Кто заложник? 4 страница

В дверях Федоров сказал ещё одно: «Вы, Платон, можете завтра тоже придти сюда. Или уж на «ты» пора перейти? Ладно, до завтра».

Я довёл Катю до остановки, усадил в автобус, а сам пошёл домой пешком, всплескивая руками и мотая головой от недоумения.

После всех этих бесед я опять вспомнил об Ане. Некоторые мысли так и не желали оставить меня. Может, стоило тогда заставить её взглянуть на меня другими глазами? Но, с другой стороны, именно это я и сделал тогда, и совсем ведь не это мне было нужно. Я хотел быть уверен в том, что она может любить независимо от своих взглядов на меня. Так я любил её? Может быть.

А вдруг, она изменила свой взгляд, когда стало поздно? Вдруг, она действительно поняла, что любит меня, и ей просто требовалось время на это?

Хотя, что же я такое говорю? Она не любит меня, и это видно во всех мелочах. Можно делать что угодно, но мелочи никуда не выкинешь и они всегда будут выдавать правду. Никогда не сможешь измениться, пока не изменишь мелочи. Отвлекаясь от них, всегда идёшь к заблуждениям. Прав был Федоров: пора мне продифференцировать все свои идеалы и не заблуждаться зря.

На том я и решил, посчитав, что все проблемы одним мною ограничиваются. Однако настоящее решение этой задачи только началось, и настоящего ответа я себе тогда совсем не представлял.

Производные. Так странно. Но я не считаю, что повторение формул можно считать повторением решений. И даже, сколько ни дифференцируй всё, хоть до последней переменной, - всё равно отличия будут сохраняться. И нельзя же дифференцировать до упора – это всё то же, что назвать смерть, приходящую в конце каждой жизни, равным итогом для всех. Кроме того, существуют более сложные функции, хотя бы тригонометрические – уж тут-то я знаю, что их дифференцирование никогда не даст конечного итога. Правда, тригонометрические функции действительно имеют свойство чередоваться при дифференцировании, да и сама повторяемость заложена в их идею.

А если и любовь обладает цикличностью, то её невозможно упростить? Но нет, она всё же убывает и упрощается, и если уж ей свойственно какое-то условное повторение, то своей периодичностью она похожа, скорее, на затухающие колебания.

В общем-то, и об этом на следующий вечер Федоров упомянул. Честно говоря, я не пришел бы снова в тот закуток, кабы не вопрос о синусах и косинусах.

Так вот, хоть это и соответствовало нашим позициям в споре с точностью до наоборот, но насчет физического смысла такого дифференцирования Федоров заметил, что аргументы подобных функций обычно сами являются первообразными для других и их дифференцирование в тригонометрических выражениях даст огромное количество других слагаемых.

Инженер стал рассказывать что-то про метод замкнутых контуров, но уже на втором этапе объяснений я потерял его нить и слушал, ничего не понимая, в течение часа, пока к нам не присоединилась Катя. Опрокинув сто грамм, я признался себе в позорности ситуации – пить в присутствии ученика, - и решил не возвращаться больше к этому вопросу, раз уж всё складывалось так настойчиво.

Да уж. Теперь нельзя и отрицать, что тропинка, по которой я шёл, не могла привести ни к чему другому кроме сумасшествия.

- Я ещё в прошлый раз хотела у Вас спросить, - обратилась Катя к Федорову, - почему Вы так к нам относитесь? Вы так пренебрежительно говорите о нашей дружбе, будто мы на неё неспособны.

- А какая она, Ваша дружба? – удивился Степан. – Вы хоть сами представляете себе что-то, когда называете нас своим другом? Да вы любому это сказать готовы, с кем поддерживаете отношения, только бы не обидеть. Не можете вы с нами дружить. Всё, на что вы способны – это дипломатия, а дипломатия не может быть дружбой.

- Ну, почему же? – возразил я. – Могут и дружить. Но это слишком редко случается. А насчет того, что обычно женщина придает этому слову упрощенное значение, так это правда.

