Вторая часть 1 страница

Вторая часть

ДРАМА

— Что с вами, дитя мое? — спросил Клод, тихонько опускаясь рядом с Каллистом и беря его за руку. — Вы влюблены, вы считаете, что вами пренебрегают; но все это пустяки. Через несколько дней вы останетесь здесь один, у вас будут развязаны руки, вы можете здесь царить, вас полюбят, и не одна; словом, если вы сумеете должным образом вести себя, вы будете просто султаном.

— Что вы говорите? — воскликнул Каллист и покорно, последовал за Клодом в библиотеку. — Кто меня любит?

— Камилл, — ответил Клод.

— Камилл меня любит? — переспросил Каллист. — А как же вы?

— А я, — ответил Клод, — я...

Он замолчал. Он сел и в глубокой задумчивости откинулся на подушку.

— Я устал от жизни, но у меня не хватает мужества расстаться с ней, — промолвил он после молчания. — Я хотел бы ошибаться, говоря так, но, к сожалению, уже в течение нескольких дней многое прояснилось. Уверяю вас, друг мой, что я отнюдь не ради удовольствия лазил по круазикским скалам! И если по возвращении в Туш, когда я застал вас в оживленной беседе с Фелисите, я сказал несколько горьких слов — причиной тому уязвленное самолюбие. Вскоре я объяснюсь с нею. Два таких проницательных ума, как она и я, не могут долго обманываться. Поединок между двумя опытными дуэлянтами длится всего несколько минут. Таким образом, я заранее могу объявить вам о моем отъезде. Да, да, завтра я уеду из Туша вместе с Копти. И, конечно, во время нашего отсутствия здесь произойдут странные, ужасные вещи; мне от души жаль, что я не буду присутствовать при этой битве страстей, столь редкостной во Франции и столь захватывающей. Вы слишком молоды для такой опасной борьбы, и, право, мне жаль вас. Если бы женщины не внушали мне такого глубокого отвращения, я непременно остался бы, чтобы помочь вам выиграть партию: она сложна, вы можете проиграть, вам придется иметь дело с двумя необыкновенными женщинами, а вы уже и сейчас слишком влюблены в одну из них, чтобы сделать своим орудием другую. В характере Беатрисы преобладает упрямство, а у Фелисите преобладает величие. И, быть может, вы, как хрупкий и беззащитный челн, увлекаемый потоком страстей, разобьетесь между этими двумя скалами. Берегитесь же.

И Клод Виньон, не дав юноше собраться с мыслями, вышел из комнаты. Каллист оцепенел, он испытывал приблизительно то же, что испытывает путешественник в Альпах, когда проводник бросает при нем камень в пропасть с намерением показать ее бездонную глубину. Узнать из уст самого Клода Виньона, что он, Каллист, любим Фелисите, узнать в тот момент, когда сам он почувствовал, как в сердце его зародилась любовь к Беатрисе, любовь до гроба! Такая весть непосильным бременем легла на юную душу. Томимый острой печалью о прошлом, подавленный сложным положением, в котором он очутился, — любить Беатрису, когда его любит Фелисите, которую он не любит, — бедный юноша впал в отчаяние. Он не знал, что предпринять, мысли одна мрачнее другой овладевали им. Он безуспешно пытался понять, почему Фелисите отвергла его любовь и помчалась в Париж за Клодом Виньоном. Временами сквозь закрытые двери до него долетал чистый и свежий голос маркизы. И он снова испытывал тягостное волнение, хотя именно для того, чтобы избежать его, он забрел в спальню. Минутами он не мог совладать с поднимавшимся в нем яростным желанием схватить ее в объятия и унести отсюда. Что же теперь ему делать? Посмеет ли он завтра вернуться в Туш? И как может он обожать Беатрису, сознавая, что его любит Камилл? Он не знал, на что решиться. Мало-помалу в доме воцарилась тишина. Рассеянно прислушивался юноша к стуку закрывающихся дверей. Потом вдруг часы пробили двенадцать, и одновременно из соседней комнаты до его слуха донесся спор Фелисите и Клода: их голоса вывели Каллиста из оцепенения, в которое он впал, ему показалось, что за дверью блеснул свет, способный рассеять темноту. Он хотел выйти из своего убежища, но его остановили ужасные слова Виньона.

