Кто заложник? 3 страница

В школе время текло как-то само собой. События происходили вокруг меня независимо от моей реакции на них; вопросы о продвижении моей новой работы про город завершались всё теми же изображающими понимание взглядами, находившими что-то в отсутствии определенных ответов.

По поводу сочинений я сказал что-то невнятное, чего и сам не понимал, наверное, и только пообещал сделать окончательные выводы к концу недели. Класс тоже был теперь в курсе, что я читаю их работы, и с любопытством искал во всём мою на то реакцию.

Я всё ещё пытался уложить в голове позавчерашние рассказы Федорова и перестроиться под новый формат общения, к каковому, честно говоря, не привык. Истории инженера наводили меня на некоторые неопределенные размышления, особенно в связи с увиденным, но не могли даже подойти своим настроением к теме нашего спора. Я был несколько удивлен такой широте подходов к вопросу, тем более что многие из этих подходов, как казалось, вряд ли могли вывести к сути проблемы.

Моё настроение действительно изменилось, но я понял, что мы только ходим окольными путями, собирая вокруг всё незначительное и пытаясь из незначительного воссоздать суть вопроса. Думаю, Федоров пребывал именно в этом смутном настроении, и своей несовершенной логикой оно лишь подталкивало его к различным радикальным убеждениям. Многое слишком односторонне бросалось ему в глаза, и почему-то именно о постоянстве повторений он решил сделать вывод из этих доводов настроения. В первый день и по письмам он показался мне человеком железной логики, физиком по крови, видящим вокруг устойчивые связи всего со всем. Но, думаю, чего-то ему не хватало, и поэтому, совсем не свойственным для своей личности образом, он очутился под влиянием того, чего не мог толком объяснить. Ему хотелось чувствовать правду в этом – наверное потому, что с помощью логики правда была слишком трудно достижимой и не верилось, что логика может привести её к какой-то окончательной форме. Бесконечные размышления ткали вокруг огромную паутину формул и всяческих промежуточных выводов, но так трудно было прийти к чему-нибудь общему для всех них, таким долгим казался этот путь – порой даже бесконечным.

Федоров, наверное, постоянно замечал, что всякие выводы являются лишь предпосылками для новых размышлений, повторяют собой общую идею, но не ведут ни к чему конкретному. Какое-то отчаяние чувствовалось в нём. Он не верил уже в возможность самому чего-то достичь, последовательно добраться до какой-то определённости. Он надеялся только угадать – отодвинул логику в сторону и подчинил её предчувствиям, занявшись самой настоящей казуистикой.

В целом большинство моих размышлений в тот день были об этом. Занятия протекли будто бы сами по себе, возможно слишком пресно в сравнении с их обычным течением. Я не обращал особого внимания на посторонние события, да и размышления мои были какими-то бесцельными. Тогда я заметил, как тянется жизнь.

В первый раз я смог почувствовать то, о чём писал в своей работе. Висело ощущение некоей тянущейся мимо нити, бесконечной, непрерывной, и с тем бессмысленной. Она тянется, и будет тянуться. Может быть, это показалось Федорову повторением? Но в том-то и дело, что это не может быть повторением – это всего лишь одно непрерывающееся действие. Так скучно. И я понял, что именно скука руководит им. Опять почему-то вспомнилось дерево.

Во время последнего урока в класс заглянула Аня и вызвала меня в коридор. Я не удивился, как теперь помню, - в тот момент подобное развитие событий показалось мне слишком напрашивающимся.

Я снова понял всё, о чём она станет говорить; понял, что она и сама не замечает в своих действиях слишком очевидной логики. Да, тогда я понял, что это не чувства, потому что её поведение было слишком далеким от стихийности, даже если она действительно не успевала обдумывать всего, что с ней происходило. Это было просто её поведением – совокупностью её принципов, которые в тот момент включились все сразу и взяли над нею верх. Она просто не успевала понимать всего, поэтому казалась себе искренней.

Да, наверное, я слишком циничен, рассуждая так, но так ведь всё и было. Хотя, быть может, я и в самом деле всего лишь ищу себе оправдания. Но почему бы мне оправдываться только перед ней? Ах, это точно сумасшествие так вертит теперь мои мысли и посторонние сомнения в моей голове. Я всё равно не разубежусь в своих выводах, никакое чувство вины не заставит меня сделать этого. Я был прав во всём, как бы ни смотрели на это теперь.

