Кто заложник? 1 страница

Три года уже минуло с тех пор, но мне всё ещё кажется, будто они вот-вот постучат в дверь или лица их появятся в зеркале, выглядывая из-за моих плеч. Мне всё ещё снится, как листья возвращаются на дерево, как слезы поднимаются обратно в пустые глаза.

В газетах больше месяца обсуждали моё поведение, все считали меня виноватым, будто это я совершил преступление. Возможно, так и было. Ведь не зря же мне являются эти образы? Наверное, я был и преступником, и жертвой, и только лишь манипулировал всеми остальными в своем спектакле. Но вот теперь действие закончилось, и я просто схожу с ума.

Платон Снегов был самым известным человеком в наших местах. Известный философ, мыслитель. Впрочем, для всех остальных Снегов просто известен, а для местных он был настоящим кумиром. Теперь от него мне осталось только имя, и слава – совсем уже, правда, другого качества.

Зря, наверное, я приобрел известность в масштабах, превзошедших географию нашего всеми забытого города. Зря обо мне часто упоминали по центральному телевидению, зря приглашали на радио. Всё это родило манию величия в сознании нашего серого городка, манию Платона Снегова. Все до единого, едва ли не до грудных младенцев и домашних любимцев, хотя бы раз держали в руках какое-нибудь из моих первых сочинений; многие даже читали не только все статьи обо мне в местной и большой прессе, но и мои работы. О моей личной жизни народу было известно лучше, чем мне самому. В своем городе я был едва ли не богом, и разве только в церкви мне не молились.

Увлечения эти носили явно нездоровый характер. Огромное количество поклонников из числа передовой увлеченной молодежи осаждали мою квартиру, школу, где я преподавал, магазин, в который я заходил, и всё, что можно было осаждать при моём там наличии. Такое безумие длилось около двух месяцев после появления первых признаков грядущей славы, а потом остыло до более спокойных форм – со мной только здоровались на каждом шагу и постоянно интересовались творческими планами, а в остальном всё было довольно терпимо, тем более что мне удалось привыкнуть к новому положению вещей.

Мне казалось, что до такого уровня обстановка успокоилась как минимум до следующего взрыва интереса к моей персоне во внешнем мире, когда наш город снова начнут склонять во всех новостях – да и не спешил уже я подталкивать к этому ситуацию, немного поостыв в отношении любых грандиозных идей из соображений осторожности. Писал я себе коротенькие статьи в местные газеты, высказывался по всякому поводу на местном радио и продолжал преподавать историю в обычной школе. Складывалось при этом некоторое странное ощущение, но я никак не догадывался подумать о том, что это лишь затишье перед бурей.

Настоящее безумие затаилось и, может даже, задремало, решив пробудиться с новой яростью, неожиданно и по глупому стечению обстоятельств. Оно побуйствовало, проснувшись, и умерло, не оставив после себя почти никаких следов кроме этого помешательства во мне. Личность моя для общества из разряда выдающихся снова перешла в число обычных местного значения, да и значения уже, если честно, даже на таком уровне более не имеет. Всё, что я писал, чем был когда-то интересен, занимает теперь лишь мои собственные мысли, и кроме небольшой протяженности во времени этого ни для кого на самом деле никогда не существовало.

Возможно, и в действительности безумие – это всегда лишь безумие одного человека. Моё безумие, захватив всех на время, оказалось в итоге посторонним для них. А сам я всегда был для них посторонним, и лишь поэтому они были моему безумию подчинены.

Началось всё оттого, что однажды мне, ни с того ни с сего, решилось мне предать известности одну из своих работ. Как-то больше обычного я увлекся изобретением одной теории и даже счёл возможным подчинить ей множество других своих небольших сочинений. Не помню уже наверняка, что именно подвигло меня к таким мыслям, - скорее, это было просто затянувшимся увлечением.

Живет ли человек сам в себе? Возможно, только так он и живет. Весь мир вокруг него существует для него одного и ни для кого больше не повторяется. И так же для мира: всякое безумие – это лишь безумие одного единственного человека, которое ни в ком более не может повториться. И лишь из-за своей неспособности к повторению оно становится заразным, создавая в чужих умах множество подобных форм, стремящихся воссоздать само безумие. И корень всякого безумия есть его неповторимость, невозможность понимания в этом мире, индивидуальность каждого.

