ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 57Следующая ⇒

-- Я ничего не понимаю в лошадях, -- сказала Саксон. -- Ни разу в жизни

не ездила верхом, а если и приходилось править, то всегда какими-то хромыми

клячами, которые едва ноги переставляют. Но я лошадей не боюсь. Я их ужасно

люблю, -- по-моему, это у меня врожденное.

Билл бросил на нее довольный и восхищенный взгляд.

-- Это хорошо. Вот это я в женщине люблю -- смелость! Мне случалось

катать таких девушек, что, поверьте, тошно становилось. Ах, как они меня

сердили! Нервничают, дрожат, пищат, трясутся!.. Верно, они и ездили-то не

ради катанья, а из-за меня. А мне нравится девушка, которая любит лошадей и

не боится... Вот вы такая, Саксон, даю слово. С вами я могу болтать без

конца. А с другими -- тощища. Молчу, словно в рот воды набрал. Они ничего не

знают и не понимают, все время трусят... Ну, мне кажется, вы понимаете, что

я имею в виду...

-- Я думаю, -- сказала она, -- что любовь к лошадям -- это врожденное.

Может, мне так кажется оттого, что я постоянно вспоминаю об отце, как он

сидел на своей чалой лошади. Ну в общем, я их люблю. Когда я была ребенком,

я постоянно рисовала их. И мать меня в этом поощряла. У меня сохранилась

целая тетрадка таких рисунков. И знаете. Билли, я очень часто вижу во сне,

что у меня есть лошадь, моя собственная. А сколько раз я видела, что еду

верхом или правлю!

-- Я вам дам править немного погодя, когда они успокоятся; теперь вы их

не удержите. Возьмитесь-ка за вожжи впереди меня и держите крепче.

Чувствуете? Конечно, чувствуете! И это еще что! Я боюсь пустить вас править

-- уж: очень в вас мало весу.

Ее глаза засияли, когда она ощутила в тугих, напряженных вожаках живую

силу прекрасных животных, и Билл, глядя на нее, тоже сиял, разделяя ее

восхищение.

-- Какой толк в женщине, если она не может быть для мужчины товарищем?

-- воскликнул он.

-- Нам всегда лучше всего с теми, кто любит то же, что и мы, --

рассудительно откликнулась она, втайне радуясь тому, что между ними

действительно так много общего.

-- Знаете, Саксон, сколько раз мне приходилось драться добросовестно,

не щадя себя, чтобы победить, перед толпой зрителей -- спившихся,

прокуренных насквозь, еле живых мозгляков! От одного их вида меня тошнило! И

эта мразь, которая не вынесла бы и одного удара в подбородок или под

ложечку, подстрекала меня и требовала крови. Заметьте -- крови, -- а у самих

и рыбьей-то нет в жилах! Даю слово, я предпочел бы выйти в бой перед одним

зрителем, -- хотя бы перед вами, -- только пусть это будет кто-нибудь, кто

мне приятен. Тогда бы я гордился. Но драться перед этими слабоумными

болванами, перед этими слизняками, и чтобы они аплодировали мне? Мне?..

Неужели вы осудите меня за то, что я покончил с этим грязным делом? Да я бы

охотнее выступал перед старыми заезженными клячами, которым место только на

свалке, чем перед этой мразью, ведь у нее и в жилах-то не кровь, а мутная

вода с Контра-Косты в пору дождей.

-- Я... я не думала, что бокс... такая вещь, -- сказала Саксон упавшим

голосом и, невольно выпустив вожаки, опять откинулась на спинку сиденья.

-- Не бокс, а публика, которая на него смотрит, -- вдруг возразил он

ревниво. -- Конечно, бокс может повредить здоровью молодого человека,

постепенно отнять у него силы и прочее. Но меня больше всего возмущают эти

болваны в публике. Даже их восторг и их похвала унизительны. Понимаете? Это

меня роняет. Представьте себе, что этакий пьяный дохляк, который больной

кошки боится и не достоин даже пальто подать порядочному человеку,

становится на дыбы, орет и подзуживает меня -- меня!.. Ха-ха! Посмотрите-ка,

что он делает! Вот шельма!

