Кто заложник? 2 страница

- Не стану, - согласился я.

- Возьмем, к примеру, теорию размерностей, - загорелся Степан и принялся, зачем-то, двигать по столу мой стакан и пакет со льдом, уделив им всевозможное внимание. – Все величины во всех законах и формулах сохраняют одинаковую взаимосвязь. Во всех законах их взаимодействие аналогично и в результате взаимодействия они всегда дают друг друга.

- Да, - остановил я. – Но это ведь только названия. Не утверждаете же Вы, что всякий раз каждая величина есть одно и то же, что она постоянна сама по себе?

- Я говорю о схожести схем, - вознес он руку к голове. – Хорошо. Вот тогда Вам прямые аналогии. В любой момент времени всякое, наверное, движение можно рассмотреть как совокупность поступательного и вращательного. Это ведь разные качества одного и того же действия?

- Ну, может быть, как Вы это назвали, - допустил я.

- Так вот, их характеристики аналогичны и аналогичны формулы, в которые эти характеристики складываются. Угловые и линейные: скорости, ускорения, пути. Момент инерции – масса. Неужели не так?

- Да, честно говоря, я не очень в этом силен, - признался я. – Но не отрицаю.

- Да конечно так! – пожал плечами Федоров и снова передвинул стакан относительно пакета со льдом. – И в динамике так же: сила – момент. Там ведь мощность, в конце концов, по аналогичным до невозможности формулам вычисляется!

- К своему стыду не могу пока ответить Вам чем-либо весомым, - понял я. – Можно, конечно же, придумать что-нибудь, но не могу быть уверенным, что не нарвусь тут же на такое объяснение, которое вскроет мою некомпетентность или представит меня совершенным невеждой. Давайте встретимся через неделю, а я обещаю Вам подучить за это время основы механики и подумать. К тому же, голова у меня сейчас не очень здорово соображает, чтобы вообще быть способной достаточно оперативно реагировать на новые ходы логики.

- Ну, что ж, - вернул мне стакан Федоров. – Раз уж Вы не в форме, то дождусь более удобного случая. Вы ведь каждую неделю на этой передаче бываете?

- На радио? – уточнил я. – Да.

- Тогда давайте встретимся в этот же день, здесь же, в это же время. А я подумаю над немеханическими примерами.

На этом мы разошлись.

Всю неделю я думал над его словами. Набрал в школе учебников по физике, поговорил с учителем и тот подтвердил, что по большому счету вся физика состоит из аналогий, как и все точные науки и мир вообще. В конце, правда, он вспомнил о теории относительности, про которую я тоже забыл (да и не представлял вообще-то никогда). Вот тогда-то я и убедился, что во всём есть оговорки и эта слаженная система, о которой говорит Федоров, сама на самом деле является лишь упрощенным частным случаем какого-то более сложного закона. И не так уж всё абсолютно, как казалось.

В то же время как-то мимоходом я прознал ещё о том, что на уроках русского языка и литературы дети пишут сочинения по моим работам. Я совершенно случайно обратил на это внимание, когда учительница спросила моего совета по поводу некоторых сочинений одиннадцатиклассников. Я пообещал прочитать как-нибудь и оценить, насколько точно дети воспринимают сам предмет рассуждений. Да и собственно учительница не очень была уверена в абсолютности своего понимания этих вопросов. Признаться, такое положение дел было несколько неожиданным для меня, и я заинтересовался.

Совершенно неожиданное произошло накануне встречи с Федоровым. Я всецело был настроен на беседу о физике, настраивался на рациональный лад, однако событие, о котором я должен был иметь предположение, перевернуло моё настроение.

Я только закончил свои уроки и направился домой, как возле школы встретил свою бывшую девушку, которая оставила меня двумя годами раньше. Я очень удивился, подумал сначала, что она, может быть, ждёт кого-нибудь другого, но она смотрела на меня, улыбалась мне, и нельзя было не понять, что именно я являюсь объектом её ожиданий.

Когда минутное смущение отступило, я подошел к ней. Мы поприветствовали друг друга, после чего молчание и настойчивый взгляд дали мне понять, что она ждёт вопроса.

- Что ты здесь делаешь, Аня? – произнес я запланированную ею фразу.

Я понимал, что она долго готовилась дать этот ответ, и приблизительно представлял, о чём она может повести речь. Аня, конечно же, понимала мою неопределенность и, наверное, в чем-то рассчитывала на неё. Сложно было так сразу определиться. Всё менялось, и неизвестно, что осталось от прежнего.

