10. Эпилог 1 страница

Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у васв голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всякихкурсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенныйидиот не сумеет сложить из букв слово " колбаса". Шарик начал учиться по цветам. Лишь только исполнилось ему четыремесяца, по всей москве развесили зелено-голубые вывески с надписью мспо -мясная торговля. Повторяем, все это ни к чему, потому что и так мясо слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому едкому цвету, Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной вмагазин электрических принадлежностей братьев голубизнер на мясницкой улице. Там у братьев пес отведал изолированной проволоки, она будет почищеизвозчичьего кнута. Этот знаменитый момент и следует считать началомШариковского образования. Уже на тротуаре тут же Шарик начал соображать, что" голубой" не всегда означает " мясной" и, зажимая от жгучей боли хвост междузадними лапами и воя, припомнил, что на всех мясных первой слева стоитзолотая или рыжая раскоряка, похожая на санки. Далее, пошло еще успешней. " А" он выучил в " главрыбе" на углу моховой, потом и " б" - подбегать ему было удобнее с хвоста слова " рыба", потому чтопри начале слова стоял милиционер. Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в москве, всегда инеизбежно означали " сыр". Черный кран от самовара, возглавлявший слово, обозначал бывшего хозяина " чичкина", горы голландского красного, зверейприказчиков, ненавидевших собак, опилки на полу и гнуснейший дурно пахнущийбакштейн. Если играли на гармошке, что было немногим лучше " милой аиды", и пахлососисками, первые буквы на белых плакатах черезвычайно удобно складывались вслово " неприли... ", Что означало " неприличными словами не выражаться и начай не давать". Здесь порою винтом закипали драки, людей били кулаком поморде, - иногда, в редких случаях, - салфетками или сапогами. Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины... Гау-гау... Га... Строномия. Если темные бутылки с плохой жидкостью... Ве-и-ви-на-а-вина... Елисеевы братья бывшие. Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошнойквартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза набольшую, черную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой, застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложилсразу: пэ-ер-о " про". Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно чтоозначающая. " Неужто пролетарий"? Подумал Шарик с удивлением... " Быть этогоне может". Он поднял нос кверху, еще раз обнюхал шубу и уверенно подумал: Нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его знает что онозначит. За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет, еще болееоттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодаякрасивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом иего господином. Первого из них обдало божественным теплом, и юбка женщинызапахла, как ландыш. Вот это да, это я понимаю, - подумал пес. - Пожалуйте, господин Шарик, иронически пригласил господин, и Шарик благоговейно пожаловал, вертя хвостом. Великое множество предметов нагромождало богатую переднюю. Тут жезапомнилось зеркало до самого пола, немедленно отразившее второгоистасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленныешубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком. - Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? - Улыбаясь, спрашивалаженщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой лисе с синеватойискрой. - Батюшки! До чего паршивый! - Вздор говоришь. Где паршивый? - Строго и отрывисто спрашивалгосподин. По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна, и наживоте у него радостно и неярко сверкала золотая цепь. - Погоди-ка, не вертись, фить... Да не вертись, дурачок. Гм!.. Это непарши... Да стой ты, черт... Гм! А-а. Это ожог. Какой же негодяй тебяобварил? А? Да стой ты смирно!.. Повар, каторжник повар! - Жалобными глазами молвил пес и слегка подвыл. - Зина, - скомандовал господин, - в смотровую его сейчас же и мнехалат. Женщина посвистала, пощелкала пальцами и пес, немного поколебавшись, последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий тускло освещенный коридор, однулакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем попали налево иоказались в темной каморке, которая мгновенно не понравилась псу своимзловещим запахом. Тьма щелкнула и превратилась в ослепительный день, причемсо всех сторон засверкало, засияло и забелело. Э, нет, - мысленно завыл пес, - извините, не дамся! Понимаю, о черт бывзял их с их колбасой. Это меня в собачью лечебницу заманили. Сейчаскасторку заставят жрать и весь бок изрежут ножами, а до него и такдотронуться нельзя. - Э, нет, куда?! - Закричала та, которую называли Зиной. Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил в дверь здоровым боком так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетел назад, закрутился на местекак кубарь под кнутом, причем вывернул на пол белое ведро, из которогоразлетелись ты. Во время верчения кругом него порхали стены, уставленныешкафами с блестящими инструментами, запрыгал белый передник и искаженноеженское лицо. - Куда ты, черт лохматый?.. - Кричала отчаянно Зина, - вот окаянный! Где у них черная лестница?.. - Соображал пес. Он развернулся и комкомударил наобум в стекло, в надежде, что это вторая дверь. Туча осколковвылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка с рыжей гадостью, которая мгновенно залила весь пол и завоняла. Настоящая дверь распахнулась. - Стой, с-скотина, - кричал господин, прыгая в халате, надетом на одинрукав, и хватая пса за ноги, - Зина, держи его за шиворот, мерзавца. - Ба... Батюшки, вот так пес! Еще шире распахнулась дверь и ворвалась еще одна личность мужского полав халате. Давя битые стекла, она кинулась не ко псу, а к шкафу, раскрыла егои всю комнату наполнила сладким и тошным запахом. Затем личность навалиласьна пса сверху животом, причем пес с увлечением тяпнул ее повыше шнурков наботинке. Личность охнула, но не потерялась. Тошнотворная жидкостьперехватила дыхание пса и в голове у него завертелось, потом ноги отвалилисьи он поехал куда-то криво вбок. Спасибо, кончено, - мечтательно подумал он, валясь прямо на острые стекла: - прощай, москва! Не видать мне большечичкина и пролетариев и краковской колбасы. Иду в рай за собачьедолготерпение. Братцы, живодеры, за что же вы меня? И тут он окончательно завалился на бок и издох. ****** Когда он воскрес, у него легонько кружилась голова и чуть-чуть тошнилов животе, бока же как будто не было, бок сладостно молчал. Пес приоткрылправый томный глаз и краем его увидел, что он туго забинтован поперек бокови живота. " Все-таки отделали, сукины дети, подумал он смутно, - но ловко, надо отдать им справедливость". - " От севильи до гренады... В тихом сумраке ночей", - запел над нимрассеянный и фальшивый голос. Пес удивился, совсем открыл оба глаза и в двух шагах увидел мужскуюногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были поддернуты, и голаяжелтая голень вымазана засохшей кровью и иодом. Угодники! - Подумал пес, - это стало быть я его кусанул. Моя работа. Ну, будут драть! - " Р-раздаются серенады, раздается стук мечей! ". Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А? У-у-у - жалобно заскулил пес. - Ну, ладно, опомнился и лежи, болван. - Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить такого нервногопса? - Спросил приятный мужской голос и триковая кальсона откатилась книзу. Запахло табаком и в шкафу зазвенели склянки. - Лаской-с. Единственным способом, который возможен в обращении с живымсуществом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступениразвития оно ни стояло. Это я утверждал, утверждаю и буду утверждать. Онинапрасно думают, что террор им поможет. Нет-с, нет-с, не поможет, какой быон ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализуетнервную систему. Зина! Я купил этому прохвосту краковской колбасы на одинрубль сорок копеек. Потрудитесь накормить его, когда его перестанет тошнить. Захрустели выметаемые стекла и женский голос кокетливо заметил: - Краковской! Господи, да ему обрезков нужно было купить надвугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше сьем. - Только попробуй. Я тебе сьем! Это отрава для человеческого желудка. Взрослая девушка, а как ребенок тащишь в рот всякую гадость. Не сметь! Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться, когда утебя живот схватит... " Всех, кто скажет, что другая здесь сравняется стобой... ". Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей квартире, а вотдалении из передней то и дело слышались голоса. Звенел телефон. Зинаисчезла. Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в ведро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса: - Фить, фить. Ну, ничего, ничего. Идем принимать. Пес поднялся на нетвердые ноги, покачался и подрожал, но быстрооправился и пошел следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича. Опятьпес пересек узкий коридор, но теперь увидел, что он ярко освещен сверхурозеткой. Когда же открылась лакированная дверь, он вошел с ФилиппомФилипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде всего, онвесь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело настене, в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из которыхсамым занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку. - Ложись, - приказал Филипп Филиппович. Противоположная резная дверь открылась, вошел тот, тяпнутый, оказавшийся теперь в ярком свете очень красивым, молодым с острой бородкой, подал лист и молвил: - Прежний... Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно важным ипредставительным. Нет, это не лечебница, куда-то в другое место я попал, - в смятенииподумал пес и привалился на ковровый узор у тяжелого кожаного дивана, - асову эту мы разьясним... Дверь мягко открылась и вошел некто, настолько поразивший пса, что онтявкнул, но очень робко... - Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик. Вошедший очень почтительно и смущенно поклонился Филиппу Филипповичу. - Хи-хи! Вы маг и чародей, профессор, - сконфуженно вымолвил он. - Снимайте штаны, голубчик, - скомандовал Филипп Филиппович и поднялся. Господи исусе, - подумал пес, вот так фрукт! На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке ониотливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, ноцвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ееприходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень. От интереса у пса даже прошла тошнота. Тяу, тяу!.. - Он легонько потявкал. - Молчать! Как сон, голубчик? - Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, - конфузливо заговорилпосетитель. - Пароль д'оннер - 25 лет ничего подобного, - субьект взялся запуговицу брюк, - верите ли, профессор, каждую ночь обнаженные девушкистаями. Я положительно очарован. Вы - кудесник. - Хм, - озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь в зрачкигостя. Тот совладал, наконец, с пуговицами и снял полосатые брюки. Под нимиоказались невиданные никогда кальсоны. Они были кремового цвета, с вышитымина них шелковыми черными кошками и пахли духами. Пес не выдержал кошек и гавкнул так, что субьект подпрыгнул. - Ай! - Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается. - Я не кусаюсь? - Удивился пес. Из кармана брюк вошедший выронил на ковер маленький конвертик, накотором была изображена красавица с распущенными волосами. Субьектподпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел. - Вы, однако, смотрите, - предостерегающе и хмуро сказал ФилиппФилиппович, грозя пальцем, - все-таки, смотрите, не злоупотребляйте! - Я не зло... - Смущенно забормотал субьект, продолжая раздеваться, -я, дорогой профессор, только в виде опыта. - Ну, и что же? Какие результаты? - Строго спросил Филипп Филиппович. Субьект в экстазе махнул рукой. - 25 Лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в1899-м году в париже на рю де ла пэ. - А почему вы позеленели? Лицо пришельца затуманилось. - Проклятая жиркость! (" Жиркость" - сов. учреждение по изготовлениюкосметических средств). Вы не можете себе представить, профессор, что этибездельники подсунули мне вместо краски. Вы только поглядите, бормоталсубьект, ища глазами зеркало. - Им морду нужно бить! - Свирепея, добавил он. - Что же мне теперь делать, профессор? - Спросил он плаксиво. - Хм, обрейтесь наголо. - Профессор, - жалобно восклицал посетитель, - да ведь они опять седыевырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так ужетретий день не езжу. Эх, профессор, если бы вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать! - Не сразу не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович. Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента: - Ну, что ж, - прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. " Много крови, много песен... ". Одевайтесь, голубчик! - " Я же той, что всех прелестней!.. " - Дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачкубелых денег и нежно стал жать ему обе руки. - Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - новсе-таки прошу вас: будьте осторожны. - Профессор! - Из-за двери в экстазе воскликнул голос, - будьтесовершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал. Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил: - Годы показаны неправильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты. Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и сосверкающим колье на вялой и жеваной шее. Странные черные мешки висели у неепод глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета. Она сильно волновалась. - Сударыня! Сколько вам лет? - Очень сурово спросил ее Филипп Филиппович. Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян. - Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!.. - Лет вам сколько, сударыня? - Еще суровее повторил Филипп Филиппович. - Честное слово.. Ну, сорок пять... - Сударыня, - возопил Филипп Филиппович, - меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна! Грудь дамы бурно вздымалась. - Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь - это такой ужас... - Сколько вам лет? - Яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович иочки его блеснули. - Пятьдесят один! - Корчась со страху ответила дама. - Снимайте штаны, сударыня, - облегченно молвил Филипп Филиппович иуказал на высокий белый эшафот в углу. - Клянусь, профессор, - бормотала дама, дрожащими пальцами расстегиваякакие-то кнопки на поясе, - этот мориц... Я вам признаюсь, как на духу... - " От севильи до гренады... " - Рассеянно запел Филипп Филиппович инажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода. - Клянусь богом! - Говорила дама и живые пятна сквозь искусственныепродирались на ее щеках, - я знаю - это моя последняя страсть. Ведь этотакой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся москва. Он неможет пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод. -Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок. Пес совершенно затуманился и все в голове у него пошло кверху ногами. Ну вас к черту, - мутно подумал он, положив голову на лапы и задремавот стыда, - и стараться не буду понять, что это за штука - все равно непойму. Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в тазкакие-то сияющие трубки. Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на ФилиппаФилипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал. - Я вам, сударыня, вставляю яичники обезьяны, - обьявил он и посмотрелстрого. - Ах, профессор, неужели обезьяны? - Да, - непреклонно ответил Филипп Филиппович. - Когда же операция? - Бледнея и слабым голосом спрашивала дама. - " От севильи до гренады... " Угм... В понедельник. Ляжете в клинику сутра. Мой ассистент приготовит вас. - Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор? - Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будетстоить очень дорого - 50 червонцев. - Я согласна, профессор! Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появиласьлысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал, тошнотапрошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул и успелувидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев изхвоста... Потом взволнованный голос тявкнул над головой. - Я слишком известен в москве, профессор. Что же мне делать? - Господа, - возмущенно кричал Филипп Филиппович, - нельзя же так. Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет? - Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня. Наднях я должен получить заграничную командировку. - Да ведь я же не юрист, голубчик... Ну, подождите два года и женитесьна ней. - Женат я, профессор. - Ах, господа, господа! Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, иФилипп Филиппович работал, не покладая рук. Похабная квартирка. - Думал пес, но до чего хорошо! А на какого черта яему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да ведь ему толькоглазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я икрасивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь... Наглая. Окончательно пес очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратилисьи как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных посетителей. Ихбыло сразу четверо. Все молодые люди и все одеты очень скромно. Этим что нужно? - Удивленно подумал пес. Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоялу письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов. Ноздриего ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре. - Мы к вам, профессор, - заговорил тот из них, у кого на головевозвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос, - вот покакому делу... - Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду, - перебил егонаставительно Филипп Филиппович, - во-первых, вы простудитесь, а, во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские. Тот, с копной, умолк и все четверо в изумлении уставились на ФилиппаФилипповича. Молчание продолжалось несколько секунд и прервал его лишь стукпальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе. - Во-первых, мы не господа, - молвил, наконец, самый юный из четверых, персикового вида. - Во-первых, - перебил его Филипп Филиппович, - вы мужчина или женщина? Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной. - Какая разница, товарищ? - Спросил он горделиво. - Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильнопокраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один извошедших - блондин в папахе. - В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивыйгосударь, прошу снять ваш головной убор, - внушительно сказал ФилиппФилиппович. - Я вам не милостивый государь, - резко заявил блондин, снимая папаху. - Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной. - Прежде всего - кто это мы? - Мы - новое домоуправление нашего дома, - в сдержанной яростизаговорил черный. - Я - Швондер, она - вяземская, он - товарищ пеструхин ишаровкин. И вот мы... - Это вас вселили в квартиру Федора Павловича саблина? - Нас, - ответил Швондер. - Боже, пропал калабуховский дом! - В отчаянии воскликнул ФилиппФилиппович и всплеснул руками. - Что вы, профессор, смеетесь? - Какое там смеюсь?! Я в полном отчаянии, - крикнул Филипп Филиппович, - что же теперь будет с паровым отоплением? - Вы издеваетесь, профессор Преображенский? - По какому делу вы пришли ко мне? Говорите как можно скорее, я сейчасиду обедать. - Мы, управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, - пришли к вампосле общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос обуплотнении квартир дома... - Кто на ком стоял? - Крикнул Филипп Филиппович, - потрудитесь излагатьваши мысли яснее. - Вопрос стоял об уплотнении. - Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августамоя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений? - Известно, - ответил Швондер, - но общее собрание, рассмотрев вашвопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмернуюплощадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах. - Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович, -и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку. Четверо онемели. - Восьмую! Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный головного убора, однако, это здорово. - Это неописуемо! - Воскликнул юноша, оказавшийся женщиной. - У меня приемная - заметьте - она же библиотека, столовая, мой кабинет- 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня - 6 и комната прислуги -7. В общем, не хватает... Да, впрочем, это неважно. Моя квартира свободна, иразговору конец. Могу я идти обедать? - Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука. - Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой исмотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно, впорядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у когов москве. - Даже у айседоры дункан, - звонко крикнула женщина. С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицонежно побагровело и он не произнес ни одного звука, выжидая, что будетдальше. - И от смотровой также, - продолжал Швондер, - смотровую прекрасноможно соединить с кабинетом. - Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а где жея должен принимать пищу? - В спальне, - хором ответили все четверо. Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок. - В спальне принимать пищу, - заговорил он слегка придушенным голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что айседора дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не айседора дункан!.. - Вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте этообщему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мнепредоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальныелюди, то-есть в столовой, а не в передней и не в детской. - Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, - Сказалвзволнованный Швондер, - мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции. - Ага, - молвил Филипп Филиппович, - так? - И голос его принялподозрительно вежливый оттенок, - одну минуточку попрошу вас подождать. " Вот это парень, - в восторге подумал пес, - весь в меня. Ох, тяпнет он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю еще - каким способом, но тактяпнет... Бей их! Этого голенастого взять сейчас повыше сапога заподколенное сухожилие... Р-р-р... " Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона и сказал в нее так: - Пожалуйста... Да... Благодарю вас. Петра Александровича попросите, пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что васзастал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все остальные операции. Вот почему: япрекращаю работу в москве и вообще в россии... Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, и двое вооруженных револьверами итерроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее. - Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице. - Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Яне охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мнеотказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня внеобходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В такихусловиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому япрекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в сочи. Ключи могупередать Швондеру. Пусть он оперирует. Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах. - Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, петралександрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло. Этоуже второй случай с августа месяца. Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Нотолько условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы была такаябумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто другой не мог бы дажеподойти к двери моей квартиры. Тщательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер. Да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага... Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, - змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, -сейчас с вами будут говорить. - Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, - выизвратили наши слова. - Попрошу вас не употреблять таких выражений. Швондер растерянно взял шапку и молвил: - Я слушаю. Да... Председатель домкома... Нет, действовали поправилам... Так у профессора и так совершенно исключительное положение... Мызнаем об его работе. Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну, хорошо.. Так... Хорошо... Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся. Как оплевал! Ну и парень! - Восхищенно думал пес, - что он, слово, чтоли, такое знает? Ну теперь меня бить - как хотите, а никуда отсюда не уйду. Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера. - Это какой-то позор! - Не своим голосом вымолвил тот. - Если бы сейчас была дискуссия, - начала женщина, волнуясь и загораясьрумянцем, - я бы доказала Петру Александровичу... - Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? - Вежливоспросил Филипп Филиппович. Глаза женщины загорелись. - Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только я, какзаведующий культотделом дома... - За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович. - Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила несколькоярких и мокрых от снега журналов, - взять несколько журналов в пользу детейгермании. По полтиннику штука. - Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись нажурналы. Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрыласьклюквенным налетом. - Почему же вы отказываетесь? - Не хочу. - Вы не сочувствуете детям германии? - Сочувствую. - Жалеете по полтиннику? - Нет. - Так почему же? - Не хочу. Помолчали. - Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - еслибы вы не были европейским светилом, и за вас не заступались бы самымвозмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но онаотмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разьясним, вас следовало быарестовать. - А за что? - С любопытством спросил Филипп Филиппович. - Вы ненавистник пролетариата! - Гордо сказала женщина. - Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп Филипповичи нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор. - Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите, господа? Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, переднюю ислышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь. Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичемкакой-то намаз.