Большой бульдог, крадучись перебиравшийся через улицу, прошел слишком

близко от Принца, и Принц вдруг оскалил зубы, опустил голову и натянул

вожжи, стараясь схватить собаку.

-- Вот он -- настоящий храбрец, наш Принц, -- сказал Билл, -- и у него

все естественно. Он старается куснуть собаку вовсе не потому, что какой-то

бездельник его на пса натравил, -- он поступает так по собственному

побуждению. И это правильно. Это хорошо. Потому что естественно. Но на

ринге, перед публикой -- нет, бог с ними, Саксон!..

И Саксон, поглядывавшая на него сбоку и наблюдавшая, как он уверенно

правит лошадьми, проезжая в это воскресное утро по улицам, и как осадил их,

когда им попались по пути два мальчика в детской повозке, -- Саксон вдруг

почувствовала в нем скрытые глубины и порывы, мощное и пленительное

сочетание пылкого темперамента и затаенных страстей с далекой и суровой, как

звезды, печалью; первобытной дикости, смелой, как у волка, и прекрасной, как

у породистой лошади, с гневом карающего ангела и с какой-то неистощимой

вневозрастной юностью, полной огня и жизни. Она была испугана и потрясена,

по-женски рвалась к нему через все эти пропасти, ибо сердце ее и объятия

жаждали его, и она невольно шептала, отзываясь на это чувство всеми струнами

своей души: " Милый... милый! "

-- И знаете, Саксон, -- продолжал он прерванный разговор, -- я иногда

так их ненавидел, что мне хотелось перепрыгнуть через канаты, ворваться в

эту толпу, надавать им по шее. Я бы им показал, что такое бокс! Был такой

вечер, когда мы дрались с Биллом Мэрфи. Ах, если бы вы знали его! Это мой

друг. Самый чудесный и веселый парень, когда-либо выходивший на ринг! Мы

вместе учились в школе, вместе росли. Его победы были моими победами. Его

неудачи -- моими неудачами. Оба мы увлекались боксом. Нас выпускали друг

против друга, и не раз. Дважды мы кончали вничью; потом раз победил он,

другой раз -- я. И вот мы вышли в пятый раз. Вы понимаете -- в пятый раз

должны бороться два человека, которые любят друг друга. Он на три года

старше меня. У него есть жена и двое-трое ребят, я их тоже знаю. И он мой

друг. Вы представляете себе?

Я на десять фунтов тяжелее его, но для тяжеловесов это неважно. Я лучше

чувствую время и дистанцию. И лучше веду нападение. Но он сообразительнее и

проворнее меня. Я никогда не отличался проворством. И оба мы одинаково

работаем и левой и правой, и у обоих сильный удар. Я знаю его удары, а он

мои, и мы друг друга уважаем. У нас равные шансы: две схватки вничью и по

одной победе. У меня -- говорю по чести -- никакого предчувствия, кто

победит, -- словом, мы равны!

И вот... начинается бой... Вы не трусиха?

-- Нет, нет! -- воскликнула она. -- Рассказывайте! Я хочу слушать! Вы

такой удивительный!

Он как должное принял эту похвалу, не отводя от Саксон спокойных ясных

глаз.

-- И вот мы начали. Шесть раундов, семь, восемь; и ни у того, ни у

другого нет перевеса. Отражая его выпады левой рукой, мне удалось дать ему

короткий апперкот правой, но и он двинул меня в челюсть и по уху, да так

сильно, что в голове зашумело и загудело. Словом, все шло великолепно, и

казалось, дело кончится опять вничью. Матч ведь, как вы знаете, -- двадцать

раундов.