- Я тебя ждала. Не пригласишь к себе?

- Давай лучше прогуляемся, - предложил я. – Ты не вышла замуж? Где твой молодой человек?

- Да он остался на севере, а я вот вернулась домой.

- Ты же, мне казалось, любила его? – попытался я её разговорить.

- Ах, - взмахнула она небрежно. – Ну, пошлю ему письмо, а в письме пошлю его подальше. Он прочитает и скажет: «Да пошла ты! » - вот и вся любовь. Я никого не люблю кроме тебя.

- Но раньше, когда я спрашивал тебя об этом, ты сказала иначе.

- Я была глупа, - ответила Аня. – К тому же, мне сложно было принять то, что ты сказал тогда про собаку. Я же не зала, что ты соврал. Но зачем?

- Мне было тяжело, - вспомнил я. – Я специально сделал это. Боялся, что будет так, как случилось, но хотелось знать и быть уверенным, что именно я нужен тебе. Я понимал, что это не так, но…. Надо было подтолкнуть тебя к каким-то действиям, раз ты сама не могла определиться.

- Я просто не понимала тебя тогда, я представляла всё иначе, - чуть не заплакала она. – Но как я могла понять, что собаку можно усыпить только за то, что она постоянно гадит в доме? Пойми, я в шоке была. Потом, уже когда вернулась, узнала, что она отравилась чем-то и что ты сосем не убийца. Я поняла, что была неправа. Я люблю тебя, как и любила. Ты ведь тоже любишь меня, всё ещё? Ты ведь поэтому писал о непонимании?

- Нет. Это не совсем так, - ответил я. – Возможно, что-то повлияло на возникновение тех или иных доводов, но то была лишь одна из теорий, которой я увлекся больше остальных. Это теория, которая утвердилась во мне потому, что она находит соответствие во многих вещах.

- Но ты любишь меня? – не успокаивалась Аня. – Давай начнем ещё раз. Теперь не будет повторения. Ты же сам об этом думал.

Мне было неловко. Не хотелось играть её чувствами, но и понять их было крайне сложно.

- У меня есть девушка. Я не могу.

- Нет у тебя никакой девушки, - резко отреагировала она. - Ты снова говоришь это лишь потому, что любишь меня. Никому другому ты не сказал бы этого. Ты понимаешь, что не можешь отрицать своих чувств, и пытаешься защититься от ошибки единственным возможным способом. Зачем ты боишься, Платон? Не обманывай меня, я же знаю, что нет у тебя никого.

- Конечно! Теперь весь город всё обо мне знает, - обреченно воскликнул я. – Ну, не могу я сказать, что люблю тебя. Возможно, и раньше это были лишь чрезмерные симпатии, которые не с чем было сравнить и нечем оценить, и потому они казались любовью.

- Ты любишь, Платон, - настаивала Аня. – Любишь, и всегда любил.

- Признайся, - с трудом решился я сказать, - ты ведь приехала для того, чтобы потом не говорили, что ты меня оставила, что ты совершила ошибку. Ты не хотела дурной славы и не хотела сама говорить себе о том же.

- Ты жесток, - остановилась она, сделав каменное лицо. – Не провожай меня! – и ушла.

Мне стало плохо. Досада разрывала меня на части. Больше всего сожалел, что не имел возможности подготовиться к этой встрече. Теперь должен признать, что вёл себя слишком резко и виноват в этом перед Аней. Не знаю, был ли я в состоянии быть более сдержанным и проявить тот рационализм, который готовил для Федорова. Но, быть может, именно рационализм тогда проявился во мне: слишком горяч был сам с собой и слишком холоден с ней. Наверное, это действительно было жестоко. И всё же при этом я был прав. Тем сложнее оказалось переживать эту правду снова.

Дома я весь вечер и всю ночь думал об этом. Не мог уснуть и, продолжая крутить в голове одно и то же, пялился в потолок. Я понял, что при всей схожести ситуации, при всей склонности к повторению пути, ничего не повторилось и не могло уже повториться.

