Глава XX. Глава XXI

⇐ ПредыдущаяСтр 13 из 30Следующая ⇒

Глава XX

Рекогносцировка Бриджпорта. — Я попадаю в плен. — Как ко мне относились. — Жестокость мятежников

Я закончил свой доклад, и генерал спросил меня:

— Сколько мятежников в Бриджпорте?

Я сказал ему, что не знаю, но поеду и посмотрю, сколько.

— Именно этого я и хочу от вас, — заметил он. — Идите и узнайте, кстати, вам нужны деньги или маскировка?

— Нет, сэр, я пойду в своей форме.

— Далее, — продолжал он, — я хочу, чтобы вы использовали все свое усердие и как можно скорее сообщили мне эту информацию, в Беллефонте вы найдете наши войска, а потом на протяжении 17-ти или 18-ти миль вы будете вести разведку в полном одиночестве. Выполните сейчас это задание, и после возвращения вас ожидает длительный отдых.

Я снова сел на своего дикого коня и сразу же пустился в путь. Остававшегося до рассвета времени мне хватило, чтобы добраться до находившегося в 12-ти милях отсюда Мейсвилла, — там я остановился, чтобы позавтракать. Там меня догнал лейтенант Крисс из 4-го Огайского кавалерийского, со своим отрядом из 30-ти человек — он направлялся в Беллефонте, что находится примерно в девяноста милях от Хантсвилля. Никаких приключений во время этого марша у нас не было, но прибыв на место, мы с удивлением обнаружили, что наших войск там нет. Лейтенант Крисс сказал, что он должен вернуться, поскольку он и так зашел дальше, чем того требовал его приказ, после чего он немедленно выступил обратно в Хантсвилл. Я сошел с коня — теперь надобности в ней не было, так что под присмотром одного из его людей я отправил ее в лагерь. Теперь я остался совершенно один — почти в ста милях от расположений наших войск — а небольшой отряд, который до этого места составил мне компанию, вскоре быстро пропал вдалеке.

Я зашел в одну лавку — посмотреть, что в ней продается и узнать новости. Комната в буквальном смысле слова набита людьми — одни в гражданском, но, большинство из них, безусловно, являлись облаченными в свои нелепые мундиры солдатами Конфедерации. Я внимательно осмотрел всю эту толпу, пытаясь понять, есть ли у кого-нибудь из них оружие, но ничего не нашел. У меня не было никакой возможности ни поговорить с этими людьми, ни вообще понять, кто они такие. Я увидел хозяина отеля и «насел» на него, требуя обеда, но он отказал мне, заявив, что обеденное время уже прошло. Я ответил ему, что мне необходимо немедленно чего-нибудь поесть, но он продолжал отнекиваться, а затем проворчал: «Что я, повар для янки, что ли? » Тем не менее, когда я вытащил свой револьвер и приказал ему немедленно покинуть свою лавку и принести мне мой обед, или, в противном случае, стать обычным покойником — я уже даже взвел курок — он пулей выскочил наружу.

Затем я поинтересовался, как такое огромное количество людей смогло собраться в одном месте за такое короткое время после того, как янки ушли отсюда, но ответа на свой вопрос не получил ни от одного из присутствовавших. Я знал — судя по их виду, что все они были находившимися в своих отпусках мятежниками и профессиональными бушвакерами, и что они только что, как только наши люди ушли, спустились с гор, чтобы понять, что это значит. Что произошло с их оружием, или почему все они были без него, оставалось для меня загадкой. От страха, увидев наш отряд, они сразу же сбежались в эту небольшую лавку, и ничто не мешало взять их в плен всех и сразу, и их спасло только то, что у лейтенанта Крисса перед отъездом не было времени осмотреть город.

Вскоре вернулся хозяин таверны — он пригласил меня на обед — на вкус неплохой, но не слишком горячий. Вряд ли кто-нибудь насладился полученной при таких обстоятельствах едой — из рук нелюбезного хозяина и неизвестно кем приготовленный — но я никогда не боялся отравиться и ел с удовольствием. Пока я вот так обедал, издалека донесся звук паровозного свистка и спустя минуту, в город прибыл поезд.

Услышав этот свисток, все находившиеся в лавке люди сразу же отправились в горы, и я был счастлив так внезапно освободиться от столь недоброжелательной публики. Поезд был загружен солдатами — ими командовали подполковник 33-го Огайского пехотного и майор Дрисбах — из 4-го Огайского кавалерийского.