И более того. Человек на самом деле никогда не способен даже повторить самого себя, понять свою прежнюю мысль второй раз, поскольку, думая над ней повторно, он видит её в измененной форме, уточненную и дополненную простым возвращением к ней своих размышлений. Ни в этом ли совершенство и несовершенство кроется?

Любое кажущееся понимание – это всего лишь болезнь, которой заражаются на время и которая проходит. Любое понимание будет забыто, когда станет скучным и к нему выработается иммунитет. Потому что и мысли никогда не повторяются, и чтобы всегда думать одинаково, нужно лишь совсем не думать. Мир непрерывно течет, и мы течем с ним, никогда не сохраняя постоянства. Жизнь наша состоит из отдельных фрагментов, которые только лишь кажутся нам связанными, но которые на самом деле так коротки в сравнении со всей жизнью, что мы только и делаем, что умираем постоянно – и только регулярностью оставления своей жизни мы к этому постоянству близки. Каждую секунду наша жизнь заканчивается и мы теряем себя. Даже обретая что-то новое, мы умираем, потому что обретение нового мешает нам повторить прежнее понимание одних и тех же вещей. И сами вещи так же меняются.

Единственная возможность что-то повторить – это лишь случайное изменение к давно существовавшей форме, случайное повторение соотношений и сочетаний. Но и эта почти невозможная случайность продлится какой-то миг, и умрет.

Жизнь – это только прогресс. Прошлого не существует, потому что всякое упоминание о нём всякий новый раз будет искаженным и только лишь будет являть собой очередную часть этого непрерывного прогресса. Нет пути назад. Остановиться невозможно, поскольку изменения, происходящие вокруг, будут означать неизбежность движения относительно них. Бесконечное развитие. Развитие в бесконечность, без какой-либо определенной цели – это бессмыслие.

Если смерть происходит в каждый момент – нет разницы, когда умереть, потому что прогресс в любом случае сведет значение отдельной жизни к бесконечно малой величине. Одна жизнь в сравнении с ним ничтожна.

Прошло время с начала внезапного философского бума, внимание ко мне чуть ослабло, и я снова получил некоторую свободу. Затишье это – то самое, с которого всё началось, - позволило проявиться некоторым отдельным сторонам утихшего беспорядка, обратило моё внимание на его отдельные моменты.

В первое время я не придавал особого значения тому, о чём со мной говорили, о чём я сам рассуждал, отвечая на многочисленные похожие друг на друга вопросы. Теперь, когда вместо общего шума стали слышаться отдельные голоса, желавшие получить конкретный ответ на свой конкретный вопрос, я стал замечать в них индивидуальность.

Я продолжал выступать на радио и обычно говорил на какую-то свободную тему. В адрес передачи поступали письма с различными вопросами, на которые я потом отвечал в эфире. Писем было не так много, большинство из них мало чем могли отличиться друг от друга и вообще не содержали в себе чего-то определенного, но среди общей их массы моё внимание выделило двух авторов, писавших довольно регулярно и упорно придерживавшихся своей линии.

В общем можно сказать, что последняя моя теория произвела на них сильное впечатление и, может быть, именно поэтому им хотелось поспорить с отдельными её моментами. Поначалу мне представлялось, что задача моя будет состоять в том, чтобы объяснить им какие-то утверждения, после чего они согласятся со мной и, может быть, успокоятся. Однако со временем, продолжая обнаруживать всё те же письма, особенно когда остальные слушатели почти перестали прибегать к такой форме общения, я понял, что веду самый настоящий спор, в котором пытаюсь отстоять свою позицию. Причем теория моя находила у моих оппонентов полную поддержку, и они лишь с моим взглядом на неё не могли согласиться. В итоге я понял, что на них она имеет куда большее влияние, чем на меня.