Ситуация получает развитие и будет развиваться дальше при всякой попытке повториться. Она не сможет закончиться и пойти снова, пока я помню её прежнее начало. Повторение. Возможно, оно и произойдет с кем-то другим, кто не знает ещё всего этого. Но и с ним это произойдет впервые, и для него это никак не станет повторением. Он будет понимать заново, поймет впервые, поймет то, что я успел уже понять иначе, что для меня уже изменилось. Да и поймет ли он когда-нибудь так же, как понял когда-то я? Даже в этом случае слишком невероятной будет возможность совпадения этих моментов. А уж воспринимая что-то одновременно, мы никак не сможем понять одинаково, потому что и в самом деле «две части одного и того же не могут быть одним и тем же между собой» - в противном случае получится совершенная симметрия, от которой части легко могут становиться на место друг друга при изменении положения объекта и не создавать этим никаких значительных изменений. Однако зачем тогда нужен подобный объект? Права была Катя, но этим она убедила меня в моей собственной правоте.

В итоге на следующее утро из головы выветрились все конкретные аргументы, которыми я предполагал удивить Федорова. Разоружить его предыдущие утверждения мне опять было нечем, кроме пространных выражений и своих собственных контрдоводов. Я мог лишь попытаться убедить Степана в несправедливости его мнения по сравнению с большей справедливостью моего. Придется развернуть свою позицию.

На радио меня принялись расспрашивать о вчерашнем разговоре с Аней. Не знаю, каким образом сплетням удалось так разогнаться всего со вчерашнего вечера – совсем не хотелось об этом думать, а тем более самому участвовать в них. Чтобы отвести разговор в сторону, пришлось соврать, что я взялся за работу над сочинением про наш город. Потом попутно придумал что-то ещё, отвечая на мгновенно возникшие вопросы, и вообще понял, что начал постепенно завираться и не могу уже нормально жить одной жизнью с окружающим миром.

Всем нравилась моя теория, но никто её не понял, как оказалось, что тоже подтверждало её правоту. Всем важно было лишь то, что именно я написал это и прославился на весь известный им мир, а что я там написал – не имело значения. Они посчитали, что таким образом я повысил статус нашего города, а значит, повысил статус его жителей, особенно если они знали меня и раньше. Каждый считал себя умным теперь, поумнев в один момент.

Но пусть бы они успокоились этим, однако почему-то теперь они считали, что и я, получив признание, сразу стал обо всём знать и во всём разбираться. На той же передаче какой-то директор даже спросил меня о перспективах развития индустрии в нашем городе и в мире в целом и попросил дать какой-нибудь дельный совет. Не помню сейчас точно, чего именно касался тот вопрос, и ответил я тогда в общих чертах, пытаясь хотя бы самому удержаться от вылазок за рамки собственных знаний. В тот момент я понял, что мир закачался и мне будет очень сложно сохранить в нём правильные ориентиры и не утратить возможности правильно оценивать себя.

Когда я спустился в кафе, Федорова ещё не было. Народ пошугутился слегка, обратив внимание на моё появление, и успокоился, только продолжая постоянно пялиться на мой столик. Я, как обычно, заказал сок и принялся ждать своего оппонента.

Степан пришел довольно скоро. Заметно было, что он торопился сюда и мысленно всё ещё отвлекался на недавние дела. Он взял себе два стакана чая и уселся боком ко мне, положив руку на стол и вытянув ноги, чем стал мешать перемещавшимся по кафе посетителям. Его привычки (хотя бы долгое убеждение официанток наливать ему чай именно в стакан), манера поведения снова показались мне странными и пробудили определенный интерес к загадочному образу неизвестного провинциального инженера.

Я долго не мог подобрать слов для начала спора; он молчал и вертел головой по сторонам. Многие довольно пристально наблюдали за нами, и это нас несколько отвлекало. Потом Федоров закончил думать о своём, развернулся к столу и, выпив чай, запустил маховик дискуссии во вращение.

- Так Вы пишете о городе? Не думаю, что Вам удастся придумать там что-нибудь оригинальное, чего не было в Ваших прежних сочинениях.

- Вообще-то я не пишу, - поправил я. – Только думаю пока об этом.

- Да, - сказал Федоров. – Вам, наверное, в таком случае как раз подойдут того же рода размышления, какие присутствуют в моих письмах. Если уж мы не можем понять друг друга с помощью физики, то перейдем хотя бы на общее поле, где было бы легче спорить.

Тут он достал сигарету и потянул её ко рту, но, вспомнив, что курить здесь нельзя, убрал вместе с пачкой обратно в карман.

- О чём именно Вы хотели сказать? – поинтересовался я, начав припоминать его письма.