На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймойлежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелойдоске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, -икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчикас разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморномстолике, уютно присоединившемся к грома резного дуба буфету, изрыгающемупучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты - тяжелый, какгробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки. Зина внесла серебряное крытое блюдо, в котором чт чало. Запах от блюдашел такой, что рот пса немедленно наполнился жидкой слюной. " Садысемирамиды"! - Подумал он и застучал по паркету хвостом, как палкой. - Сюда их, - хищно скомандовал Филипп Филиппович. - Доктор Борменталь, умоляю вас, оставьте икру в покое. И если хотите послушаться доброго совета: налейте не английской, а обыкновенной русской водки. Красавец тяпнутый - он был уже без халата в приличном черном костюме -передернул широкими плечами, вежливо ухмыльнулся и налил прозрачной. - Ново-благословенная? - Осведомился он. - Бог с вами, голубчик, - отозвался хозяин. - Это спирт. Дарья Петровнасама отлично готовит водку. - Не скажите, Филипп Филиппович, все утверждают, что очень приличная -30 градусов. - А водка должна быть в 40 градусов, а не в 30, это, во-первых, - аво-вторых, - бог их знает, чего они туда плеснули. Вы можете сказать - чтоим придет в голову? - Все, что угодно, - уверенно молвил тяпнутый. - И я того же мнения, - добавил Филипп Филиппович и вышвырнул однимкомком содержимое рюмки себе в горло, -... Мм... Доктор Борменталь, умоляювас, мгновенно эту штучку, и если вы скажете, что это... Я ваш кровный врагна всю жизнь. " От севильи до гренады... ". Сам он с этими словами подцепил на лапчатую серебряную вилку что-топохожее на маленький темный хлебик. Укушенный последовал его примеру. ГлазаФилиппа Филипповича засветились. - Это плохо? - Жуя, спрашивал Филипп Филиппович. - Плохо? Вы ответьте, уважаемый доктор. - Это бесподобно, - искренно ответил тяпнутый. - Еще бы... Заметьте, Иван Арнольдович, холодными закусками и супомзакусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающийсебя человек оперирует закусками горячими. А из горячих московских закусок -это первая. Когда-то их великолепно приготовляли в славянском базаре. На, получай. - Пса в столовой прикармливаете, - раздался женский голос, - а потомего отсюда калачом не выманишь. - Ничего. Бедняга наголодался, - Филипп Филиппович на конце вилки подалпсу закуску, принятую тем с фокусной ловкостью, и вилку с грохотом свалил вполоскательницу. Засим от тарелок поднимался пахнущий раками пар; пес сидел в тенискатерти с видом часового у порохового склада. А Филипп Филиппович, заложивхвост тугой салфетки за воротничок, проповедовал: - Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьтесебе - большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать чтос'есть, но и когда и как. (Филипп Филиппович многозначительно потрясложкой). И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своемпищеварении, мой добрый совет - не говорите за обедом о большевизме и омедицине. И - боже вас сохрани - не читайте до обеда советских газет. - Гм... Да ведь других нет. - Вот никаких и не читайте. Вы знаете, я произвел 30 наблюдений у себяв клинике. И что же вы думаете? Пациенты, не читающие газет, чувствуют себяпревосходно. Те же, которых я специально заставлял читать " правду", - терялив весе. - Гм... - С интересом отозвался тяпнутый, розовея от супа и вина. - Мало этого. Пониженные коленные рефлексы, скверный аппетит, угнетенное состояние духа. - Вот черт... - Да-с. Впрочем, что же это я? Сам же заговорил о медицине. Филипп Филиппович, откинувшись, позвонил, и в вишневой портьерепоявилась Зина. Псу достался бледный и толстый кусок осетрины, которая емуне понравилась, а непосредственно за этим ломоть окровавленного ростбифа. Слопав его, пес вдруг почувствовал, что он хочет спать, и больше не можетвидеть никакой еды. " Странное ощущение, - думал он, захлопывая отяжелевшие веки, - глаза бы мои не смотрели ни на какуюпищу. А курить после обеда - это глупость". Столовая наполнилась неприятным синим дымом. Пес дремал, уложив головуна передние лапы. - Сен-жюльен - приличное вино, - сквозь сон слышал пес, - но тольковедь теперь же его нету. Глухой, смягченный потолками и коврами, хорал донесся откуда-то сверхуи сбоку. Филипп Филиппович позвонил и пришла Зина. - Зинуша, что это такое значит? - Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, - ответила Зина. - Опять! - Горестно воскликнул Филипп Филиппович, - ну, теперь сталобыть, пошло, пропал калабуховский дом. Придется уезжать, но кудаспрашивается. Все будет, как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем всортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и такдалее. Крышка Калабухову. - Убивается Филипп Филиппович, - заметила, улыбаясь, Зина и унеслагруду тарелок. - Да ведь как не убиваться?! - Возопил Филипп Филиппович, - Ведь этокакой дом был - вы поймите! - Вы слишком мрачно смотрите на вещи, Филипп Филиппович, - возразилкрасавец тяпнутый, - они теперь резко изменились. - Голубчик, вы меня знаете? Не правда ли? Я - человек фактов, человекнаблюдения. Я - враг необоснованных гипотез. И это очень хорошо известно нетолько в россии, но и в европе. Если я что-нибудь говорю, значит, в основележит некий факт, из которого я делаю вывод. И вот вам факт: вешалка икалошная стойка в нашем доме. - Это интересно... Ерунда - калоши. Не в калошах счастье, - подумал пес, - но личностьвыдающаяся. - Не угодно ли - калошная стойка. С 1903года я живу в этом доме. И вот, в течение этого времени до марта 1917 года не Было ни одного случая -подчеркиваю красным карандашом н и о д н о г о - чтобы из нашего парадноговнизу при общей незапертой двери пропала хоть одна пара калош. Заметьте, здесь 12 квартир, у меня прием. В марте 17-го года в один прекрасный деньпропали все калоши, в том числе две пары моих, 3 палки, пальто и самовар ушвейцара. И с тех пор калошная стойка прекратила свое существование. Голубчик! Я не говорю уже о паровом отоплении. Не говорю. Пусть: разсоциальная революция - не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когданачалась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках помраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? Иеще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убраликовер с парадной лестницы? Разве карл маркс запрещает держать на лестницековры? Разве где-нибудь у карла маркса сказано, что 2-й подьездкалабуховского дома на пречистенеке следует забить досками и ходить кругомчерез черный двор? Кому это нужно? Почему пролетарий не может оставить своикалоши внизу, а пачкает мрамор? - Да у него ведь, Филипп Филиппович, и вовсе нет калош, - заикнулсябыло тяпнутый. - Ничего похожего! - Громовым голосом ответил Филипп Филиппович и налилстакан вина. - Гм... Я не признаю ликеров после обеда: они тяжелят и сквернодействуют на печень... Ничего подобного! На нем есть теперь калоши и эти кмои! Это как раз те