Тамара Сергеевна Цинберг 6 страница

Да, ведь сегодня суббота, он это совершенно забыл. Как все они торопятся домой, к своим!

Нахмурившись, помрачнев, Воронов продолжал стоять среди идущих мимо него людей, которые то и дело на него натыкались.

И вот среди шума шагов, звонков трамваев, автомобильных гудков и невнятного говора в его мозгу внезапно прозвучала короткая, простая, смутно-знакомая мелодия.

Вот она исчезла в уличном шуме. И вот возникла вновь. Всего четыре такта, повторенные дважды, — непритязательный детски-наивный мотив.

Теперь он вспомнил его совсем ясно — мотив белорусской песни, которую когда-то он уже слыхал:

Ты ж моя, ты ж моя перепелочка,

Ты ж моя, ты ж моя невеличкая.

Он поднял голову, и чуть заметная улыбка появилась на его лице.

И вдруг совершенно отчетливо, как если бы это было вчера, в его памяти возник мостик, тающий в тумане, и там, на этом мостике, озаренные мягким утренним светом, — дети, мальчик и девочка, которые, стоя совсем неподвижно, смотрят ему вслед.

И голос Кати говорит ему так внятно, словно она стоит с ним рядом: «Приезжайте к нам. Мы вас будем ждать».

Все так же улыбаясь, он пошел вперед, потом свернул на боковую улицу. Он не знал адреса, он не помнил точно, где это было. К тому же ведь это было четыре года назад. Но он продолжал идти, то останавливаясь, то снова двигаясь вперед, порой нерешительно возвращаясь обратно. Он проходил улицы, переулки, мосты, то ускоряя, то замедляя шаг. Он помнил, что это было на канале, недалеко от мостика. Но какого мостика?

Когда, порядком проплутав, он вышел опять на Садовую, шумный поток людей хлынул из подворотни около ярко освещенного входа в кино. Видно, окончился сеанс. Все оживленно переговаривались, переживая перипетии фильма, и он остановился, пережидая, когда можно будет пройти.

— Мировая картина, — проходя мимо него, сказала миловидная девушка своему одетому в шинель спутнику. Воронов рассеянно взглянул на плакат. «Леди Гамильтон».

Теперь толпа поредела. Он снова двинулся в путь, прошел мимо кино и завернул за угол. Только сейчас он почувствовал, что смертельно устал. Начал идти снег. Он падал большими, мягкими хлопьями, которые тотчас таяли на мокрой мостовой.

Воронов пересек улицу и снова вышел на канал.

Но тот ли это канал? Нет, он забыл, где это было. Он остановился и стоял понурясь, совсем один на этой пустынной набережной, а мокрый снег уже облепил ему голову и плечи.

Он устал, продрог и был очень зол на себя за эту нелепую затею.

И вдруг за косой, прозрачной сеткой летящего снега в тусклом свете уличных фонарей он увидел знакомый мостик с гранитными обелисками и там, у этого мостика, направо — высокие деревья и знакомый трехэтажный дом.

Он быстро пошел вперед. И вот он уже стоит под этими деревьями.

Нет, этот старый дом теперь отнюдь не казался мертвым. Почти все его окна были освещены, и взгляд Воронова рассеянно скользил по таким обыденным, милым деталям простой человеческой жизни — абажур, занавеска, кусок обеденного стола.

Потом глаза его остановились на крайних окнах верхнего этажа. Там тоже горел свет. Неяркий, мягкий свет, возможно, настольная лампа. А занавесок нет. Или, кажется, есть. Он не мог различить. А тогда занавесок не было — были маскировочные шторы.

Воронов решительно перешел улицу и вошел в темноту парадной.

Поднявшись на верхний этаж, он позвонил. За дверью послышались неспешные шаги, дверь отворилась, и пожилая толстая женщина в пестром халате с удивлением уставилась на него.

«Ну и ну, — подумал Воронов. Он растерялся. — Хорошо, а чего ты ждал? »

— Вы к кому? — недружелюбно спросила женщина.