- Да, конечно, у них слишком простое отношение к этому, - сразу согласился Федоров. – Они вообще редко способны на серьезное отношение, а ещё в политику лезут. Они имеют в жизни один идеал и всё подстраивают под одно. Они почти никогда не думают логично – только идеалами. Да если б им хоть раз подумать: что они на самом деле чувствуют и на что на самом деле способны! А то пообещать вечной дружбы им просто, а вот как эта дружба начинает им мешать и надоедать – они отодвигают её в строну – им, видите ли, временно не до неё; и на обещания свои рукой махнут – подумаешь, чего по легкомыслию ни скажешь. А если и дружат, то у них к нам потребительское отношение.

- Знаете, - сказал я. – Если они чувствуют, что готовы сдержать все свои легкомысленные обещания и не оставить прежних романтических принципов, то для них это – любовь. Потому к дружбе они относятся проще – должна ведь она чем-то отличаться от любви. Между собой им дружить легче, поскольку воспринимают себя на равных.

- Точно, - вдохновился Федоров. – А мы всегда им должны за свою дружбу. Да я никогда и не был против своего долга, но зачем обманывать меня тем, что и я могу на что-то рассчитывать?

- Неправда! Неправда! – запротестовала Катя. – Признайтесь, что Вы всего лишь обиделись и потому так обвиняете нас.

- Если б я относился к этому с прежней простотой, то наверняка бы обиделся, - остыл Степан. – Но всё намного прозаичнее: я всего лишь воспринимаю теперь такое положение дел как неизбежную действительность. Ты сама подумай: что ты со своим молодым человеком делала? Я не понимаю, как так можно говорить, что ты до сих пор не определилась! Почему ты считаешь, что он должен был убедить тебя, а не ты сама? Вы когда-нибудь рассчитываете в первую очередь на свою голову, или всегда оглядываетесь по сторонам?

Катя чуть не плакала, и я понял, что мы слишком нечестно поступили, выступив вдвоем против её позиции.

- Тем не менее, обида явно звучит в Ваших речах, - поспорил я с инженером.

- Может быть, - грустно усмехнулся он. – Это потому, что моё отношение было настоящим.

- И всё же Ваш случай – это только одна отдельная история, - заметил я. – Не стоит считать её абсолютным эталоном, даже если она характерна для большинства подобных ситуаций.

- Вот именно, - поддержала Катя. – Не расстраивайтесь. Вы ещё сможете встретить исключение, и тогда поймете, что суждения Ваши – это совсем не правило. Вы же ещё очень молоды.

Взглянув на Федорова ещё раз, увидев его печальное отчаянье, я понял, что теперь даже не стал бы задавать тот вопрос о его личной жизни. Сюда вообще не заходят те, кто нашел свое счастье – им хорошо дома, в любимой семье. А зачем сюда приходим мы – за тем самым отличием мужской дружбы? Неужели именно так оно проявляется?

- И всё же, - не успокоилась Катя молчанием Федорова, - неужели Вы думаете, что никто не любит Вас?

На этот вопрос инженер рассмеялся и закрыл глаза рукой. Он мотал головой какое-то время, потом выпил, чтобы подобрать подходящие слова или сосредоточить мысли, и ответил:

- Ты всё о своём понимании? Так вот нет его. Потому меня никто и не любил, а если любил, то я не смог понять, как следовало понять, чтобы полюбить в ответ.

- Да и возможно ли это – полюбить из понимания? – усомнился я.

- Конечно же! – воскликнула Катя. – Понимание может привести к любви, как и любовь должна привести к пониманию. Они обязательно встречаются.

- Поэтому вы не можете дружить нормально? – съязвил Степан. – Вы сами только что подтвердили, что философ наш был прав, когда утверждал, что любовь мешает вашей дружбе.

- Степан, - успокоил я его, - не забывайте, что перед Вами ребенок. Не стоит так на неё давить – она более чувствительна, чем мы.

- Я не ребенок! – обиделась Катя. – Вообще, глупо так говорить обо мне. А насчет вашей нечувствительности – Вы неправы. Вот увидите, я Вам докажу. И вообще Вы узнаете, что я права. Вы не можете понять всего этого только потому, что считаете такие суждения слишком детскими и легкомысленными. Вы идете против них, пытаясь сделать себя серьезными, но потому и попадаете в такие вот заведения. Просто нет выхода в ваших убеждениях – они ложные.

- Насчет нашего пути ты, может быть, права, - согласился инженер. – Да только вот приходим мы сюда разными дорогами, а объединяет нас понимание – которого нет. Поэтому всё и повторяется, поэтому сюда и приходят всё новые и новые люди. Один результат – это ли ни повторение?

