Тамара Сергеевна Цинберг 5 страница

Воронов, нахмурясь, смотрел ей вслед.

Какая она маленькая, жалкая и худая в этой старой выцветшей кофточке и слишком короткой юбке, той самой, которая была на ней надета в тот вечер, когда разбомбили ее дом. И неизменная матерчатая сумка, конечно, у нее в руке.

Катя отошла уже далеко. Внезапно спохватившись, Воронов быстро пошел за ней. Он легко догнал ее и теперь шел рядом, изредка поглядывая на нее со смущенной, но довольной улыбкой.

Она все еще не подымала головы. Их тени, опять рядом, шли впереди, словно вели за собой своих хозяев.

— Не надо вам к ней ходить, — не глядя на него, тихо сказала Катя.

— Так мне же деться некуда, Катя! У меня ведь дом разбомбили.

— Подумаешь, у нас тоже разбомбили.

— Где же вы живете?

— Будто один дом в Ленинграде.

Они уже дошли до конца улицы и свернули за угол.

— Я провожу тебя немножко, ладно? — сказал Воронов.

Катя ничего не ответила, и они молча пошли дальше по широкой, окаймленной деревьями улице.

Как хорош был Ленинград в этот вечерний час! Как полон тихой жизни.

Воронов, все еще хранивший в памяти образ мертвого, оледеневшего города, с радостным изумлением смотрел теперь на все, что открывалось его глазам.

По-прежнему было пустынно на улицах и площадях, сады закрыты, окна магазинов загорожены щитами. По-прежнему редко проезжали машины, редко встречались люди. Но смерть отступила в бессилии от этого города.

Они тихо шли, Воронов и Катя, по нагретому солнцем асфальту. Местами асфальт треснул, и в трещинах пробивалась кудрявая травка. И, сам того не замечая, Воронов осторожно обходил эти зеленые островки, чтобы как-нибудь не помять упрямо торчащие стебельки своими тяжелыми солдатскими сапогами. Они росли повсюду, эта свежая трава, эти храбрые цветы — ромашки, лебеда, одуванчики, клевер.

Так вот чем так знакомо и сладко благоухал этот вечерний воздух.

Неожиданно они вышли на маленький бульвар, заросший высокой некошеной травой. Она мирно колыхалась под налетавшим на нее ветром. Тоненькая женщина с задумчивым лицом тихо бродила в этой высокой траве, собирая ту, которую можно есть. А на узкой скамейке при выходе с бульвара белокурый подросток, закатав брюки, грел на мягком вечернем солнце свои худые, в цинготных пятнах ноги. Довольная улыбка светилась на его лице: «Солнышко, я не надеялся тебя увидеть. И как мне хорошо! »

Воронов замедлил шаги. Чувство благодарной нежности наполняло его сердце. Ему хотелось сидеть с этим мальчиком, с этой женщиной собирать траву.

Но Катя, не останавливаясь, все шла вперед, и он шел за ней молча, очарованный и счастливый.

На углу он внезапно остановился перед наклонным щитом у витрины магазина, наскоро сбитым из неструганых досок. Внутри его, наверно, еще осенью засыпали землей, доски летом рассохлись, и из узкой щели — о, чудо! — поднялся высокий, стройный иван-чай. Огромный, пышный, гордый, он медленно качался на ветру, его малиновые цветы широко раскрылись навстречу солнечному свету. И две маленькие бабочки затеяли вокруг него свою игру.

Воронов смотрел на них со счастливой улыбкой. «Никогда я не думал, что они так прекрасны, что так грациозен их полет».

Катя обернулась, поджидая, потом пересекла улицу и пошла дальше по набережной канала. Воронов нагнал ее и, все так же улыбаясь, пошел с ней рядом.

Это уже была его Коломна, он узнавал здесь каждый поворот.

Две девушки, дружинницы МПВО, в комбинезонах и платочках стояли у стены — старой, облезлой, изрытой, как чудовищной оспой, осколками снаряда. Та, что повыше, что-то оживленно говорила подруге, которая слушала ее, улыбаясь всем своим простеньким, полудетским лицом. А в руке у нее — тополевая ветка.

