Вторая часть 4 страница

Наконец, у вас есть мать, которая являет Вам пример, какою должна быть женщина: она чиста и непорочна, она выполнила свое благородное предназначение. Я знаю о ней немного, но и этого достаточно, чтобы на глазах моих выступили слезы, а в глубине сердца шевельнулась зависть. И я могла быть такой же! И такой, Каллист, должна быть Ваша жена, и такой должна быть Ваша жизнь. Я не буду больше с насмешкой и злобой отсылать Вас к этой девочке Кергаруэт, которая наскучит Вам в течение месяца, — нет, Ваша жена должна быть достойна Вас. Если бы я стала Вашей, я испортила бы Вам всю жизнь. Вам не хватило бы веры, постоянства, или же Вы решили бы посвятить мне всего себя, все свое существование: скажу Вам с полной искренностью, я бы взяла его, я увела бы Вас на край света, далеко от людей; я сделала бы Вас несчастным, я ревнива, я делаю из мухи слона, я впадаю в отчаяние перед лицом неприятностей, с которыми мирятся другие женщины; даже мысли, иные беспощадные мысли, хотя они исходили бы от меня самой, а не от вас, ранили бы меня смертельно. Когда на десятом году счастья мужчина не так почтителен и не так чуток, как накануне того дня, когда он выпрашивал нашей милости, — он отвратителен, он унижает меня в моих собственных глазах: такой любовник уже не Амадис и не Кир моих мечтаний. В наши дни чистая любовь — это сказка, и в Вас, если Вам угодно знать, говорит самолюбие мужчины, не уверенного в развязке. Мне не сорок лет, я еще не научилась сгибать свою гордость под тяжестью жизненных испытаний, я не умею любить униженной, смиренной любовью, наконец, у меня, как у всех молодых женщин, несносный нрав. Я не могу отвечать за свое настроение, а что касается моего, как Вы говорите, очарования — оно лишь внешность. Быть может, я еще недостаточно страдала и не обладаю тем даром всепрощения и смиренной нежности, который дается нам жестокими изменами мужчин. Счастью свойственна дерзость, и я дерзка.

Фелисите всю жизнь будет Вам преданной рабой, а я была бы безрассудным деспотом. К тому же она ниспослана Вам ангелом-хранителем, чтобы быть с Вами до того времени, когда Вы вступите на предназначенный путь, который, не сомневаюсь, сумеете пройти достойно. Я хорошо знаю Фелисите, нежность ее неистощима; возможно, ей неведомы кое-какие чары нашего пола, но она наделена в высшей степени той плодотворной силой, тем даром постоянства и той благородной самоотверженностью, которые заставляют забыть все. Она устроит Ваш брак, хотя и будет испытывать при этом жесточайшие муки; она сумеет найти для Вас другую, свободную Беатрису, если только именно Беатриса отвечает Вашему идеалу, Вашим заветным мечтам о женщине; Фелисите устранит все трудности, стоящие на Вашем пути. Продав клочок земли, которым она владеет в Париже, она сможет выкупить Ваши бретонские владения, она сделает Вас своим наследником; уже сейчас она ведь усыновила Вас. А что я могу сделать для Вашего счастья! Увы, ничего. Не изменяйте же вечной любви, которая изливается в материнских заботах. Я считаю, что Фелисите — счастливица!.. Восхищение, которое внушает Вам несчастная Беатриса, не такой уж большой грех, и женщины в возрасте Камилла полны снисхождения к подобным пустякам. Когда они уверены в том, что любимы, они прощают мимолетную неверность ради постоянства; более того, торжествовать над молодыми соперницами — для них подлинное блаженство. Фелисите, конечно, выше прочих женщин: мои слова отнюдь не относятся к ней, — я сказала об этом только затем, чтобы успокоить Вашу совесть. Я хорошо изучила Фелисите; в моих глазах — это величайший талант нашего времени. Она умна и добра — два качества, почти несовместимые в женщине; она великодушна и проста — еще два высоких достоинства, которые редко встречаются в одном человеке. В ее сердце я вижу надежные сокровища; Данте создал как будто для нее в своем «Раю» прекрасную строфу о вечном счастье, кончающуюся словами: «Senza brama sicura ricchezza! »[46] Помните, она поясняла их нам как-то вечером?

