Ян Добрачинский - ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея 2 страница

Когда требуется содрать три шкуры с амхаарца, приносящего жертву, саддукеи отлично справляются без нас, но когда необходимо в чем–то убедить народ, они предпочитают выступать в союзе с нами. Они трусы, как и все настоящие предатели. Кто знает, не подозревают ли они нас в сговоре с Иоанном и, чтобы застраховаться от этого, предпочитают атаковать его вместе с нами. Мы коротко посовещались о предложении Ионафана, и, в конце концов, приняли его. Иоанн не наш человек, и у нас нет причин защищать его.

Нас перевезли на восточный берег в двух больших лодках. У самой воды полукругом стояла плотная толпа, из глубины которой доносился голос. Он и вправду не говорит, а кричит. Прислужники принялись расчищать нам проход, и толпа расступилась, с любопытством наблюдая, что же будет. Мы проследовали вперед в окружении слуг. Наконец, я увидел Иоанна. Он стоял на берегу, склонившись над людьми, которые находились в воде. Это сухой и черный исполин. Я, однако, не заметил, чтобы у него был драконовский взгляд, наоборот, из–под взлохмаченных бровей смотрели мечтательные, грустные, серо–голубые, как весеннее небо, глаза. Если бы не старящая его растительность на лице, Иоанн выглядел бы очень молодо. Но все его движения и жесты исполнены лихорадочности: он и вправду не говорит, а кричит; не ходит, а бегает. Едва завидев нас, он бросился нам навстречу. Я даже ощутил мгновенное беспокойство, потому что он двигался, как человек, готовящийся напасть. Его движения и голос казались агрессивными, однако взгляд успокаивал. Он встал перед нами, опираясь на длинный посох. Утренний ветер развевал его волосы, ласкал высокую сильную грудь. Внезапно на его лице отразилось как будто разочарование: можно было подумать, что он ждал кого–то другого. Ионафан выступил вперед и, зачерпнув побольше воздуха, сказал зычным голосом, так чтобы все могли его услышать:

— Иоанн, сын Захарии! Мы пришли к тебе от имени первосвященника Иосифа и всего Синедриона. Мы хотим, как повелевает старый обычай, спросить тебя… Будешь ли ты отвечать нам?

— Да, — бросил он коротко, — спрашивайте.

— Иоанн, сын Захарии…

Ионафан говорил теперь со всей серьезностью и торжественностью. Вокруг теснился народ, но вели себя тихо, не желая упустить разговор.

— Кто ты? Может быть, ты — Мессия?

Иоанн поспешил возразить. Священник еще не успел договорить, как он уже кричал:

— Нет! Нет! Я не Мессия!

Я подумал, что этот ответ отводит известную опасность: если бы Иоанн объявил себя Мессией, то он мог бы уже не отвечать на дальнейшие вопросы. Мессия — выше Храма, а вот пророк обязан поддерживать мирные отношения с Храмом. Правда, Иеремия… Впрочем, это было давно, а сейчас пророк вынужден ходить на поводу у священников. Разве только он был бы заодно с нами, фарисеями.

— Ну, так может быть, ты — Илия? — спросил Ионафан.

Снова решалась судьба Крестителя из–за Иордана. Но ответ последовал с той же быстротой, что и раньше:

— Нет, я не Илия…

Ионафан сглотнул слюну. Я понял, что он был поражен. Я, впрочем, тоже. Народ склонен считать Иоанна — Илией. Заявив, что он не Илия, Иоанн пустил половину своей славы на ветер.

— Ты пророк?

— Нет!

Изумленный, я смотрел в серые невидящие глаза, устремленные куда–то вдаль. Иоанн едва ли видит тех, кто теснится вокруг него; его мир начинается где–то далеко за пределами этой толпы. Я заметил, что его глаза окружены морщинками, как бывает у путешественников или моряков, привыкших всматриваться в далекие горизонты. Он говорит и слушает как бы в рассеянии: я дал бы голову на отсечение, что он одновременно к чему–то прислушивается.