- О том, что происходит вокруг, - ещё раз осмотрелся кругом Федоров. – Не об этом вот, конечно, а вообще о событиях, которые регулярно здесь происходят. Они ведь все повторяются.

- Какие же, к примеру? – сосредоточился я.

- Да сама жизнь хотя бы. Она только и делает, что повторяет одни сюжеты, которые в силу нашего непонимания видятся нами по-разному.

- Если честно, то я не вижу, каким образом Ваши истории были связаны с последовавшими за ними выводами, - запутался я в его размышлениях. – Кажется, что всё было о своём. Я даже связи не могу найти.

- Да, наверное, истории прямо не говорили ни о чём, с чем я хотел поспорить, - зашевелился Федоров в поисках слов. – Они многое говорят о непонимании, но повторение витает в их атмосфере. Понимаете, одна за другой они создают такое настроение, которое подталкивает к обреченности, подавляет. Да, они не убеждают, не объясняют, но заставляют поверить в повторение.

- То есть можно сделать вывод, что по отдельности спорить с ними неверно? Тогда будем говорить об одном и том же, рассматривая последовательно всё подряд, и я думаю, что смогу подобрать этому объяснения, подтверждающие справедливость моей теории и в этих ситуациях.

- Хотите доказать, что Ваша теория победит их настроение? – заинтересовался Федоров. – Хорошо.

Степан задумался и, когда я ждал уже первой истории, он неожиданно заговорил о другом, решив перехитрить меня таким образом.

- А Вы действительно любите ту девушку? Почему Вы её оттолкнули?

- Послушайте, - растерялся я, потеряв на какое-то время дар красноречия и не зная, как лучше ответить. – Мне не хотелось бы обсуждать это. Я не могу так просто сразу объяснить, потому что никогда не думал об этом: поначалу – был слишком увлечен чувствами, потом – слишком вдался в другие проблемы.

- Ясно, - странно улыбнулся Федоров. – Вы не ожидали, что я об этом спрошу?

- Конечно, - разумительно отозвался я. – Сами бы не удивились, если бы я стал расспрашивать Вас о Вашей личной жизни? Сами-то женаты?

- Нет, - помотал Федоров головой. – Моя девушка выбрала моего приятеля. Только не знаю, кому из нас больше не повезло.

Он немного помолчал, двигая пустые стаканы друг вокруг друга, потом вспомнил, что я жду развития его мысли, и снова обратил себя ко мне.

- Они жили на одной лестничной клетке с её братом и его семьей. Брат часто бил свою жену. Однажды она попросила помощи, и приятель мой вступился за неё при следующем таком скандале. Да так вступился, что пришлось серьезно подраться. А этот буян потом возьми да и заяви в милицию, что сосед ворвался к нему в квартиру, избил его. Жена, звавшая на помощь, подтвердила его слова, а сестра промолчала и за своего мужа не вступилась. Вот приятеля и посадили потом без вины и без всяких смягчающих обстоятельств.

- Да уж, вступайся теперь за кого, - задумался я. – И Вы после этого разлюбили свою девушку?

- Я никого не любил так сильно, и всё бросил, когда оказалось, что я не нужен ей. У Вас ведь то же почти было? Но не думаете ли Вы теперь, что и Ваша девушка могла разлюбить Вас за то, что Вы сказали ей о себе?

- Она и не любила меня, - ответил я, - как и Ваша девушка не любила Вашего приятеля. Видите: лучше мне не оказываться на его месте. А может, она так поступила с ним потому, что любила Вас?

- Но она никогда не давала мне знаков об этом.

Я пожал плечами.

- Ну, что? – резюмировал Федоров. – Не кажется, что наши истории похожи, но мы не понимаем друг друга?

- Знаете, Степан, - задумался я. – Так странно складывается наш спор. Вы пытаетесь доказать, что всё плохо, потому что всё повторяется, а я убеждаю Вас в том, что всё плохо потому, что не может повториться.

- Да нет же, - возразил он. – Мы говорим, что всё плохо потому, что нет понимания. Мы лишь пытаемся установить причину, по которой непонимание становится плохим.

Думая об этом сейчас, сопоставляя наши разговоры с последовавшими далее событиями, я полагаю, что мы всего лишь пытались убедить друг друга, что всё хорошо у того, кто окажется в этом споре проигравшим. Мне хотелось сказать Федорову, что он может быть счастливым человеком, если может видеть повторение вокруг. Ему, наверное, в том же хотелось убедить меня, если в моих глазах всё всегда становится новым. На самом же деле: он был удручен отсутствием движения вперед, я – бессмысленностью прогресса.