Неделю-другую я продолжал жить спокойно, оставаясь при своих прежних привычках, существуя в прежнем состоянии и с прежним графиком дня. В свободное время я перечитывал эти письма, обдумывал возможные варианты ответа, иногда даже замечал кое-какие любопытные мысли по поводу своей теории. Но позднее, получив уже третье, четвертое письмо от каждого из них, я пришел к выводу, что они просто помешались, найдя основание для помешательства именно в моих работах.

Теперь и я начал думать над этим заново, углубляться и анализировать всё повторно, не собираясь, однако, при этом менять своего мнения. Все мысли мои с тех пор стали содержать в себе один мотив и склонялись в итоге к одним сравнениям – ко всему я примерял свою теорию, и с тем всё больше ввергался в безумие.

Наиболее стойкими поклонниками моего творчества оказались довольно молодые парень и девушка, незнакомые, видимо, между собой и утверждавшие в своих письмах совершенно противоположные друг другу вещи.

Молодой человек до фанатизма поддерживал меня в утверждении, что не существует понимания, настаивая при том, однако, что всё, наоборот, только и делает, что повторяется, и только лишь через это повторение мы убеждаемся в абсолютном отсутствии понимания одних и тех же вещей.

Девушка полностью, всей душой и сердцем, разделяла моё мнение об отсутствии повторения, но желала во что бы то ни стало убедить меня в возможности понимания между людьми. И с тем, надо сказать, она ко мне совершенно пристрастилась, намереваясь непременно добиться моего согласия.

Не знаю теперь, честно говоря, к чему мне нужно было тогда упрямиться, но мое собственное мнение стало для меня делом принципа, и в этом споре все мы решили идти до конца.

И с момента вступления в силу этой принципиальности мне даже стало любопытно познакомиться со своими оппонентами. Можно было предположить, что я видел их уже когда-нибудь и просто не обращал внимания, если они ходили за мной в составе тех первоначальных толп поклонников, не видевших себе более интересного занятия в маленьком городе. К тому же, не раз, наверное, приходилось встречаться с ними в различных общественных местах или просто на улице, поскольку та же малость нашего города не оставляла возможности ни разу не встретиться и не запомнить друг друга хотя бы визуально. Меня всерьёз заинтересовало: кто бы это могли быть.

Федоров С. – подписывал конверты молодой человек. О себе он ничего конкретного не рассказывал и больше говорил о своих впечатлениях, полученных в разных ситуациях и отнесенных к моей теории. Сравнивая различные случаи, он приходил к выводу, что все они являются повторением одного и того же. Всё повторяется, но каждый раз по-новому, и различие этих повторений позволяет воспринимать событие так же, как в первый раз, приходить опять к тем же выводам и снова участвовать в самом этом процессе создания выводов – забывая о них, не имея их заранее, как уже известный ответ к решаемой задаче. Новые условия отвлекают от схожести, но лишь для того, чтобы можно было к этой схожести прийти, повторяя путь и впечатления. Новое состоит в том, что, получая эти впечатления, понимаешь, что они уже были, но получаешь-то их заново и только потом уже, спустя те самые повторившиеся мгновения, осознаешь их повторность. Значит, можно повторить полученное впервые, повторить точно так же – так же не зная об этом вначале. И повторение, по его мнению, – это совсем не случайное совпадение существовавших ранее сочетаний, - это закономерность. И повторяется всё не на новом уровне, а в новом качестве – а это совсем разные вещи, потому что уровни зависят друг от друга и друг относительно друга воспринимаются нами, а качества – нет. Нам всё равно, какие различия в качествах – они позволяют повторить сам процесс, на который мы обращаем внимание, поскольку обращать внимание мы можем только на изменения, и если качество не изменялось на наших глазах, а сразу предстало в измененном виде, то повторение процесса, рассматриваемого при этом новом качестве, будет для нас абсолютным в момент самого повторения. Всё повторяется – меняется только качество.

И в этом молодой человек был чрезвычайно убежден. Такая его убежденность побудила меня углубиться в аргументацию своей позиции, узнать природу его аргументов и истолковать их со своей стороны.