— Так кто же ты тогда? — в голосе Ионафана зазвучало презрение. Иоанн ответил строкой из Исайи:

— «Я глас вопиющего в пустыне…»

Тогда я спросил:

— Зачем же ты крестишь?

Взгляд его оторвался от дали и перешел на меня. В его глазах я заметил напряжение и лихорадочный блеск.

— Я крещу водой, но… — взгляд его вновь убежал вдаль, поверх толпы, на другую сторону реки.

— … Посреди вас уже стоит Тот, Идущий за мною, Который стал впереди меня… — Губы у него задрожали. Он все всматривался в горизонт и говорил с такой нежностью, с какой женщина говорит о любимом:

— Я недостоин развязать ремни у Его сандалий…

В ту же минуту его голос сорвался с мягкой и ласковой ноты и рванулся криком:

— Он придет и будет крестить вас Духом Святым и огнем! — серые кроткие глаза вдруг стали страшными, мечтательная доброта исчезла, и они начали метать искры, как брошенный в воздух факел. Он шагнул вперед, сжимая в руках посох.

— Отродье змеиное! Думаете, вы уйдете от гнева Господня? Гнилое дерево не избегнет секиры! Спрашивать пришли?

Ионафан попятился назад, а исполинский пророк наступал на него, сотрясая воздух гневными окриками:

— Спрашивать пришли? Одно только вам отвечу: покайтесь! Покайтесь! Покайтесь во прахе, посыпьте головы пеплом. Как Ниневия! Вам кажется, что вы не такие, как они? — он обвел рукой толпу. Ионафан отскочил в сторону, и разбушевавшийся пророк оказался прямо передо мной: теперь он обращался непосредственно ко мне, осыпая меня искрами своих лихорадочных слов:

— Думаете, что вы свободны от греха, потому что вы сыны Авраамовы? Смотрите!

Он нагнулся, схватил с земли горстку маленьких, обточенных водой камешков, и сунул мне их прямо в лицо:

— Из этих камней Всевышний, если пожелает, сотворит новых сынов Авраамовых. Понятно?

Меня охватила такая дрожь, что я не мог ничего ответить. Сам понимаешь, есть чего испугаться, когда обезумевший великан начинает тебе угрожать. Я даже не заметил, как остался один. Мои спутники и саддукеи скрылись в толпе. Я один из всего посольства стоял перед Иоанном, а он кричал на меня. Глупой толпе это, наверное, нравилось, так как со всех сторон слышался насмешливый шепот. Если бы Иоанн набросился на меня со своим посохом, не нашлось бы никого, кто за меня бы вступился.

— Он уже идет! — снова заговорил Иоанн. — Он уже близко.

Гнев его вдруг утих, и невидящий взгляд безразлично скользнул мимо меня. Я понял, что этот человек жил как бы на стыке гнева и мечты: глядя на то, что перед ним, он взрывался негодованием, глядя вдаль — мечтал.

— Лопата в руке Его, — говорил он, словно пел псалом. — Он отделит зерно от плевел, Он соберет пшеницу свою в житницу, а мякину сожжет огнем неугасимым…

На миг Иоанн застыл в неподвижности. Взгляд его искал идущего, как ищут сушу глаза потерявшего направление моряка. Люди, стоявшие вокруг, принялись забрасывать его вопросами, им пришлось повторять их по нескольку раз, прежде чем он перевел взгляд и услышал их.

— Что нам делать, Иоанн? Что нам делать? — говорили они, — что нам делать?

Он смотрел на них, но уже без гнева; у него сделалось совсем другое лицо; лицо человека, который готов отдать всю свою нерастраченную любовь случайно повстречавшемуся ребенку. Он ответил:

— У тебя два плаща? Отдай один неимущему…

Иоанн обратился к мытарю, и я даже не заметил, что нечистый приблизился ко мне на расстояние менее, чем семи шагов.

— Берите не больше, чем вам положено.

Какой–то солдат со знаками царя Ирода спросил:

— А мне что делать?