Майору не понравилось то, что мне предстояло идти пешком, и поэтому, последовав его совету, я принял выделенную им для меня лошадь. Я сделал это вопреки собственному решению, ведь я прекрасно знал, что не смогу проскакать два дня и при этом остаться незамеченным. До самого Стивенсона меня сопровождал выделенный майором отряд под командованием капитана Крейна, и в течение всего пути туда мы постоянно шли по затопленной местности. Очень опасно идти по болотам, ведь ты не знаешь, когда ты выйдешь на твердую землю, и через быстрые реки — с настолько стремительным течением, что в любой момент тебя может просто унести. Но все же, после тяжких трудов и нескольких погружений, мы оказались в Стивенсоне — небольшом городке в Камберлендских горах, где «Memphis and Charleston Railroad» пересекает железную колею между Нэшвиллом и Чаттанугой — здесь мы остановились в «Alabama House» — очень неплохом отеле. С врагом можно было столкнуться только у Бриджпорта, находившегося в 10-ти милях отсюда, а поскольку моей задачей являлось проникнуть в этот город и определить, насколько силен защищавший его гарнизон, капитан Крейн на три мили отошел от Стивенсона и стал лагерем, намереваясь в нем дождаться моего возвращения. Радуясь наступлению темноты, я отправился в путь по главной дороге — мятежники были крайне беспечны и не ожидали появления врага. Подъехав к их лагерю, я остановил какого-то обалдуя, мозгов которого не хватало даже на то, чтобы понять, чем один солдат отличается от другого, и в подробностях выведал у него все о часовых, да и вообще обо всем том, что находилось вне лагеря, о чем он не мог не знать, поскольку он только что покинул его и в данный момент ехал домой. Он также указал мне довольно точное число мятежников — как в этом месте, так и в ближайших окрестностях, а кроме того, рассказал о железнодорожном мосте Уидовс-Крик, который противник совсем недавно отремонтировал, а точнее сказать, восстановил с нуля, поскольку при первом же испытании и вагоны, и паровоз просто рухнули в реку.

Пожелав этому балбесу всего хорошего, я пошел дальше по упомянутой им дороге, и, пройдя около 4-х миль, я въехал в лагерь мятежников. Очень осторожно и тихо я двигался то в одну, то в другую сторону, и в окутавшей все вокруг темноте ни один «джонни» не остановил меня. Даже если кто и видел меня, он наверняка подумал, что я выполняю некий приказ.

Воспользовавшись, таким образом, хорошей возможностью оценить количество окружавших меня солдат, я пришел к выводу, что на северном берегу реки находилось около 5-ти тысяч человек, что совпадало с утверждением недавно посетившего нас негра, который также насчитал на ее южном берегу около 3-х тысяч. У моста стояли две пушки, но других я не видел. Бриджпорт был, как я выяснил — «процветающей деревней» — состоящей из одного дома — красивого и состоявшего из двух комнат.

Вполне удовлетворенный результатами своей разведки, я вернулся в лагерь капитана Крейна, буквально перед самым восходом солнца и нашел его абсолютно готовым снова двигаться к Беллефонту. Я отдал ему составленный мной для генерала рапорт и сказал ему, что останусь в горах и подожду подхода наших войск.

Изображение 9

Затем, вместе со своей лошадью я пошел в сторону гор, а затем продолжил свой путь по Бриджпортской дороге. У Уидовс-Крик я опять спустился в долину, обошел стоявший на железнодорожном мосту пикет, и несколько ниже по течению, воспользовался бродом, решив попробовать вернуться в свой лагерь при свете дня. Я прошел лишь около ста ярдов, когда путь мой преградил состоящий из сержанта и восьми человек пикет. Только я повернул своего коня, как они сразу вскинули ружья, и я понял, что нужно что-то предпринять, и как можно быстрее, в противном случае со мной будет покончено, а посему, очень тихо развернувшись, я медленно и спокойно направился к ним, и, оказавшись в 35-ти ярдах от поста, я быстро поднял винтовку, прицелился прямо в грудь сержанта и выстрелил, а затем, резко свернув в сторону, что есть духу помчался прочь. Я видел, как сержант покачнулся, но не более. И тогда они дали залп — но настолько неудачный, что я даже свиста пуль не услышал. Они снова выстрелили в меня, но я, прижавшись к шее своего животного, избежал их пуль — они так высоко пронеслись над моей головой, что я даже царапины не получил. У них были двуствольные дробовики, и в каждом стволе сидела пуля и еще три крупные дробины, но об этом я узнал несколько позже.

