массой. Он же стоял на горе и спокойно ждал, пока люди утихнут, потом поднял голову к небу и что–то неслышно произнес. Как часто Он молился! Просто удивительно… Коротко, но часто. Это даже трудно назвать молитвой: Он попросту бросал пару слов в небо, и как бы снова возвращался на землю. И на этот раз также: Он встряхнул головой, опустил воздетые руки и перевел взгляд на слушателей.

Обычно Он начинает с агады, рассказывает какую–нибудь притчу: жил — был царь, или господин, или отец… Люди вслушиваются в эти истории и их искусно завуалированная мораль незаметно сама собой проникает в их сердца. Однако на этот раз Он начал по–другому:

— Всевышний благословляет простых, верящих, надеющихся и нищих духом. Ибо их есть Царство Небесное…

Он произнес это так серьезно, что мне показалось будто это второй Моисей сходит с вершины Синая и провозглашает полученные им Заповеди. Это напоминало рескрипт кесаря, в котором перечислялись люди, удостоенные милости повелителя. Он продолжал:

— Всевышний благословляет кротких и смиренных. Они наследуют землю. Всевышний благословляет убогих, плачущих и голодных, больных и узников. Ибо страдания их претворятся в радость. Всевышний благословляет обиженных и несправедливо гонимых, ибо воздастся им по справедливости Божьей…

Я навострил уши. «Теперь–то — думалось мне, — я наконец все узнаю». Учитель говорил ясно, словно зачитывая свод законов. Но провозглашаемые Им заповеди звучали как–то странно, ибо в них ничего не говорилось об угрозах и наказании. Только о добродетели и награде. Точнее о двух наградах. Разве не странно звучит: «Благословенны обиженные? » Значит тот, кого обидели, тем самым уже получает благословение? А вдобавок ему будет дарована справедливость? Выходит так, что нет в жизни большей выгоды, чем быть обиженным! Или взять плачущих! Кто знает, почему человек плачет? Может, потому, что его постигла заслуженная кара. Но для Него все плачущие равны, и каждый, кто плачет, уже заведомо благословлен, и плач его перейдет в радость. Тебе не представляется все это чрезмерным упрощением хитроумных загадок бытия?

Однако слушай, что Он сказал дальше:

— Всевышний благословляет милостивых, ибо и они помилованы будут… Всевышний благословляет тех, чье сердце не точит алчность. Ибо они узрят великого Саваофа. Всевышний благословляет миротворцев, воздающих добром за зло, хлебом за камень. Они будут наречены сынами Шехины…

Теперь я был уверен, что Он по сути провозглашает Свои Десять Заповедей — основы Его учения. Поистине достойный кодекс! Но как много в нем наивного! Чего стоит, к примеру, восклицание, что благословенны милостивые и чистые сердцем, если одновременно не предусматривается наказания для себялюбцев и воров?! Будем рассудительны: мир полон зла; наряду с небольшой кучкой людей, которые избрали путь служения Всевышнему, существуют тысячи амхаарцев, ежедневно нарушающих все заповеди и предписания, а кроме того — несметное число нечистых, язычников и идолопоклонников. Достойное учение надо охранять, как драгоценный камень, и тот, кто его исповедует, должен находиться под защитой закона. Моисей учил: «Кто работает в субботу — пусть умрет; кто занимается колдовством — того убейте; кто приносит жертвы другим богам — должен погибнуть; чей вол забодал раба — тот должен уплатить владельцу тридцать сиклей серебра, а вола пусть забьют камнями…» А Он бросает праведных на произвол судьбы. Они стяжают благословение, и этого с них должно быть достаточно. А охранит ли оно их от зла? Заметь однако, что Он в один ряд ставит больных и несчастных. «Благословенны плачущие…» Что за странное суждение! Я понимаю, что слезами можно искупить вину и получить благословение. Но тот, кто уже благословлен, не должен больше плакать. Чего же стоит тогда благословение Божие, если по обретении его снова подступают слезы? Человек приходит к Всевышнему за спасением, как я пришел к Галилеянину за здоровьем для Руфи. Чего стоит врач, если после его процедур наступает ухудшение? Похоже, что для Него несчастье равноценно добродетели. «Благословенны нищие, больные и убогие…» Одно только благословение для больного — здоровье. Нет здоровья — нет и благословения Божия!.. Однако, я далеко зашел! Все это не так просто. Почему я никак не могу снискать благословения для моей Руфи? Я как раз тот человек, который все поставил на службу Всевышнему. Если даже для меня нет благословения, то кто же тогда сумеет снискать его? Разве что нищий, и только за то, что он нищий? Я раздаю милостыню, плачу десятины, не скуплюсь на пожертвования… Сам Иов не давал больше! «Благословенны плачущие…» А ты думаешь, Юстус, я не плачу? Я плачу, как ребенок, как малый ребенок, у меня перехватывает горло, и я задыхаюсь от рыданий. Стало быть, я не имею права на справедливость, а Руфь — на здоровье? За все мои усилия — такая болезнь! Если бы все, что Он говорил, было правдой, я бы уже давно снискал благословение. Сто благословений! И болезнь бы уже ушла. Но она не уходит, и теперь я даже не могу представить себе, что бы было, если бы она вдруг исчезла. Вот такой замкнутый круг!