— Служи и довольствуйся своим жалованьем. Будь бдителен и охраняй то, что тебе положено охранять; не бей, не убивай, не лги…

Потом я заметил какого–то амхаарца, крестьянина, а может, и рыбака из Галилеи — у него был галилейский выговор — рослого, с широким грубым лицом и маленькими глазками, прячущимися за выпирающими скулами, с большими узловатыми руками, которые он держал прямо перед собой. Он вынырнул из толпы с несколько придурковатым видом; в нем как–то сочетались дерзость и боязливость. Он, очевидно, был из тех людей, которые, случись скандал в трактире, первыми бросаются в драку, но зато первыми же и уносят ноги. Его вытолкали вперед такие же, как и он, неуклюжие и робкие галилеяне. Я думаю, что он завоевал их доверие, заявив что–то вроде: «Вот уж я ему скажу!.. » Но сейчас он явно проглотил язык и бормотал что–то себе под нос. Наконец, собравшись с духом, он рявкнул так громко, что сам испугался своего крика:

— Что нам делать?

Иоанн остановился перед ним и положил черную, опаленную солнцем руку с белеющей ладонью на плечо рыбака. Глаза его задержались на галилеянине дольше, чем на других. Он, такой рассеянный, видящий все только наполовину, сосредоточенно впился взглядом в тупое лицо рыбака.

— Закидывай свои сети, — сказал он. — И жди. Жди…

И он пошел дальше, к людям, которые протискивались к нему со всех сторон… Повинуясь какому–то непонятному внутреннему толчку (с тех пор, как болеет Руфь, мне случается принимать самые отчаянные решения), я стал продвигаться к Иоанну и неожиданно оказался в группе людей, направлявшихся к воде, чтобы их окрестили. Рядом со мной галилейский рыбак порывисто стаскивал с себя хитон, обнажая бронзовый торс. Собственно говоря, это было смешно. Вода в Иордане должна просто почернеть от грехов амхаарцев, мытарей и публичных девок — словом, всех, не соблюдающих Закона. Я же стараюсь исполнять его как можно лучше. Я несу покаяние за грехи всего Израиля. Я пришел к Иоанну не за очищением, а за здоровьем для Руфи.

Тем временем я приближался к воде, свернув на руку плащ. Хоть в этом и не было необходимости, я все же был готов подвергнуться омовению, чтобы таким образом снискать расположение пророка. Проходя мимо, я поднял на него взгляд — порой мне кажется, что я умею просить глазами — и сказал почти смиренно:

— Что мне делать, равви? Моя…

Он остановил меня, но не было гнева в том движении, каким он дотронулся до моего плеча. Он больше не кричал, как раньше, а запросто сказал:

— Служи, как умеешь. Умей отречься… И жди…

Странно, правда? Он сказал мне «жди», как тому галилеянину. Он, видно, многим так говорил, ведь он считает себя только предтечей кого–то другого. Но слов «умей отречься» я и вовсе не понимаю. От чего я должен отречься? От службы Всевышнему? Покуда я жив, я не отрекусь от этого никогда.

Мягкая и теплая речная вода потекла у меня по плечам. Иоанн говорит, что она очищает, но мне показалось, что, напротив, пачкает и обволакивает грязью. Пристыженный своим поступком, я смешался с толпой.

Тебе, Юстус, наверное, смешно, что я позволил себя выкупать вместе с мытарями и распутницами. Мне не хотелось возвращаться к своим, да к счастью, они куда–то исчезли. Я нашел укрытие в прибрежных кустах, и, усевшись на землю, стал размышлять о своем глупом поступке. Что толку в этом очищении, если взамен я не получил даже обещания относительно здоровья Руфи? Но Иоанн, оказывается, никого не лечит и прогоняет тех, кто приносит к нему больных. «Мое время коротко, — обычно говорит он. — Мое дело — готовить Ему путь. Когда Он придет…» И снова смотрит поверх голов. Итак, я выкупался в Иордане понапрасну, утешаясь мыслью, что каждому из нас порой случается совершать бессмысленные поступки.