самые калоши, которые исчезли весной 1917 года. Спрашивается, - ктоих попер? Я? Не может быть. Буржуйсаблин? (Филипп Филиппович ткнул пальцем в потолок). Смешно дажепредположить. Сахарозаводчик полозов? (Филипп Филиппович указал вбок). Ни вкоем случае! Да-с! Но хоть бы они их снимали на лестнице! (Филипп Филипповичначал багроветь). На какого черта убрали цветы с площадок? Почемуэлектричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц? Доктор Борменталь, статистика - ужасная вещь. Вам, знакомому с моей последней работой, этоизвестно лучше, чем кому бы то ни было другому. - Разруха, Филипп Филиппович. - Нет, - совершенно уверенно возразил Филипп Филиппович, - нет. Выпервый, дорогой Иван Арнольдович, воздержитесь от употребления самого этогослова. Это - мираж, дым, фикция, - Филипп Филиппович широко растопырилкороткие пальцы, отчего две тени, похожие на черепах, заерзали по скатерти. - Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила всестекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что выподразумеваете под этим словом? - Яростно спросил Филипп Филиппович унесчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам жеответил за нее. - Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждыйвечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то жесамое будут делать зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда этибаритоны кричат " бей разруху! " - Я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповичаперекосило так, что тяпнутый открыл рот). Клянусь вам, мне смешно! Этоозначает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот, когда онвылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев - прямым своимделом, - разруха исчезнет сама собой. Двум богам служить нельзя! Невозможнов одно время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-тоиспанских оборванцев! Это никому не удается, доктор, и тем более - людям, которые, вообще отстав в развитии от европейцев лет на 200, до сих пор ещене совсем уверенно застегивают свои собственные штаны! Филипп Филиппович вошел в азарт. Ястребиные ноздри его раздувались. Набравшись сил после сытного обеда, гремел он подобно древнему пророку иголова его сверкала серебром. Его слова на сонного пса падали точно глухой подземный гул. То сова сглупыми желтыми глазами выскакивала в сонном видении, то гнусная рожа поварав белом грязном колпаке, то лихой ус Филиппа Филипповича, освещенный резкимэлектр вом от абажура, то сонные сани скрипели и пропадали, а в собачьемжелудке варился, плавая в соку, истерзанный кусок ростбифа. Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать, - мутно мечтал пес, -первоклассный деляга. Впрочем, у него и так, повидимому, денег куры неклюют. - Городовой! - Кричал Филипп Филиппович. - Городовой! " Угу-гу-гу! " Какие-то пузыри лопались в мозгу пса... Городовой! Это и только это. Исовершенно неважно - будет ли он с бляхой или же в красном кепи. Поставитьгородового рядом с каждым человеком и заставить этого городового умеритьвокальные порывы наших граждан. Вы говорите разруха. Я вам скажу, доктор, что ничто не изменится к лучшему в нашем доме, да и во всяком другом доме, до тех пор, пока не усмирят этих певцов! Лишь только они прекратят своиконцерты, положение само собой изменится к лучшему. - Контрреволюционные вещи вы говорите, Филипп Филиппович, - шутливозаметил тяпнутый, - не дай бог вас кто-нибудь услышит... - Ничего опасного, - с жаром возразил Филипп Филиппович. - Никакойконтрреволюции. Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно - что под ним скрывается? Черт его знает! Так я иговорю: никакой этой самой контрреволюции в моих словах нет. В них здравыйсмысл и жизненная опытность. Тут Филипп Филиппович вынул из-за воротничка хвост блестящей изломаннойсалфетки и, скомкав, положил ее рядом с недопитым стаканом вина. Укушенныйтотчас поднялся и поблагодарил: " мерси". - Минутку, доктор! - Приостановил его Филипп Филиппович, вынимая изкармана брюк бумажник. Он прищурился, отсчитал белые бумажки и протянул ихукушенному со словами: - сегодня вам, Иван Арнольдович, 40 рублейпричитается. Прошу. Пострадавший от пса вежливо поблагодарил и, краснея, засунул деньги вкарман пиджака. - Я сегодня вечером не нужен вам, Филипп Филиппович? - Осведомился он. - Нет, благодарю вас, голубчик. Ничего делать сегодня не будем. Во-первых, кролик издох, а во-вторых, сегодня в большом - " аида". А я давноне слышал. Люблю... Помните? Дуэт... Тари-ра-рим. - Как это вы успеваете, Филипп Филиппович? - С уважением спросил врач. - Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, - назидательно об'яснилхозяин. - Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целыйдень, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я быникуда не поспел, - под пальцами Филиппа Филипповича в кармане небеснозаиграл репетитор, - начало девятого... Ко второму акту поеду... Я сторонникразделения труда. В большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух... Вот что, Иван Арнольдович, вы все же следитевнимательно: как только подходящая смерть, тотчас со стола - в питательнуюжидкость и ко мне! - Не беспокойтесь, Филипп Филиппович, - паталогоанатомы мне обещали. - Отлично, а мы пока этого уличного неврастеника понаблюдаем. Пусть бок у него заживает. Обо мне заботится, - подумал пес, - очень хороший человек. Я знаю ктоэто. Он - волшебник, маг и кудесник из собачьей сказки... Ведь не может жебыть, чтобы все это я видел во сне. А вдруг - сон? (Пес во сне дрогнул). Вотпроснусь... И ничего нет. Ни лампы в шелку, ни тепла, ни сытости. Опятьначинается подворотня, безумная стужа, оледеневший асфальт, голод, злыелюди... Столовая, снег... Боже, как тяжело мне будет!.. Но ничего этого не случилось. Именно подворотня растаяла, как мерзкоесновидение, и более не вернулась. Видно, уж не так страшна разруха. Невзирая на нее, дважды день, серыегармоники под подоконником наливались жаром и тепло волнами расходилось повсей квартире. Совершенно ясно: пес вытащил самый главный собачий билет. Глаза еготеперь не менее двух раз в день наливались благодарными слезами по адресупречистенского мудреца. Кроме того, все трюмо в гостиной, в приемной междушкафами отражали удачливого пса - красавца. Я - красавец. Быть может, неизвестный собачий принц-инкогнито, размышлял пес, глядя на лохматого кофейного пса с довольной мордой, разгуливающего в зеркальных далях. - Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом. То-то я смотрю - у меня на морде - белое пятно. Откуда оно, спрашивается? Филипп Филиппович - человек с большим вкусом - невозьмет он первого попавшегося пса-дворнягу. В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последнихголодных месяца на улице. Ну, конечно, только по весу. О качестве еды уФилиппа Филипповича и говорить не приходилось. Если даже не принимать вовнимание того, что ежедневно Дарьей Петровной закупалась груда обрезков насмоленском рынке на 18 копеек, достаточно упомянуть обеды в 7 часов вечера встоловой, на которых пес присутствовал, несмотря на протесты изящной зины. Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества. Пес становился на задние лапы и жевал пиджак, пес изучил звонок ФилиппаФилипповича - два полнозвучных отрывистых хозяйских удара, и вылетал с лаемвстречать его в передней. Хозяин вваливался в чернобурой лисе, сверкаямиллионом снежных блесток, пахнущий мандаринами, сигарами, духами, лимонами, бензином, одеколоном, сукном, и голос его, как командная труба, разносилсяпо всему жилищу. - Зачем ты, свинья, сову разорвал? Она тебе мешала? Мешала, я тебяспрашиваю? Зачем профессора мечникова разбил? - Его, Филипп Филиппович, нужно хлыстом отодрать хоть один раз, возмущенно говорила Зина, - а то он совершенно избалуется. Вы поглядите, чтоон с вашими калошами сделал. - Никого драть нельзя, - волновался Филипп Филиппович, - запомни этораз навсегда. На человека и на животное можно действовать только внушением. Мясо ему давали сегодня? - Господи, он весь дом обожрал. Что вы спрашиваете, Филипп Филиппович. Я удивляюсь - как он не лопнет. - Ну и пусть ест на здоровье... Чем тебе помешала сова, хулиган? - У-у! - Скулил пес-подлиза и полз на брюхе, вывернув лапы. Затем его с гвалтом волокли за шиворот через прихожую в кабинет. Песподвывал, огрызался, цеплялся за ковер, ехал на заду, как в цирке. Посрединекабинета на ковре лежала стеклянно-глазая сова с распоротым животом, изкоторого торчали какие-то красные тряпки, пахнущие нафталином. На столевалялся вдребезги разбитый портрет. - Я нарочно не убрала, чтобы вы полюбовались, - расстроенно докладывалаЗина, - ведь на стол вскочил, мерзавец! И за хвост ее - цап! Я опомниться неуспела, как он ее всю растерзал. Мордой его потычьте в сову, ФилиппФилиппович, чтобы он знал, как вещи портить. И начинался вой. Пса, прилипшего к ковру, тащили тыкать в сову, причемпес заливался горькими слезами и думал - " бейте, только из квартиры невыгоняйте". - Сову чучельнику отправить сегодня же. Кроме то тебе 8 рублей и 15копеек на трамвай, с'езди к мюру, купи ему хороший ошейник с цепью. На следующий день на пса надели широкий блестящий ошейник. В первыймомент, поглядевшись в зеркало, он очень расстроился, поджал хвост и ушел вванную комнату, размышляя - как бы ободрать его о сундук или ящик. Но оченьскоро пес понял, что он - просто дурак. Зина повела его гулять на цепи пообухову переулку. Пес шел, как арестант, сгорая от стыда, но, пройдя попречистенке до храма христа, отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов, а у мертвогопереулка - какой-то долговязый с обрубленным хвостом дворняга облаял его" барской сволочью" и " шестеркой". Когда пересекали трамвайные рельсы, милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когдавернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручноотпер парадную дверь и впустил Шарика, зине он при этом заметил: - ишь, каким лохматымобзавелся Филипп Филиппович. Удивительно жирный. - Еще бы, - за шестерых лопает, - пояснила румяная и красивая от морозаЗина. Ошейник - все равно, что портфель, - сострил мысленно пес, и, виляязадом, последовал в бельэтаж, как барин. Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главноеотделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен именно вцарство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядейДарьиного царства. Всякий день в черной и сверху облицованной кафелем плитестреляло и бушевало пламя. Духовой шкаф потрескивал. В багровых столбахгорело вечной огненной мукой и неутоленной страстью лицо Дарьи Петровны. Онолоснилось и отливало жиром. В модной прическе на уши и с корзинкой светлыхволос на затылке светились 22 поддельных бриллианта. По стенам на крюкахвисели золотые кастрюли, вся кухня громыхала запахами, клокотала и шипела взакрытых сосудах... - Вон! - Завопила Дарья Петровна, - вон, беспризорный карманник! Тебятут не хватало! Я тебя кочергой!.. Чего ты? Ну, чего лаешься? - Умильно щурил глаза пес. - Какой же якарманник? Ошейник вы разве не замечаете? - И он боком лез в дверь, просовывая в нее морду. Шарик-пес обладал каким-то секретом покорять сердца людей. Через двадня он уже лежал рядом с корзиной углей и смотрел, как работает дарьяПетровна. Острым узким ножом она отрубала беспомощным рябчикам головы илапки, затем, как яростный палач, с костей сдирала мякоть, из кур вырывалавнутренности, что-то вертела в мясорубке. Шарик в это время терзал рябчиковуголову. Из миски с молоком Дарья Петровна вытаскивала куски размокшей булки, смешивала их на доске с мясной кашицей, заливала все это сливками, посыпаласолью, и на доске лепила котлеты. В плите гудело как на пожаре, а насковородке ворчало, пузырилось и прыгало. Заслонка с громом отпрыгивала, обнаруживала страшный ад, в котором пламя клокотало и переливалось. Вечером потухала каменная пасть, в окне кухни над белой половиннойзанавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой. Вкухне было сыро на полу, кастрюли сияли таинственно и тускло, на столележала пожарная фуражка. Шарик лежал на теплой плите, как лев на воротах и, задрав от любопытства одно ухо, глядел, как черноусый и взволнованныйчеловек в широком кожаном поясе за полуприкрытой дверью в комнате зины иДарьи Петровны обнимал Дарью Петровну. Лицо у той горело мукой и страстьювсе, кроме мертвенного напудренного носа. Щель света лежала на портретечерноусого и пасхальный розан свисал с него. - Как демон пристал, - бормотала в полумраке Дарья Петровна - Отстань! Зина сейчас придет. Что ты, чисто тебя тоже омолодили? - Нам это ни к чему, - плохо владея собой и хрипло отвечал черноусый. -До чего вы огненная! Вечерами пречистенская звезда скрывалась за тяжкимишторами и, если в большом театре не было " аиды" и не было заседаниявсероссийского хирургического общества, божество помещалось в кабинете вглубоком кресле. Огней под потолком не было. Горела только одна зеленаялампа на столе. Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел наужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудахлежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжихрезиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтыеупругие мозги. - " К берегам священным Нила", - тихонько напевало божество, закусываягубы и вспоминая золотую внутренность большого театра. Трубы в этот час нагревались до высшей точки. Тепло от них поднималоськ потолку, оттуда расходилось по всей комнате, в песьей шкуре оживалапоследняя, еще не вычесанная самим Филиппом Филипповичем, но уже обреченнаяблоха. Ковры глушили звуки в квартире. А потом далеко звенела входная дверь. Зинка в кинематограф пошла, - думал пес, - а как придет, ужинать, сталобыть, будем. Сегодня, надо полагать, - телячьи отбивные! ****** В этот ужасный день еще утром Шарика кольнуло предчувствие. Вследствиеэтого он вдруг заскулил и утренний завтрак полчашки овсянки и вчерашнююбаранью косточку - сьел без всякого аппетита. Он скучно прошелся в приемнуюи легонько подвыл там на собственное отражение. Но днем послетого, как Зинасводила его погулять на бульвар, день пошел обычно. Приема сегодня не былопотому, что, как известно, по вторникам приема не бывает, и божество сиделов кабинете, развернув на столе какие-то тяжелые книги с пестрыми картинками. Ждали обеда. Пса несколько оживила мысль о том, что сегодняна второе блюдо, как он точно узнал на кухне, будет индейка. Проходя по коридору, песуслышал, как в кабинете Филиппа Филипповича неприятно и неожиданно прозвенелтелефон. Филипп Филиппович взял трубку, прислушался и вдруг взволновался. - Отлично, - послышался его голос, - сейчас же везите, сейчас же! Он засуетился, позвонил и вошедшей зине приказал срочно подавать обед. - Обед! Обед! Обед! В столовой тотчас застучали тарелками, Зина забегала, из кухнипослышалась воркотня Дарьи Петровны, что индейка не готова. Пес опятьпочувствовал волнение. Не люблю кутерьмы в квартире, - раздумывал он... И только он этоподумал, как кутерьма приняла еще более неприятный характер. И прежде всегоблагодаря появлению тяпнутого некогда доктора Борменталя. Тот привез с собойдурно пахнущий чемодан, и даже не раздеваясь, устремился с ним через коридорв смотровую. Филипп Филиппович бросил недопитую чашку кофе, чего с нимникогда не случалось, выбежал навстречу Борменталю, чего с ним тоже никогдане бывало. - Когда умер? - Закричал он. - Три часа назад. - Ответил Борменталь, не снимая заснеженной шапки ирасстегивая чемодан. Кто такой умер? - Хмуро и недовольно подумал пес и сунулся под ноги, -терпеть не могу, когда мечутся. - Уйди из-под ног! Скорей, скорей, скорей! - Закричал Филипп Филипповична все стороны и стал звонить во все звонки, как показалось псу. ПрибежалаЗина. - Зина! К телефону Дарью Петровну записывать, никого не принимать! Тынужна. Доктор Борменталь, умоляю вас - скорей, скорей, скорей! Не нравится мне, не нравится, - пес обиженно нахмурился и стал шлятьсяпо квартире, а вся суета сосредоточилась в смотровой. Зина оказаласьнеожиданно в халате, похожем на саван, и начала бегать из смотровой в кухнюи обратно. Пойти, что ли, пожрать? Ну их в болото, - решил пес и вдруг получилсюрприз. - Шарику ничего не давать, - загремела команда из смотровой. - Усмотришь за ним, как же. - Запереть! И Шарика заманили и заперли в ванной. Хамство, - подумал Шарик, сидя в полутемной ванной комнате, - простоглупо... И около четверти часа он пробыл в ванной в странном настроении духа тов злобе, то в каком-то тяжелом упадке. Все было скучно, неясно... Ладно, будете вы иметь калоши завтра, многоуважаемый Филипп Филиппович, - думал он, - две пары уже пришлось прикупить и еще одну купите. Что б выпсов не запирали. Но вдруг его яростную мысль перебило. Внезапно и ясно почему-товспомнился кусок самой ранней юности - солнечный необьятный двор уПреображенской заставы, осколки солнца в бутылках, битый кирпич, вольные псыпобродяги. Нет, куда уж, ни на какую волю отсюда не уйдешь, зачем лгать, тосковалпес, сопя носом, - привык. Я барский пес, интеллегентное существо, отведаллучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция... Бред этихзлосчастных демократов... Потом полутьма в ванной стала страшной, он завыл, бросился на дверь, стал царапаться. У-у-у! - Как в бочку пролетело по квартире. Сову раздеру опять - бешено, но бессильно подумал пес. Затем ослаб, полежал, а когда поднялся, шерсть на нем встала вдруг дыбом, почему-то вванне померещились отвратительные волчьи глаза. И в разгар муки дверь открылась. Пес вышел, отряхнувшись, и угрюмособрался на кухню, но Зина за ошейник настойчиво повлекла его в смотровую. Холодок прошел у пса под сердцем. Зачем же я понадобился? - Подумал он подозрительно, - бок зажил. Ничегоне понимаю. И он поехал лапами по скользкому паркету, так и был привезен всмотровую. В ней сразу поразило невиданное освещение. Белый шар под потолкомсиял до того, что резало глаза. В белом сиянии стоял жрец и сквозь зубынапевал про священные берега Нила. Только по смутному запаху можно былоузнать, что это Филипп Филиппович. Подстриженная его седина скрывалась подбелым колпаком, напоминающим патриарший куколь; божество было все в белом, аповерх белого, как эпитрахиль, был надет резиновый узкий фартук. Руки - вчерных перчатках. В куколе оказался и тяпнутый. Длинный стол был раскинут, а сбокупридвинули маленький четырехугольный на блестящей ноге. Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого и больше всего за егосегодняшние глаза. Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны отпесьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилосьнехорошее, пакостное дело, если не целое преступление. Пес глянул на неготяжело и пасмурно и ушел в угол. - Ошейник, Зина, - негромко молвил Филипп Филиппович, - Только неволнуй его. У зины мгновенно стали такие же мерзкие глаза, как у тяпнутого. Онаподошла к псу и явно фальшиво погладила его. Тот с тоской и презрениемпоглядел на нее. Что же... Вас трое. Возьмете, если захотите. Только стыдно вам... Хотьбы я знал, что будете делать со мной... Зина отстегнула ошейник, пес помотал головой, фыркнул. Тяпнутый выросперед ним и скверный мутнящий запах разлился от него. Фу, гадость... Отчего мне так мутно и страшно... - Подумал пес ипопятился от тяпнутого. - Скорее, доктор, - нетерпеливо молвил Филипп Филиппович. Резко и сладко пахнуло в воздухе. Тяпнутый, не сводя с псанастороженных дрянных глаз, высунул из-за спины правую руку и быстро ткнулпсу в нос ком влажной ваты. Шарик оторопел, в голове у него легонькозакружилось, но он успел еще отпрянуть. Тяпнутый прыгнул за ним, и вдругзалепил всю морду ватой. Тотчас же заперло дыхание, но еще раз пес успелвырваться. " Злодей... " Мелькнуло в голове. " За что? " И еще раз облепили. Тутнеожиданно посреди смотровой представилось озеро, а на нем в лодках оченьвеселые загробные небывалые розовые псы. Ноги лишились костей и согнулись. - На стол! - Веселым голосом бухнули где-то слова Филиппа Филипповича ирасплылись в оранжевых струях. Ужас исчез, сменился радостью. Секунды двеугасающий пес любил тяпнутого. Затем весь мир перевернулся дном кверху ибыла еще почувствована холодная, но приятная рука под животом. Потом -ничего.

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