- Ты рассказала всё газетчикам? – спросил я.

- Да, - обидчиво ответила Аня. – А что мне оставалось делать? Я была одна и мне не к кому было обратиться. Мне нужно было понимание.

- Тебе не к кому было обратиться, и ты решила обратиться сразу ко всем, - съязвил я, убедившись, что именно недостаток внимания движет ею, и ей нужен не я, а внимание, которое она получит от окружающих, заняв более публичное место. Ей просто хотелось, чтобы ей завидовали, как она завидовала остальным и как завидовала бы себе, развивайся всё иначе.

- Зачем ты так говоришь? – обиделась она. – Я не сделала тебе ничего такого, за что можно было бы так обращаться со мной. Это твой приятель приучил тебя так разговаривать. Ты же знаешь, что у нас анекдоты про них рассказывают. Он совсем тебя испортил.

- Какие ещё анекдоты? – не мог я понять, к чему она клонит.

- Простой анекдот: трезвый инженер, - усмехнулась Аня.

- Ну и что, - едва не возмутился я. – У нас много разных людей в городе, и все они живут и думают. Если кто-то спился – это не значит ещё, что он стал хуже остальных. А тем более уж не стоит тебе считать, что этот инженер обладает меньшим правом претендовать на моё общество.

- Ты хочешь сказать, что я хуже него? – покраснела Аня.

- Я не хотел сказать этого. Просто я сам решаю, с кем мне общаться. Почему ты должна мне указывать?

- Потому что ты любишь меня и не понимаешь этого, - схватила она меня за руку.

- Подожди, - запутался я. – Не кричи только – и так уже все будут теперь о нас говорить. Зачем ты пришла сюда? Ну, почему именно в школу?

- Ты боишься их, - потрепала она меня за рукав, призывая одуматься. – Ты просто боишься их сплетней. Они мешают нам?

- Зачем ты пришла в школу?

- Не обращай на них внимания. Все и так за тобой везде наблюдают, - уговаривала Аня. – Платон, ты же знаешь, что это нужно и тебе; нам всё равно нужно поговорить. Зачем ты избегаешь меня?

- Нет, - схватился я за голову, переставая понимать, чего я действительно хочу. – Это…. Это не так. Мы же должны были поговорить ещё тогда, но ты убежала.

- Когда, ты имеешь в виду? – не поняла она.

- И тогда тоже, - сказал я. – Ты сама ушла от меня и от моих объяснений. Послушай, Аня. Мне действительно очень сложно сейчас в этом разобраться и даже думать об этом. Голова забита, я едва соображаю. К тому же, у меня ещё очень много дел, которые я не успеваю сделать. Пожалуйста, не приходи больше в школу. Я позвоню тебе на следующей неделе, как только разберусь со всем. Возможно, мне ещё стоит как следует задуматься.

Похоже, мои слова успокоили её и даже обнадежили. Она ушла, полная уверенности в правоте своих суждений, решила, что я признал свои чрезмерно высокие чувства к ней, да и сама убедила себя в таком же отношении ко мне. Так нелепо! Но в тот момент я действительно засомневался.

Вернувшись в класс, я отчетливо разобрал необычную тишину, исполненную таким странным вниманием.

Не знаю. Моя жизнь превратилась не просто в аквариум – я чувствовал, что аквариум этот стал интересовать всех больше, чем мир, который его окружает. Это скорее даже был какой-то аквариум в аквариуме. Моё окружение увлеченно наблюдало за мной, не обращая внимания на то, что и за ними в то же время ровно так же наблюдают со стороны. Мне виделось, что так я оказался завернутым во множество оболочек, за каждой из которых расположились любопытствующие зрители, и все в конечном итоге рассматривают меня. Как ни пытался я вырваться мысленно за пределы последней оболочки, где все бы двигались друг относительно друга так же, как и относительно меня, - так и не смог представить себе подобного.

Да, в то время для меня началось схождение с ума.