Полагая убедить меня настроением своих историй, Федоров предложил переместиться в одну забегаловку в соседнем закоулке. Прикинув быстренько, я сказал себе: «Почему нет? » - и мы оставили кафе с его любопытствующей атмосферой.

Пройдя через двор, мы попали в какой-то закуток, в котором из всех домов только один располагал к себе входом. Поднявшись по нескольким ступенькам, встретив на них скатывавшегося нам под ноги перезревшего клиента, подойдя к двери, я сразу почувствовал, что обстановка серьезно поменялась. Ещё более изменилась она, когда мы вошли.

Небольшое помещение, темное, при проникновении со светлой улицы едва обнаруживавшее в себе горящие лампочки, было почти по диагонали разделено стойкой-прилавком, вдоль которого в два окна металлической решетки стояла одна очередь. К стене, впритык к грязной трубе батареи, жались четыре столика со стульями, отвоевывая друг у друга пространство; в противоположном углу возле выхода ещё за двумя столами стояли три мужика и обсуждали политику.

Пока моё зрение привыкало к полумраку, Федоров велел занять угловой стол возле двери и ушел к прилавку. В то время как я вытирал оставшийся от предыдущих посиделок кетчуп и запихивал прочий мусор в пепельницу, под которую была приспособлена разрезанная пивная банка, Степан отстоял одну из очередей и поставил передо мной четыре больших стакана, наполненных разбавленным пивом. Пока он бегал за пирожками, я пытался осознать новую форму нашего знакомства и представить себе дальнейший ход нашего спора.

Вместе с пирожками Федоров приземлил на стол пол-литра самого соответствующего здешней обстановке напитка и, потирая руки, уселся передо мной.

- Вот и мы сейчас повторим их, - кивнул он на местных алкоголиков, откручивая пробку. – Вам только кажется, что мы чем-то будем отличаться. Отпивайте пока пиво, а то наливать некуда.

- Это Вам кажется, что повторим. На самом деле и мы, и они, не замечаем, что всё происходит по-разному, - ответил я и всё-таки отхлебнул из стакана.

- Не понимаем, - ухмыльнулся Федоров. – Непонимание – это именно то, что здесь присутствует. Взгляните на них. Тут полно интеллигентов. Интеллигенты. Они спивались, пытаясь понять. Спивались, потому что это невозможно. Вы на самом деле не представляли себе реальной атмосферы непонимания. Я для того и привел Вас сюда, чтобы Вы смогли убедиться, что непонимание именно к повторению ведет всё и всех. Вы просто совсем не те выводы сделали.

Через место от нас сидела какая-то бабушка, не очень старая, и упиралась головой в самый край стола, почти провисая. Несмотря на тесноту, народа было не очень много.

Краем уха я услышал, что разговор стоящих напротив мужиков пошёл обо мне. Меня они себе не представляли, поскольку вряд ли когда высовывались далеко за пределы подобных заведений, зато отлично владели текущими отовсюду слухами.

- Да не любит он эту девку, - хрипел один, как позже выяснилось – токарь, доказывая другому – слесарю, свою правоту. – Он голубой. С каким-то инженером сошёлся теперь.

- Да почему голубой? – возразил слесарь. – У тебя: кто на заводе не работает – тот обязательно голубой. Просто он гуманитарий. Уж поверь мне, я на них насмотрелся.

- Да заткнись ты со своими гуманитариями, - убеждал токарь. – Он ей так и сказал, что, мол, долго думал, а потом понял, что она ему неинтересна вовсе, как раньше казалось. Говорит, что девушка, мол, другая есть у него. А она и говорит, что нет у него никакой девушки. Он тогда и отвечает, что всем, мол, теперь известно всё про него, нет, мол, никакой личной жизни и все уже знают, что нет у него никакой девушки, а есть молодой человек. А ты думал: почему он до сих пор не женат?

- Да это твой коммунист на заводе сказал опять! – плюнул слесарь. – Ему везде голубые мерещатся. Они вон с батюшкой-то, соседом своим, всё ругаются по вопросам идеологии, а как пить соберутся, так сразу вместе голубых начинают поносить – у них других совпадений нет во взглядах.