Тем не менее, последний вопрос Федорова не переубедил нас, и каждый ушёл домой при своём мнении.

А ночью мне снова снилось дерево. Оно преследовало меня и не собиралось отпускать. Даже утром, когда я проснулся, оно мелькало в каждом образе, который мне представлялся, и я не мог уже ни о чём спокойно подумать, чтобы не видеть перед собой этой унылой картины. Мне не удавалось понять, почему такое происходит, ничто не могло дать нормального объяснения. Я пытался догадаться, пытался изменить что-то в течении жизни, но ничего не менялось и я продолжал следовать неизвестно чему.

И на следующий вечер я снова зашел в ту же забегаловку, на этот раз уже не задумавшись над поводом. Влёк меня какой-то странный интерес, нелепый, но очевидный. Пожалуй, увлекшись этими спорами, я потерял смысл всего остального, что окружало меня раньше – мне стало скучно с ним, как только я обратил более пристальное внимание на его серость.

Я занял прежний стол и стал дожидаться инженера. Мой пустой отвлеченный взгляд ползал по мрачным стенам и упустил момент, когда передо мной возникла Катя. Поначалу я отреагировал лишь кивком головы, не оставляя размышлений, и молчал. Она тоже молчала и смотрела на меня. Затем я всё-таки подумал о неправильности подобной ситуации и очнулся.

- И всё же, Катя, зачем ты так настойчиво ходишь за нами и пытаешься меня переубедить? Неужели тебе нечем больше заняться?

- Я Вас люблю, - неожиданно ответила она.

- Этого ещё не хватало.

Я был совершенно растерян; слова, которые я думал произнести, буквально испарялись с губ, и я моментально забыл все свои доводы. Хотя, трудно было представить, что она могла бы так серьезно заинтересоваться моими сочинениями по другим причинам, и мне следовало понять это раньше. Я непременно желал сказать ей что-то в ответ и ситуация требовала ответа, но появление Федорова помешало мне объясниться.

- Вы были правы, - сказал инженер вместо приветствия. – Я подумал, и решил, что скорее производные порождают первообразные функции, чем наоборот. Первообразными их назвали по порядку анализа, расследования от следствия к причине. Производные, наверное, тоже могут быть следствием первообразных, но мир, судя по всему, именно производную имеет в своей основе.

- К чему Вы клоните? – подозрительно задумался я.

- Возьмем рассмотренный пример развития скорости, - начал он водить руками. – Ведь Вы верно тогда сказали, что скорость становится причиной ускорения. Когда возникает идея скорости, она – идея эта – пытается создать в физическом мире какую-то закономерность, которая приведет к её воплощению. Идея скорости является причиной возникновения физического ускорения, следствием которого становится уже физическая скорость, соответствующая своему идеальному замыслу.

- Это мне Платона напоминает, - заметил я.

- Тогда уж Вы тем более должны такому мнению симпатизировать, - пошутил Федоров. – Так и получается, что в физической реальности настоящее следствие наступает раньше причины. Эта их связь преломляется при переходе из идеальной системы в реальную.

- Вот точно так у Платона и было, - подтвердил я. – Он назвал бы это первоначало эйдосом скорости. Эйдос создает в реальном мире свой аналог, который в процессе своей жизни стремится воссоздать свою начальную, идеальную форму. И так все вещи осуществляют свой жизненный путь, совершенствуясь, когда умирают и перерождаются в лучшую форму. Однако, я никогда не задумывался над примерами, пока Вы не объяснили мне функционирование этого закона столь наглядно. И всё же это свидетельствует лишь о том, что мы повторяем только свой эйдос, находящийся в идеальном мире, а в мире вещей нам нет повторения, потому что всякое наше новое станет нашим продолжением.

- Да, наверное повторения нет, поэтому всё настоящее существует только в единственном проявлении, и от него нельзя увернуться, оно обязательно находит своё соответствие, - двусмысленно заявила Катя, словно говорила не только с нами обоими, но о чём-то и персонально со мной.

- Хочешь сказать, что я в любом случае смогу понять тебя, если ты чувствуешь что-то, что может проявиться только через меня? – так же ответил я ей.