Вот они, эти старые тополя. Какая щедрая листва! И вся она колеблется и трепещет, полная ветра, полная света, полная жизни. Воронов поднял руку и, сорвав тополевый лист, прикусил его зубами. Как приятен был ему этот знакомый горький вкус, этот острый, резкий, свежий запах.

Они подошли к мостику с гранитными обелисками, где канал пересекает канал. Вода была так недвижна в этот тихий вечер, что все отражалось в ней с абсолютной точностью — дома, деревья, решетки, гранитные спуски и облака. Словно кто-то надоел все это таким прекрасным, что не смог удержаться, чтобы не повторить это дважды.

Вот и их отражения прошли совсем рядом там внизу, в этой тихой воде.

Вдруг Катя мгновенно остановилась и быстро схватила Воронова за руку. Он тоже остановился и с удивлением взглянул на нее.

Лицо ее выражало такой восторг, такой радостный испуг! Да на что же она смотрит?

Маленький серый воробышек весело прыгал у их ног по деревянному настилу моста.

Воронов громко рассмеялся. И, спугнутый его неожиданным смехом, воробышек мигом взлетел и, трепеща крыльями, весь пронизанный светом, пронесся у самого его лица.

— Вы его спугнули, — сказала Катя с укором.

— Ничего, ему спать пора, — все еще смеясь, отозвался Воронов.

Когда они спустились с моста и подошли к старинному облупленному дому, Катя, закинув голову, звонко крикнула:

— Сережа!

В крайнем окне верхнего этажа, в окне которое он, Воронов, уже когда-то видел, появилось маленькое бледное лицо.

— Пойдемте лучше к нам, — глядя прямо на него, очень серьезно сказала Катя.

— А я вам не помешаю?

— Нет, не помешаете. Мы вам будем очень, очень рады.

Как только Катя открыла дверь своей квартиры, Митя появился на лестничной площадке и быстро обнял ее. Одет он был довольно странно — в короткие белые трусики и широкую пеструю кофточку, явно сделанную из подрезанного снизу девчоночьего платья. Он был все такой же маленький и тощий, но когда, оторвавшись от Кати, он поднял кверху свое бледное личико, на нем уже не видно было и следа той привычной апатии, которая, как страшная печать, лежала на нем зимой. Легкая улыбка мелькала на его губах, большие глаза с любопытством глядели на незнакомого человека.

— Ну, здравствуй, — сказал Воронов. — Как же тебя зовут?

Митя молчал, все с той же легкой улыбкой разглядывая Воронова.

— Его зовут Сережа, — сказала Катя.

Воронов положил свою большую руку на белокурую головку сына. Он не узнал его, да и не мог узнать. Больше года назад, уезжая в командировку, он оставил его толстым, веселым, румяным малышом. Сейчас перед ним стоял трехлетний, худой как щепочка, мальчик, вовсе не похожий на того пухлого малыша.

А главное — ведь он был уверен, что ребенок его погиб. Уже два человека сообщили ему об этом.

И одна из этих двоих — Нина, мать.

— Ну, пойдемте, что ж мы тут стоим, — спохватилась Катя и широко распахнула дверь. Они прошли по коридору и вошли в комнату.

— Вот тут мы и живем. Правда, у нас хорошо? — оживленно говорила Катя. — Вы кладите свои вещи. А видите, — вот тут за шкафом совсем как отдельная комната. Мы вам кровать достанем, тут на одном пустыре уйма всяких железных кроватей. Это из разбомбленных домов. Там есть совсем целые, я видела.

— Ну, я и на полу могу поспать.

— Зачем на полу? Вот я Сережку покормлю, и мы пойдем на этот пустырь, это близко.

— А это чья такая кровать? — спросил улыбаясь Воронов, остановившись перед двумя составленными вместе вольтеровскими креслами, ножки которых были связаны веревкой. Внутри лежало Митино ватное одеяло и маленькая подушка в пестрой ситцевой наволочке.

— Это моя, — сказал Митя.

Закинув голову, приоткрыв рот и широко раскрыв светлые глаза, он внимательно рассматривал Воронова.

— Ему сколько лет? — спросил Воронов.

— Три года и три месяца, — ответила Катя.

— Мой был бы теперь почти такой, — задумчиво проговорил Воронов. — Тоже белокуренький был.

Катя опустила голову. Расспрашивать тут было нечего, — все и так ясно.