Она говорила со мной о себе, она рассказала мне о своей жизни, она призналась, что любовь, эта цель наших помыслов и мечтаний, всегда бежала ее, и я ответила, что, на мой взгляд, ее слова доказывают, какие беды грозят людям, стремящимся к нечеловеческому совершенству. Вы именно та ангельская душа, которой трудно найти достойную пару. А Фелисите, мое дорогое дитя, отвратит от Вас угрозу одиночества: она найдет Вам, — пусть даже ценою своей собственной жизни, — ту женщину, с которой Вы будете счастливы в супружестве.

Протягиваю Вам руку, как друг, и рассчитываю не на Ваше сердце, а на Ваш разум, и, верю, он поможет нам стать братом и сестрой. Закончим на этом нашу переписку. Признайтесь, что достаточно нелепо слать друг другу письма из Туша в Геранду.

Беатриса де Катеран»

Взволнованная до последней степени обстоятельствами, развитием и ходом любви Каллиста к г-же де Рошфид, баронесса не могла дольше оставаться в зале, где она сидела за вышиванием, при каждом стежке вскидывая глаза на Каллиста, который виден ей был из окна; она вышла в сад и приблизилась к сыну с робким и в то же время смелым видом. В эту минуту мать походила на куртизанку, которая, силой своей прелести, хочет добиться уступок.

— Ну что? — неопределенно спросила она, вся дрожа, но не осмеливаясь первой заговорить о письме.

Каллист показал ей послание Беатрисы и затем прочел его вслух. Две прекрасные, столь наивные и простые души не заметили в этом вероломном и коварном ответе ни хитрости, ни ловушек, которые щедро расставила маркиза.

— О, это великая и благородная женщина! — вскричала баронесса, и глаза ее увлажнились. — Я буду молить за нее бога. Я не верила, что женщина, покинувшая мужа и ребенка, может быть столь добродетельной! Она достойна прощения.

— Разве я не прав, обожая ее? — спросил Каллист.

— Но куда тебя заведет эта любовь? — вскричала баронесса. — О дитя мое, сколько женщин, наделенных самыми благородными чувствами, несут мужчинам гибель! Их следует бояться больше, чем низких созданий. Женись на Шарлотте де Кергаруэт, выкупи заложенные родовые земли. Продав две-три фермы, мадемуазель де Пеноэл поможет нам в этом. Ты восстановишь и расширишь наши владения. Таким образом ты сможешь оставить своим детям доброе имя, хорошее состояние...

— Забыть Беатрису?.. — сказал Каллист глухим голосом, не подымая глаз.

Он покинул мать и поднялся к себе, чтобы ответить маркизе. Письмо г-жи де Рошфид запечатлелось в сердце г-жи дю Геник: ей хотелось знать, на чем зиждутся надежды Каллиста. Обычно в эти часы кавалер дю Альга прогуливал на городской площади свою собачку, и поэтому, надев шляпку, накинув на плечи шаль, баронесса смело отправилась туда. Появление г-жи дю Геник на герандския улицах в столь неурочный час вызвало смятение, — баронесса выходила из дома только в церковь или в праздники прохаживалась с мужем и мадемуазель Жаклиной по двум красивым бульварам, излюбленному месту прогулок горожан, и не удивительно, что уже через два часа герандцы собирались кучками и обсуждали это необычайное происшествие:

— А вы видели, что госпожа дю Геник выходила нынче из дома?

Когда эта новость достигла слуха Жаклины, она заявила племяннице:

— Должно быть, у Геников стряслась беда.

— Каллист безумно влюблен в маркизу де Рошфид, — ответила Шарлотта, — я уеду домой, в Нант.

А тем временем кавалер дю Альга, несказанно удивленный появлением баронессы, отпустил сворку своей любимицы Тисбы, чтобы она не отвлекала его внимания от предстоящего разговора.