— Когда вы приехали в Париж, вы уже были безумно влюблены в Каллиста, — говорил он, — но вы убоялись последствий этой страсти, — ведь в ваши годы она может привести в бездну, в ад, а быть может, и к самоубийству! Любовь противостоит испытаниям лишь в том случае, если она считает себя вечной, а вы знали, что еще немного, и вам грозит разлука. Пресыщение и старость скоро прервали бы божественную поэму. Вы вспомнили «Адольфа»[43], вспомнили печальную развязку любви мадам де Сталь и Бенжамена Констана, хотя между ними разница лет была меньше, чем между вами и Каллистом. Вы воспользовались мной как фашиной, чтобы воздвигнуть укрепление, обороняясь от врага. Но не затем ли вы хотели заставить меня полюбить Туш, чтобы проводить здесь дни в тайном поклонении вашему кумиру? Замысел разом и низкий и возвышенный, но для того, чтобы он удался, вам нужен был человек или уж очень заурядный, или же, наоборот, поглощенный высокими мыслями, — такого легче провести. Вы решили, что я прост, что меня легко обмануть, как и всякого талантливого человека. Но я, должно быть, только умный человек — и я вас разгадал. Когда вчера вечером я воздавал хвалы женщинам вашего возраста и разъяснил вам, почему вас полюбил Каллист, неужели вы думаете, что я принял на свой счет ваши восхищенные, блестящие, очарованные взгляды? Я уже тогда читал в вашей душе. Правда, ваш взор был устремлен на меня, но сердце ваше билось для Каллиста. Вы никогда не были любимы, бедная моя Фелисите, и вас никто уже не полюбит; вы сами отказались от прекрасного плода, посланного вам случаем на пороге ада, куда время гонит женщину в вашем возрасте; и при роковой цифре пятьдесят врата ада захлопываются навеки.

— Почему любовь всегда бежала меня? — произнесла Фелисите взволнованным голосом. — Скажите же, ведь вы все знаете.

— А потому, что у вас нет женской кротости, — ответил Клод, — потому что вы не сгибаетесь перед любовью, а хотите согнуть ее. Вы, пожалуй, можете увлечься детскими шалостями и хитростями, но в вашем сердце нет юности, ваш ум слишком глубок, вы никогда не были наивны, и не начнете же вы наивничать с нынешнего дня. Вы прелестны, но ваша прелесть бездейственная, — вернее, ее воздействие ограничено областью возвышенного и отвлеченного. Ваша сила отвращает от вас сильных людей, ибо они предчувствуют борьбу. Ваша властность может прийтись по вкусу лишь юной душе, подобной Каллисту, которая жаждет покровительства, но в больших дозах она утомляет. У вас есть величие и благородство, так испытайте же на себе бремя этих достоинств — оно подчас тяготит.

— Какой страшный приговор! — воскликнула Фелисите. — Значит, я не женщина? Значит, я чудовище?

— Возможно, — ответил Клод.

— Ну, это мы еще посмотрим! — вскричала мадемуазель де Туш, задетая за живое.