- Если Вы этому соответствуете, то ни в ком другом я не смогу этого найти, - продолжала она. – И если это преобладает во мне, то я всегда буду замечать несоответствие во всех других, даже до знакомства с Вами. Вы обязательно поймете меня и ответите мне взаимностью, если я понимаю это через Вас, потому что на самом деле мы понимаем одно и то же – просто неповторимость создает иллюзию непонимания.

- Ты опять о своих убеждениях, - сказал я, на что Федоров тут же согласно закивал. – Но с чего бы такая уверенность? Оглянись, и признай, что ты просто внушаешь себе это без каких-либо оснований. Это по молодости так: хочется верить, и верить в то, что просто можно верить. По молодости часто подменяешь знания верой, убеждая себя в чём-то, если оно кажется тебе правильным. Очень часто правильное выглядит совсем неубедительно, но пойми, Катя: оно не перестанет быть правильным только из-за того, что его не понимают.

- Но ведь должно быть наоборот! – спорила она. – Кому, как не нам, определять правильное и неправильное для нас? Вы собираетесь жить просто для поддержания вращения мира? Это глупо. Вы не обращаете внимания на собственные жизни, потому и не находите понимания. Посмотрите – оно же прямо перед вами! Неужели так сложно просто взять и понять человека, который стоит перед тобой! Зачем в это время объяснять его себе, глядя вдаль, когда он всю жизнь свою готов представить, как на ладони? Ведь именно за пониманием сюда все приходят.

- Но есть принципы, - возразил я. – Ведь не станешь же ты отвергать то, что считаешь правильным? И раз уж тебе так важно самой определять свои ценности, то принципы для тебя ещё более важны. Мы не можем вместе понять одного, потому что смотрим на него каждый по-своему – но хотя бы смотрим на одно. А если мы будем лезть со своими личными взглядами напрямую друг к другу, то понимание станет вовсе невозможным.

- Люди для того такими изменяющимися и устроены, чтобы иметь возможность подстроиться под то, что для них более удобно, чтобы иметь возможность понять, если нужно понять. Вы не хотите оценить той великой способности, которая нам дана, и стремитесь обратно к общим закономерностям.

- Как же ты не можешь понять, Катя, что в сравнении с этими общими закономерностями мы и находим свою индивидуальность, обнаруживая отличие своих взглядов не просто на что-нибудь мелкое и сопоставимое с самими нашими взглядами, а на то, с чем мы всегда будем соотноситься одинаково, потому что все наши мелкие изменения в сравнении с вечным законом ничтожны.

- Бросьте спорить с учителем, девушка, если не имеете настоящих аргументов, - остудил Катю инженер. – Даже если ты права, то позиция твоя слишком слаба. Обдумай всё как следует, и старайся впредь пользоваться не только моралью и чувствами, какими бы идеальными они у тебя ни были, но и о логике не забывай, чтобы любому можно было объяснить свою правоту. И если уж ты права, то ты не имеешь права не сделать этого.

Катя смутилась и не стала возражать. Федоров погладил у виска, пытаясь припомнить, о чем ещё хотел сказать, посмотрел на меня, прищурившись, и вернул мысль:

- Как Вам последние газетные слухи?

- Мне? – удивленно посмотрел я по сторонам.

- Да, я Вас спрашиваю.

- Признаться, я как-то даже отвык от газет.

- И давно Вы в них не заглядывали? – поинтересовался Степан.

- Да примерно с тех пор, как в последний раз писал им что-то, - припомнил я. – Уже недели две, может.

- Так вот из-за чего они на Вас обиделись, - объяснил что-то себе Федоров.

- Простите? – растерялась моя память и логика. – Не могу сообразить, о чём Вы именно.

- Вот, теперь они пишут, что с Вами какая-то молодая особа во всякого рода сомнительные заведения заходит, - отстраненно прокомментировал Федоров. – Вроде как Вы вовсе не собираетесь никакой книги о городе писать, а молодежи мозги пудрите во всю. Они начали сомневаться в Вашем таланте.

- Я и не заявлял ни о каком таланте, - удивился я.

- Вот-вот, - подтвердил Федоров. – И неспроста ведь про Вас на центральном телевидении ничего не говорят давно. И в Москву Вы почему-то до сих пор не уехали.

- А я и не собирался. Что мне делать в Москве?

- Вот они и утверждают, что нечего. Просто Вас не взяли. Вы давно не писали ничего нового, так что Ваш авторитет слабеет с каждым днем. Мэр ведь так ждал, что к нам приедет телевидение, а Вы его подводите!