Воронов ответил нерешительно:

— Что, Катя еще здесь живет?

— Какая Катя, Никанорова?

— Да, кажется, Никанорова…

Женщина с недоверием посмотрела на него, все еще не отходя от двери. «У нее, наверно, и в шестнадцать лет было такое же сонное лицо», — подумал Воронов.

— К Никаноровым два звонка, — сказала она недовольно.

— Простите, я не знал.

Он пошел по узкому коридору, а она продолжала неодобрительно смотреть ему вслед.

— «Кажется, Никанорова», — иронически повторила она его слова и, пожав плечами, ушла в свою комнату. В коридоре было почти темно, свет падал из передней. Огромная тень Воронова двигалась впереди него и раньше, чем он сам, достигла знакомой двери. В тот же момент дверь тихо приоткрылась.

Он остановился.

Большая серая кошка появилась из этой двери и не спеша, не обращая на него ни малейшего внимания, степенно пошла по коридору. Воронов невольно обернулся и посмотрел ей вслед. Потом он решительно подошел к двери, и в эту минуту звонкий детский голос там, в комнате, отчетливо произнес: «Тридцать два! » Он сказал это громко, с оттенком торжества. Все еще не решаясь войти, Воронов медленно приоткрыл дверь пошире.

Прямо перед ним за квадратным некрашеным столом сидели Катя и Митя. Он видит их в профиль. Лица их освещены светом настольной лампы. Мальчик склонился над тетрадкой и что-то пишет, нахмурившись и шевеля губами. Ах, вот что — он решает задачи. Странная улыбка, насмешливая и смущенная в одно и тоже время, появилась на лице Воронова. Он не хочет признаться самому себе, как сильно он взволнован.

Теперь он смотрит на Катю. Глаза ее опущены, лицо серьезно. Она штопает детский чулок. Ее тонкие пальцы быстро и легко движутся взад-вперед, иголка вспыхивает на свету тонкой серебряной искрой.

Воронов стоял неподвижно, темнота коридора почти совсем скрывала его. Но вот кошка вернулась и, проскользнув у его ног, по-хозяйски вошла в комнату. Дойдя до середины, она промурлыкала какое-то приветствие. Мальчик мгновенно повернул голову.

— Все гуляешь? — спросил он неодобрительно. И тут он заметил стоящего в дверях незнакомца. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Катя, заметив движение мальчика, тоже обернулась.

Воронов стоял совсем в тени, почти не различимый в темноте, но Катя его узнала. Испуганная и счастливая улыбка появилась на ее лице, словно там, в глубине ее существа, внезапно зажгли яркий свет.

Она положила свое шитье на стол и медленно поднялась.

— Я знала, — проговорила она еле слышно. — Я знала, что вы живой.

И вот его шинель уже сохнет у теплых кафелей печки, уже зажгли верхний свет; на кухне в его честь поставлен на керосинку чайник, а он сидит на широком диване между юными хозяевами, наконец-то явившийся, долгожданный гость.

Усталость его прошла. Щурясь от яркого света, он оглядывался вокруг. Из всей старой обстановки только и остались этот диван, да еще большой книжный шкаф. Между окнами, на месте письменного стола, теперь стоял квадратный некрашеный стол, а вокруг него — три табуретки. На месте вольтеровских кресел — узкая голубая кровать, застланная темным одеялом. Больше в комнате ничего не было.

«Как здесь славно», — подумал Воронов, которому все здесь нравилось — и яркий свет, и отсутствие мебели, а больше всего то, что все перемены — и в комнате, и в хозяевах, — оказывается, ничего не изменили.

— Ну, как же вы живете, Катя? — спросил он, внимательно глядя ей в лицо. — Ты совсем взрослая стала.

— Я в типографии теперь работаю. Там хорошо. Я восемь классов окончила, а потом пошла работать. Уже два года.

— Ну, а ты? — и он повернулся к Мите. — Все в детском саду у той сердитой заведующей?

— А вы ее помните? — оживилась Катя.