- А утром и выяснилось, что этот его приятель – какой-то инженер, - не слушал слесаря токарь. – Кто-то видел их в кафе на прошлой неделе.

- С чего Вы взяли? – включился третий, интеллигентный по повадкам. – Это нигде не звучало.

- Слушать надо кого надо, - поучил токарь.

- Да тебе бы всё вместо голубых станки бы твои револьверные везде стояли, - махнул рукой слесарь. – Слушает своего коммуниста!

- А что тебе коммунисты не так сделали? – закипел токарь. – Они, вон, завод наш поставили, а сейчас он не нужен никому.

- Вот именно, что не нужен. Наставили, чего надо и не надо.

- Ты заткнись! Иди свои трубы крути! Лазай по канализации да по подвалам с бомжами!

- Если бы такие уроды, как ты, не вытачивали всякого…

Не успел слесарь договорить, как получил в ухо и отлетел в сторону нашего стола. Потом он поднялся, с матюгами, и затеял тесную возню, подобную той, что была неделю назад в кафе. В нашу сторону вылетели два недоопустевших стакана; Федоров хотел присоединиться к соседнему углу, но удержался у недопитого пива, поняв, что в его отсутствие качания стола расплещут всё что можно.

Минут десять мы держали свои стаканы в руках и пытались не облиться, уворачиваясь от падающих на нас участников возни. Пара вошедших присоединилась к драке, а потом вместе с ещё двумя прибывшими вытолкали зачинщиков за дверь и заняли их стоячие места, прогнав заодно интеллигента.

- Зачем они его прогнали? – возобновил разговор Федоров. – Ну, давай, подставляй стакан.

Я предупредил, что много пить не буду, и выпил.

- Тут обычно другие посетители бывают, когда я сюда захожу, - сказал Федоров. – Этих-то я не так часто вижу, хотя уже знаю: кто за кого голосует, кого бы расстрелял, кого бы повесил и за что. Небритый – это токарь был. Всегда первым выступать начинает и в драку первым лезет. Причем всегда затевает драку, пока ещё допить не успел, и в меня постоянно его недопитые стаканы отлетают. Так уж всё действительно повторяется: я всегда сижу за этим столом, он стоит мордой к двери – чтобы видно было, если кто искать придет, - а поскольку он левша, то своим неуклюжим размахом всегда швыряет всё со своего стола в мою сторону. Закуска не долетает, потому что от неё к тому моменту только целлофановый пакет остается, а стаканы – ростом высоки и при кое-каких остатках на дне обладают достаточной инерцией, чтобы преодолеть сопротивление воздуха и не растерять всю кинетическую энергию за время полета в мою сторону. А может, и не всегда он не допивает – просто пустые стаканы сразу под ноги падают и я этого не замечаю?

Федоров ударился в натурфилософию, чрезвычайно насыщенную математикой. Он серьезно увлекся анализом полета пластикового стакана через проход: стал выводить коэффициент появления в проходе людей, его зависимость от времени начала драки и зависимость момента начала драки от нахождения поблизости посторонних. Он так увлекся этим, что едва не перевернул моё представление о соотношении ценностей для человека.

Мимолетно я задумался о существующем вокруг мире, функционирующем независимо от нас. Возможно, процессы, происходящие в нём, и в самом деле повторяются с точки зрения общих закономерностей, постоянства законов и условий. Однако мы входим в него со своими данными. Мы меняемся по этим закономерностям, но ведь меняемся, и меняемся постоянно. Значит, для нас мир не повторяется. Это мы для него существенно не отличаемся друг от друга – мы всего лишь новые данные, столь же закономерные в своей последовательности, - и отношением к отдельной личности можно пренебречь ввиду малости этой единицы в сравнении с их общим количеством. Но для нас это пренебрежение невозможно: мы не можем пренебречь миром ввиду собственной малости в сравнении с ним, не можем пренебречь друг другом ввиду соразмерности между собой. Поэтому все изменения между нами, незаметные для общей закономерности, не могут оставаться незаметными для нас.

- Они такие же умные, интеллигентные, - говорил со мной в это время Федоров. – Но в отличие от нас им не удалось реализовать свою культуру и они вынуждены питаться той культурой, которая существует вокруг них. Вот они и спиваются. У нас ведь некуда мозги свои приткнуть. Вы ведь – редкое исключение. Вот говорят про утечку мозгов. Мол, непатриотично. Да Вы знаете, что патриотов на порядок больше, чем тех, кто утёк? Они остались здесь из принципа, а реализовать себя не смогли. Вот, смотрите – большинство из них теперь вращаются здесь, а не вокруг чего-нибудь большого. Все их мечты опустились до уровня этого грязного пола и валяются под ногами других алкоголиков, которые никогда не были такими умными и, уж тем более, интеллигентными, но которые теперь ничем от них не отличаются.