Я просидел у реки целый день. В Иерусалиме, по всей вероятности, было холодно: отсюда видно, что над иудейскими горами нависли тяжелые тучи. А здесь — душно и влажно, и кусты стоят в полном цвету. Но была и другая причина, почему я не спешил возвращаться в город: там Руфь, и хотя я люблю ее и на все готов ради ее выздоровления, мне все труднее смотреть на нее. Ее болезнь уже стала моей болезнью…

Снова наступил вечер, и Иоанн перестал крестить. Как и вчера, народ рассеялся по берегу. Разгорались костры, торговцы громко нахваливали свои оладьи, рыбу, фрукты, а также молодое вино в глиняных кувшинах. Неподалеку я заметил группу галилеян, которыми верховодил тот самый рослый рыбак. Впрочем, все они похожи на рыбаков. Они уселись вокруг костра, прочли молитвы, и принялись за еду, оживленно беседуя. Мой рыбак бубнил что–то низким раскатистым голосом. В кругу своих он вовсе не был робок, а напротив, выглядел даже чересчур дерзким. Не молчали и остальные. Мое внимание привлекло освещенное блеском костра по–девичьи красивое лицо юноши. Этот говорил мало и тихо. Я услыхал, как он обратился к человеку, сидевшему ко мне спиной: «Я не видел тебя около пророка, Нафанаил…» Я не слышал, что тот ответил, а видел только, как он указал на высокое фиговое дерево, растущее неподалеку от берега. «Вечно ты мечтаешь», — с улыбкой заметил юноша. О чем такие люди могут мечтать? о новой лодке, о новой сети, о лишней паре денариев, о девушке, наконец? Тут Симон (так звали рослого рыбака) произнес: «Это не мечты. Пророк Иоанн ясно сказал, что Он вот–вот придет. Велел ждать…» Представь себе, они рассуждают об этом Ком–то, как о человеке, который того и гляди появится из–за кустов. Я стал прислушиваться, так как меня забавлял их разговор. «А какой Он будет? » — перебил кто–то из них. «Что значит, какой? — засмеялся Симон. — Он будет Мессией. Он придет в доспехах, с мечом, окруженный войском… Или прискачет на коне, как римские центурионы». — «И начнется война? Как ты думаешь, Симон? » — «Кто знает? Может, и без этого обойдется. Может, при Его появлении все само собой рухнет». — «А как же мы? » — «Мы пойдем за Ним! » — горячо воскликнул Симон. Рядом кто–то искренне и простодушно засмеялся. «А такие, как мы, будут Ему нужны? » — «Ну, а ты как думаешь, Иоанн? » — спросили по–девичьи красивого парня. «Я думаю, — произнес он так же медленно и спокойно, — что хотя мы всего–навсего бедняки и грешники, мы будем Ему служить. Даже если Он нас и не заметит. Праведное это дело служить Мессии, пусть хоть издали…»

«А они вовсе не самоуверенны», — думал я, лежа на разостланном плаще и глядя в небо. Как и в прошлую ночь, звезд не было видно, а над рекой стоял белесый туман. Месяц еще не взошел, было темно, и только горели костры, двоясь благодаря своему отражению в воде.

Я думал о Руфи и о том Незнакомом, о Ком возвестил Иоанн. Мои мысли путались и теснили друг друга.

Заснул я поздно, но проснулся отдохнувшим и бодрым. Моих галилеян уже не было: видимо, они отправились вслед за толпой, сопровождавшей пророка. Я двинулся в том же направлении: прежде чем пускаться в обратный путь, мне хотелось еще раз взглянуть на Иоанна. Я прошел мимо высокого Человека с темными, отливающими золотом волосами, спадающими на плечи. Он брел в задумчивости. Я стал пробираться сквозь толпу.