— А как же!

— Я уже в школе, — с важностью проговорил Митя. — В первом классе.

— Ишь ты! Это ты там задачки решал, когда я помешал тебе?

— Ничего, я завтра кончу, еще целый день. Я их быстро решаю.

— Он хорошо учится, — заметила Катя. — У него все пятерки в этой четверти.

— Ай да Сережа! Тебя ведь Сережей зовут?

Мальчик нахмурился и сказал обиженно:

— Ну да… А вы забыли?

— А ты меня помнишь?

— Совсем немножко… Это у вас какие? — И он тронул измазанным в чернилах пальцем орденские планки на груди Воронова.

— Всякие… — задумчиво проговорил Воронов. — Это, Сережа, чтобы крепче помнить все, что было.

— А вы больше не были ранены? — тихо спросила Катя.

— Нет, не был.

Катя встала с дивана и стала убирать со стола. Митя доверчиво прислонился головой к плечу Воронова; мягкие волосы мальчика касались его щеки.

«Меня здесь ждали, — думал Воронов, — Как я мог забыть. Меня здесь ждали! »

Катя собрала тетради и книги, которые Митя так и оставил раскрытыми на столе, потом положила их в шкаф и из того же шкафа вынула чашки, хлеб и банку варенья.

«Куда же делись книги из шкафа? » — рассеянно подумал Воронов и тотчас забыл об этом. Глаза его с удовольствием следили за легкими движениями Кати; она расстелила на столе лист чистой бумаги и теперь расставляла чашки. Потом глаза его остановились на большом рисунке, который висел над столом, занимая весь простенок между окнами.

Митя тихо сказал:

— Это я рисовал.

Видно, он неотступно следил за всеми движениями Воронова, за его словами и взглядами.

— А ну-ка, посмотрим. — Воронов встал и подошел к столу.

— Молодец! — сказал он от всей души. Рисунок, сделанный акварелью и цветными карандашами, дышал той энергией, легкостью и абсолютной свободой, которые присущи только детским рисункам и работам великих мастеров. Море, корабли — множество кораблей, облака, самолеты, птицы.

— Молодец! — повторил Воронов.

Митя уже стоял с ним рядом.

— Вам нравится? — быстро спросил он.

— Да, очень нравится!

— Я вам тоже могу нарисовать.

— Он хорошо рисует, — сказала Катя, — его учительница хвалит. Только — все корабли да корабли!

Воронов улыбнулся.

— Что ж ты хочешь? Ленинградец! Я, когда был маленький, тоже все корабли рисовал.

Он замолчал. Легкое недоумение отразилось на его лице, и Катя, проследив за направлением его взгляда, звонко рассмеялась.

— Это все Сережка! — и она положила руку на плечо мальчика.

Воронов неподвижно стоял перед окном. На оконном стекле, очевидно белилами, очень крупно были нарисованы фантастические кружева — цветы, птицы, листья, какие-то невиданные животные.

Митя очень смутился. Он так покраснел, что не только его лицо, но даже маленькие уши стали совершенно пунцовыми, а светлые глаза потемнели. Это Воронов увидел очень хорошо, так как, несмотря на смущение, мальчик не опустил глаза, а смотрел снизу вверх прямо ему в лицо.

— У всех соседей занавески, — сказал Митя, — а у нас нет. Я и нарисовал.

Катя снова засмеялась счастливым звонким смехом.

— Я как помою окна — он снова нарисует. Очень удобно — и стирать их не надо, и каждый раз новые.

Воронов сказал с глубоким убеждением:

— Очень красиво. Очень, очень красиво!

Мальчик все еще смотрел на него, и он добавил, желая сказать ему еще что-нибудь приятное:

— А кровать у тебя теперь совсем как у большого.

— Ну да, я же вырос. А кресла увезли.

— А это — ваши… — тихо сказала Катя.

Над кроватью, на том же месте, на том же гвозде, висели его, Воронова, ручные часы, которые он когда-то сюда повесил.

— Ну и как, идут?