Я должен был пройти по прямой тропе — длиной около 800 ярдов — и когда она пошла под уклон, совсем рядом со мной пролетело несколько пуль, из чего я сделал вывод, что кроме пикетчиков есть и другие мятежники, хотя я их и не видел. Тропа закончилась, я развернул коня в сторону гор и за все это время впервые оглянулся. И тогда я увидел кавалерийский отряд — он только что появился на том конце тропы.

Взобравшись на гору лишь на половину ее высоты, мне пришлось спешиться, так как мой конь очень устал. Стоя у родника, я отчетливо слышал снизу голоса мятежников, они громко спрашивали у старого мельника, мимо которого недавно прошел, какую дорожку выбрал этот ненормальный. Я сразу же продолжил подъем и взошел на вершину, а потом пошел по той тропе, которая должна была снова привести меня в Бриджпорт — так вот я хотел обмануть своих преследователей, которые, понятное дело, решили, что я направляюсь в Беллефонту — ведь именно так я должен был поступить, раз у меня была такая превосходная верховая лошадь. Тем не менее, в силу своих знаний, я выбрал лес.

Большая часть вражеского отряда не заметила меня у родника, но некоторые взяли правее, и мы — двигаясь то вверх, то вниз — преодолели пять высоких гор и множество долин, и до самых сумерек то туда, то обратно, носились по самым уединенным тропкам. Я был уверен, что мне удалось уйти от них, но, спустившись в Литтл-Кун-Вэлли, я обнаружил, что все дороги перекрыты, а местные жители начеку, я узнал, что по всей округе, в поисках меня, рыщут сразу несколько кавалерийских отрядов.

Некоторые из местных были доброжелательны ко мне, другие избегали, а один из них — всего лишь один — находясь, по крайней мере, в трехстах ярдах — стрелял в меня — как только его палец лег на спусковой крючок, он так резко вскочил, словно увидел самого дьявола. После наступления темноты я подумал, что теперь я могу отдохнуть и чего-нибудь поесть, потому что я очень устал и проголодался, и я, естественно, остановился в доме человека по имени Терри. Довольно зажиточный, но, как и многие другие жившие в этих местах, не очень богат на провизию, но все-таки, его дочь угостила меня кукурузным хлебом, молоком и жареным беконом, и после того, как я съел все, чего мне хотелось, выяснилось, что я так измотался, что почти совсем не мог двигаться. Отдых мне был крайне необходим, и я разлегся перед очагом, положив свои ноги как можно ближе к огню так, чтобы его тепло совершенно излечило их.

Я полагаю, прошло около получаса, а потом вошли двое, судя по их виду, местных жителей. Согласно приказу, мы должны были относиться к ним по-доброму и не трогать их, если они не проявляют враждебности, и я, конечно, вежливо приветствовал их. Они сказали Терри, что очень утомились и хотели бы немного отдохнуть, но едва они успели сесть, как в двери постучали, и на пороге появился солдат — в полном обмундировании. В одно мгновение я вскочил и, одним прыжком преодолев разделявшее нас расстояние, навел на него свой револьвер. Мы были всего в 2-х футах друг от друга, и дуло моего оружия касалось его груди. Я приказал ему убрать ружье, и, видя, что у него совсем немного времени, он начал опускать его — так, что его дуло уже почти касалось пола. На это действие ушло меньше времени, чем на рассказ о нем, но пока он выполнял мой приказ, те двое, с револьверами в руках бросились на меня, приставили их дула с обеих сторон к моей голове и приказали мне сдаться, схватили державшую револьвер мою руку и с силой рванули ее назад над моей головой. Спасенный солдат поднял свою двустволку и, уперев ее дуло мне в грудь, тоже приказал мне сдаться, и хотя дальнейшее сопротивление было бесполезно, я не мог даже слова сказать. Я потерпел полное поражение — таков был результат моей безрассудности и беспечности. Я вполне мог бы обойтись без еды, возможно, бросить своего, ставшего мне обузой загнанного коня, я мог бы скрываться в горах до тех пор, пока наша армия не вошла бы в Бриджпорт, ведь я хорошо знал, что так и случилось бы через несколько дней. Конечно, я многое бы мог сделать и не попасть в такое трудное положение, но было уже слишком поздно — я попал в плен.