— Кавалер, вы сведущи в любовных делах?

Кавалер дю Альга выпрямил свой стан не без фатовства. Фанни, не называя ни сына, ни маркизы, подробно пересказала ему содержание письма и спросила, что бы мог означать подобный ответ. Кавалер слушал сосредоточенно, поглаживая подбородок; сочувственно подымал брови, участливо кривил рот; наконец он взглянул на баронессу проницательным, пристальным взглядом.

— Когда породистым лошадям предстоит взять барьер, они сначала обнюхивают его, приглядываются, — промолвил он. — Наш Каллист сорвет не один цветок блаженства.

— Тише! — шепнула баронесса.

— Нем, как могила. Этим качеством я славлюсь с давних пор, — возразил старый кавалер. — Чудесная погода, — продолжал он, помолчав немного, — начался норд-ост. Бог ты мой, если бы вы видели, как фрегат «Бель Пуль» шел по такому ветру, когда... Впрочем, — прервал он самого себя, — в ушах у меня ужасный звон, и опять начались колики, — значит, погода переменится. Если бы вы знали, какую славную победу одержало это судно. Даже дамы стали носить чепчики а-ля «Бель Пуль». Госпожа де Кергаруэт первая явилась в Оперу в таком уборе. «Вы победоносно причесаны», — сказал я ей. Эта острота облетела все ложи.

Баронесса любезно слушала старика, а он по всем правилам галантности проводил свою даму до самого дома, забыв даже Тисбу. По дороге он вдруг решился посвятить баронессу в тайну рождения Тисбы. Тисба, принадлежавшая кавалеру дю Альга, доводилась внучкой прелестной Тисбе, собачке первой супруги адмирала де Кергаруэта. Та Тисба прожила целых восемнадцать лет. Баронесса проворно поднялась к Каллисту, ноги несли ее, как будто она сама стала героиней романа.

Каллиста не было, но Фанни заметила письмо, лежащее на столе, оно было адресовано г-же де Рошфид и не запечатано. Непреодолимое любопытство и беспокойство побудили мать прочесть ответ сына. Ее проступок был жестоко наказан. Она ужаснулась, увидя, в какую бездну толкает любовь ее Каллиста.

От Каллиста к Беатрисе

«Что мне род дю Геников в наши дни, дорогая! Имя моего рода — Беатриса, счастье Беатрисы — мое счастье, ее жизнь — моя жизнь, а все мое богатство — ее сердце. Наши земли заложены два века тому назад и, очевидно, еще два века останутся в залоге; фермеры владеют ими, и ничто не может изменить существующего положения. Ведь Вас, Вас любить, вот что я исповедую, во что верю.