Я покрутил головой, посмотрел на лица продавцов, посетителей, охранников… - всё соответствовало этой атмосфере. И жизнь нашего города, на самом деле, больше подходит под модель этой забегаловки. Настоящий интеллект среднего горожанина не выдается за рамки этого заведения.

- Или вот ещё история про того мужика, - указал Федоров в сторону только что прошаркавшего к двери невзрачного человека. – Как всё изменилось для него быстро. А всего лишь один случай, всего один. Ехал себе спокойно домой, никуда не спешил. Машину свою он берег, себя тоже, на других наплевать было – никому дорогу никогда не уступал. И вот, один раз за ним пожарные с сиреной возникают. Просят его прижаться к обочине – он не пропускает. Сидит, ругается на них, про права свои что-то там бормочет. Так протащил их за собой метров восемьсот, а то и больше, потом завернул в какой-то магазин – они проехали. Купил, что хотел, катит дальше. Домой приехал – всё сгорело. Пожарные буквально на несколько минут задержались, и у мужика жена с ребенком в дыму задохнулись. Вот он и тронулся умом с тех пор. Теперь только сюда и захаживает, приведение.

- В чём здесь повторение? – спросил я.

- Каждый может оказаться на том мете, которое представлял для себя невозможным. Значит, всё может произойти, значит, и повториться может.

- Не знаю, - вздохнул я.

Федоров что-то ещё договаривал по мере убавления жидкости в бутылке, а я только смотрел, как темнеет за мутным окном. Глаза мои начинали понемногу слипаться, голова всё ближе клонилась к столу.

- Поздно уже, - заметил Федоров. – Сейчас закрываться будут. Ну что: через неделю опять в кафе?

- Давайте, - согласился я, и мы разошлись.

Следующим утром в газете я обнаружил статью, в которой говорилось, что Платон Снегов действительно занимается работой над произведением про город. Этот вывод был сделан из моего публичного путешествия в забегаловку, возле которой, как выяснилось, в течение следующих двух дней меня ожидали толпы любопытствующих, желавших самолично понаблюдать за моей работой, а то и принять участие.

В школе за мной половина учителей бегала с этими газетами, расспрашивая о новом рассказе. Я отвечал лишь о том, что увидел, на что все пучили глаза, кивая головой, и тут же оставляли меня в покое, подразумевая во мне большое вдохновение, рвущееся на бумагу и не терпящее задержек. В конце дня снова подошла учительница литературы с просьбой посмотреть сочинения. Я согласился, взял пачку тетрадей «11-А» класса, который был наиболее активен на моих уроках истории, и отправился с ними домой.

Первые сочинения я читал, размышляя о вчерашнем посещении забегаловки, и не особенно задумывался над мыслями школьников. Вокруг вертелась идея взяться-таки за тот несчастный рассказ, которого все так ждали, но с другой стороны чувствовалась какая-то лень, удерживавшая это стремление от проникновения в меня.

Темнело. Пять тетрадей я пролистал даром, не запомнив даже названия работ. Затем прочитал пару сочинений более внимательно, заметил в них множество повторений своих мыслей и ещё больше – типичных подростковых убеждений. Мне стало скучно, и я заснул.

Пока я перекатывал голову по столу, мне всё снилось какое-то странное дерево, с которого падали листья, а потом так же медленно и естественно возвращались обратно. Не могу понять, к чему всё это виделось и уж тем более – отчего, но сон этот с тех пор стал преследовать меня.

Я смотрел на это дерево, пока радио на кухне не заиграло гимн и не подняло меня на ноги. Я ещё раз представил поднимающиеся к веткам листья, и окончательно проснулся.

Взглянув на недопереложенные тетради, я совсем ничего не смог вспомнить из вчера прочитанного и не помнил уже, какая из стопок была мной просмотрена. Посему лень моя решила не относить сочинения обратно учительнице, постараться вечером ознакомиться с оставшимися работами и попробовать хоть от них получить какое-то впечатление, чтобы было что ответить по существу поставленного передо мной вопроса.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