В центре стоял Иоанн. Люди снова задавали ему вопросы, а он отвечал, но при этом взгляд его был устремлен куда–то поверх толпы и был еще более тревожен, чем вчера. Стараясь сосредоточиться на задаваемых вопросах, пророк болезненно морщил брови, как если бы певцу хотелось петь, а он был вынужден слушать нудную болтовню. Едва вынырнув из плотной людской массы, я тотчас поймал на себе расширенные от волнения глаза пророка. Я отступил назад, потому что мне почудилось, что в нем зреет новый взрыв негодования. Однако я скоро понял, что взгляд Иоанна устремлен не на меня, а на кого–то рядом со мной, и его губы вовсе не сжимаются от гнева, а, наоборот, дрожат от волнения. Я повернул голову, чтобы узнать, на кого он смотрит. Высокий темноволосый Человек, мимо Которого я прошел, теперь стоял рядом со мной. У Него было такое лицо, которое невозможно забыть: как будто ты уже видел Его когда–то, только непонятно, где и когда. Что еще сказать тебе о Нем? Бывают лица, напоминающие профиль зверя или птицы, с теми или иными отличительными чертами, а в этом лице было что–то общее со всеми лицами. Однако это не была заурядность. Доброта всех человеческих глаз словно сосредоточилась в Его взгляде. Он медленно шел к Иоанну, а Иоанн шел к Нему. Когда они уже почти поравнялись друг с другом, пророк остановился. Потом произнес глубоким, дрожащим голосом:

— Значит, Ты пришел? …

Иоанн сделал движение, словно собираясь упасть на колени, но Пришелец быстро приблизился к нему и тронул его за плечи:

— Я пришел, чтобы креститься у тебя.

— У меня? — воскликнул Иоанн. — Никогда! Это ведь Ты…

— Так надо, — сказал Тот со спокойной решительностью.

Мне захотелось посмотреть, как Иоанн будет Его крестить. Но люди окружили их плотным кольцом. Я видел, как мои галилеяне расчищали себе дорогу локтями. У меня не было ни малейшей охоты толкаться, и посему я решил возвращаться домой. Когда я перешел Иордан, мне вдруг показалось, что я слышу гром. Я обернулся. Высокий Человек как раз вышел из воды и надевал хитон. Иоанн что–то говорил, указывая на Него пальцем, но народ слушал достаточно равнодушно. Меня охватила непонятная грусть, будто что–то прошло рядом со мной, а я не сумел этого удержать. «Напрасно я сюда пришел» — подумал я, тяжело поднимаясь в гору по осыпающемуся песку. Так я и брел целый день, сгорбившись под холодным, до костей пронизывающем дождем.

ПИСЬМО 3

Дорогой Юстус!

У нас есть новости: на сей раз речь пойдет не об Иоанне сыне Захарии. Другой Человек затмил его славу. Если раньше люди тянулись на Иордан, то теперь они тянутся за Пришельцем из Галилеи, который прибыл в город в обществе своих братьев и друзей. Они называют Его пророком, хотя Он ничего не предсказывает. Пророки покоряли сердца царей, сотрясали троны и Храмы, а Этот не взывает ни к Синедриону, ни к царю (в этом надо отдать Ему справедливость, ибо только глупец может считать царем распутника из Тивериады). Он словно находится в вечном странствии, беседует с амхаарцами и со всяким сбродом, среди которого немало блудниц, мытарей и нищих. Он не требует уважения к своим проповедям и учит, усевшись прямо под деревом на обочине дороги или на обломке скалы, лишь бы была тень. О чем Он говорит? Пока я сам Его не услышал, я не смог бы тебе ответить. Его речи всякий понимает по–своему. Для одних — это нечто невразумительное, для других чересчур мудреное; кто–то упрекает Его в излишней простоте, а кто–то, наоборот, в чрезмерной замысловатости, некоторых Его слова раздражают, а некоторых трогают и даже воодушевляют. Но все сошлись на том, что говорит Он хорошо, его складная речь мелодична и напевна, однако за приятным голосом и мягкими словами чувствуется скрытая сила. Если с Ним пытаются спорить, Он тотчас вспыхивает и мечет словами, будто молниями. Люди утверждают, что им не приходилось слышать, чтобы кто–нибудь так говорил. Из всего, что мне о Нем рассказывали, я решил, что Он — один из учеников Гиллеля, развивающий идеи своего учителя. Он действительно несколько раз высказывал мысль, которую любил повторять Гиллель: если хочешь получать добро — в первую очередь твори его сам. Впрочем, я быстро убедился, что Он не ученик Гиллеля. Тот, будучи истинным фарисеем, учил прежде всего с помощью толкования Священного Писания. Этот же говорит дерзко, и отнюдь не всегда ссылается на Писание. В Нем есть что–то от пророка: вот это чувство независимости. Впрочем, Он и не мог знать Гиллеля, потому что Он — моего возраста, а, возможно, и моложе.