Вступить в брак! Одна только эта мысль надрывает мне сердце. Другая Беатриса! Разве есть она на свете? Я женюсь только на Вас, и если потребуется, я буду ждать двадцать лет, я молод, а Вы и через двадцать лет будете прекрасны. Моя мать святая, я не имею права ее осуждать. Но она никогда не любила! Я знаю теперь, что она потеряла и какие жертвы принесла. Вы научили меня, Беатриса, еще сильнее любить мою мать; ей одной, — кроме вас, понятно, — принадлежит мое сердце, оно вечно будет принадлежать ей, и она будет единственной Вашей соперницей; значит, Вы владеете мной безраздельно. Таким образом, все Ваши доводы не нашли отклика во мне. Что касается Камилла, то по первому Вашему знаку я умолю ее, и она сама скажет Вам, что я уже не люблю ее: она мать и воспитательница моего разума, не менее и не более. С той поры, как я увидел Вас, она стала мне сестрой, подругой или, если хотите, другом; мы связаны единственными узами — узами дружбы и не имеем друг на друга никаких иных прав. Пока я не знал Вас, она была для меня женщиной. Но при виде Вас я понял, что она мужчина: она плавает, охотится, она ездит верхом, она курит, она пьет, она пишет, она разбирает души и книги, в ней нет ни малейшей слабости, она ходит крупным мужским шагом; у ней нет Ваших непринужденных движений, ни Вашего голоса — голоса любви, ни Ваших лукавых взглядов, ни Вашей грациозной походки: она — Камилл Мопен и ничто иное; в ней нет ничего от женщины, а в Вас есть все, что я люблю в женщине. С первого взгляда, как я Вас увидел, мне показалось, что Вы моя. Вы будете смеяться, но я и сейчас так чувствую, мне страшно подумать, что мы вынуждены будем расстаться! Вы — моя душа, моя жизнь, и я не мыслю своей жизни без Вас. Позвольте же мне любить Вас. Мы скроемся от всех, мы убежим далеко-далеко, в страну, где Вы не встретите никого и где в Вашем сердце будут только я и бог. Моя мать, которая уже любит Вас, приедет к нам и будет жить вместе с нами. В Ирландии есть замки, и родня моей матери предоставит один из таких замков в наше распоряжение. Ради бога, уедемте! Барка, матросы — и мы будем там завтра, раньше, чем парижский свет, которого Вы так боитесь, узнает о том, где мы находимся. Вас не любили; я почувствовал это, перечитывая Ваше письмо, я понял, что, не будь обстоятельств, о которых Вы говорите, Вы позволили бы мне любить Вас. Беатриса, святая любовь стирает прошлое. Видя Вас, можно ли думать о ком-либо ином, кроме Вас! Ах, я люблю Вас так сильно, что мне хотелось бы, чтобы Вы были в тысячу раз хуже, чем на самом деле, и я мог бы доказать Вам силу своей любви, обожая Вас, как святую. Вы говорите, что моя любовь оскорбляет Вас. О Беатриса, ты сама не веришь этому! Любовь благородного ребенка, — а разве не Вы сами назвали меня так, — может оказать честь королеве. Итак, завтра мы с Вами, как влюбленные, отправимся бродить по скалам и берегу моря, и, ступая по пескам старой Бретани, Вы освятите их для меня! Подарите мне этот день счастья; и эта милостыня, о которой, быть может, Вы скоро забудете, станет для Каллиста вечным богатством... »

Баронесса выронила письмо из рук, не дочитав его, она преклонила колени тут же, возле кресла, и вознесла богу горячую мольбу, прося его сохранить сыну разум, оградить от безумств и заблуждений, отвратить Каллиста от пагубного пути, на который он вступил.

— Что ты делаешь, маменька? — спросил вошедший в комнату Каллист.

— Я молюсь о тебе, — ответила Фанни, вскидывая на сына глаза, полные слез, — я жалею, что прочитала твое письмо. Оказывается, мой Каллист безумен!

— Да, но безумье мое сладостно, — ответил юноша, обнимая мать.

— Я хочу видеть эту женщину, дитя мое.

— Хорошо, маменька, — сказал Каллист, — завтра мы отправимся в Круазик, будьте в это время на молу.

Каллист спрятал письмо и понесся в Туш. Баронесса поняла, что чувство, овладевшее Каллистом, как бы вооружило его вторым зрением, которое дается только опытом; бедную мать испугала эта проницательность, пришедшая до времени. Ведь письмо Каллиста было написано как будто под диктовку многоопытного кавалера дю Альга.

Люди мелочные и завистливые испытывают жгучее удовольствие, когда им удается расставить ловушку человеку благородному. Беатриса ясно сознавала, что она много ниже Камилла Мопена. И ниже не только в области моральных совершенств, именуемых талантом, но и в области мощных движений сердца, именуемых страстью. Когда Каллист явился в Туш со всем пылом первой любви, паря на крыльях надежды, маркиза испытала живейшую радость при мысли, что она любима этим прелестным юношей. Вместе с тем она не хотела разделять это чувство, она полагала своим долгом подавить это «каприччио», как сказали бы итальянцы, и таким образом она стала бы равной Фелисите; Беатриса была счастлива, что может принести жертву подруге. Наконец, маркиза, как истая француженка, черпала в бесцельном кокетстве сознание своего превосходства и наслаждалась этим сознанием; шутка ли сказать, ее окружали самые изысканные соблазны, а она противостояла им. И Беатриса готова была сама слагать хвалу своим женским добродетелям. Северный ветер утих, у открытого окна в маленькой гостиной, являвшей собой чудесную гармонию убранства и красок, среди цветущих жардиньерок полулежали на диване наши подруги, по-видимому наслаждаясь полным покоем. Несущий истому южный ветерок слегка морщил поверхность соляного озера, и она расцветала тысячью блесток; яркие лучи солнца зажгли золотом песчаный берег. Души обеих женщин были столь же взволнованы, сколь безмятежной казалась природа, и, как она, обе пылали жаром, предвещавшим грозу.