Некоторое время я уделил размышлениям над его предположениями, чаще проводил дни в одиночестве и вообще стал стремиться к уединению, как только предоставлялась возможность. Сначала я не мог найти достаточно убедительных обоснований против утверждений господина Федорова, и решил в таком случае более основательно заняться письмами девушки, которая не оставила о себе никаких сведений кроме того, что зовут её Катя, и своего обратного адреса.

В письмах Катя выглядела довольно скромно, и заметно было, что она очень стесняется идти на контакт. Несмотря на это, убеждения свои она отстаивала не менее решительно и именно убеждения, наверное, помогали ей преодолеть робость.

Катя соглашалась с невозможностью повторения. Прежде, чем что-то становится известным, на него смотрят, придавая ему какие-то воображаемые черты. Таким образом, неизвестное представляется с помощью чего-то уже открытого и новые черты не могут быть представлены верно, так как ограничиваются старыми впечатлениями.

Повтор может случиться лишь, когда что-нибудь произойдет – это его главное условие. Что-то происходит – человек остается тем же человеком, что был и раньше, разве только не таким уже. Человек – почти постоянен, а предметы и явления вокруг него – меняются. Неизвестные прежде вещи создавали картину мира в силу прежнего представления о них, внося столь же заметные краски, как и всё известное. Но теперь, открывшись в своём истинном виде, они не могут не выглядеть так, как они существуют в объективной реальности, и не смогут быть открыты заново. Можно даже при определенном стечении настроений вспомнить прежние представления об этих вещах, но начальные представления всё равно будут искажены наличием того открывшегося, что раньше не находило в них себе места. В любом случае это будет уже новый взгляд.

Повторение возможно лишь в случае, когда что-то произойдет. Произойти что-то может лишь, если что-то изменится. Если что-то изменится в представлении о чем-то – это уже не повторение. А мы ведь только и можем сравнивать открывшуюся часть истины с прежним представлением о ней. И всякий раз новая открытая часть будет менять представление самой истины – значит, мы всё время будем ошибаться.

И единственное, что, по убеждению Кати, сохраняло смысл нашего существования в этом море ошибок – это понимание между самими людьми, одинаково заблуждающимися в своих представлениях. В огромном море ошибок смысл обретает хоть какое-то течение – способность понять ошибки друг друга, разделить их, жить одними заблуждениями, - способность двигаться в одном направлении. Если всё просто перемешивается хаотично, плещется во все стороны, то сами по себе мы не представляем никакого значения – в этом случае мы важны лишь как часть общей массы заблуждений, мы не имеем лица, мы не живем собственной жизнью. В этом случае нет разницы в том, что с нами происходит – главное, чтобы продолжалось волнение, всё равно каким образом.

Катя никак не хотела согласиться с тем, что наша роль в этом мире настолько мала, что ею можно даже пренебречь. Наверное, оттого что я обнаружился в этом маленьком городишке, обнаружил этот городок для окружающего мира – на который все местные жители беспрестанно смотрели широко раскрытыми глазами и который не обращал в свою очередь никакого внимания на них, - в ней появилась надежда на то, что не так уж мы незаметны для других, как нам всегда казалось. Да и все остальные горожане, думаю, в силу подобных представлений заразились похожими надеждами, каждый со своим уклоном. В этом смысле они представляли собой то самое течение, о котором Катя говорила. Но по отдельности каждый переживал всё слишком индивидуально и совсем не повторял ни других, ни даже самого течения – являющего собой совокупность этих индивидуальностей, но ни на одну из них не похожего.

Тем не менее, из всех Катиных рассуждений мне трудно было решить: лучше ли жить одними заблуждениями, чем разными? Выводы её были слишком эмоциональными, а потому заставляли усомниться в своей объективности.

Должен отметить ещё один любопытный момент. Со времени своей никчемности и неизвестности город заметно преобразился и атмосферой своей никак уже не походил на себя прежнего. Новые черты обладали теми же характерными наклонностями, какие были присущи прежнему облику, но существовали теперь совсем в других формах и поэтому выглядели совершенно отличительно. Так я стал замечать, что повсюду, даже в самых непримиримых спорах, доходивших до откровенного мордобоя, люди стремились непременно пользоваться умными словами, с помощью каковых, как им казалось, они подчеркивали свой высокий интеллект и возносились над остальным низменным миром – к которому относили своих противников и в котором сами они оказались лишь по нелепой случайности.