Потом я думал, что, может быть, Он — ученик Иоанна, потому что Он тоже крестит. Но оказалось, что крестил не Он, а Его ученики, да и те уже давно этого не делают. Нет, Он не ученик Иоанна, в противном случае, Он был бы учеником неблагодарным, ибо Он погасил славу своего учителя одним дуновением, как гасят светильник. Потоки людей, стекавшиеся к Бетаваре, пересохли, как Кедрон в месяц Ияр. Может, поэтому Иоанн покинул устье Иордана и отправился в Тивериаду, где, стоя перед дворцом, он сыпет проклятия на голову тетрарха. Первым, кого встретил Антипа после своего возвращения из Рима, был пророк, предрекающий ему позорную смерть в далеких западных землях в наказание за кровосмесительный грех. Другой бы либо смирился, либо приказал изгнать зловещего пророка обратно в пустыню. Однако Антипа колеблется. Говорят, он сидит, прижавшись к Иродиаде, и трясется от страха перед предсказаниями. И такой хочет, чтобы римляне отдали Иудею под его власть!

Возвращаюсь к пророку из Галилеи. Его зовут Иешуа — Иисус. Имя такое же дерзкое, как Его речи. Я так и не смог узнать, как зовут Его отца, Сам Он никогда его не упоминает. Говоря о Себе, Он называет себя странно: Сын Человеческий. Как будто все мы не вышли из лона женщины! Раньше Он был плотником в Назарете — местечке, пользующемся дурной славой даже среди галилеян. Он строгал столы, стулья, табуретки, сохи, ставил дома. Говорят, Он был неплохим ремесленником. Неожиданно бросив все это, Он пошел проповедовать, хотя мог бы вполне прилично существовать на честно заработанные деньги. Но Он предпочел стать бродягой, живущим на подаяние. Странно, не правда ли? Обычно с годами даже человек, переживший бурную молодость, все больше стремится к спокойной обеспеченной жизни. А Он, достигнув зрелости, наоборот сменил тихую устойчивую жизнь на неверное и полное опасностей существование.

Что еще тебе о Нем рассказать? Он не постится, не пренебрегает вином. Зато творит чудеса, что и обеспечило Ему великое множество почитателей. Можно не верить трем четвертям того, что о Нем болтают, но невозможно и всего отрицать. Я сам беседовал с теми, кого Он излечил от горячки единственным прикосновением, кому Он вернул зрение и заживил нарывы. Тебя, по–видимому, удивляет, что я общаюсь с людьми, которые прибегают к магическим фокусам Галилеянина. К сожалению, болезнь Руфи сделала меня таковым. Не хочу даже упоминать об этом. К чему? Если бы хоть что–то изменилось… Не изменилось, однако, ничего. Скорее, наоборот, каждый день приносит новую напасть. Болезнь безудержно катится под гору, как повозки без управы. Что может ее остановить, если с каждым днем тело все больше слабеет? Последний врач, перед тем как окончательно исчезнуть, сказал мне с притворным воодушевлением: «Будем верить в силу молодости! Молодость творит чудеса…» Ты ведь понимаешь, что означает подобное утешение. Если бы даже молодость и была таким лекарством, то с каждым днем его ценность уменьшается. Ведь не молодость пожирает болезнь, а болезнь пожирает молодость. Повозка катится все быстрее, и может статься, будет так катиться еще очень долго… Мне следовало бы добавить — к счастью… Но я не могу заставить себя это произнести. Я уже писал тебе, что я — как город, который сдался врагу, а тот не принимает поражения и вынуждает бороться дальше…