- Да кому я что должен? – разозлился я. – Я не спортсмен, чтобы моё участие обязывало меня к результатам. Никаких обязательств я не себя не брал, кроме этого несчастного обещанного рассказа. Но не обещал же я им сделать всё сиюминутно! Это они читают, когда хотят, а не я пишу, когда им хочется.

- Но скоро они узнают и о том, что молодая особа суть Ваша же ученица, - развел руками инженер. – Вот тогда-то они поговорят вволю.

Катя смущенно смотрела на меня, боясь произнести слово и лишний раз привлечь внимание к своему легкомыслию.

- А родители твои ничего тебе не говорили? – спросил я у неё.

- Мне неловко, – тихо промолвила она, - но они ничего не знают. Они, конечно, не поймут, но мне интересно с Вами.

- И всё же это не повод, чтобы подставлять меня под удар, - всплеснул я руками.

- Да, - виновато потупила она взгляд. – Но я не могу по-другому.

Мне оставалось только вздохнуть и смириться. Как я мог помешать ей ходить за мной? Правда, можно было запретить в жесткой форме, обидеть её, в конце концов, но мне не хотелось идти на ненужную грубость, да и не задумывался я над этим, как было бы должно.

Дома я думал о происходящем безумии. Не представлял, как можно выбраться из этой ситуации, и только чувствовал, что вязну всё больше. Нужно было позвонить Ане, которая ждала, пока я разберусь со своими неопределенными делами. Однако я тянул и с этим, потому что просто никак не мог решиться. Видимо, я действительно боялся пойти на попятную, запутаться в своих представлениях – хотя, к тому моменту это уже произошло со мной. Мне так и не удалось убедить себя склониться к чему-то.

С каждым следующим днем я всё определённее чувствовал, что ситуация усугубляется, однако так и продолжал свои ежедневные беседы с Федоровым всё в таком же регулярном присутствии Кати. Как ни пытался разубедить её, она всё сильнее противилась моим отговоркам и всё больше и чаще, при каждой возможности, старалась намекнуть мне о том, что я, по её мнению, должен чувствовать к ней. День за днем, буквально на моих глазах, эта вера перерождалась в ней в одержимость. Спустя неделю её совсем уже нельзя было узнать: она говорила совсем о другом, смотрела на меня совсем по-другому и не желала ничего более замечать перед собой.

Федоров тоже стал выглядеть иначе. Он пил так много, что зачастую не мог под закрытие заведения встать из-за стола, а однажды его даже оставили ночевать там. На работе его некем было заменить – трезвых там действительно редко можно было найти, - поэтому его не увольняли. И всё же со временем контора, в которой работал инженер, начала писать недовольные письма на радио и в газеты, требуя ограничить моё негативное влияние на её сотрудника – якобы он моим заложником стал. После нескольких таких обращений мне тоже пришлось взяться за перо, чтобы написать ответ, поскольку в школе мне не давали уже прохода, пытаясь добиться объяснений. Мне кое-как удалось убедить общественность в том, что причиной личной трагедии Степана Федорова и его социального упадка является его личная судьба, невозможность реализовать себя по достоинству и атмосфера в нашем городе вообще, а я – просто пытаюсь вникнуть в его измышления, получить из бесед с ним более широкий круг примеров, подтверждающих мои прежние выводы. В результате моего краткосрочного появления в средствах массовой информации после непривычно длительного перерыва шумиха немного стихла.

Говорили мы теперь с Федоровым обо всём подряд. С этих пор вся его личная жизнь ограничивалась нашими беседами: в них она проживалась и в них же обсуждалась снова. Во многом темы наших разговоров лишь косвенно относились к заявленной изначально и мы иногда даже не спорили друг с другом в моменты крайнего несогласия – просто мысленно представляли себе чужую позицию, высмеивая её при том внутри себя.

- Так я и не понял, что Вы имели в виду, говоря о различии уровней и качества, - попросил я как-то объяснений его писем и самых первых размышлений, посчитав, что созрел теперь до состояния, в котором они станут мне понятны.