Захваченная колесом машины, которую она сама пустила в ход, Фелисите теперь следила за каждым своим шагом, ибо знала, как проницательна ее соперница, ее подруга, которую она залучила в свои сети. Чтобы не выдать тайну, мадемуазель де Туш вся отдалась созерцанию природы; она пыталась забыться, ища смысла в движении миров, и обнаруживала бога в величественной пустыне неба. Как только неверующие признают бога, они бросаются во все крайности католицизма в поисках некоей совершенной системы. В то утро Фелисите предстала перед маркизой с просветленным челом — ночные размышления смыли с него следы муки. Как небесное видение, образ Каллиста стоял перед ее взором. Этот прекрасный юноша, которому она предалась, стал для нее ангелом-хранителем. Ведь именно он вел ее к тем высотам, где кончались страдания, растворяясь в безмерности. Однако явно торжествующий вид Беатрисы обеспокоил Камилла, — как бы ни притворялась женщина, она не может утаить от соперницы подобное торжество. Странное зрелище являла эта глухая схватка двух приятельниц, скрывавших друг от друга свою заветную тайну и твердо веривших, что каждая пожертвовала собой для блага любимой подруги. Явился Каллист, он спрятал письмо под перчатку, чтобы легче было передать его Беатрисе. Фелисите, от которой не ускользнула перемена, происшедшая с маркизой, делала вид, что не наблюдает за ней, но когда в гостиной появился Каллист, она стала следить в зеркале за каждым движением Беатрисы. Вот камень преткновения для каждой женщины в решающую минуту! Тут самые умные и дурочки, и самые искренние и притворщицы перестают владеть собой, и соперница разгадывает их. Слишком сдержанный или слишком непринужденный вид, смелый и сверкающий взгляд, загадочно опущенные веки, — словом, все выдает чувство, которое труднее всего скрыть, ибо в равнодушии есть нечто столь бесконечно холодное, что его нельзя ни подделать, ни сыграть. Женщины в совершенстве распознают все оттенки чувств, и это не удивительно — так часто и так усердно прибегают они к всевозможным ухищрениям. Одним взглядом женщина охватывает соперницу с ног до головы; она угадает все по легчайшему движению туфельки, скрытой платьем, по неприметному изгибу стана; она поймет, что означает пустяк, который мужчина даже и не заметит. Нет более увлекательной комедии, чем та, какую являют две женщины, наблюдающие друг за другом.

«Что-то здесь кроется! Каллист, должно быть, совершил промах», — подумала Фелисите, поняв по неуловимым признакам, что между ним и маркизой есть какой-то сговор.

Маркиза держала себя с Каллистом совсем не так, как прежде: исчезла ее надменность, притворное равнодушие, она смотрела на юношу, как на свою собственность. По лицу Каллиста не трудно было прочитать его мысли, он краснел, как будто провинился в чем-то, — он был счастлив. Он пришел, чтобы окончательно сговориться о завтрашней поездке.

— Значит, вы твердо решили ехать, дорогая? — спросила Фелисите маркизу.

— Да, — ответила Беатриса.

— А вы как об этом узнали? — обратилась мадемуазель де Туш к Каллисту.

— Да вы только что сказали сами, — ответил юноша, повинуясь взгляду, брошенному на него г-жой де Рошфид, которой отнюдь не улыбалось, чтобы Фелисите знала о ее переписке с Каллистом.