— Прощайте, дорогая моя, завтра я уезжаю. Я не сержусь на вас, Камилл: я считаю вас самой великой среди женщин; но если я соглашусь выполнять при вас роль ширмы или занавеса, — добавил Клод, подчеркнув последние слова, — вы первая станете меня презирать. Расстанемся же без сожаления и укоров: нам не о чем жалеть, ибо мы не были счастливы, и не в чем разочаровываться — ведь мы ни на что и не надеялись. Для вас, как и для других людей великих, высоких дарований, которые ныне так редки, любовь — не то, чем создала ее природа: для вас она не настоятельная потребность, удовлетворение которой сопровождается яркими, но скоропреходящими радостями, кончающимися рано или поздно; в ваших глазах любовь такова, какой ее сделало христианство: царство идеала, полное благороднейших чувств, прелестных пустяков, поэзии, интеллектуальных наслаждений, преданности, добродетели, волшебной гармонии; ваша любовь недосягаема для обыденной грубости и доступна лишь двум избранным существам, которые слились в один ангельский образ и, как ангелы, уносятся ввысь на крыльях наслаждений. Вот на что я надеялся, я верил, что овладел ключом к двери, которая заперта для стольких ищущих и за которой открывается бесконечность. Та бесконечность, думал я, куда вы сами уже вступали. Я возвращаюсь в нищету, в мою обширную темницу, именуемую Парижем. Достаточно единственного разочарования в лучшую пору жизни, чтобы отныне я стал избегать женщин: теперь в моей душе убиты все иллюзии, я навсегда погружаюсь в ужасное одиночество, и нет у меня той веры, что вдохновляла пророков и скрашивала их уединение. Вот, дорогая моя Фелисите, к чему ведет превосходство ума, и мы можем с вами спеть тот страшный гимн, который поэт вложил в уста Моисея[44], взывающего к богу: «Господь, ты сотворил меня могучим, но одиноким».

При этих словах в дверях показался Каллист.

— Я должен вас предупредить, что я здесь, — сказал он.

Мадемуазель де Туш вздрогнула от испуга, ее невозмутимое лицо запылало ярким румянцем. В течение всей этой сцены она была прекраснее, чем когда-либо за всю свою жизнь.

— А мы думали, что вы уже ушли, Каллист, — сказал Клод, — но наша взаимная нескромность не опасна; быть может даже, узнав, какова Фелисите, вы будете чувствовать себя в Туше спокойнее. Молчание мадемуазель де Туш доказывает, что я не ошибся относительно той роли, которую она мне отвела. Она любит вас, как я уже вам говорил, но любит ради вас, а не ради себя; такое чувство доступно лишь редким женщинам: немногие из них знают сладость мук, рожденных страстью; этим великолепным чувством природа наделила только мужчин; но ведь Фелисите сама отчасти мужчина, — добавил он насмешливо. — Ваша любовь к Беатрисе причинит ей немало страданий и сделает ее вместе с тем счастливой.

Слезы выступили на глазах мадемуазель де Туш, которая не осмеливалась взглянуть ни на беспощадного Клода Виньона, ни на простодушного Каллиста. Ее пугала мысль, что она разгадана, она думала, что даже самый проницательный мужчина не в силах понять эту утонченную жестокую игру, которую она затеяла и которая граничит с героизмом. При виде страдания Фелисите, которая чувствовала себя униженной Клодом, потому что он сорвал завесу с ее величия, Каллист почувствовал, как близка ему печаль этой женщины; он так высоко ставил ее, и такой жалкой предстала она ему сейчас. В неудержимом порыве он упал на колени перед Фелисите и стал целовать ее руки, прижимая их к своему лицу, залитому слезами.

— Клод, — сказала Фелисите, — не покидайте меня, что станется со мной?

— Чего, в сущности, вы боитесь? — возразил критик. — Каллист уже влюблен в маркизу. Где же найти более мощный барьер между им и собой, тем более что любовь эта вызвана вами же. Эта страсть вполне заменит вам меня. Еще вчера в опасности были и вы и он, а теперь вас ожидают материнские радости, — добавил он, бросая на Фелисите насмешливый взгляд. — Вы будете гордиться его торжеством.

Мадемуазель де Туш взглянула на Каллиста, который при последних словах поднял голову. Клоду Виньону не требовалось лучшего возмездия, — он наслаждался смущением Каллиста и Фелисите.

— Вы толкнули его к маркизе де Рошфид, — продолжал он, — и сейчас он очарован ею. Вы сами вырыли себе могилу. А доверься вы мне, вы избежали бы тех горестей, что подстерегают вас.

— Несчастный! — вскричала Фелисите. Она взяла обеими руками голову Каллиста и поцеловала его в волосы, заливаясь слезами. — Нет, Каллист, забудьте все, что вы здесь слышали, вы не обязаны мне ничем!