- Качество мы различаем именно по уровням. Как часы у Гоббса, - неожиданно привел он пример из философии, чем сразу вызвал во мне симпатию. – На новом уровне предмет, или же вещество, проявляется в новом качестве. Он остается тем же, но образует новую форму, имеющую в себе другой принцип даже. Часы можно разбирать на детали, на молекулы. Гоббс говорил это в качестве примера анализа – нужно представлять себе, до какой степени можно анализировать предмет, чтобы понять интересующий нас принцип его действия. Соответственно можно заключить, что при более подробном анализе предмет предстает в другом качестве, утрачивая наглядность одних своих принципов и открывая другие. Можно расплавлять материал, создать из него новую деталь и снова расплавить – качество изменится. Да то же изменение цвета будет являться новым качеством, если мы обращаем внимание на сам цвет, а не на его природу, не на его составляющие. Предмет легко меняет себя, когда используется по-новому. К примеру: на пне можно сидеть, на нем можно рубить головы или вешать с него, либо он может просто торчать и мешать человеку выращивать что-то, обрабатывать землю или строить, – всё это разные качества одного пня. Но во всех них пень повторяется сам по себе, играет всё ту же роль пня. Он не может стать веревкой, на которой вешают, топором, которым рубят, или плугом, которым пашут, – он остается пнем для каждого случая. Другое качество позволяет воспринять процесс абстрагировано от самого качества. И при сравнении мы найдем сходство именно в процессах.

- Примерно понял теперь, - почесал я лоб. – Вообще-то качество есть существенная определенность объекта, благодаря которой он является именно этим, а не иным. Нельзя сказать, что Ваше представление сильно отличается от этого определения…. И всё же несколько непривычно было слышать именно такой аргумент в пользу повторяемости.

- Один и тот же человек предстаёт в качестве актера, когда играет на сцене, в качестве отца, когда наказывает своё чадо или делает с ним уроки. Вы же не скажете, что это другой человек, как не станете утверждать и то, что он не изменяется. И так качества одного и того же объекта меняются. Он постоянен на самом деле, как постоянна жизнь, он изменяется с постоянной скоростью, как и время течет – не скажете ведь Вы, будто время непостоянно в этом. И только качества изменяются на фоне этого постоянства. На самом деле человек всегда только и делает, что повторяет одно и то же в новом качестве – повторяет себя.

Так мы и рассказывали друг другу всё, что приходило в голову. Катя иногда вставляла словечко, но в основном слушала и ждала новых сравнений и образов, которыми мы пытались перещеголять друг друга, истолковывая ту самую атмосферу в свою пользу. Мы всё сгущали и сгущали краски, видя в этом убедительность. В подобной обстановке действительно впечатления были куда более действенным оружием. Инженер всё глубже впитывал в себя атмосферу, не желая упускать её и терять её настроение.

И вот однажды Федоров изрек новую мысль, когда посмотрел на эти пропитые жизни вокруг нашего стола. Он сказал, будто все эти слёзы, о которых он постоянно толковал нам, всё время снова возвращаются. Придёт человек, оставит тут своё горе, а оно возьмет и в другого впитается. Так и приходят сюда люди друг за другом общие слезы выплакивать. Но как ни пытаются утопить своё горе в вине, всё одно опять подбирают его после других, уже изменившимся, но всё тем же своим. Многие гневаются, дерутся даже меж собой, не понимая чего-то – а на самом деле им просто плакать хочется, а слёз нет. Так и пропадают здесь жизни.

Так, он говорит, мы и повторяем постоянно не только друг друга, но и самих себя. Кажется нам, что мы кому-то сочувствуем, а на самом деле всего лишь повторяем свои переживания, увиденные в чём-то знакомом. Я возражал ему, что это всё равно новое, но он не слышал меня.

А Катя и вовсе отчаялась, наблюдая день за днем его стеклянный взгляд. Мне никак не стоило позволять ей бывать в таких местах, тем уж более, что слишком впечатлительна она была касательно своих убеждений. Она постоянно указывала пальцем на пьющего одну стопку за другой инженера и говорила о необходимости того понимания, которого желала от меня добиться. Она пыталась убедить меня, что мне нужен этот смысл, что я пропаду без него, а потому в глубине души готов уже принять его – просто сопротивляюсь. Не знаю, если честно, что она себе представляла, говоря об этом.