С тех пор я стал постоянно замечать, что все смотрят на меня слишком странно и неестественно, в разговорах обязательно держатся на дистанции, никогда ни на чём не настаивают и ни в коем случае не желают вступать в спор. Действительно, я не смог вспомнить ни одного раза, когда кто-нибудь попытался бы поспорить со мной. Если кто-то бывал не согласен, то после моих возражений обязательно уходил от разговора. Даже учеников не удавалось вовлечь в какую-нибудь длительную дискуссию: если я начинал говорить – они сразу замолкали, а если я просил поспорить их между собой – они постоянно оглядывались на меня и ждали моей реакции, прежде чем привести какой-либо довод в свою пользу. Так же и в сочинениях они во всём соглашались со мной и повторяли мои выражения.

Я проверил почти все тетради и уже отчаялся найти хоть что-нибудь отличное от общей массы. Я не знал даже: как их можно оценить, что сказать. Мне было совсем неинтересно.

Правда, позже, отдохнув некоторое время, я решил допроверять работы и покончить с этим обязательством. Первое же из оставшихся сочинений показалось мне довольно знакомым. В какой-то момент я подумал даже, что писал об этом раньше или размышлял об этом, но сразу чувствовал, как оно противоречит моим убеждениям. И это ощущение противоречия было знакомо – начали приходить мысли о том, что встречался с подобными рассуждениями не так давно, однако не удавалось вспомнить: кто об этом говорил. Со мной спорил Федоров – но тут всё было слишком романтично настроено и никак не подходило его пессимистическим утверждениям. Больше ни с кем я не общался: Аня об этом не говорила, на радио мне задавали вопросы о всякой ерунде, в школе со мной только здоровались и спрашивали, как дела. И всё же слишком знакомо.

Вообще-то я не любил заглядывать в титульный лист, когда начинал проверять какую-то работу, и об авторе узнавал только через некоторое время после того, как ставил оценку, чтобы не возникало соблазнов исправить её из личных симпатий. Теперь же я залюбопытствовал.

«Патрикеева Екатерина». Я припомнил её сразу же, и мои впечатления как-то раздвоились. Точнее, мне показалось, что сама Екатерина как-то двойственна и не совсем соответствует напрашивающимся представлениям о ней. Я задумался.

Может быть, на самом деле я всегда был сумасшедшим? Считал сумасшедшим своего соседа, который был помешан на деньгах и только и делал всё время, что пересчитывал их, зарабатывал больше и снова пересчитывал. Куда бы проще было и мне удариться в это. Ему хотя бы доставляет удовольствие такое занятие, а я гоняюсь за чем-то вымышленным и, может быть, не существующим реально. Что за радость: постоянно упускать что-то, чтобы бежать за ним дальше? А теперь ещё и других в это вовлёк.

Катино сочинение стремилось убедить меня в верности своих идеалов, но моё настроение было далеким от обдумывания чужих аргументов. Мне стало казаться, что вокруг меня скапливаются люди, которым я приношу несчастья, заражая их своими убеждениями, а то и просто самостоятельно нанося им вред под влиянием своего состояния.

Вот Аня – может, я действительно любил её. Может, и сейчас люблю? Как бы то ни было, во мне не возникало ничего, что бы ясно свидетельствовало о противном. Зачем же я её оттолкнул? Да просто потому, что понимал, что она не любит меня. Во всяком случае, в ней далеко не было того, что я мог бы сопоставить со своими чувствами к ней. Да она и не задумывалась никогда серьезным образом над настоящим своим отношением ко мне.

Ох, какого труда мне стоило забыть её! А она снова появилась, как только я посчитал, что всё кончено.

А может быть, существовала возможность изменить в ней что-то? Я ведь ни разу как следует не думал над этим. Мне хотелось, чтобы всё было настоящим. Но, может, оно бы и не перестало быть настоящим, если бы я изменил что-то?

А вдруг в ней что-нибудь изменилось за это время – быть может, совершенно незначительное и не проявившееся вначале, но означавшее саму возможность дальнейших изменений, означавшее, что изменения могут реально происходить? Возможно, она осталась той же, что и раньше, но смягчилась при том, позволяя мне изменять её дальше. Однако я не собирался действовать самостоятельно. Может, это было моей ошибкой?

В том прошла очередная неделя.

При следующей встрече Федоров предложил пойти в другой закуток, посмотреть на другую группу лиц. «Сколько забегаловок – столько разных способов спиться», - говорил он. Та забегаловка находилась в более благородном месте, но внутри не сильно отличалась от предыдущей.