Она поднялась с кресла, выпрямилась, и взгляд ее, метавший молнии, взгляд, в котором блистала вся ее душа, сразил обоих мужчин.

— Слушая Клода, — сказала она, — я постигла красоту и величие безнадежной любви, я поняла, что она — единственное чувство, которое приближает нас к богу. Не надо любить меня, Каллист, но я буду любить тебя так, как никогда не полюбит ни одна женщина.

Эти слова вырвались из ее груди как стон, как крик: так кричит в гнезде раненая орлица. Клод преклонил колени, взял руку Фелисите и поцеловал ее.

— Оставьте нас, друг мой, — сказала мадемуазель де Туш, обращаясь к юноше, — ваша матушка будет беспокоиться.

Медленным шагом возвращался в Геранду Каллист, и десятки раз оборачивался он в сторону Туша, чтобы увидеть свет, пробивавшийся из окон спальни Беатрисы. Он сам дивился себе, как мало в его душе было сочувствия к Фелисите, — он почти сердился на нее за то, что она лишила его счастья, которым он мог наслаждаться целых полтора года. А временами при воспоминании о страданиях Фелисите его охватывала дрожь, он чувствовал на своих волосах пролитые ею слезы, ему чудилось, что он слышит жалобные стоны, он видел поверженной эту великую женщину, к которой так стремился всего несколько дней назад. Открывая калитку родительского дома, погруженного в глубокую тишину, он заметил в окне при свете старомодной нелепой лампы силуэт матери; она сидела за вышиванием, поджидая сына. При виде ее Каллист не мог удержать слез.

— Что еще с тобой случилось? — воскликнула Фанни, и лицо ее выразило мучительное беспокойство.

Ничего не ответив, Каллист взял мать за руки и поцеловал ее в обе щеки, в лоб, в волосы в том страстном порыве сыновней любви, который так восхищает сердце матери и согревает ей душу нежным пламенем жизни, ею зачатой.

— Просто я люблю тебя, — сказал Каллист, а мать сконфузилась и покраснела. — Люблю тебя, ведь ты живешь только мной, и я хочу, чтобы ты была счастлива.

— Ты нынче сам не свой, мой мальчик, — проговорила баронесса, пристально глядя на сына. — Что с тобой случилось?

— Фелисите любит меня, но я не люблю ее, — ответил он.

Баронесса притянула к себе Каллиста, поцеловала его в лоб, и среди глубокого безмолвия старой мрачной залы сын услышал удары материнского сердца, затрепетавшего от радости. Прекрасная ирландка ревновала сына к Камиллу и угадывала истину. Поджидая вечерами возвращения сына, мать изучила чувства Фелисите; долгие ночные размышления осветили ей сердце этой женщины, и, не будучи в состоянии понять ее, она вообразила, что этой девушкой владеет причудливая мечта о материнстве. Рассказ Каллиста напугал наивную и прямодушную Фанни.

— Что ж, — сказала она, подумав, — люби маркизу де Рошфид, она не причинит мне страданий.

Беатриса не свободна, она не разрушит тех планов, какие должны были привести Каллиста к счастью — так, по крайней мере, думала Фанни; она видела в маркизе скорее невестку, которую можно любить, чем мать-соперницу.

— Но Беатриса никогда не полюбит меня, — воскликнул Каллист.

— Кто знает, — ответила баронесса, тонко улыбаясь. — Ведь ты же сам говоришь, что завтра она останется одна.

— Да.

— Так послушай меня, дитя мое, — начала Фанни, краснея. — Ревность живет в глубине каждого сердца, и я не подозревала, что она проснется во мне, ибо думала, что никто не может отнять у меня любовь моего Каллиста. — Фанни вздохнула. — Мне казалось, — продолжала она, — что брак для тебя будет тем же, чем был он для меня. Но ты просветил мою душу за эти два месяца, и я увидела, как пышно, как естественно расцвела твоя любовь, мой бедный мальчик! Так вот, сделай вид, что ты по-прежнему влюблен в мадемуазель де Туш; маркиза почувствует ревность и будет твоей.