Так в кафе, куда я зашел перекусить в свободный между двумя записями на радио час, мне довелось наблюдать один такой спор. Не обратил внимания на тему, но помню ясно, как разворачивалась дискуссия, и особенно четко помню некоторые аргументы сторон. В спор тогда включилась добрая половина присутствовавших, от чего грохот стоял совершенно оглушительный. Часто слышен был там и тут звон бьющейся посуды и стекол. Основные события разворачивались преимущественно в центре помещения в большой прочно сформировавшейся куче, из которой регулярно вылетали не только оппоненты, но и такие обращения: «Любезнейший», «Почтеннейший», «Приложитесь-ка к этому homo недосапиенсу».

Наблюдать за этим действом было довольно интересно. Хотелось даже узнать, к какому решению придут стороны. Каждая из них упорно и очень принципиально стояла на своем, призывая окружающих к своему здравому смыслу. Однажды вылетевший из кучи ритор любезно пригласил меня присоединиться, но после моего отказа успокоился и глотком минеральной воды. А так мой столик стоял на достаточно благополучном расстоянии от центра событий и не особенно беспокоился их участниками.

Спор ещё не собирался угасать, когда ко мне подсел молодой человек, развернув стул наиболее удобным для наблюдения драки образом. Расположение спиной ко мне не помешало ему начать со мной разговор.

- Вы удачно разместились, - сказал он, наслаждаясь видом драки. – Я же говорил, что они не могут понять друг друга и поэтому постоянно повторяют своё, одно и то же!

Молодой человек повернулся ко мне, улыбаясь. Я посмотрел вопросительно, на что он заметил:

- Не ожидали или просто не понимаете. Степан Федоров.

- Ах, вот что, - догадался я. – Да. Помню Ваши письма, и довольно хорошо. Вообще-то мне больше представлялось, что Вы Сергей, про Степана как-то не подумалось.

Молодой человек усмехнулся и начал есть картошку, с которой пришел за мой столик. Я тоже замолчал и набил рот обедом.

- Но Вы ведь, признайтесь, пересмотрели свою позицию под моим влиянием, - отвлекся он от тарелки.

- Ну, да, - покачал я головой. – Но она не изменилась.

- Верно, - согласился он. – И это означает, что произошло повторение – Вы же снова заняли ту же позицию?

- Да, но не вполне, - позволил себе возразить. – Я уже совсем иначе рассматривал это и даже не по свежим следам. Я думал над тем, что уже сформировано, а это не то же, что было в первый раз.

- Вы просто не можете понять, что это повторилось, потому что не можете понять себя прежнего, когда перед Вами были другие обстоятельства.

- Не думаю, что Вы смотрите на это объективно, - решил я. – У меня складывается впечатление, что мы с Вами спорим о значении слов, а не о существовании или отсутствии чего-то, что понимали бы одинаково.

- Но только к этому и может всякий спор сводиться, - развел руками Степан. – Ведь мы никогда не понимаем друг друга, поэтому не можем и говорить об одном и том же. Точнее, в действительности мы только и делаем, что говорим постоянно об одном и том же, но понимаем всегда только себя в тот самый момент, когда говорим, хотя… на самом деле не понимаем даже этого. Мы ведь и значение слов со временем начинаем иначе представлять.

- Хорошо, - согласился я с мыслью обсудить это более подробно. – Давайте, если у Вас есть возможность, встретимся здесь же через полтора часа и продолжим.

- Пожалуйста. Я ничем сегодня не занят.

Федоров встал и направился уже в не столь живую, как было вначале, кучу, где, судя по всему, собирался скоротать время. Я же отправился на радио.

На передаче меня расспрашивали о новых идеях, о контактах с издателями. Людей интересовало пришествие новой волны популярности в наш город, им хотелось, чтобы его название звучало по всей стране, хотелось видеть себя по телевизору. Ведущий зачитал обращение мэра к горожанам, в котором говорилось, что нам будет очень полезно привлечь к себе внимание, поспособствовать приезду к нам центрального телевидения и иностранных журналистов, и так далее….