Меня вывели на двор, и только сейчас я понял, что дом был окружен. В двухстах ярдах от этого дома стоял капитан этой банды, и мы пошли к нему. Он приказал связать меня, а затем я узнал, что меня схватили люди батальона Стернса, принадлежавшего Теннессийскому кавалерийскому.

Некоторое — но весьма слабое представление о том, что я видел и как страдал до того момента, когда меня обменяли, читатель может получить прочитав мой рапорт, адресованный мною генералу Роузкрансу и отправленный мною в мой полк сразу же после того, как меня обменяли. Я выписал его из «Анналов Камберлендской армии».

Изображение 10

«Мерфрисборо, 22-е марта 1863 года.

24-го апреля 1862 года я был взят в плен возле города Бриджпорт, штат Теннесси, кавалерийским батальоном мятежников полковника Стернса. В то время я находился в разведывательном рейде и внезапно столкнулся с вражеским пикетом — он состоял из 9-ти человек. Я стрелял первым и убил сержанта (так мне сказал капитан По — командир пикета). Затем за мной погнались пятеро кавалеристов. Проехав несколько миль, я был вынужден остановиться в одном доме, чтобы чего-нибудь поесть, дом окружила одна из преследовавших меня рот, а потом я попал в плен. Меня привязали к лошади и отвезли в горы — в то место, где находился батальон — я прибыл туда примерно к девяти часам вечера. По прибытии, меня сразу же окружило около двухсот человек, некоторые из них кричали: „Повесить его! Пристрелить его! Застрелить этого проклятого янки! “, кое-кто из них навел на меня заряженное оружие. Капитан Хейнс сказал им, что я его пленник и нахожусь под его защитой. Он выделил для моей охраны 24 человека, у каждого угла моего одеяла стояло по два солдата. Укладываясь спать, капитан лег с одной стороны, его первый лейтенант — с другой, и таким образом я был спасен от самосуда.

На следующий день меня отправили в Бриджпорт. Довольно неплохо я провел там время, но потом меня отвезли в Чаттанугу и поместили тюрьму — это здание имело 2 этажа. Камера на втором этаже, в которую меня отвели, составляла около 12-ти квадратных футов площади. Здесь сидели 19 теннессийцев, негр и я. А в подземной камере — площадью лишь около 10-ти квадратных футов, — сидел 21 человек — солдаты из 2-го, 21-го и 33-го Огайских пехотных — их обвиняли в шпионаже. Ими руководил капитан Эндрюс, приговоренный недавно состоявшимся в Чаттануге военным судом к смертной казни. Ожидалось, что находившийся в Ричмонде Военный Министр одобрит решение трибунала касательно казни капитана, и нас сказали, что если так случится, то всех остальных непременно повесят. Затем мятежники сообщили мне, что Эндрюс и еще 8 человек были повешены в Атланте, штат Джорджия. Впоследствии местные жители говорили, что повесили Эндрюса и семнадцатерых других пленников. Я побывал как-то раз в этой камере и видел этих людей — в кандалах и попарно скованных обмотанными вокруг их шей цепями — их концы заканчивались навесным замком — он весил около 2-х фунтов. Эти навесные замки были больше человеческой ладони. Кормили нас дважды в день — вполне сносным хлебом, протухшей говядиной и сделанным из семян тростника кофе. Выгребной ямы не было, и все, что требовалось выбросить, находилось в стоявшем в нашей камере, из которой нас вообще не выпускали — ни днем, ни ночью — ведре, а опустошали его только два раза в день, и, конечно, вонь стояла невыносимая. Нам запретили стирку одежды, да и вообще мыться. Тюрьма кишела паразитами и ни разу не убиралась.