Вскоре её присутствие в нашей компании стало открытым фактом. Все обвиняли меня в том, что я завлек её своими рассуждениями, вскружил голову. Теперь я не мог отвертеться – никто меня не слушал. Из школы меня не выгоняли только потому, что Катя заявила, что добровольно посещает такие заведения и не перестанет посещать, если даже я запрещу ей ходить за мной. Директор каждый день вызывал меня на ковер и расспрашивал о мерах, которые я собираюсь предпринимать, а я стоял, почти не слушая и не соображая. Коллеги косо смотрели на меня и старались всегда обходить стороной. В учительской я постоянно оказывался один и, в конце концов, привык, что кроме встреч с Федоровым у меня ничего нет.

Родители Кати попытались вообще запретить ей выходить из дома, но она пригрозила им суицидом, если не получит возможности общаться со мной. Отец её приходил ко мне, но сам так и не смог придумать способа, которым я мог бы повлиять на его дочь. Я развел руками и понял, что обречен в этой ситуации на беспомощность.

Ещё месяц газеты писали о том, что моя теория взяла заложников и с её помощью я удерживаю их возле себя, ублажая своё властолюбие. Но я никогда не ставил перед собой цели повелевать чужими умами. Я хотел, чтобы меня могли понять, хоть всегда и оставался убежден в невозможности этого. Может, этим безнадежным желанием я и вызвал в Кате жалость, против которой её доброе сердце не смогло устоять? Ей хотелось видеть во мне что-то похожее, близкое, поэтому она всеми силами пыталась привить мне свою веру. Собственно, в том её вера и состояла – она всего лишь надеялась, что она не одна, но я посмел жестоко разбить её надежду.

И всё же, Катя сама сделалась моей заложницей, а теперь я в ещё большей степени стал заложником их упрямства.

С той поры время понеслось быстро.

Я так и не видел Аню. Мне стало известно, что она передумала и снова уехала. Так и не знаю: чем и на что я повлиял. Все эти её загадки – это то, что я всегда подразумевал в ней и чего сама она никогда не могла вовремя признать. Я почувствовал, что жизнь моя всё же снова опустела, хоть недавно мне и не казалось, будто я мог бы снова что-то потерять. Не знаю. Может быть, с её появлением во мне невольно возникла надежда на возвращение утраченного, отступило прежнее смирение, казавшееся вечным. Да, наверное, я ещё не смирился окончательно.

Опять эти стаканы стоят передо мной. Что я тут делаю? Теперь здесь нет ни Федорова, ни Кати, а я зачем-то прихожу. Впрочем, подобный вопрос я задавал себе всякий раз, когда снова и снова день за днем оказывался с ними за этим столом. Я не мог объяснить себе своих действий, мне стало безразлично мнение окружающих. Я слишком погрузился в этот спор, которому сам создал повод и в который они меня всё-таки незаметно затащили. Да у меня просто не оставалось других интересов в жизни: всё, что меня интересовало, можно было найти в кругу здешних пьяных физиономий, а лучшего этот город предложить не мог – наверное потому, что и в самом деле всех лучших судьба неизбежно вела сюда.

Вот вам и утечка мозгов. Гениев почему-то так и тянет родиться в каком-нибудь подобном захолустье, а потом спиться от недостатка понимания и невозможности реализовать свои порывы иначе.

Закономерность. Тут Федоров прав. Но в том-то вся и беда, что гении не могут повториться, каждый из них рождается по-новому и поэтому утрата каждого непоправима. Так и выходит, что губят их эти избыточные стремления прожить для всех, и приходится им вместо того жить в одиночку. А может это от избытка гениев такая атмосфера складывается? Ведь всем остальным так тяжело их понять, да ещё и каждый из них о чём-то своем непонятном толкует.

О чём я только не задумывался за это время, глядя на своих соседей. Мне ведь так и мерещится теперь, как незримые слезы падают на пол из одних глаз, а потом вновь поднимаются уже к следующему, кто пришел на это место.

Степан навязал мне много образов. А с того дня, как он пьяный свалился с крыши, я всё время вижу везде его слезы.

Так глупо он погиб. Пытался доказать кому-то что-то, но его не понимали – и не только из-за его крайне пьяного состояния и несвязной речи, но и в силу своей чрезмерной ограниченности. В итоге он решил продемонстрировать что-то наглядно: залез на крышу, пошёл по краю и сорвался. А никто ведь так и не понял, о чём он тогда говорил. Жаль. Я уже чувствовал своё участие во всех в его рассуждениях, но о последнем так и не узнал.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