— Конечно. Мы все время по ним жили.

Тут Воронов повернулся и заметил голову Гермеса, по-прежнему стоящую на шкафу.

— Как, и ты здесь, приятель! — воскликнул он, чрезвычайно чем-то довольный. — Стало быть, все в сборе!

Катя улыбнулась.

— Вы знаете, я так просила, чтоб его нам оставили. Этот профессор, который здесь раньше жил, он после войны переехал в Москву. Ему там квартиру дали. Они сюда приезжали за вещами. Но у них там комнаты маленькие, и они диван и шкаф нам оставили, — очень уж громоздкие. Профессор сказал — это ленинградский масштаб. А его хотели увезти, — и Катя кивнула на Гермеса, — но я очень просила, чтоб его оставили. Жена профессора не хотела, говорила — это ценная вещь, то да се. А профессор сказал, — и Катя вся вытянулась и сказала басом, очевидно подражая профессору: — «Это только справедливо. Он с ними прожил всю войну». Очень хороший старик! Он сказал, что это Гермес, греческий бог.

— Ну да.

— А мы его Васей звали, — сказала Катя смущенно.

Воронов рассмеялся. Теперь он отошел немного, чтобы рассмотреть скульптуру, и, внезапно вздрогнув, остановился, внимательно глядя в угол. Там, за шкафом, в тени, на прежнем месте стояла старая железная кровать, которую они когда-то теплым летним вечером разыскали на пустыре.

— А, — проговорил он вполголоса и слегка улыбаясь, — моя волшебная кровать.

— Почему волшебная?

— А ты разве не знала, что она волшебная? — внимательно глядя на нее, спросил Воронов.

— Нет.

— Тогда зачем же ты ее сохранила?

Катя опустила глаза. Несколько секунд она стояла молча, не подымая головы, потом сказала очень тихо, почти шепотом:

— Я все думала, вы вернетесь.

— Вот видишь, а говоришь, не волшебная.

Все с той же улыбкой он пристально смотрел на нее.

Она подняла голову и сказала, глядя на него в упор спокойным и ясным взглядом:

— Оставайтесь у нас, Алексей Петрович.

— А я вам не помешаю? — спросил он, помолчав.

— Нет, не помешаете. Мы вам будем очень, очень рады.

К ночи ветер усилился. Снег уже перестал идти, и стало холоднее. Уличный фонарь, висящий на проволоке у Катиного дома, с силой раскачивался на ветру, и тусклый свет его скользил, колеблясь, по облупленному фасаду старого дома.

Проникая в незавешенные окна, он скользил также и по стенам тихой комнаты, где все уже давно легли и погасили лампу. Свет и тени, быстро сменяясь, пробегали по широкому дивану, на котором, свернувшись калачиком, тихо спала Катя, по Митиной кровати, по шкафу, по желтоватому мрамору стоящей на нем скульптуры.

Юный бог казался совсем живым в быстрой смене света и тени, скользящих по его лицу. Он слегка улыбался. И Воронов, который, накрывшись шинелью, лежал там, за шкафом, на своей «волшебной» кровати, улыбнулся ему в ответ.

— Вася… — И он тихо рассмеялся. Давно ему не было так хорошо. И вот он уже засыпает, спокойно, без снов, со странным чувством, что наконец-то он вернулся домой.

На следующее утро Воронов в одной гимнастерке и меховой ушанке, лихо сдвинутой на затылок, с наслаждением колол дрова во дворе Катиного дома.

Митя помогал ему, — растянув на земле веревку, он складывал на нее расколотые поленья.

Воронов вытащил из сарая корявое, толстое, покрытое замшелой корой полено, с удовольствием разглядел его со всех сторон, аккуратно поставил на подернутые тонким льдом булыжники и, с силой размахнувшись, с одного маху разрубил его пополам.

— Вот здо& #769; рово! — крикнул Митя, с восторгом глядя на Воронова, который, улыбаясь, стоял посредине двора, широко расставив ноги, с топором в руках — такой большой, необыкновенно сильный, удивительный человек в орденах, в военной одежде, к ним, именно к ним вернувшийся с войны.