В начале разговора Федоров снова упомянул об Ане. Я не очень удивился вновь распространившимся слухам и столь же прохладно к ним относился мой собеседник.

- Есть что-то знакомое, - произнес он с грустью. – Мои женщины тоже начинали проявлять ко мне интерес только после того, как становились мне неинтересными. То ли они не хотят замечать того, что даётся им без труда, то ли в самом деле жалеют. Может, им просто не хочется ослаблять свою власть? Может, это и есть вся их любовь?

- Может, - печально кивнул я.

- Вообще, если задуматься – всё развивается по общему закону. Разные случаи – это производные одного закона. Все исключения – так же закономерны для правила, первообразного по отношению к тому, из которого они являются исключением.

Федоров сделал паузу и посмотрел на меня, ожидая, пока я последовательно представлю себе произнесенное им только что.

- Ну, пусть так, - допустил я.

- Исключение может существовать применительно только к правилу. Проинтегрировав его закон, мы получим тот, который включит это правило наравне с его исключениями. Ведь так? Они ведь по общему принципу разбивались на правила и исключения?

- Наверное, - пожал я плечами.

- Следовательно, - продолжал Федоров, - интегрируя, мы будем получать более общие законы, а, интегрируя до бесконечности, будем стремиться к первооснове мира в целом. Но нет ведь предела этим интегрированиям, потому что всегда будет повышаться степень и прибавляться какая-то начальная постоянная величина. Значит, нет самой первообразующей формулы устройства мира, нет единого начала. Так выходит, что Бога нет и мир был создан простым хаосом. А хотелось бы верить, что мы просто не всё ещё можем понять и Бог на самом деле существует.

- Ну, а вдруг Бог – это и есть Ваша функция в бесконечной степени, - предположил я. – Ведь можно записать такое. А когда подставите конкретные условия, тогда получите, что ищете.

В этот момент к нам подсел мужчина, лет сорока-пятидесяти, аккуратно одетый, хоть и не совсем по моде.

- С вашего позволения присоединюсь к вашей беседе, - придвинул он стул. – Я сам – математик. Меня заинтересовал ваш разговор. Вот Вы говорите, что можно подставить условия, - обратился он ко мне. – Это, конечно, больше было бы понятно физикам, но хочу всё же заметить некоторую тонкость. Условия, если мыслить глобально, – это, скорее, сам закон или производная, то есть какой-то отдельный показатель, более сложный или простой – в зависимости от степени производной. А если Вы хотите подставлять в уравнение, то это стоит называть данными, хотя в физике под условиями часто именно данные подразумеваются.

- Я, честно говоря, тоже об этом подумал в первый момент, - заметил Федоров. – Просто данные эти сами часто являются какими-то функциями и, проектируя что-то, приходится выражать одни функции через другие. Вы, наверное, хотели обратить внимание на значение слова, потому что условие – это то, от чего что-либо зависит. В таком случае под условиями правильно было бы подразумевать общую закономерность, по которой изменяются какие-то параметры. Я ведь физик, в каком-то смысле, - инженер.

- Ах, вот понятно тогда, - обрадовался чему-то математик.

Хотя, и я был бы рад, если бы в споре, к которому я собирался присоединиться, нашелся философ. Правда, и здесь я был не одинок, ведь среди физиков намного больше философов, чем среди философов – физиков. А должно бы быть абсолютное количество как первых среди вторых, так и наоборот.

- Вот тогда по этому же поводу, - продолжил математик. – Возьмем, к примеру, любовь. Вот, она представлена нам как некоторая функция, - нарисовал он воображаемый график на столе. – Допустим, по оси абсцисс откладываем время, а по ординатам – саму любовь. Тогда производная от любви по времени даст нам какой-то дугой параметр – пусть, это ощущения. Когда при течении времени вперед функция любви убывает – производная принимает отрицательное значение. В этот момент мы испытываем какое-то разочарование, хотя сама любовь в это время может оставаться положительной величиной, то есть превышать нуль. А когда график любви идет вверх – мы чувствуем вдохновение, потому что производная в этот момент имеет положительное значение.