«Они спелись, — подумала мадемуазель де Туш, от которой ничто не ускользало. — Все кончено, мне остается только одно — исчезнуть».

Мысль эта была невыносимо тяжела; лицо Фелисите вдруг так исказилось, что Беатриса вздрогнула.

— Что с тобой, душенька? — воскликнула она.

— Ничего! Итак, Каллист, пошлите завтра моих и ваших лошадей в Круазик, оттуда мы в экипаже вернемся домой через Батц. Позавтракаем в Круазике, а пообедаем в Туше. С лодочниками вы условились? Отправимся утром в половине девятого. Какие там прекрасные картины открываются взгляду! — обратилась она к Беатрисе. — Кстати, вы увидите знаменитого Камбремера[47], он убил своего сына, а теперь живет отшельником на скале и кается. О, мы с вами попали в дикий край, где людям незнакомы наши заурядные чувства. Каллист как-нибудь расскажет вам эту историю.

Фелисите прошла в свою комнату, она задыхалась; юноша передал письмо и последовал за ней.

— Каллист, кажется, вы уже любимы, но, боюсь, вы набедокурили. Признайтесь же, нарушили мои указания, а?

— Я любим! — воскликнул он, падая в кресло.

Фелисите выглянула за дверь, но Беатрисы в гостиной не оказалось. Это было странно. Женщина не уйдет из комнаты, зная, что может еще раз увидеть возлюбленного, а если она ушла, значит, у нее есть какая-то приманка. «Уж не получила ли маркиза письмо от Каллиста? » — подумала мадемуазель де Туш. Но она тут же решила, что невинный бретонец не осмелится совершить подобную дерзость.

— Если ты не будешь слепо повиноваться мне, все кончено, и по твоей же собственной вине, — строго сказала она. — Иди, готовься к своим завтрашним утехам.

И она жестом отослала Каллиста, который не решился возразить: в молчаливых страданиях есть свое властное красноречие. Юноша поспешил в Круазик сговориться с лодочниками, но и шагая через пески и болота, он не мог унять тревоги. В словах Камилла прозвучало нечто роковое, они были подсказаны внутренним голосом материнства. Когда часа через четыре Каллист, едва держась на ногах от усталости, добрался до Туша, где рассчитывал пообедать, он наткнулся на горничную, которая, как часовой, поджидала его у дверей и сообщила, что ее госпожа и маркиза сегодня вечером принять барона не могут. Пораженный, Каллист начал было расспрашивать девушку, но она заперла дверь и ускользнула. На герандской колокольне пробило шесть часов. Каллист вернулся домой, пообедал и в глубоком раздумье сел играть в мушку. Этот переход от счастья к горю, эта внезапная гибель всех его надежд последовали за коротким мигом уверенности в том, что он любим маркизой. Юная душа уже устремилась на широко распростертых крыльях к небесам и вознеслась так высоко, что падение должно было быть ужасным.

— Что с тобой, Каллист? — шепнула Фанни на ухо сыну.

— Ничего, — ответил он, вскидывая на нее глаза, в которых потух свет души и любовный пламень.

Напрасно полагают, что силою надежд измеряется размах наших притязаний, — они раскрываются полностью в моменты отчаяния. Прекрасные гимны надежде человек слагает втайне, а отчаяние показывается без покровов.

— Вы, Каллист, не особенно любезны нынче, — заявила Шарлотта; она напрасно старалась расшевелить юношу и добродушно поддразнивала его, однако у провинциалок самые безобидные шутки превращаются в назойливое приставание.

— Я устал, — промолвил Каллист, вставая с места, и он удалился, пожелав всем доброй ночи.

— Наш Каллист сильно переменился, — сказала мадемуазель де Пеноэль.