А потом случилось несчастье. Мы только что вошли в клинч, и он

нацелился левым кулаком мне в лицо. Попади он в подбородок -- я бы рухнул. Я

наклонился вперед, но недостаточно быстро, и удар пришелся по скуле. Даю

слово, Саксон, у меня от этого удара посыпались искры из глаз. Но все-таки

это не могло мне повредить, потому что тут кости крепкие. А себя он этим

погубил, он сильно зашиб себе большой палец, который разбил еще мальчиком,

когда боксировал на песках Уоттс-Тракта. И вот этим пальцем он ударил меня

по скуле, -- а она у меня каменная, -- вывихнул его и повредил опять те же

мышцы, они уже не были такими крепкими. Но я не хотел этого. Это коварная

уловка, хотя в состязаниях и допускается, а состоит она в том, что противник

ушибает себе руку о вашу голову. Но не между друзьями. Я бы не сделал этого

по отношению к Биллу Мэрфи ни за какие деньги. Несчастье случилось только

из-за моей медлительности, -- да уж я такой родился.

Вы не знаете, Саксон, что такое ушиб! Это можно понять, только когда

ударишься ушибленным местом. Что оставалось делать Биллу Мэрфи? Он уже не

мог нападать, пользуясь обеими руками. И он знал это. И я знал. И судья. Но

больше никто. И он старался делать вид, что его левая в полном порядке, --

но ведь это было не так. Каждое прикосновение причиняло ему такую боль,

точно в его тело вонзали нож. Он не мог нанести левой рукой ни одного

стоящего удара. И все-таки ему было нестерпимо больно. Двигай не двигай --

все равно больно. А тут каждый выпад левой, от которого я и не думал

увертываться, так как знал, что ничего за ним нет, отдавался у него прямо в

сердце и вызвал более мучительные страдания, чем тысячи болячек или самых

увесистых ударов, -- и с каждым разом все хуже и хуже.

Теперь представьте себе, что мы деремся с ним для забавы, где-нибудь во

дворе, и он ушиб себе палец. Мы сняли бы перчатки, я мгновенно перевязал бы

этот бедный палец и наложил на него холодный компресс, чтобы не было

воспаления. Но нет! Это состязание для публики, которая заплатила деньги,

чтобы видеть кровь, и она хочет ее увидеть! Разве это люди? Это волки!

Нечего и говорить, что ему уже было не до драки, да и я на него не

наседал. Со мной черт знает что творилось, и я не знал, как мне быть дальше.

А в публике это заметили и кричат: " Кончай! Жульничество! Обман! Дай ему

хорошенько! Держу за тебя, Билл Роберте! " -- и тому подобный вздор.

" Бейся, -- шепчет мне в бешенстве судья, -- а то я объявлю, что ты

бьешься нечестно, и дисквалифицирую тебя. Слышишь ты, Билл? " Он сказал мне

это и еще ткнул в плечо, чтобы я понял, кого он имеет в виду.

Разве это хорошо? Разве это честно? А знаете, из-за чего мы боролись?

Из-за ста долларов. Подумайте только! И нужно было довести борьбу до конца и

сделать все, чтобы погубить своего друга, потому что публика на нас ставила!

Мило, не правда ли? Ну, это и был мой последний матч, навсегда! Хватит с

меня!

" Выходи из игры, -- шепнул я Мэрфи во время клинча, -- ради бога,

выходи! " А он шепнул мне в ответ: " Не могу, Билл, ты знаешь, что не могу".

Тут судья нас растащил, и публика начала орать и свистать.

" Ну-ка, черт тебя возьми, наддай, Билл Роберте, прикончи его", --

говорит мне судья. А я посылаю его к дьяволу, и опять мы с Мэрфи входим в

клинч, и он опять ушибает палец, и я вижу -- лицо у него скривилось от боли.

Спорт? Игра? Да разве это спорт? Видишь муку в глазах того, кого любишь,

знаешь, что он любит тебя, и все-таки причиняешь ему боль! Я не мог этого

вынести. Но публика поставила на нас свои деньги! А мы сами не в счет. Мы

продали себя за сто долларов, и теперь хочешь не хочешь, а доводи дело до

конца.

Честное слово, Саксон, мне тогда хотелось нырнуть под канат, избить

этих крикунов, которые требовали крови, и показать им, что такое кровь.