— Я еще и не то могу, — хвастливо сказал Воронов, которого и тешило и смешило безудержное восхищение, ярко светившееся на личике мальчика.

— А что вы еще можете?

— А я могу, например, сделать из этого вот чурбанчика очень хороший корабль.

— Да? — прошептал Митя, совершенно пораженный.

— А ну, шабаш! — весело крикнул Воронов. — Складывай наши чурки.

По лестнице они шли медленно. Воронов нес на спине большую вязанку, Митя тащил свои дрова прямо в руках. Шапка съехала у него набок, березовое полешко упиралось в щеку, но он, закинув голову, не отрываясь глядел восторженными глазами на идущего рядом человека.

Они уже поднялись на верхнюю площадку. Митя засмеялся:

— Вот Катя удивится, когда придет из магазина, правда? К нам два звонка.

— Это я уже знаю, что два звонка, — усмехнулся Воронов.

Пока Воронов укладывал дрова и с тем же неожиданным для себя удовольствием чинил перекосившуюся форточку, Митя снова принялся за свои задачи. Он решал их вслух, с забавной серьезностью объясняя Воронову, как мальчик Петя и два его товарища разделили пятнадцать цветных карандашей.

Наконец и с задачами и с форточкой было покончено, и они принялись за строительство корабля. Воронов строгал большим финским ножом продолговатую, остропахнущую смолой сосновую чурку — корпус будущего корабля, а Митя старательно красил белилами тонко наструганные палочки — будущие мачты и реи.

Воронов работал молча, время от времени бросал внимательный взгляд на маленькие, измазанные белилами руки, которые так ловко двигались рядом с его большими, тяжелыми руками.

— Когда мы, наконец, закончим это сооружение, — прерывая молчание, сказал Воронов, — мы торжественно спустим его на воду.

— Где?

— Да у любого спуска на канале. Лед уже сходит.

— А он не уйдет от нас?

— А мы веревку привяжем.

— А как мы его назовем?

— Ну, это еще надо обдумать, — серьезно ответил Воронов.

Он обернулся на звук отворяемой двери. Сопровождаемая большой серой кошкой, Катя, улыбаясь, внесла дымящуюся кастрюлю.

Строительство корабля пришлось отложить, — в этот первый послевоенный год к обеду относились с подобающим уважением. Суп оказался просто замечательным. Воронов признался, что с довоенного времени он не ел такого вкусного супа. А к чаю неожиданно выяснилось, что, пока они здесь трудились над своим кораблем, Катя испекла пирог с вареньем. Правда, он был маленький и порядком подгорел с одного бока, но все-таки это был пирог!

Воронов пил чай, хвалил пирог и обстоятельно разъяснял Мите разницу между шхуной и фрегатом. А впереди был еще целый вечер — свободный, мирный, необъятный вечер выходного дня.

— А вы знаете, — проговорила Катя, поворачивая пирог к Воронову более удачной стороной, — у нас в «Рекорде» идет «Леди Гамильтон». Женя вчера смотрела. Она говорит — совершенно замечательная картина!

— Там морской бой! — с энтузиазмом подхватил мальчик. — Я видел картинки, они в окошке вывешены.

— Морской бой? — переспросил Воронов. — Так это, наверно, Трафальгарское сражение.

Трафальгарское сражение и решило вопрос.

В кино во время сеанса только кажется, что в зале темно. Свет, идущий с экрана, освещает лица зрителей достаточно ярко. Воронов держал Митю на коленях и с ласковой и слегка иронической улыбкой глядел на сидящую рядом Катю. С глубочайшим волнением, забыв все на свете, она не отрываясь смотрела на экран. Там, на экране, молодая прелестная женщина быстро и взволнованно говорила что-то по-английски высокому мужчине, у которого один глаз был закрыт черной повязкой.

— О чем это она? — громко спросил Митя.

Кругом с негодованием зашикали. Митя притих.