Из Чаттануги меня перевезли в Ноксвилль, в другую тюрьму и заперли в железной клетке. Здесь — тюремщик по имени Фокс — сказал мне, что в Ноксвилле меня будут военным судом — как шпиона — и что, если мне будет вынесен приговор, меня обязательно повесят. Тем не менее, заседание суда по моему делу здесь — как и в Чаттануге — не состоялось. Из Ноксвилля меня отправили в Мобил, где со мной разбирался другой военный трибунал. По истечении 8-ми дней, меня отправили в Таскалусу, штат Алабама. Из этого города вместе с другими 8-мью заключенными меня повезли в Монтгомери, штат Алабама. В первый же день я заболел пневмонией и брюшным тифом, но хирурги мятежников отказали мне в медицинской помощи и даже кровати, и я 12 дней пролежал на деревянной палубе, и питался только кукурузным хлебом и говядиной — о последней мятежники говорили, что они получили ее пять лет назад. В Таскалусе они застрелили одного федерального солдата за то, что он выглянул из окна, а другому — за то же преступление — разбили лицо. В Монтгомери они отказались поместить меня в больницу, хотя я был в совершенно беспомощном состоянии. Здесь они убили федерального лейтенанта, и это случилось так: лейтенанту разрешили под конвоем охранника выходить за молоком, и стоя у окна, он ждал, когда женщина подаст ему молоко, но охранник скомандовал: „Пошли“. „Подождите, я только вот возьму молоко“, — ответил лейтенант. Охранник ничего не сказал, а просто выстрелил в него и убил наповал.

Из Монтгомери меня отвезли в Мейкон, штат Джорджия, в компании двенадцати других заключенных. Здесь нам на семь дней выдали семь фунтов кукурузной муки и два с половиной фунта испорченного бекона. Нами занимались два хирурга, но лекарств практически не было. Нашим людям здесь было очень плохо — их строго наказывали за малейшие проступки. Одного человека по имени Кора, три дня держали привязанным к дереву за запястья на дереве, таким образом, чтобы пальцы его ног лишь чуточку касались земли — за то, что он участвовал в убийстве забредшего в лагерь годовалого теленка. Один флоридец и два кентуккийца — политические узники — сидели в мейконской тюрьме на четверти пайка целых 22 дня. Единственным их преступлением было то, что они пытались сбежать из этой тюрьмы. За любое нарушение наших людей привязывали и к земле. Сперва их укладывали, потом растягивали руки и ноги и затем пришпиливали их к земле деревянными рогатками, в конечном счете, такую же рогатку устанавливали и на шее. О всех свалившихся на нас страданиях, рассказать невозможно, но о некоторых из них я все же попытался вам поведать. В общем, я могу подытожить так — мы жили в отвратительных бараках, но многие из нас — без всякой крыши над головой. Те, что умерли, лежали непогребенными по несколько дней подряд — а некоторых вообще не похоронили — насколько нам было известно. Во врачебном уходе нам отказали. Нашим священникам запрещали проповедовать и молиться вместе с нами (по приказу майора Райлендера). Солдат и офицеров расстреливали — просто так, без всяких причин. Именно так в Мейконе, штат Джорджия, погиб один потерявший рассудок солдат. Мы были вынуждены хоронить наших мертвых на берегах рек, где их тела подвергались размыванию. На пароходе, когда нас везли в Монтгомери, штат Алабама, нас били палками. Нас кормили тухлятиной, да и вообще, очень часто — когда на два, а когда и на три дня подряд совсем лишали всего, чем можно питаться. Наше освобождение по обмену постоянно откладывалось, мы были заключены в окруженных болотами лагерях, а мятежники постоянно запугивали нас смертью. Всего перечислить я не могу, но о самых невыносимых наших лишениях, я упомянул.

ДЖЕЙМС ПАЙК, рота „А“, 4-й О. В. К».

Изображение 11

Держа свой путь через горы, мы подошли к узкой полке — с глубокой пропастью по правую руку от нас и отвесной скалой по левую — и по этой тропе я пошел под зоркими взглядами пяти конвоиров — двоих, что шли впереди, и троих за своей спиной. В некоторых местах она была настолько узкой, что пройти по ней было очень непросто — а в одном месте наш путь преградил огромный камень — он практически заблокировал дорогу. Между скалой и камнем не протиснуться, а с его внешней стороны тропинка находилась так близко к краю огромной пропасти, что по ней даже пешком идти было очень опасно.

В этом месте я попросил охранников развязать меня, чтобы я не повредил свои ступни о камни.

— Нет, — грубо сказал сержант. — Двигайтесь вперед и поднимайте ноги.

— Вы забыли, сержант, — ответил я, — что мои ноги связаны под брюхом лошади, и я никак не могу поднять их.

— Давай, давай, — скомандовал он, — иначе тебе не поздоровится.

— Тогда позвольте мне объехать скалу, — попросил я, — тогда мне удастся сохранить свои ноги.