Он прав: тот, кто хочет воспринять Его правду, должен переодеться в совершенно новые одежды. Никакие заплаты не годятся: молодое вино разорвет ветхие мехи. Надо изменить способ мышления и восприятия мира, надо научится называть разумным то, что нам обычно представляется безумием. Не знаю, зачем я за Ним хожу и чего я, собственно, ожидаю. Пресловутые новые мехи означают, по всей видимости, примерно то же самое, что и рождение заново, о чем Он говорил тогда ночью. Но человек не может сбросить кожу, подобно змее; человек обречен оставаться собой. Так основательно нельзя его изменить ни угрозами, ни призывами. Мне по–прежнему кажется, что Он требует слишком многого.

Он закончил Свою проповедь так:

— Всевышний благословляет гонимых за правду, ибо их есть Царство Небесное… И благословенны вы все, — Он протянул руку к толпе, — когда вас будут ненавидеть, поносить и изгонять из синагог, преследовать и убивать за имя Мое, как преследовали и убивали пророков. Тогда радуйтесь, веселитесь и ждите. Будет вам награда на небесах…

«И это все? » — спросишь ты. Да. У меня такое впечатление, что в эту песнь о благословении Он вложил всю суть Своего учения. Я говорю «песнь», потому что это была именно песнь, как бы один из псалмов восхождения. Он говорит на редкость просто, и, может быть, поэтому Его слова как бы незаметно переходят в речитатив. Песнь — это ведь вовсе не обязательно искусственно подобранные слова, предназначенные для увеселения публики. Ты хотел, чтобы я рассказал тебе о Его учении. Вместо этого я привел Его собственные слова. Ты удовлетворен? Думаю, что нет. Я тоже предпочел бы услышать что–нибудь другое: более обоснованное и менее обескураживающее. Когда я слушаю Его, мне кажется, будто мне прямо на голову упало солнце.

Должен признаться, что порой меня одолевают сомнения, действительно ли Он — нарушитель Закона, как утверждают саддукеи. Но, может, старые мехи и вправду означают Тору? Однако Он говорит, что у Него нет ни малейшего намерения посягать на Закон. Он говорит: «Пока существуют небо и земля, не отменится ни одна буква в Законе. Не нарушить пришел Я Закон, но исполнить. Кто уважает и соблюдает Закон, тот обретет свое место в Царстве Небесном, хотя бы и наречется малейшим и последним. А кто исполнит Закон, тот великим наречется в Царстве…» — Говоря «исполнит», Он, кажется, вовсе не имеет в виду обычного исполнения предписаний. Для Него «исполнить закон» — означает найти в нем какой–то таинственный внутренний смысл. Он так, например, толкует древнюю заповедь «Не убий»: «Кто напрасно гневается на брата своего, тот уже убивает его. Кто же скажет брату своему „глупец“, того ждет геенна». Или вот Он привел заповедь «не прелюбодействуй» и сказал: «А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем. Жена твоя — это твое тело; и если ты ее бросишь, то ты будешь виноват, что она отдала свое тело другому».

Порой Он говорит вещи, которые вселяют беспокойство. Как–то Он сказал: «Вы слышали, что заповедал Моисей: „Если кто ударит кого, то пусть отдаст жизнь за жизнь, око за око, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, удар за удар…“? А Я говорю вам: если кто ударит тебя в правую щеку, подставь ему и другую, если кто захочет забрать у тебя хитон, отдай ему и симлу, если кто принудит тебя сопровождать его — следуй за ним до конца; просящему у тебя — дай, даже если ты знаешь, что даешь как милостыню».

Не слишком ли это высокие требования? А вот послушай нечто еще более поразительное. Это случилось сегодня утром. Среди окружавшей Его толпы были семьи галилеян, перебитых римлянами во время последнего Праздника Жатвы. Кто–то вспомнил об этих событиях и, естественно, тут же послышались причитания и жалобы. Учителя проняли эти крики. Если бы ты видел, как Он, слушая, склоняет голову к людям, и блеск солнца отражается в Его волосах цвета старого потемневшего золота, если бы ты видел Его глубокие, светящиеся состраданием глаза. Когда кто–то рассказывает Ему о своем страдании, Он Сам, кажется, страдает даже больше, нежели рассказчик. «Мой сын…» — рыдала какая–то женщина с сухим, изъеденным морщинками лицом, напоминавшим потрескавшуюся на солнце глину. «Мой муж…» — говорила другая, молодая, прекрасно сложенная амхаарка сухим бесцветным голосом, каким стараются справиться с горем. У Него задрожали губы. Он вздохнул.

— Вы думаете, — вдруг сказал Он, обращаясь к окружавшим Его людям, — что ее сын и ее муж были большими грешниками, чем вы все?

Воцарилась недоуменная, полная растерянности тишина.

— Нет, — Он встряхнул головой, — если вы не покаетесь, то все погибнете! — эти слова прозвучали как приглушенный вопль отчаяния. Под волнистой бородой крепко сжались челюсти. Но потом Его будто озарила новая мысль. Он поднял руки, как всегда, когда собирался говорить с толпой, и произнес:

— Помните, что сказано в Писании? «Не пожелай крови брата твоего, не таи ненависти на него, не ищи мести для него, возлюби его, как любишь самого себя». А Я говорю вам…

Голос Его переполнился, как Иордан в пору дождей:

— Любите врагов ваших, молитесь за обижающих и ненавидящих вас. Ибо если вы любите брата или человека, любящего вас, то какая вам за это награда? И язычники так же поступают. Но вы делайте иначе: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