— О, маменька, Фелисите вряд ли сказала бы мне это! — вскричал Каллист, обняв мать и целуя ее в шею.

— Ты развратил меня, скверное дитя, — ответила Фанни, чувствуя себя бесконечно счастливой при виде сына. Каллист с сияющим радостью и надеждой лицом весело подымался по винтовой лестнице.

На следующее утро Каллист приказал Гаслену отправиться на дорогу, ведущую из Геранды в Сен-Назер, дождаться там, когда проедет карета мадемуазель де Туш, и сосчитать, сколько сидит в ней людей.

Гаслен вернулся домой в то время, когда вся семья сидела за завтраком.

— Что случилось? — осведомилась девица дю Геник. — Гаслен бежит, как будто вся Геранда загорелась!

— Верно, поймал мышь-полевку, — сказала Мариотта, подавая на стол кофе, молоко и жаркое.

— Но ведь он явился из города, а не из сада, — возразила Зефирина.

— А мышь-то живет в норе за стеной, со стороны площади, — ответила Мариотта.

— Их было пятеро, господин Каллист, — четверо пассажиров и кучер.

— На заднем сиденье две дамы? — спросил Каллист.

— И два господина на переднем, — ответил Гаслен.

— Живо седлай батюшкину лошадь и скачи во весь дух в Сен-Назер. Помни, что ты должен поспеть к отплытию парохода на Пембеф. Как только увидишь, что те двое господ уехали, скачи немедленно обратно.

Гаслен вышел из комнаты.

— По-моему, племянничек, — сказала старуха Зефирина, — вы что-то уж слишком разыгрались!

— Пускай забавляется, сестрица, — воскликнул барон. — Вчера он сидел нахохлившись, как сова, а нынче веселится, как зяблик.

— Значит, вы сказали ему, что наша милая Шарлотта приезжает? — воскликнула старая девица, обращая свои невидящие глаза к невестке.

— Нет, — ответила та.

— А я-то думала, что Каллист хочет встретить ее на дороге, — продолжала с лукавым видом мадемуазель дю Геник.

— Если Шарлотта проведет у тетки целых три месяца, он успеет еще повидаться с ней, — возразила баронесса.

— Что же это произошло со вчерашнего дня, сестрица? — продолжала старуха. — Вы ведь так радовались, что к мадемуазель де Пеноэль приезжает племянница!

— Жаклина хочет женить меня на Шарлотте, чтобы спасти от погибели, тетушка, — сказал Каллист; он залился веселым смехом и, обменявшись с матерью понимающим взглядом, продолжал: — Я случайно был на площади, когда мадемуазель де Пеноэль беседовала с кавалером дю Альга, — только она не подумала, что, если я женюсь в мои годы, вот тогда действительно придет моя погибель.

— Значит, богу угодно, чтобы я умерла в беспокойстве и горе, — вскричала старая девица, прерывая Каллиста. — Мне хотелось бы перед смертью знать, что род наш не прекратится, что земли наши хоть не все, а выкуплены, но ничего этого не будет. Что же ты, племянничек, можешь поставить выше своего долга?..

— Неужели, — вмешался барон, — мадемуазель де Туш собирается помешать Каллисту жениться, когда пробьет его час? Придется мне с ней поговорить.

— Могу вас заверить, батюшка, что Фелисите не будет препятствовать моему браку.

— Ничего не понимаю, — сказала слепая старуха; она ведь не знала о внезапно вспыхнувшей страсти своего племянника к маркизе де Рошфид. Мать не выдала секрета сына; в подобных вопросах женщины инстинктивно хранят молчание. Старая девица впала в глубокое раздумье; она прислушивалась к разговорам, старалась по звуку голоса, по шуму шагов разгадать тайну, которую от нее скрывали.

Вскоре вернулся Гаслен и заявил, что его юному хозяину нет нужды ехать в Сен-Назер, — и без того известно, что мадемуазель де Туш и ее гостья вернутся в Туш одни, и узнал это он, Гаслен, в городе от Бернюса, — тот отвозил на пристань вещи обоих господ.