" Ради бога, Билл, -- просит он меня во время клинча, -- кончай со мной.

Я не могу сдаться сам... "

-- И знаете что -- я там же, на ринге, во время клинча заплакал. " Не

могу, Билл", -- говорю, -- и обнял его, как брата. А судья рычит и

расталкивает нас, публика ревет: " Наддай! Бей его! Кончай! Чего ты смотришь?

Дай ему в зубы, свали его! "

" Ты должен, Билл, не поступай по-свински", -- просит Мэрфи и так

ласково глядит мне в глаза, а судья опять растаскивает нас.

А волки все воют: " Жулье! Жулье! Обман! " -- и не хотят успокоиться.

Ну что же, я выполнил их требование. Мне ничего другого не оставалось.

Я сделал ложный выпад. Он выбросил левую руку, я быстро отклонился вправо,

подставил плечо и нанес ему удар справа в челюсть. Он знал этот трюк. Сотни

раз он пользовался им сам и защищался от него плечом. Но теперь он не

защищался. Он открылся для удара. Что ж, это был конец. Мой друг повалился

на бок, проехал лицом по просмоленному холсту и замер, подогнув голову,

будто у него шея сломана. И я -- я сделал это ради ста долларов и ради

людей, которые плевка моего не стоят! Потом я схватил Мэрфи на руки, унес

его и помог привести в чувство. Все эти мозгляки были довольны: они же

заплатили свои денежки и видели кровь, видели нокаут! А человек, которого

они мизинца не стоят и которого я любил, лежал на матах без чувств, с

разбитым лицом...

Билл замолчал, глядя прямо перед собой, на лошадей. Лицо его было

сурово и гневно. Затем он вздохнул, посмотрел на Саксон и улыбнулся.

-- С тех пор я больше не выступаю. Мэрфи смеется надо мной. Он

продолжает участвовать в матчах, но так, между прочим. У него хорошая

специальность. А время от времени, когда нужны деньги -- крышу покрасить,

либо на врача, либо старшему мальчику на велосипед, -- Мэрфи выступает в

клубах за сотню или полсотни долларов. Я хочу, чтобы вы познакомились, когда

это будет удобно. Он, как я вам уже говорил, золото-парень. Но от всей этой

истории мне было в тот вечер очень тяжело.

Снова лицо Билла стало жестким и гневным, и Саксон бессознательно

сделала то, что женщины, стоящие выше ее на социальной лестнице, делают с

притворной непосредственностью: она положила руку на его руку и крепко ее

сжала. Наградой была улыбка его глаз и губ, когда он повернулся к ней.

-- Чудно! -- воскликнул он. -- Никогда я ни с кем так много не болтал.

Я всегда больше молчу и берегу свои мысли про себя. Но к вам у меня другое

отношение -- мне почему-то хочется, чтобы вы меня знали и понимали; вот я и

делюсь с вами своими мыслями. Танцевать-то может всякий.

Они ехали городскими улицами, миновали ратушу, Четырнадцатую улицу с ее

небоскребами и через Бродвей направились к Маунтэн-Вью. Повернув от кладбища

направо, они выехали через Пьемонтские холмы к Блэрпарку и углубились в

прохладную лесную глушь Джэкхейского ущелья. Саксон не скрывала своего

удовольствия и восхищения: лошади мчали их с такой быстротой.

-- Какие красавцы! -- сказала она. -- Мне никогда и не снилось, что я

буду кататься на таких лошадях. Боюсь вот-вот проснуться, и все окажется

только сном. Я уже говорила вам, как я люблю лошадей. Кажется, отдала бы все

на свете, чтобы иметь когда-нибудь собственную лошадь.

-- А ведь странно, правда, -- отвечал Билл, -- что и я люблю лошадей

именно вот так? Хозяин уверяет, что у меня на лошадей особый нюх. Сам он

болван, ни черта в них не смыслит. Между тем у него, кроме вот этой пары

выездных, двести огромных тяжеловозов, а у меня ни одной лошади.

-- Но ведь лошадь создал господь бог, -- сказала Саксон.