— О любви, — все с той же улыбкой вполголоса проговорил Воронов. — Нам с тобой этого не понять, дружок. Ты слишком молод, я слишком стар.

Когда окончился сеанс, шумный поток людей хлынул из подворотни на вечернюю улицу. Воронов вел Митю за руку и то и дело оборачивался, чтобы в толпе не потерять Катю. Наконец, поджидая ее, он остановился возле ярко освещенного плаката у дверей кино. «Леди Гамильтон». Он усмехнулся. «Неужели только вчера я бродил тут, по этим улицам и переулкам? »

Толпа поредела. Катя не спеша подошла к ним и молча остановилась. Лицо ее было взволнованно, темные глаза блестели.

— Ну что ж, пошли, — сказал Воронов, и они медленно прошли мимо рекламного плаката, пересекли оживленную улицу, свернули за угол и вышли на тихий, слабоосвещенный канал, который, плавно заворачиваясь влево, постепенно терялся в синеватой мгле.

Через две недели, на исходе дня, Воронов читал, уютно расположившись в углу широкого дивана. Серая кошка спала на его коленях. В комнате было тихо, только время от времени Митя, который, сидя за столом, что-то рисовал на большом листе бумаги, с плеском и звоном полоскал кисти в стакане.

Воронов отложил книгу и осторожно опустил кошку на пол. Когда он встал и направился к столу, Митя, услышав его шаги, быстро обернулся и тотчас обеими руками закрыл свой рисунок.

— Ты это что? — рассмеявшись, спросил Воронов.

Митя лег грудью на бумагу, искоса посмотрел на Воронова.

— Вам нельзя смотреть!

Он очень старался сделать серьезное и даже таинственное лицо, но это плохо ему удавалось.

— А почему нельзя?

— А это секрет.

— Но когда-нибудь я это увижу?

— Да, конечно! — от души воскликнул мальчик.

— Ну что ж, в таком случае я согласен потерпеть. Я ухожу, Сережа. Ты скажи Катюше, что я приду попозже.

— Ладно.

Воронов подошел к своей кровати и, сняв с гвоздя шинель, начал одеваться. Застегивая шинель, он с улыбкой смотрел на мальчика, который снова с увлечением принялся за работу. Действовал он весьма решительно: энергично растирал краски, с шумом полоскал кисти в стакане. Он так ушел в свою работу, что даже не обернулся, когда Воронов вышел из комнаты.

Он рисовал легко и свободно. Уже можно было догадаться, что это будет морской пейзаж.

Он не обернулся даже и тогда, когда дверь с шумом отворилась и Катя, оживленная, с пакетами в руках, стремительно вошла в комнату.

Быстрым взглядом она осмотрелась кругом, и лицо ее сразу потускнело.

— А Алексея Петровича нет?

— Он ушел. — И Митя провел по верху рисунка полосу чистого ультрамарина. — Он сказал, что придет попозже. Посмотри, Катя, как хорошо получилось. Это кильватерная колонна.

Катя медленно подошла и положила пакеты на стол.

— Да, — пробормотала она упавшим голосом, не глядя на рисунок. — Да, очень хорошо.

Вечер незаметно переходит в ночь. Резкий влажный ветер, дующий с залива, неровно, внезапными рывками раскачивает висящий на проволоке фонарь, и причудливые тени деревьев, качаясь, ложатся на мостовую.

Поздно. Редкие прохожие торопливо проходят мимо старинного дома, где на ступеньке у парадной стоит Катя, закутавшись с головой в свой клетчатый платок. Лицо ее печально, глаза уныло глядят из-под темного платка. Каждый раз, когда кто-нибудь появляется из-за угла, она оживляется и, вытягивая шею, всматривается в полутьму. Но нет, все чужие, ненужные, незнакомые люди. А вот эти двое, что вышли сейчас из-за угла, — это знакомые, но Катя тем более не хочет их видеть. И она отворачивается, делая вид что не замечает Женю и ее спутника, которые не спеша подходят к дому.