Мне очень стыдно, но, чтобы покончить с этим мучением, я готов идти к Галилеянину и просить Его о помощи. Не осуждай меня, Юстус! Мне рассказывали, что у себя в Галилее Он сотворил неслыханное чудо. Это было в Кане, маленьком городишке, расположенном высоко над берегом Геннисаретского озера; галилейские молодожены любят справлять там свадьбы. Он как раз попал на один из таких праздников, и Его пригласили присоединиться к пиру. В этом Он весь! Он отправился пить вино и есть медовые лепешки с галилейскими мужиками, у которых, как тебе известно, нравы весьма просты и они всегда расположены к пьянству и драке. Разве можно сохранять чистоту, общаясь с подобными людьми? Понятно, что там никто не заботится о молитвах, постах и должном омовении сосудов. Гости сначала пьют до отвала, потом пляшут до седьмого пота и орут песни, и, наконец, тискают по углам девок. Фарисей никогда не затесался бы в подобную компанию. Мы существуем для того, чтобы показывать амхаарцам надлежащий пример, а не поощрять их распущенность. Мало того, что Галилеянин пребывал бок о бок с такими людьми: когда у тех исчерпался запас питья, Он претворил в вино простую воду! Если это чудо действительно произошло, то можно утверждать, что бесценный дар оказался в безответственных руках. Пророк должен отличаться возвышенностью устремлений, не правда ли? Позволительно давать голодным хлеб, но не вино! Мои слуги всякий день выносят нищим корзину хлеба, и мой управляющий недавно подсчитал, что если ежедневно давать по два ломтя хлеба каждому правоверному еврею в Иудее и Галилее, а также диаспоре, то моего состояние хватило бы ровно на три дня подобного расточительства! Что было бы, если вместо хлеба и призыва к молитве я стал бы давать каждому кувшин вина и поощрять его к гулянкам? Необдуманная милостыня делает нищих легкомысленными.

Следовало бы оценить Его поступок еще и с другой стороны. Ради первых встречных Он превратил в вино огромные чаны с водой, и все ради того, чтобы они могли нализаться вволю в вихре пьяного разгула. А что Он сделал для тех, которые не попались Ему навстречу? Разве не долг Его, обладающего таким великим даром, искать наиболее достойных? Разве не было бы более справедливым, например, вылечить мою Руфь, чем заливать вином (по слухам, кстати, превосходным! ) дом какого–то галилейского мужичонки? Пусть бы лучше Он вылечил Руфь… Я бы уж сумел отблагодарить Его.

Перед Праздниками Он прибыл в город, и я решил встретиться с Ним. Выяснив, что Он проводит время под притвором Соломона в обществе учеников и слушателей, я двинулся в том направлении. Он действительно находился там, окруженный толпой народа. От этого сборища несет чесноком, луком и прогорклым оливковым маслом. Там толклись только одни амхаарцы: крестьяне, мелкие торговцы, ремесленники. Вся эта братия громко галдела на вульгарном галилейском наречии. Я шел медленно, притворяясь погруженным в свои мысли, но на самом деле с любопытством осматривался из–под надвинутого на лоб тюрбана. И — клянусь бородой Моисея — сейчас я скажу тебе, кто Этот Галилеянин: Тот Самый высокий Человек, которого с таким пылом приветствовал Иоанн, а потом крестил в Иордане! Я уверен, что не ошибаюсь: это лицо нельзя забыть. Я тебе говорил уже: лицо Человека… Я понимаю, что это ничего не описывает, но я не могу подобрать другого определения. Каков Он из себя? Высокого роста, прекрасно сложен, весь Его облик бесконечно гармоничен… Нет, это все не то… Его лицо чрезвычайно подходит ко всему Его облику, голосу, словам; оно спокойно, но не безжизненно. Напротив, я бы даже сказал, что в нем слишком много жизни. Только опять–таки слово «слишком» здесь неприменимо. В этом лице нет ничего, что было бы «слишком» — ни слишком много, ни слишком мало. Это как бы образец человеческого лица, такими должны быть человеческие лица. Все эти омерзительные греческие скульпторы, которых понавез сюда Антипа, были бы, наверняка, счастливы, если бы Он согласился служить им образцом: они понаделали бы с Него статуй для цирка в Кесарии. Только вряд ли даже самый талантливый из этих бесстыжих сумел бы перенести это лицо на камень. Его выразительность несводима к чему–то простому, что можно охватить единым взглядом. В любом другом лице существует какая–то преобладающая черта. Если бы, к примеру, я захотел изобразить тебя (прости мне эту безбожную фантазию! ), то прежде всего я выделил бы лоб мыслителя над сведенными в раздумье бровями. Остальное было бы не так важно. Но в лице Галилеянина значительна каждая черта. Его лоб мыслит, Его губы… Его губы любят. Иначе я не умею этого выразить. Тонкие губы в обрамлении бороды неизменно выражают любовь, неважно, говорят они что–то или остаются неподвижны; так же, как и глаза, — черные, как бездонный колодец, который влечет и искушает своей глубиной. Я не буду больше пытаться описать Его. Все равно с моих слов ты не сумеешь себе Его представить. Мое стило беспомощно скользит по табличке. Я мог бы забросать тебя тысячами Его описаний, но все мои попытки увязать их в единый образ остаются тщетны.