-- Да уж, конечно, не мой хозяин. Так почему же у него их столько?

Двести голов, говорю вам! Уверяет, будто он завзятый лошадник. А я даю

слово, Саксон, что все это вранье; вот мне дорога последняя облезлая

лошаденка в его конюшне. И все-таки лошади принадлежат ему! Разве это не

возмутительно?

Саксон сочувственно засмеялась:

-- Еще бы! Я вот, например, ужасно люблю нарядные блузки и целые дни

занимаюсь разглаживанием самых очаровательных, какие только можно себе

представить, -- но блузки-то чужие! И смешно -- и несправедливо!

Билл стиснул зубы в новом приступе гнева.

-- А какими путями иные женщины добывают эти блузки? Меня зло берет,

что вы должны стоять и гладить их. Вы понимаете, что я имею в виду, Саксон.

Нечего играть в прятки. Вы знаете. И я знаю. И все знают. А свет устроен так

по-дурацки, что мужчины иногда не решаются говорить об этом с женщинами. --

Тон у него был смущенный, но в то же время чувствовалось, что он уверен в

своей правоте. -- С другими девушками я таких вопросов даже не касаюсь:

сейчас вообразят, что это неспроста и я чего-то от них хочу добиться. Даже

противно, до чего они везде ищут нехорошее. Но вы не такая. С вами я могу

говорить обо всем. Я знаю. Вы -- как Билл Мэрфи, -- словом, как мужчина!

Она вздохнула от избытка счастья и невольно бросила на него сияющий

любовью взгляд.

-- И я чувствую то же самое, -- сказала она. -- Я никогда не решилась

бы говорить о таких вещах с знакомыми молодыми людьми, они сейчас же этим

воспользовались бы. Когда я с ними, мне кажется, что мы друг другу лжем,

обманываем, ну... морочим друг друга, как на маскараде. -- Она нерешительно

помолчала, потом заговорила опять, тихо и доверчиво: -- Я ведь не закрывала

глаза на жизнь. Я многое видела и слышала; и меня мучили искушения, когда

прачечная, бывало, надоест до того, что, кажется, готова на все пойти. И у

меня могли бы быть нарядные блузки и все прочее... может быть, даже верховая

лошадь. Был тут один кассир из банка... и заметьте, женатый. Так он прямо

предложил мне... Ведь не церемониться же со мной! Он же не считал меня

порядочной девушкой, с какими-то чувствами, естественными для девушки, а так

-- ничтожеством. Разговор между нами был чисто деловой. Тут я узнала, каковы

мужчины. Он объяснил мне точно, что он для меня сделает. Он...

Голос ее печально замер, и она слышала, как в наступившей тишине Билл

заскрипел зубами.

-- Можете не рассказывать! -- воскликнул он. -- Я знаю. Жизнь грязна,

несправедлива, отвратительна! Неужели люди могут так жить? В этом же нет

никакого смысла. Женщин -- славных, хороших женщин -- продают и покупают,

как лошадей. И я не понимаю женщин. Но не понимаю и мужчин. Если мужчина

покупает женщину, она его, конечно, надует. Это же смешно. Возьмите хотя бы

моего хозяина с его лошадьми. У него ведь есть и женщины. Он может, пожалуй,

купить и вас, потому что даст хорошую цену. Ах, Саксон, вам, конечно, очень

пристали нарядные блузки и всякая мишура, но, даю слово, я не могу допустить

и мысли, чтобы вы платили за них такой ценой. Это было бы просто

преступлением...

Он вдруг смолк и натянул вожжи. За крутым поворотом дороги показался

мчавшийся автомобиль. Шофер резко затормозил машину, и сидевшие в ней

пассажиры с любопытством уставились на молодого человека и девушку, легкий

экипаж которых мешал им проехать. Билл поднял руку.

-- Объезжайте нас с наружной стороны, приятель, -- сказал он шоферу.

-- И не подумаю, милейший, -- отвечал тот, смерив опытным взглядом

осыпающийся край дороги и крутизну склона.