— Еще бы, ведь мы не носим красивых платьев, отделанных кружевом, мы не размахиваем вот так рукавами, мы не ломаемся, не умеем делать глазки, вертеть во все стороны головой, — сказала Шарлотта, забавно подражая манерам, позам и взглядам маркизы, — мы не умеем говорить тоненьким голоском, не умеем завлекательно покашливать с таким видом, будто вздыхает привидение: кхэ! кхэ! К нашему несчастью, мы пользуемся прекрасным здоровьем, и мы любим наших друзей без всякого кокетства; мы смотрим на них просто, а не жалим их взглядом, не впиваемся в них с лицемерным видом. Мы не умеем никнуть, как плакучая ива, и не умеем пленять, очаровательно вскидывая головку!

Мадемуазель де Пеноэль не могла удержаться от смеха при виде забавных ужимок племянницы; но ни кавалер, ни барон не поняли, что это провинция направляет свою убийственную сатиру против Парижа.

— Однако маркиза де Рошфид очень красива, — сказала старая девица.

— Друг мой, — обратилась баронесса к мужу, — я узнала случайно, что завтра маркиза пойдет прогуляться к Круазику, давай отправимся туда, я хочу на нее поглядеть.

Пока Каллист ломал себе голову, стараясь угадать, почему двери Туша оказались нынче закрыты для него, между подругами разыгралась сцена, которая должна была отразиться на событиях завтрашнего дня. Письмо Каллиста пробудило в сердце г-жи де Рошфид незнакомые ей доселе чувства. Не часто женщине доводится стать предметом столь юной, столь наивной, столь искренней и безграничной любви. Беатриса сильнее любила сама, чем бывала любима. И теперь, познав рабство, она почувствовала необъяснимое желание стать тираном. Но среди той радости, с какой она читала и перечитывала письмо Каллиста, ее вдруг пронзило жестокое подозрение. Что, в сущности, связывало Каллиста с Фелисите после отъезда Клода Виньона? Если Каллист не любит Фелисите и Фелисите это знает, чем же они заняты по утрам? И лукавая ее память сопоставила возникший перед ней вопрос с некоторыми замечаниями Камилла. Как будто дьяволенок показал ей в волшебном зеркале портрет этой необычайной женщины; и ее взгляды, ее жесты окончательно просветили Беатрису. Она надеялась стать равной Камиллу, а раздавлена ею: не она играла соперницей, а та сделала ее своей игрушкой; она нужна только для того, чтобы Камилл могла доставить удовольствие этому мальчику, которого она любит такой необычной и редкостной любовью. Для такой женщины, как Беатриса, открытие это было равносильно удару молнии. Она самым тщательным образом восстановила в памяти все события этой недели — день за днем. В одну минуту роль Камилла и ее собственная роль предстали перед нею в истинном свете, и она почувствовала себя донельзя униженной. В приступе злобной ревности она подумала было, что Камилл мстит ей за Конти. Быть может, все прошлое, все эти два года сказались в эти две недели. Вступив на опасный путь подозрений, неверия и гнева, Беатриса уже не владела собой; она шагала по комнате во власти непреодолимого смятения души и время от времени присаживалась в кресло, стараясь принять решение; но вплоть до обеда она так ничего и не решила и спустилась к столу, даже не сменив утреннего наряда. При виде соперницы, входящей в столовую, Фелисите поняла все: небрежный туалет Беатрисы, ее холодный взгляд и замкнутое выражение лица открыли ей всю правду. Фелисите, наделенная великим даром наблюдательности, сумела прочесть вражду в этом ожесточившемся сердце. Вот тогда-то Фелисите вышла из столовой и отдала горничной приказание, столь удивившее Каллиста: она решила, что, если наивный бретонец, охваченный безумной любовью, вдруг явится среди их спора, ему, пожалуй, не видать больше Беатрисы, он обязательно загубит все дело какой-нибудь глупой откровенностью; поэтому она хотела начать и кончить эту дуэль обманов без секунданта. Не имея опоры, Беатриса легко станет ее добычей. Камилл знала, как черства эта душа, как мелочна эта великая гордыня, которую она совершенно справедливо называла простым упрямством. Обед прошел мрачно. Обе дамы были слишком умны и обладали слишком хорошим вкусом, чтобы начать объяснения в присутствии слуг или допустить, чтобы их разговор был подслушан. Фелисите была нежна и добра, — ведь она чувствовала свое превосходство! Маркиза сидела суровая и едкая, она знала теперь, что ею играют, как малым ребенком. Таким образом, во время обеда шел только поединок взглядов, жестов, полунамеков, из которых слуги, конечно, ничего не поняли, однако ясно было, что буря близка. Дамы встали из-за стола, Фелисите решила, что возьмет Беатрису под руку, но та сделала вид, что не заметила этого любезного жеста, и быстро поднялась по лестнице. Когда кофе был подан, Фелисите приказала лакею удалиться, и слова: «Можете идти», — прозвучали сигналом к битве.