— Они возвращаются одни! — вскричал Каллист. — Скорее седлай мою лошадь!

По тону молодого хозяина Гаслен решил, что происходит что-то важное; он оседлал лошадей, зарядил, ни слова никому не сказав, пистолеты и оделся, чтобы последовать за Каллистом. Каллист был счастлив, что Клод и Конти уехали, он думал только о предстоящей встрече в Сен-Назере и замирал при мысли, что будет сопровождать маркизу; он схватил руки отца и нежно пожал их, расцеловал мать и обнял старуху тетку.

— По правде говоря, куда приятнее, когда он весел, чем когда он печалится, — произнесла старуха Зефирина.

— Куда ты направляешься, сынок? — осведомился отец.

— В Сен-Назер.

— Черт побери! А когда же свадьба? — спросил барон, который решил, что его сын понесся навстречу Шарлотте де Кергаруэт. — Мне не терпится стать дедом, да и пора бы!

Когда Гаслен появился с явным намерением сопровождать Каллиста, юноша обрадовался, — значит, можно будет передать лошадь слуге и возвратиться в карете Камилла вместе с Беатрисой.

— Да ты парень с головой, — сказал Каллист, хлопнув Гаслена по плечу.

— А то как же, — ответил Гаслен.

— Послушай-ка, сынок, — сказал отец, выходя с Фанни на крыльцо, — береги лошадей, им ведь придется сделать немалый конец — добрых двенадцать лье.

Каллист вскочил на коня, обменявшись с матерью лукавым взглядом.

— Бесценное мое сокровище! — воскликнула она, видя, как Каллист нагнулся к луке седла, проезжая под аркой.

— Да сохранит его господь, — ответил барон, — боюсь, что нам уж не удастся сделать второго Каллиста.

Услышав эту игривую фразу в духе бретонских деревенских острот, баронесса вздрогнула всем телом.

— Мой племянник не так уж влюблен в Шарлотту, чтобы спешить ей навстречу, — сказала старая девица Мариотте, которая убирала со стола.

— Да не в том дело. В Туш приехала одна важная дама, вот он туда и понесся. Ничего не скажешь, по годам она ему больше подходит, — объявила служанка.

— Они убьют там нашего Каллиста, — произнесла мадемуазель дю Геник.

— От этого, барышня, не умирают, напротив, — возразила Мариотта; ее до глубины души обрадовал счастливый вид Каллиста.

Каллист загнал бы своего коня, если бы Гаслен вовремя не спросил хозяина, куда они так торопятся — не к отплытию ли корабля; как раз это меньше всего входило в намерения Каллиста, он отнюдь не желал встречаться ни с Конти, ни с Клодом и тотчас перевел лошадь на рысь. С несказанно приятным чувством вглядывался он в колеи, оставленные колесами кареты на песчаной дороге. «Она проезжала вот здесь, — думал он, охваченный каким-то безумным весельем, — на этих полях, на этих деревьях покоился ее взгляд».

— Какая красивая дорога, — сказал он Гаслену.

— Да уж, сударь, красивей нашей Бретани во всем мире нет края, — ответил слуга. — Ну где вы еще найдете такие изгороди? Все в цвету, а дороги все в зелени и вон как вьются.

— Ты прав, Гаслен.

— А вот и Бернюс едет.

— Спрячемся скорее, ведь в карете — мадемуазель де Пеноэль с племянницей.

— Где спрячемся-то?.. Бог с вами! Кругом пески.

Действительно, от песчаного берега Сен-Назера двигалась колымага, сколоченная без всяких ухищрений, со всей бретонской простотой. К великому удивлению Каллиста, в карете Бернюса было полно народа.

— Мадемуазель де Пеноэль с сестрицей и племянницей остались на берегу, они очень беспокоятся — все места в карете откупили таможенники, — пояснил возница Гаслену.

— Я пропал! — воскликнул Каллист.