— Что, Катя, загулял твой майор? — спрашивает, смеясь, молодой человек.

Катя молчит, упорно глядя в сторону, и он, все еще смеясь, входит в парадную. Но Женя медлит, с насмешливой улыбкой наблюдая за Катей.

— А ты что думала! — говорит она весело. — Так он и будет твоего Сережку нянчить? Дура ты, дура! Нынче мужики в цене, не сомневайся, он себе поинтереснее занятие найдет, раньше утра теперь не жди.

Катя отвернулась. Глаза ее прищурены. Она упорно делает вид, что ничего не слышит.

Неторопливо подошла дворничиха, добродушная толстая женщина в белом переднике поверх старого ватника.

— Здравствуй, тетя Даша, — говорит Женя. — Что, дежуришь?

— Дежурю. Так теперь неудобно стало — одна на три дома, вот и броди тут целую ночь.

— А вот тебе Катя поможет, ей все равно сегодня до утра стоять. — И, звонко рассмеявшись, Женя вошла в парадную.

— Что, своего ждешь? — добродушно усмехнулась дворничиха. — Загулял?

Катя молча смотрит в сторону хмурым, злым взглядом.

Губы ее крепко сжаты, глаза блестят, как у кошки, из-под темного платка.

Дворничиха тоже ушла, и опять ни души на пустынной набережной.

Снег уже сошел, и шаги одинокого прохожего отчетливо слышны еще издалека. И, услыхав эти шаги, Катя внезапно встрепенулась. Лицо ее совершенно преобразилось — добрая, смущенная, счастливая улыбка мгновенно осветила его. Но вот она медленно гаснет, эта чудесная улыбка. Лицо девушки тускнеет, словно вянет на глазах.

Высокий военный, который вышел из-за угла и идет по направлению к ней широкими шагами, вовсе не тот, кого она ждет, только похож на него немножко. Он уже подходит к парадной, этот высокий человек в распахнутой шинели, в ушанке, сдвинутой набекрень. Он немного пьян и отлично настроен. Заметив Катю, он остановился.

— Кого ждешь, красотка? — говорит он весело. — Может, меня?

Катя отступила назад и с силой захлопнула дверь. Он расхохотался.

— Зря, зря, — проговорил он добродушно и, постояв немного, тихонько пошел дальше. Фонарь, раскачиваясь за его спиной, бросал ему под ноги пляшущую тень, которая казалась куда пьянее своего владельца.

Пусто. Но вот дверь парадной снова приотворилась. Теперь Катя уже не смотрит по сторонам. Она стоит, опустив голову, мрачно глядя себе под ноги. Потом, медленно повернувшись, исчезает в темноте парадной.

А в это время Воронов сидел задумавшись у накрытого белой скатертью стола напротив невысокого, толстого, бритоголового человека. Они уже поужинали. Тарелки и стаканы сдвинуты в сторону, и перед ними — раскрытая коробка папирос и пепельница, полная окурков.

Хозяин дома, одетый в клетчатую куртку, расстегнутый ворот которой позволяет видеть ослепительно белую рубашку, сидит, свободно откинувшись на спинку стула, и чуть прищуренными глазами, улыбаясь, смотрит на своего гостя.

Почувствовав этот ласковый взгляд, Воронов поднял голову и тоже улыбнулся.

В молодые годы они были друзьями. Потом жизнь разбросала их в разные стороны. Но каждый раз, встречаясь, они с удивлением замечали, что их взаимная привязанность не уменьшилась, но стала крепче, — может быть, потому, что те черты характера, которые каждый из них, возможно по контрасту, ценил в другом, с годами обозначились резче. Да еще, пожалуй, и потому, что теперь, кроме всего прочего, они любили друг в друге свою общую юность.

Об этом и думал сейчас Воронов, рассеянно разминая в пальцах давно потухшую папиросу.

— Ну вот, — проговорил он негромко, — вот и вспомнили старину. — Он вздохнул и потянулся. — Ну, мне пора. Здорово я засиделся.