Тогда, развернувшись в седле и взяв револьвер, он сказал:

— Послушайте, сэр, либо вы едете вперед, либо я застрелю вас.

Видя, что разубедить его невозможно, я направился к узкому проходу, хотя и знал, что пострадаю от этого. Я спросил одного из охранников:

— Вы развяжете мне ноги, чтобы я мог пройти это место?

— Нет, — грязно выругавшись, ответил он, — приказ полковника Стернса — держать вас связанным до самого Бриджпорта. Он сказал что вы — очень тяжелый случай, и если вы не пойдете добровольно, он приказал нам пристрелить вас, так что лучше уж вам пройти через этот проход.

Моя правая нога уперлась в лежавший поперек тропы камень, а левая — в скалу, и в течение всего времени, когда лошадь делала эти три шага, весь вес ее передней части тела покоился на моих связанных под ее брюхом лодыжках. Больно было очень, но, как истинный индеец, я даже не пикнул. Конь, трижды опираясь на задние ноги, шагнул вперед — а мою ногу жестоко при этом терло о скалу — в конце концов, он вышел из прохода, и его передние ноги вновь ступили на тропу. Мятежникам, похоже, вид моих страданий доставил большое удовольствие, но в целом, они довольно сносно ко мне относились.

Тем не менее, иногда случалось и нечто забавное. Не все было так трагично, я очень радовался любому комичному происшествию. Одно из них стоит упоминания. Когда меня перевозили из тюрьмы Чаттануги в Ноксвилль, около часа, в ожидании поезда, я провел на вокзале, и, совершенно естественно, что прогуливающиеся граждане задавали мне много вопросов, и мои ответы доставляли им истинное удовлетворение. Двое молодых офицеров и адвокат в разговоре со мной попытались опровергнуть мои доводы, высмеивая меня и весьма грубо отзываясь о янки. Я сразу же прекратил диалог, заявив им, что я ошибся, относясь к ним как к джентльменам. Они сразу же, чрезвычайно недовольные и возмущенные, скрылись в толпе, и я забыл о них, но тут появился полковник Бибб — командир патруля, или прово — думаю, прово — и крикнул:

— Где этот янки? Где командир конвоя?

— Вот я, — сказал сержант.

— Сержант, — сказал полковник, — если вы позволите и дальше этому человеку разговаривать с людьми, я закую вас в кандалы, сэр.

А затем, яростно жестикулируя, он проорал мне:

— А на вас, мистер янки, если я услышу от вас хоть одно слово, я надену сразу две пары!

— Извините, сэр, — ответствовал я, — но здесь вас, кроме вас самого, никто не боится.

Он тут же круто повернулся и, дрожа от ярости, покинул вокзал, а я каждую минуту ожидал, что вот-вот принесут кандалы, но вскоре прибыл поезд, и меня ввели в вагон.

По прибытии в лагерь Ледбеттера, меня, под охраной восьми человек, поместили в палатке полковника Стернса, поскольку в тот момент он отсутствовал. Ко мне подошел командир батальона — он сказал мне, что генерал Ледбеттер подарит мне свободу, офицерский чин, а еще сделает командиром роты новобранцев, если я откажусь от своих взглядов и присягну на верность Южной Конфедерации. Я отказался, заявив ему, что я скорее предпочту быть рядовым армии Союза, чем бригадным генералом их армии.

Он ушел и более с подобным предложением ко мне не обращался.

На следующее утро меня отвели к прово и поместили в охраняемую палатку к двоим другим — «не солдатам». «Джонни» толпами ходили посмотреть на меня, иногда даже просто заходили в палатку, не обращая никакого внимания на часового — совершенно наплевав и на приказ, и на дисциплину. Лейтенант — командир караула — красивый и элегантный молодой человек — видя, что от них нет никакого вреда, пришел и самым дружеским образом присел рядом со мной на мою постель, и мы очень непринужденно болтали до тех пор, пока в палатку не пришел адъютант-индеец. Он превозносил доблесть южан и злобно ругал янки, утверждая, что последние никогда перед их штыками не устоят.

«Вы лжец, сэр! » — крикнул я. И он, и я одновременно вскочили на ноги — он потянулся за револьвером, а я приготовился своим кулаком сбить его с ног. Но вмешался лейтенант — он одной рукой взял адъютанта за шиворот, другой — за его штаны и просто вышвырнул его из палатки, а затем, все в той же любезной манере продолжил нашу беседу.