И в самом деле, в карете восседали надсмотрщики таможни, которые, должно быть, спешили на соляные озера сменить своих собратьев. Каллист въехал на небольшую площадь, где стоит сен-назерская церковь, — оттуда открывается вид на Пембеф и живописное устье Луары, с ревом вливающей в море свои воды; он заметил Камилла и маркизу, которые махали на прощание платочками пассажирам, отплывавшим на пароходе. Беатриса была в тот день на редкость восхитительна: шляпка из рисовой соломки, украшенная маками и завязанная под подбородком пунцовыми лентами, бросала на ее лицо легкую тень, муслиновое платье в букетах красиво облегало стройный стан; она выставила вперед маленькую изящную ножку, обтянутую зеленой гетрой, и стояла, опираясь на зонтик прелестной ручкой в шведской перчатке... Нет более впечатляющего зрелища, чем женская фигура на вершине скалы, — невольно вспоминается статуя на пьедестале. Конти мог с борта видеть Каллиста, подошедшего к Фелисите.

— Я подумал, — сказал юноша, обращаясь к мадемуазель де Туш, — что вам придется возвращаться одним, и поспешил сюда.

— И правильно сделали, Каллист, — ответила Фелисите, пожимая его руку.

Беатриса обернулась и окинула юного обожателя самым высокомерным взглядом из своего репертуара. Однако по легкой улыбке, тронувшей губы Камилла, она поняла вульгарность этого маневра, достойного только мещанки. Тогда г-жа де Рошфид улыбнулась и промолвила:

— Скажите, а разве не дерзость с вашей стороны предполагать, что Камилл может заскучать в моем обществе?

— Дорогая моя, один кавалер на двух вдов никогда не лишний, — сказала мадемуазель де Туш, беря под руку Каллиста, и отошла с ним в сторону, оставив Беатрису в одиночестве любоваться отплывающим кораблем.

В эту минуту Каллист услышал на улице, круто спускавшейся вниз, к так называемому сен-назерскому порту, голоса Гаслена, мадемуазель де Пеноэль и Шарлотты, трещавших как сороки. Старая дева расспрашивала Гаслена и допытывалась, каким образом он и его хозяин очутились в Сен-Назере; карета мадемуазель де Туш произвела сенсацию. И прежде чем Каллист успел скрыться, Шарлотта уже заметила его.

— Вот и Каллист! — воскликнула юная бретоночка.

— Предложите дамам поехать с нами; их горничная сядет рядом с кучером, — сказала Фелисите; она слышала, что г-жа де Кергаруэт, ее дочка и мадемуазель де Пеноэль не достали места в почтовой карете.

Каллист не посмел возразить Фелисите и отправился к прибывшим передать ее приглашение. Как только г-жа до Кергаруэт узнала, что ей предлагают проехаться в карете вместе с маркизой де Рошфид и прославленным Камиллом Мопеном, она и слышать не захотела возражений старшей сестры, которая сурово запретила ей даже подходить к дьявольской колеснице, как называла она экипаж Фелисите. В Нанте, который лежит под иными, чем Геранда, так сказать, более просвещенными, широтами, Камиллом Мопеном восхищались; в Нанте она считалась бретонской музой и гордостью края, она возбуждала любопытство и зависть. Прощение грехов, данное ей в Париже светским обществом и модой, подкреплялось огромным состоянием мадемуазель де Туш и, быть может, ее былыми успехами в Нанте, который гордился тем, что стал колыбелью Камилла Мопена. Не удивительно, что виконтесса де Кергаруэт, обезумев от любопытства, повлекла за собой старшую сестру, не слушая ее причитаний.

— Добрый день, Каллист, — сказала младшая Кергаруэт.

— Здравствуйте, Шарлотта, — ответил Каллист, не предложив ей руки.