Обращение высокопоставленного лица явно вдохновило народ. Потоком восхищений предвкушавшие новую славу слушатели размывали почву здравого смысла под ногами друг друга. Они строили грандиозные планы и охотно советовали мне, как я должен действовать, чтобы помочь их планам реализоваться.

Меня просили написать что-нибудь про наш город, придумать какое-нибудь название с его упоминанием. Горожане давно уже представляли себе… и даже постоянно готовились дать интервью корреспонденту первого канала, рассказать обо мне на всю страну. Многие перед сном думали именно об этом, в чём признавались и во время той передачи, когда звонили в студию. Их просьбы об удовлетворении подобных амбиций становились всё более настойчивыми, но меня мысли тянули в сторону предстоящего спора с Федоровым.

Мне хотелось порассуждать о повторениях, и всякий ответ на звучавший от очередного слушателя вопрос катился именно к этому. На самом деле я только пытался ответить Федорову, по возможности объяснив что-то и остальным. Хотелось найти неопровержимые доводы. Как я догадывался, мои монологи были по большей степени непонятными большинству слушателей, поэтому я старался хоть где-нибудь упомянуть о городе, попытаться, может быть, придумать параллельно какую-нибудь подходящую историю, которая могла бы убить двух этих зайцев. В итоге мне так и не удалось сделать ни того, ни другого, и оба зайца ускакали до следующего раза.

Спускаясь в кафе, я надеялся, что интересные аргументы придут сразу, как только Федоров начнет говорить о чем-нибудь. А так в голове всё было перемешано и не удавалось выдернуть чего-либо по отдельности.

Федоров сидел за тем же столом, из-за которого мы с ним расходились, и держал лёд над правым глазом. Интересный вид приобретала его философия с такой точки зрения. Любопытно было представить его подход к нашему спору, который он так вот непринужденно чередовал с драками и, наверное, ещё со многими разноплановыми способами участия в общественной жизни.

Я заказал стакан сока и сел напротив Степана, принявшись выжидать, пока мой заказ в свою очередь дождется, когда помещение приведут в порядок после недавних событий.

- Давно закончили? – спросил я, глядя на подергивающийся глаз.

- Ссс… ой. Да только что, - ответил Федоров, отведя руку со льдом в сторону и щупая бровь другой рукой.

- Ну, и пришли к какому-нибудь выводу? – продолжил я любопытствовать.

- Да, собственно, к концу уже о чём-то другом речь зашла, и многие перебежали в связи с этим на другую сторону. Мне, признаться, так и не удалось сориентироваться в новой реальности, за что и пришлось пострадать больше положенного – от обеих сторон досталось.

- А выйти из спора не могли? – деликатно заметил я.

- Да уж куда там выходить, раз залез, - вздохнул Федоров, нащупав увеличение объема надглазного материала, и, сравнив на ощупь с рельефом соседней поверхности, вернул лед на первоначальную позицию. – Глупо было бы наполучать синяков и не дождаться конца драки. Какой смысл тогда начинать?

Наконец, передо мной оказался стакан с соком и, приложившись к трубочке, я решил перейти к запланированной перед расставанием теме.

- Что касается нашего спора, то для начала мне было бы проще послушать, что именно Вы называете теми или иными словами, и тогда я смогу представить, в чём именно мы с Вами расходимся.

Федоров ещё раз проверил свою бровь, и положил пакет со льдом на стол. Сначала его лицо выражало неопределенные раздумья и мне казалось, либо он не помнит того, что я сейчас сказал, либо думает обо всём подряд, что только попадает на ум, но через несколько секунд взгляд его направился ко мне и изобразил готовность ответить.

- Не знаю, сможете ли Вы понять так, как я могу это объяснить, - засомневался он, едва начав. – Я могу достаточно точно описать схему, но это больше касается физики, а Вы, наверное, по большей части лирик, и некоторые прекрасно представляемые мной вещи Вам неизвестны.

- Попробуйте, - поддержал я. – Физику мне изучать не приходилось очень углубленно и математическая сторона философии мне, действительно, открыта не так широко, но думаю, что в общем я смогу представить.