— Нет, погоди, — возразил тот быстро. — Давай поговорим серьезно.

— А мы разве шутили до сих пор?

— Шутили не шутили, а ни до чего не договорились. Так, лирика. Какие же все-таки твои планы, Алеша? Так и будешь торчать на этом заводе, где они так по-хамски с тобой поступили?

— Почему по-хамски? Они мне комнату дали в общежитии.

— В которой ты не живешь. А кстати, где ты живешь?

Воронов нахмурился.

— У знакомых одних. — Он бросил в пепельницу измятую папиросу.

— А то, может, у меня поживешь, пока жена в командировке?

— Да нет, спасибо, не беспокойся. Ну, мне пора!

— Постой, — начал тот снова. — Ты замечательный инженер, а они мальчишек набрали, и ты там теперь сидишь под началом своего же бывшего практиканта. Я же знаю, мне Игнатьев говорил.

— Мой цех ведь целиком остался на Урале.

— Ну и черт с ним, с твоим цехом. Я тебе опять говорю: едем со мной. И работа интересная, и деньги настоящие, по крайней мере. Этим тоже не бросаются, мой милый. Тебя хоть в очередь на жилплощадь поставили?

— Поставили. Даже в первую очередь.

— Вот эта первая очередь как раз и подойдет, когда ты вернешься. Приедешь с деньгами, получишь комнату, да и положение у тебя будет совсем другое. Поверь мне, с тобой совсем иначе будут считаться после работы на таком строительстве. И на такой должности, к тому же. И что у тебя здесь — ни жены, ни детей!.. — Он замолчал, задумавшись, а потом спросил, внимательно глядя в лицо собеседнику: — Кстати, ты прости, что я спрашиваю, ты что-нибудь знаешь о Нине Владимировне?

— Знаю, — ответил Воронов коротко. Лицо его стало замкнутым и хмурым. — В Свердловске она. Замужем.

— Вот как. Так что же тебя здесь держит?

— Да ровно ничего, — пробормотал Воронов задумчиво. — Ты прав, конечно.

— Чего же ты упираешься, как бык перед бойней? Знаю я вас, ленинградцев. Вам хоть райские ворота открой, а вы помнетесь и скажете: «Я бы лучше по Невскому погулял». Что смеешься, разве не так?

— Положим, не совсем так. Ну, а ты?

— Я? Я — гражданин Советского Союза. Сегодня в Ленинграде, завтра в Москве, послезавтра на Камчатке, а через месяц — в Баку. И везде я дома. А под старость поселюсь я в Гатчине и начну разводить плодовые деревья. Что ты улыбаешься? Самое благородное занятие — сажать сады для будущих поколений. Это мое твердое намерение, — он стукнул кулаком по столу. — Вот увидишь!

Воронов улыбнулся.

— А ты слышал, Андрей, чем, по словам очевидцев, вымощена дорога в ад?

— Слыхал, да не очень верю. Где они, эти очевидцы, когда оттуда не возвращаются? Ну, кроме шуток — едешь со мной? Поверь, я тебе друг. Это сейчас наилучший для тебя выход.

Воронов молчал. «Что тебя держит? » — спрашивал он сам себя и не мог ответить, но что-то держало его, это он чувствовал своим внезапно сжавшимся сердцем.

Он сидел, низко опустив голову и положив на стол большие, тяжелые руки. Потом он поднял глаза и твердо встретил трезвый, чуть насмешливый взгляд товарища.

— Ну что ж, пожалуй, ты прав, — проговорил он, медленно выговаривая слова. — Надо начинать жизнь заново. Ладно, Андрей, по рукам!

Тот рассмеялся:

— Молодец! Наконец-то договорились. Только не откладывай, бога ради. Завтра же собирай свои бумаги и приходи ко мне в управление. А с твоим заводом мы уладим, это предоставь мне.

— Хорошо, — сказал Воронов. Он встал и с улыбкой посмотрел на сидящего против него человека. — Уговорил все-таки! Ну, а теперь я пошел. Черт знает, как поздно.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