- Значит, чувства измеряются показателем «любовь в секунду»? – смекнул Федоров на свой лад. – А что же тогда будет собой означать площадь графика?

- Ну, если по физике, то Вы и сами, наверное, знаете, что площадь графика чувств равна значению функции любви в этот же момент времени.

- Это я и так понимаю, - упрекнул Федоров, требуя ответа на конкретный вопрос. – Любовь-то если на время умножить?

- Так это будет первообразная функция любви! – так же естественно воскликнул математик, удивляясь непониманию. – Уж Вы-то как физик должны сразу подразумевать это.

- Так ясно, что первообразная! – раздражался инженер. – Как функция-то называться будет?

- Это уж Вас надо спросить. Вы – физик, Вы и должны представить, что она из себя означает. Наше дело – проинтегрировать.

- Проинтегрировать и мы можем, - разочаровался бесполезностью собеседника Федоров.

Как я понял, им так и не удалось прийти к конкретному выводу по поводу первообразной любви.

- А если подумать, - заметил Федоров, - то причиной часто бывает именно производная, а первообразная – следствие. Хотя, и обратная связь есть. Да. Первообразная обычно подразумевает собой этакую потенциальную энергию, которой обладают производные. Вот, к примеру, путь становится следствием скорости, а скорость – следствием ускорения.

- Это ещё не известно, существует ли скорость вначале, - наконец, включился я.

- Ну, скорость ведь в любом случае изменяется от ускорения, - возразил Федоров. – Но Вы правы – вначале она тоже существует, даже если равна нулю, однако и начальная скорость должна быть следствием ускорения.

- Но если взять путь и скорость, - начал соображать я, - Вы будете выбирать скорость, исходя из пути, который хотите пройти за определенное время.

- Интересно, - загорелся взгляд Федорова. Математик тоже зачесал затылок. – То есть, Вы хотите сказать, что зависимость может быть и обратной? Я представлял иначе, но Вы правы. Мы ведь часто и ускорение выбираем в зависимости от скорости, которую нам нужно развить. И даже время пуска машины мы изменяем при проектировании, чтобы ограничить ускорение.

- Если бы среди нас был экономист, то он бы сказал Вам, что именно время Вам стоит учитывать в первую очередь, - упрекнул инженера математик.

- Если бы был экономист, то он бы ничего не понял в моей системе моделирования, которая учитывает, если желаете знать, всё, - обиделся Федоров. – Я хотел сказать о другом. Мы воспринимаем причины и следствия именно в таком порядке. Они по-разному проявляют себя при синтезе объекта и при его функционировании. При синтезе механизма для нас причины создают следствия в такой последовательности: путь, скорость, ускорение. Нам нужно получить перемещение – мы создаем соответствующую скорость, нужно получить скорость – создаем соответствующее ускорение. А при функционировании – производная будет являться причиной изменения функции. Так же и мир функционирует – он воссоздает функции, которые были в него заложены.

- Эх Вы и даете, физик! – воскликнул математик. – Ну, как Вы могли не обратить внимания на то, что подставляете всё равно один параметр, от которого всё зависит, – время! Вы же не можете подставить ускорение и получить скорость. Это не от ускорения скорость зависит, а от времени. Просто эта их зависимость от времени связана через дифференцирование и интегрирование. Не зависят он друг от друга – как Вы не можете понять?

- Да всё я правильно говорю! – разгорячился Федоров, озираясь: не готовится ли поблизости драка, чтобы не начинать её самому. – Вы сами ничего не понимаете!

- Да вы, физики, все такие тупые! Только зазнаваться можете!

- Да это вы, математики, завидуете, что вам нобелевскую премию не дают, - съехидничал Федоров. – И, как вижу, не зря.

- Пока физикам дают нобелевскую премию, математики спят с их женами, – ответил математик любезностью на любезность и ушёл не переубежденным.

- Что он так? – спросил я покрасневшего от негодования Федорова.

- Да у нас часто об этом шутят, - отмахнулся инженер. – Говорят, что математикам Нобель не велел премию давать, потому что от него жена ушла к математику.

- Слышал такое, - припомнил я. – По Вам можно предположить, что и от Вас жена к математику ушла.

- Слава Богу, я не успел жениться, - перекрестился Федоров и дернул полстакана водки.