— Романы, которые вы затеваете, моя дорогая, несколько опаснее тех, которые вы пишете, — начала маркиза.

— Однако они имеют одно большое преимущество, — возразила Фелисите, закуривая пахитоску.

— Какое же? — осведомилась Беатриса.

— Они не предназначены для печати, мой ангел.

— А тот роман, в котором вы выводите меня, будет издан?

— К сожалению, я лишена дара Эдипа[48], вы умны и прекрасны, как сфинкс, не спорю; но не задавайте мне загадок, говорите начистоту, дорогая Беатриса.

— Когда мы обращаемся за помощью к дьяволу, чтобы сделать мужчину счастливым, развлечь его, понравиться ему, рассеять его скуку, то...

— Мужчина позднее упрекнет нас за все наши старания, решив, что нами руководит демон испорченности, — перебила ее Камилл, бросив пахитоску.

— Он забудет, что нас влекла любовь, которая не считается ни с какими границами. Ибо мы идем на все!.. Но ведь это их мужское дело быть неблагодарными и несправедливыми, — продолжала Беатриса. — В отличие от них, женщина знает женскую душу, умеет понять, как благородны, исполнены гордости и, я не боюсь сказать, добродетельны поступки женщины при самых различных обстоятельствах. Однако, Камилл, я вынуждена признать основательность критики, на которую вы не раз жаловались. Да, да, моя милая, в вас есть что-то мужское; вы ведете себя, как мужчина, вы не останавливаетесь ни перед чем, и если вы не обладаете всеми преимуществами мужчин, вы думаете на их лад и вместе с ними презираете нас, женщин. Я имею основание быть вами недовольной, мой друг, и я слишком искренна, чтобы скрывать это. Быть может, никто никогда не наносил моему сердцу столь чувствительного удара, никто не причинял мне таких страданий, какие я испытываю сейчас. Если вы не женщина в любви, зато вы поступаете чисто по-женски, когда дело идет о мести. Надо быть гениальной женщиной, чтобы обнаружить самое уязвимое, самое чувствительное место в нашей душе. Я говорю о Каллисте и о ваших проделках, да, именно проделках, моя милая, направленных против меня. До каких низостей опустились вы, Камилл Мопен, и с какою целью?

— Ну разве вы не сфинкс? — возразила, улыбаясь, Фелисите.

— Вам нужно было, чтобы я бросилась на шею Каллисту, но я еще слишком молода для подобных интрижек. Для меня любовь есть любовь, со всей ее яростной ревностью и безграничными желаниями. Я не писательница: я не умею в чувствах находить идеи...

— Значит, по-вашему, вы способны любить, как дурочка? — перебила ее мадемуазель де Туш. — Успокойтесь, в вас достаточно ума. Вы просто клевещете на себя, дорогая, вы достаточно холодны, и ваш рассудок надежно управляет вашими подвижническими деяниями.

Услышав эти насмешливые слова, маркиза вспыхнула, она бросила на Камилла ненавидящий, поистине змеиный взгляд и сразу же, без долгих поисков, обрела в своем колчане самые острые стрелы. Камилл с холодным видом, не выпуская изо рта пахитоски, слушала яростную тираду, которую ее подруга пересыпала такими едкими словами, что их вряд ли стоит приводить. Беатрису взбесило невозмутимое спокойствие соперницы, и в заключение она попыталась сделать ядовитый намек на возраст мадемуазель де Туш.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