Итак, я проходил мимо Него, а Он в это время говорил что–то окружившим Его людям. Изобразив минутную заинтересованность, я приостановился рядом с ними. Он не обратил на меня никакого внимания и продолжал учить горячо и убежденно, подкрепляя свои слова жестами: «Приблизилось Царство Небесное…» Я не выдержал:

— Что ты называешь Царством, Равви?

Только из вежливости я назвал Его так. Бросив на меня быстрый взгляд, Он не задумываясь, ответил:

— Пророки до Иоанна провозглашали Закон. Кто его знает, тот знает о Царстве; кто его отрицает, тот ничего не знает. Закон остается. Земля и небо прейдут, но не отменится ни одна буква Закона.

Он весь в этих словах! Он говорит вроде бы и просто, на грубом языке амхаарцев, Его речи кажутся ясными и до наивности простыми, их глубина не в словах, а в том, что открывается за ними. Слова эти вспыхивают и не гаснут. Как будто ты спускаешься с факелом в пещеру: идешь–идешь, а перед тобой впереди мелькают все новые и новые повороты. Пророки, Закон, Царство… Откуда Этот Плотник из маленького селения так хорошо знает Писание? Между тем, Он продолжал учить. А ведь умен! Тотчас умеет сложить притчу:

— Был царь, который захотел взять жену брата своего. Свою собственную жену он отослал к ее отцу и велел сказать: «Мне не нравится твоя дочь. Она плохо поет и не заботится о моей радости. Она сварлива, язык у нее, как помело. К тому же я не получил от тебя достаточно богатого приданого. Забери ее обратно». Но отец отвергнутой жены разгневался и велел послам сказать царю так: «Ты плохо поступил. Ты ведь знал, кого берешь, когда женился на моей дочери, и она не была тебе плохой женой, пока тебе не приглянулась жена брата твоего. А так ты к одному беззаконию прибавляешь другое. Верни моей дочери свою милость, и отошли твоему брату его жену, пока мы оба не собрали войско да не наказали тебя каждый за свою женщину, а твое царство не отдали бы кому–нибудь другому». Ибо говорю вам: кто оставит жену свою, чтобы взять другую, тот прелюбодействует; кто женится на разведенной, тот тоже прелюбодействует.

За этими словами скрывается бездна. С одной стороны, Он вроде бы намекает на спор Антипы и Ареты, но потом мысль Его словно отрывается от земли и взмывает вверх. Вот скажем, Царство, которое по Его притчи «получит другой», и упомянутое Им перед этим Царство, которое «приблизилось», — это разные вещи? Мне хотелось спросить Его об этом, но я уже отошел от них, так как, по моим понятиям, не пристало человеку моего положения толкаться среди амхаарцев. Однако должен признаться, что я никогда не слышал, чтобы кто–нибудь говорил так, как Он.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