Я хотел попросить его прокомментировать эту фразу, но он отвлекся куда-то в сторону и продолжительным верчением вынудил меня оставить свою просьбу не озвученной.

Я смотрел на окружающих и видел в них множество разных, но удивительно похожих судеб. Многие, наверное, начинали так же, как Федоров. Неужели все так заканчивают? В тот вечер, стоит признать, подобной мыслью обстановка действительно произвела на меня впечатление. Может, я даже поверил Федорову на мгновенье. Угнетало всё как-то и принуждало смириться с подобным исходом для себя. Только засосёт – и смиришься. Вот я и смирился ныне, но всё равно правда за мной осталась – ведь жизнь-то мы по-разному прожили, да и сейчас итог этот нами каждым по-своему воспринимается.

- Ну, не успел, так и слава Богу, - повторил я последнюю фразу своего приятеля, после чего он вернул внимание ко мне.

- Да, - опомнился Федоров, зачесавшись за ухом. – Про другие случаи хотел рассказать. Отвлек меня этот математик, придурок!

Однако, он тут же вспомнил о чем-то ещё и, заглядывая мне за плечо, позвал кого-то:

- Ах, да. Что ты там сидишь? Подсаживайся давай!

Ко мне придвинулся стул, и за наш столик подсела девушка.

- Вот, - произнесла она.

Я повернулся в её сторону, и едва на пол не свалился от неожиданности.

- Катя! Патрикеева! Ты-то здесь что делаешь?! – и, требуя разъяснений, уставился на Степана.

- А что? – развел он руками. – Ну, узнали ведь. Она сказала, что ученица Ваша, вот я и позволил к нам присоединиться.

- Вы с ума сошли! – схватился я за голову. – Мало мне разговоров.

- А что? – не понимал Федоров. – Чего она стесняется к Вам-то подойти? По мне, так пускай сидит, жалко мне что ли.

- Что ты здесь делаешь, ну, что тебе тут делать? – обращался я к Кате, призывая к здравому смыслу. – Тебе и восемнадцати лет нет ещё, а ты в такие места ходишь. Вообще девушкам здесь не место.

- Что Вам? – оправдывалась она. – Место как место. Здесь не обязательно напиваться до потери памяти, а человек имеет право быть, где желает. В наше время и не туда остальные ходят, хоть те места и кажутся более приличными. А восемнадцать мне через полгода будет.

- Да пусть сидит! – успокаивал меня Федоров, хотя ему-то было всё равно.

Он вообще не соображал, что делал, и я убедился, наконец, что на своём он помешан весьма основательно, а остальное его нисколько не интересует. Не знаю: в драке ему решающий удар по мозгам нанесли или алкоголь это сделал? Неважно. Я взялся за голову и от безысходности стыда уперся взглядом в стол. Щеки и уши мои горели, мысли, зажженные от них, бешено метались из стороны в сторону, ничего не решая.

- Я слышала ваш спор недавний, - толкнула меня Катя, обращаясь при этом к Федорову. – Так вот, я не согласна, что любовь – функция времени. Она постоянна.

- Хотите сказать, что человек рождается с нею и просто не замечает в себе с самого начала? – оживился Федоров.

- Да. Человек просто не помнит о ней, пока не встретит того, кого должен любить. И она всегда будет неизменной.

- Вспоминает? – повернулся я. – Как у Платона.

- То есть, Вы хотите сказать, что любовь – это энергия? – предположил Федоров. – Как у Лагранжа – она никуда не исчезает и ниоткуда не появляется: она переходит из потенциальной формы в другую – действенную, и опять?

- В таком случае – да, - быстро согласилась Катя.

- Но первообразная от неё всё равно есть, - твердо заявил Федоров. – Она представляет собой прямую, постоянно возрастающую, или же убывающую – если любовь отрицательна. Чем круче эта прямая, тем больше величина любви.

- Под отрицательной любовью Вы ненависть подразумеваете? – спросила Катя.

- Может, - прищурился Федоров. – Но в большей мере много ещё всего другого.

На минуту они задумались и замолчали, позволив мне немного освоится в таком компрометирующем обществе. «Ох, что будет завтра по городу? – думалось мне. – А особенно в школе».