В присутствии лейтенанта люди спросили меня, как добраться до наших позиций, и я ответил им, а потом он сообщил мне, что, если бы я вместе с ним оказался за линией пикетов, он освободил бы меня и сам пошел бы со мной. Уже шепотом он добавил: «Держу пари, что не менее 50-ти наших людей сегодня же покинут лагерь и отправятся к вашим».

Майор батальона Стернса сказал мне, для моей поимки и уничтожения в Стивенсон отрядили 10 человек, но почти сразу же после отбытия, они испугались и спешно вернулись назад. В тот день я застрелил одного мятежника, но был ли он одним из этого десятка, я не знаю. Он бежал, и отказался остановиться, когда я приказал ему, и я застрелил его бегущим — он высоко подпрыгнул и рухнул ничком — а потом я сказал некоторым из местных, где он лежит.

Уже после того, как полковник Бибб так жестко отчитал сержанта, в здание вокзала Чаттануги, вошел очень плотного сложения человек — с открытым и приятным лицом. Он был одет в простого покроя, сшитого из синего цвета домотканой ткани мундир, на котором не было ничего, что могло бы понять, насколько высоким военным чином он обладает. Словно ища кого-то, он молча прошел мимо охранника, а потом вдруг повернулся ко мне и сказал: «О! Это вы тот самый янки, не так ли? » Он подошел прямо ко мне и дружески пожал мне руку.

Изображение 12

Сержант — командир конвоя — не сказав ни слова, побежал к нему, схватил его за руки, резко рванул их вниз, потом так толкнул его, что тот перелетел железнодорожную колею. И пока этот человек не приземлился по ту сторону рельсов, сержант даже с места не сдвинулся. А потом незнакомец покинул вокзал — так же тихо, как и появился в нем — не сказав ни слова. Стоявший на платформе офицер спросил сержанта:

— Вы знаете, кто этот человек?

— Нет, не знаю, — угрюмо ответил тот.

— Это генерал-майор Ледбеттер, — сказал офицер.

Сержант на секунду опустил голову, но потом решительно выпрямился и сказал:

— Плевать, ни за чьи промахи я отвечать не хочу.

На пути в Ноксвилль, мой страж находился под командованием того самого индейца, которого так бесцеремонно выбросили из арестантской палатки за то, что он оскорбил меня, и теперь весь, свойственный его расе дух мести, проявил себя в полную силу. Я был жертвой любого его каприза, любой придирки, на которую была способна его злоба, он постоянно пытался как-то ущемить меня. По прибытии в тюрьму Ноксвилля, меня посадили в железную клетку и кормили два раза в день — хорошим хлебом, говядиной и сделанным из каких-то семян кофе, затем меня передали Юфольскому артиллерийскому из штата Алабама и доставили в Мобил, а оттуда по железной дороге в Таскалусу, а оттуда по реке в Монтгомери.

В Сельме меня снова попросили взять под командование отряд кавалерии, так решил генерал Мактайр, а само предложение сотрудничать было изложено его сыном, служившим в звании лейтенанта и отвечавшим за меня.

Читателю вряд ли будет интересен еще более подробный рассказ о пережитых нами страданиях, и я скажу лишь, что они были ужасны, многие тысячи погибли под их сокрушающей пятой. В Мейкон я сбежал вместе с лейтенантом Фордом, из 8-го Айовского пехотного, но шесть дней спустя снова был схвачен — настолько слабый и больной, что я едва мог самостоятельно держаться на ногах. Форда же схватили лишь днем позже — на него натравили собак. Я избежал наказания благодаря адъютанту, а вот, но лейтенанта заковали и держали в кандалах до самого обмена.

В тюрьме за нами заботливо и тщательно ухаживал доктор Иезекия Фиск — хирург 8-го Айовского пехотного — такой же заключенный, как и мы.

Обмен состоялся в октябре 1862 года, мы прошли через Саванну, Огасту, Колумбию, Роли, Петербург и Ричмонд. Это был мучительный марш, почти на каждом из упомянутых пунктов оставался кто-то, кто не выдержал этого ужаса и умер. Я, в конце концов, добрался до конечного пункта, и 18-го октября 1862 был обменен. Прибывшие на лодке под белым флагом офицеры, и особенно хирурги, прилагали все усилия, чтобы спасти людей, но большинство из них дошло до такого состояния, что им уже никто не мог помочь — они умерли задолго до Вашингтона. Лично я был похож на ходячий скелет, и был отправлен в Клиффберн-Хоспитал — больницу, курируемую Сестрами Милосердия, и находился в ней до тех пор, получая все внимание, которое только можно было получить, пока полностью не поправился.