-- Тогда будем стоять, -- весело заявил Билл. -- Я правила езды знаю.

Эти кони никогда не видели машины, и если вы воображаете, что я позволю им

понести и опрокинуть коляску на крутизне, жестоко ошибаетесь.

Сидевшие в автомобиле шумно и возмущенно запротестовали.

-- Не будь нахалом, хоть ты и деревенщина, -- сказал шофер, -- ничего с

твоими лошадьми не случится. Освободи место, и мы проедем. А если ты не...

-- Это сделаешь ты, приятель, -- ответил Билл. -- Разве так

разговаривают с товарищем? Со мной спорить бесполезно. Поезжайте-ка обратно

вверх по дороге, и все. Доедете до широкого места, и мы прокатим мимо вас.

Как же быть, раз влипли? Давай задний ход.

Посоветовавшись с пассажирами, которые начинали нервничать, шофер,

наконец, послушался, дал задний ход, и вскоре машина исчезла за поворотом.

-- Вот прохвосты! -- засмеялся Билл, обращаясь к Саксон. -- Если у них

есть автомобиль да несколько галлонов бензина, так они уже воображают себя

хозяевами всех дорог, которые проложили мои и ваши предки.

-- Что ж, до вечера, что ли, будем канителиться? -- раздался голос

шофера из-за поворота. -- Трогайте. Вы можете проехать.

-- Заткнись! -- презрительно отвечал Билл. -- Проеду, когда надо будет.

А если вы мне не оставили достаточно места, так я перееду и тебя и твоих

дохлых франтов.

Он слегка шевельнул вожжами, и мотавшие головой, неутомимые кони без

всякого понукания, легко взяли крутой склон и объехали машину, стоявшую с

включенным мотором.

-- Так на чем мы остановились? -- снова начал Билл, когда перед ними

опять потянулась пустынная дорога. -- Да взять хотя бы моего хозяина. Почему

у него могут быть двести лошадей, сколько хочешь женщин и все прочие блага,

а у нас с вами ничего?

-- У вас красота и здоровье. Билли, -- сказала Саксон мягко.

-- И у вас тоже. Но мы этот товар продаем, точно материю за прилавком

-- по стольку-то за метр. Вы и сами знаете, что сделает из вас прачечная

через несколько лет. А посмотрите на меня! Я каждый день продаю понемногу

свою силу. Поглядите на мой мизинец. -- Он переложил вожжи в одну руку и

показал ей другую. -- Я не могу его разогнуть, как другие пальцы, и я владею

им все хуже и хуже. И вывихнул я его не во время бокса -- это от моей

работы. Я продал свою силу за прилавком. Видали вы когда-нибудь руки старого

возчика, правившего четверкой? Они точно когти -- такие же скрюченные и

искривленные.

-- В старину, когда наши предки шли через прерии, все было по-другому,

-- заметила Саксон. -- Правда, они, наверно, тоже калечили себе руки

работой, но зато ни в чем не чувствовали недостатка -- и лошади у них были и

все.

-- Конечно. Ведь они работали на себя. И руки калечили ради себя. А я

калечу ради хозяина. Знаете, Саксон, у него руки мягкие, как у женщины,

которая никогда не знала труда. А ведь у него есть и лошади и конюшни, но он

палец о палец не ударит. Я же с трудом выколачиваю деньги на харчи да на

одежду. И меня возмущает: почему все так устроено на свете? И кто так

устроил? -- вот что я хотел бы знать. Ну хорошо, теперь другие времена. А

кто сделал, что они стали другие?

-- Да уж, конечно, не бог.

-- Голову готов дать на отсечение, что не он! И это тоже меня очень

занимает: существует он вообще где-нибудь? И если он правит миром, -- а на

что он нужен, если не правит, -- то почему он допускает, чтобы мой хозяин

или такие вот люди, как этот ваш кассир, имели лошадей и покупали женщин --

милых девушек, которым бы только любить своих мужей да рожать ребят, и не

стыдиться их, и быть счастливыми, как им хочется?..

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