Оба они были удивлены — она его холодностью, он своей собственной жестокостью, и молча стали подниматься по крутому обрыву, который носил в Сен-Назере громкое название улицы; за ними на некотором расстоянии шествовали сестры де Пеноэль. В эту минуту юная шестнадцатилетняя девушка поняла, что все воздушные замки, которые она с такой любовью украшала романтическими мечтами, невозвратимо рухнули. Девочкой она играла с Каллистом, они провели вместе детские годы, она так привыкла к нему, что уже считала свое будущее определенным. Она прилетела в Геранду на крыльях бездумного счастья, как жаворонок летит к зреющей ниве; и вдруг этот безмятежный полет прервался — без всякой причины, без видимых препятствий.

— Что с тобой, Каллист? — спросила она, беря его за руку.

— Ровно ничего, — ответил юноша, беспощадно отнимая руку; в эту минуту он вдруг вспомнил о замыслах своей тетки и мадемуазель де Пеноэль.

На глазах Шарлотты выступили слезы. Она не сердилась на прекрасного Каллиста, но впервые в жизни была ужалена ревностью и почувствовала невероятную ярость при виде двух прекрасных парижанок, которые, как она догадалась, являлись причиной холодности Каллиста.

Шарлотта де Кергаруэт была шатенка среднего роста с кругленьким личиком, на котором играл яркий, пожалуй, слишком яркий, румянец, какой бывает у девушек ее возраста; ее черные, живые глаза светились умом, талия была чуть широкая, спина плоская, руки худые; говорила она резко и уверенно, — впрочем, это обычная манера провинциальных девиц, которые больше всего боятся прослыть простушками. В семье ее баловали, так как считалось, что старуха тетка отдает ей явное предпочтение. Для путешествия по морю она нарядилась в накидку из клетчатой шотландки, подбитой зеленым шелком. Ее дорожное, закрытое платье из дешевенькой шерстяной ткани и воротничок в мелких складочках вдруг показались ей ужасными по сравнению с свежими, блистательными туалетами Беатрисы и Фелисите. Она страдала с каждой минутой все сильнее, — белые чулки ее запачкались во время переезда в лодке и при высадке на круазикские скалы; такой же жалкий вид был у ее грубых кожаных туфель, которые она, по обычаю провинциалок, нарочно надела в дорогу, чтобы не испортить хорошей обуви. Ее мать, виконтесса де Кергаруэт, в совершенстве представляла тип провинциальной дамы. Высокая, сухая, преждевременно поблекшая, преисполненная тайных претензий, которые проявлялись только тогда, когда их ущемляли, она говорит так много, что нет-нет да и выскочит какая-нибудь здравая мысль, как случайный шар из-под кия игрока на биллиарде, — всем этим она и заслужила репутацию весьма тонкой дамы. Она любит принизить парижан пресловутым благодушием и мудростью провинции, разыгрывая из себя любимицу фортуны; она смиренно склоняется, чтобы другие подхватили ее под руки, и приходит в бешенство, видя, что никто и не думает подымать ее с колен; она старается, как говорят англичане, выудить комплимент, что не всегда ей удается; одевается с претензией, но неряшливо, принимает свое неумение быть любезной за независимость и верит, что тот, кого она не удостоит вниманием, будет бог знает как смущен; когда ей предложат даже что-нибудь очень заманчивое, она непременно откажется, заставит просить себя дважды и согласится с таким видом, будто снисходит к покорным мольбам; она вечно занята тем, о чем все уже давно позабыли, и при этом еще удивляется, что отстала от моды; и сверх всего она часу не может прожить, чтобы не упомянуть о Нанте и всей славе его, о высшем обществе Нанта; она жалуется на Нант, она критикует Нант, но принимает за личное оскорбление случайную фразу, которой рассеянный человек выразил согласие с ее критикой. Ее манеры, язык, воззрения в той или иной степени передались и четырем дочкам. Познакомиться с Камиллом Мопеном и маркизой де Рошфид — да ведь это неисчерпаемый кладезь будущих бесед и пересудов!.. И посему она решительно зашагала к церкви, словно хотела взять ее приступом, и помахивала при этом носовым платком, который она развернула, чтобы видны были уголки, густо украшенные домашней вышивкой и отделанные обветшалыми кружевами. Походка у нее гренадерская, что, впрочем, для дамы сорока семи лет не так уж важно.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