- Так почему любовь нельзя интегрировать? – недоумевал инженер. – Если она, по-вашему, постоянна – это совсем не означает, что она перестает быть функцией от времени. Постоянная – такая же функция, только наиболее низкого порядка.

- Ну, не могу ничего сказать, - растерялась Катя. – Это вообще странно – говорить о любви как о функции.

- Что же странного? Всё является какой-то закономерностью, - настаивал Федоров.

- Признаться, я не очень сильна во всём этом, - задумчиво ответила Катя. – Я просто хочу верить, что чувствую правильно и что мои чувства не менее справедливы, чем Ваша логика и Ваши знания. Всё намного сложнее.

- Наука стремится объяснить всё, и объяснит, - возразил инженер.

- Наука, - вздохнула девушка. – Но не всех объяснений достаточно. Был молодой человек, который любил меня больше всего на свете, больше жизни своей. Я тоже испытывала необычную симпатию по отношению к нему. Он был тем, чего я не могла себе представить, и я даже не представляла себе возможности встретить подобное ещё раз. Во многом он был идеалом, эталоном для меня. Он мог уговорить меня во всём, всё объяснить. Я могла поверить во всё, во что верил он, чувствовать, как он, если бы он только пожелал этого. Но я не могла сказать себе, что люблю его, как не могла и сказать, что могу отказаться от него. Он во всём мог уговорить меня, но почему-то не стал уговаривать быть с ним. А я так и не нашла в себе способностей самостоятельно решиться на что-нибудь.

- Но почему? – возмутился Федоров.

- Когда б я могла знать, почему, - обреченно произнесла Катя.

- Так что же ты чувствуешь теперь? – не терпелось разобраться Степану.

- И теперь не могу сказать, - продолжала вздыхать девушка. – Разочарование в себе. Но поэтому я убеждена, что мы должны понимать друг друга, во что бы то ни стало. Понимание есть, и нельзя проходить мимо него, пренебрегать им, потому что при этом мы не можем знать, чем мы пренебрегаем.

- Так это ты ему писала супротив моей позиции! – воскликнул Федоров. – Она? – обратился он ко мне.

- Ох, - тяжело вздохнул я. – Она. Кто же ещё. Как только я раньше не заметил?

- И всё же, нужно различать первообразную и производную функции, а особенно в любви, - не мог успокоиться Федоров. – Иначе будете заблуждаться и только страдать зря. В любви математика нужна более всего. Я на себе это познал, когда жил мыслями о первообразной, хотя реальность есть всего лишь производная от её планов. Не нужно забывать, что в реальных условиях идеал понижает степени на единицу, и все переменные оказываются на порядок проще, а постоянные вовсе пропадают.

- Что Вы хотите сказать? – не поняла Катя.

- Куда вся эта романтика? Она красива, но слаба, - ответил Федоров, устремив туманный взор в угол. – Мой идеал был не тем, чем хотел и даже обещал быть сначала. Я долго пребывал в мечтах, до того момента, когда в один прекрасный день продифференцировал их, и понял, что близкая подруга оказалась просто подругой, а подруга – обычным человеком – постоянной величиной, от которой в самом деле не стоит ждать чего-либо, какие значения в эту функцию ни подставляй. Никогда между нами не было того понимания, в котором мы себя убеждали.

- Но почему она стала постоянной величиной? – с недоверием спросила Катя. – Вы хотите сказать, что подруга – это переменная первого порядка?

- Да, - без интереса ответил Федоров. – Точнее – нулевого. Но намного хуже, когда их степень имеет отрицательное значение, поскольку в таком случае в первые моменты они кажутся бесконечностью, а потом, с увеличением времени (от которого функция и зависит), они стремятся к нулю.

- Любопытно, - грустно улыбнулась Катя. – Но в таком случае я всё равно буду утверждать, что мы сами влияем на выражение своих функций, а не живем по их законам от начала до конца.

- Романтика, - произнес Степан с сожалением. – Но она выветрится из твоей головы, когда походишь сюда пару месяцев. Ведь это такое же состояние, как и твоя романтика, и оно имеет такое же право играть роль аргумента в нашем споре, как и твое желание посмотреть через розовые очки.

- Я не смотрю через розовые очки, - обиделась Катя.

- Это ты мне через месяц скажешь, - усмехнулся инженер. – А сейчас пора по домам, а то скоро закрывать будут.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