- Хорошо, - посмотрел Федоров исподлобья взглядом экспериментатора. – Обрисую Вам схему. И вообще хочу сказать, что именно как повторение схем я подразумевал повторение, о котором говорил. Всё имеет аналоги в различных проявлениях, и даже на аналогичных ролях участвует в различных законах. Это происходит потому, что изначально в основе мира заложено не так много параметров, чтобы представлять себе разнообразие из одного только их перечня. Поэтому разнообразие они пытаются создать всевозможными своими сочетаниями и качественными изменениями. Но как они ни меняются, всё равно продолжают быть такими же начальными параметрами, какими были созданы, только повернутыми чуть-чуть, может быть. Всё разнообразие на самом деле представляет собой одну единственную схему. Все различные для нас варианты по сути всего лишь являются частным случаем одного общего для всех них закона. И лишь из-за нашего непонимания мы не видим их общих принципов и представляем себе разнообразие в их различных упрощениях относительно основной закономерности, которой они все одинаково подчиняются.

- Подождите, - перебил я. – Почему они подчиняются одинаково? Ведь упрощены в них разные стороны.

- Конечно одинаково, - всплеснул руками Федоров. – Они все подчиняются полностью и все целиком соответствуют. Только для разных начальных условий, для разных координат. Но тенденция у них одна, и, перейдя на место других условий, изменив какой-то параметр, они станут именно тем же и повторят собой ровно то, что и до них этим условиям соответствовало.

- Хотите сказать: мы все живем по одному закону? – понял я. – А значит – одинаково?

«Но тогда, будь я на его месте, а он на моем, - ничего бы не изменилось. И если я стану таким же инженером, то стану думать так же, а потом, заняв какое-то другое место, непременно буду думать соответственно ему, и мои мысли не будут отличаться от мыслей моих предшественников». Тогда мне действительно сделалось ясным, что мы всерьез с ним расходимся.

- Да. И именно Ваша теория о непонимании разрешила объяснение моей точки зрения и доказала, что всё именно так, - подчеркнул Федоров.

- Одна схема. Любопытно, - задумался я, и понял, что мне нужен тайм-аут. – Знаете, мне кроме Вас ещё писали на эту тему и спорили как раз о противоположном. Я нашел интересное утверждение в тех письмах: разные части одного и того же не могут быть одним и тем же между собой.

Я вспомнил, конечно, и дальнейший вывод, который делала из этого Катя.

Общество разделено на людей, и все они созданы быть частью чего-то разбитого. Поэтому каждый должен стремиться найти соседний осколок, с которым он идеально складывается. А поскольку изначально все осколки представляли собой целое и разделение предмета не ведет к исчезновению каких-то частей, так как, на сколько бы осколков его ни разбить, всё равно разобьёшь на большое число пар фрагментов, существовавших рядом, - тогда и воссоединение их вполне вообразимо, даже если требует какого-то упрочнения связей. А значит и понимание возможно. И нужно только найти своего соседа.

- Однако, Вы не слушаете, - заметил Федоров.

- Да, задумался, - извинился я. – О чем Вы сейчас начали?

- Сначала я спросил, почему Вы свой сок не пьете, а потом только начал говорить и, не найдя с тем временем реакции на свой первый вопрос, понял, что Вы не слушаете.

- То есть я ничего не пропустил? – спросил я, взявшись за стакан, едва снова не задумавшись при этом над только что прозвучавшим объяснением.

Мне стало интересно взглянуть на себя со стороны, и я понял, что взгляд с двух посторонних и противоположных позиций укрепит мою теорию и усовершенствует моё личное представление о ней.

- Безусловно, все живут по одной схеме, - вернулся к прерванному разговору Федоров, выставив передо мной раскрытую ладонь, словно демонстрируя ясность излагаемого. – Всё построено на аналогиях. Я, например, недавно только стал инженером и мне намного удобнее говорить о том, что въелось в мою голову. Вы же не станете спорить, что физика объясняет мир, а то, насколько действенны её расчеты, доказывает их справедливость и справедливость её представлений и законов?

12 3 4 5 6 Следующая ⇒