Глава XXI

Прибытие раненых из Фредериксберга

Очень скоро после того, как меня отвезли в Клиффорд-Хоспитал, состоялась битва при Фредериксберге, тысячи раненых были отправлены в Вашингтон и размещены по разным больницам. Клиффберн получил сполна, и в нем были все сестры, какие только могли участвовать в уходе за новоприбывшими. В то время настоящих больных было немного, в основном раненые. Лишившиеся ног, рук, и даже, осмелюсь сказать, головы — и в некоторых случаях, потерявшие большую ее часть. Раны были нанесены всеми известными видами артиллерийских снарядов, были также сабельные и штыковые. Некоторые перенесли две и даже три ампутации, и эти раненые являлись жителями почти каждого штата Союза — и в самом деле, я могу сказать, представители всех народов Земли. Американцы, ирландцы, немцы, французы, испанцы, итальянцы, австрийцы, думаю, даже, датчане и норвежцы, пострадавшие за общее дело и страдающие от своих тяжелых ран — все они теперь были янки.

Там были и такие, которые едва ли прожили в этой стране настолько долго, чтобы уметь попросить воды на английском языке, но, тем не менее, первое, что они сделали по прибытии в Америку, так это то, что они добровольно вступили в армию Соединенных Штатов, чтобы сражаться за Правительство — «оплот и утешение угнетенных всех национальностей», и чьим боевым крещением на службе Америке, стало участие в ужасной битве, смерть на поле боя или мучительные раны и долгие месяцы страданий на больничных койках. Тем не менее, все, кого я видел здесь, стойко и героически терпели страшную боль. Раненые ветераны все свое время посвящали рассказам о битвах и приключениях, чтению книг и другой литературы, которой обеспечивали их благотворители и священники, уходу за своими ранами, если они были в состоянии этим заниматься, и историям о том, при каких обстоятельствах они получили их. Письма из дома являлись самым большим их утешением. Тот, кто получал письмо от родных, сразу же преображался, становился совсем другим человеком — так оно радовало его. Просто удивительно, с какой самоотверженностью заботились и ухаживали за ними сестры милосердия.

Здесь, на больничной койке, лежал один раненый — больной и слабый мальчик — возможно, барабанщик, ради армии покинувший свою мать и сестер, который, постукивая в свой барабан, старался приободрить другого измученного войной солдата, бессильно растянувшегося на ложе страданий — и рядом с его сиделкой не было его матери, которая могла бы заботиться о нем — возможно, она совсем не знала, где сейчас ее любимый сын, но с сиделкой ему было так же хорошо, как и с ней, потому что сестры милосердия постоянно подходили к нему, ухаживали за ним, удовлетворяли все его нужды и, как могли, успокаивали его боль. На другой койке — раненый осколком снаряда крепкий и мускулистый человек — его раны ужасны, возможно, ему было очень больно, он не может лежать спокойно, корчится от боли и непрерывно проклинает свою жестокую судьбу, но рука сестры разглаживает его истерзанную подушку, а голос ее утешает его душу. Временами она не выдерживает от его страшной брани — но когда он успокаивается, она вновь возвращается, чтобы с удвоенной энергией и добротой ухаживать за ним. А вот умирающий солдат. Вся их любовь и забота оказались напрасными — смерть уже положила свою руку на этого беднягу. Они, наверняка, месяцами присматривали и заботились о нем и возлагали большие надежды на его выздоровление, но теперь, — увы! — теперь им остается лишь просто утешать его и достойно проводить его в могилу. Им грустно, и сидя около умирающего, они рассказывают ему о лучшем мире, и их молитвы за благополучие его души стремительно возносятся к престолу Всевышнего.

В течение нескольких недель они ухаживали за мной — почти совсем безнадежным — поскольку некоторые хирурги сказали, что я умру, но благодаря их доброте я быстро выздоровел и вскоре мог сесть на лошадь и вернуться в свой полк, но не в обычном официальном порядке — это окончательно доконало бы меня, учитывая, насколько я был слаб, и поэтому касательно меня приняли особое решение.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