Она тихо отошла к печурке и, вынув из сумки банки, переложила их содержимое в кастрюлю и мисочку. Потом она опустилась на колени, поставила стоймя деревянный брусок и начала большим ножом колоть щепки.

Этот стук вывел Воронова из печальной задумчивости. Он подошел и взял у нее нож.

— Давай, Катя, я этим займусь. Это мужское дело. Вот и Сережа мне поможет.

Катя поднялась с пола и, захватив закопченный чайник, пошла к дверям. В дверях она обернулась и с улыбкой посмотрела на Воронова, который с явным удовольствием быстро и ловко раскалывал брусок. Митя стоял рядом, наблюдая с неослабным интересом за всеми его движениями.

— Я быстро! — крикнула Катя. — У нас теперь вода во дворе.

Она весело сбежала по лестнице, размахивая чайником и тихонько насвистывая. Во дворе из окна подвального этажа был выведен водопроводный кран. Около него Женя, в коротком пестром платье, босая, с веселым шумом полоскала белье в большой жестяной лоханке.

Катя быстро перебежала двор и, повернув кран, подставила чайник.

— Кто это с тобой пришел? — спросила Женя. — Военный этот?

— А это из нашего госпиталя. Он выписался и опять на фронт едет.

— Хитрая ты, Катька! — Женя слила воду и начала выкручивать белье. — У него небось продукты есть? Им ведь сухой паек дают на дорогу.

Катя в бешенстве повернулась к ней. Лицо ее исказилось от гнева и обиды.

— Дура собачья! — крикнула она с яростью.

Женя, ничего не понимая, с любопытством смотрела на нее.

— Подумаешь, что я такого сказала? — проговорила она, на всякий случай отступая назад.

Но Катя уже не слушала ее.

Ужасная мысль, что и Воронов может так же объяснить ее приглашение, привела ее в полное отчаяние.

Опустив голову, она мрачно глядела вниз, на широкую струю, которая с шумом лилась из давно переполненного чайника на крупный неровный булыжник старого двора.

Все еще не подымая головы, она завернула кран и медленно побрела по двору, неся в одной руке чайник, а в другой — крышку, которой она так и забыла его закрыть.

Воронов успел уже растопить печурку и теперь сидел верхом на стуле, положив руки на его спинку и задумчиво глядя в огонь.

Митя все еще стоял около него. В комнате было тихо, и Митя, чья голова находилась как раз на уровне рук Воронова, вдруг уловил тиканье его часов. Он страшно удивился и осторожно приблизил ухо к этой странно тикающей штуке.

— Что, — сказал Воронов, заметив его движение, — стучат? Это часы, Сережа. — И он приложил часы к Митиному уху. Мальчик прислушался с напряженным вниманием, и восхищенная улыбка расцвела на его лице.

Воронов опять положил руки на спинку стула и машинально взглянул на часы. Стрелки их показывали ровно восемь. Воронов нахмурился, силясь припомнить что-то. А, теперь он вспомнил. Усмехнувшись, он не спеша расстегнул карман гимнастерки и, вынув оттуда Валину записку, бросил ее в огонь. И маленький клочок бумаги, ярко вспыхнув, исчез навсегда.

Воронов снял часы с руки и, подойдя к Митиной странной кровати, повесил их на торчащий над нею гвоздь. Потом он снова возвратился на свое место.

С шумом толкнув ногою дверь, в комнату вошла Катя. Не глядя на Воронова, она молча подошла к печке и поставила чайник на огонь.

— Я там все положил, Катюша, ты хозяйничай, — сказал Воронов, кивнув на стол.

Катя бросила туда мрачный взгляд. Хлеб, две консервные банки, бумажный кулек, из которого несколько кусков сахара выпали на стол, еще какой-то пакетик.

Не говоря ни слова, Катя подошла к столу и аккуратно переложила все продукты на другой конец стола. При этом она с чрезвычайной старательностью собрала выпавший сахар и уложила его обратно в кулек.

— Ты что, Катя? — нахмурившись, спросил Воронов.

— Нам вашего не надо, — мрачно ответила Катя. — Сами ешьте ваши продукты. Нам ничего не надо, у нас свое есть.

Воронов смотрел на нее с удивлением. Она так изменилась за несколько минут отсутствия, словно там, во дворе, ее попросту подменили.

— Да что это ты?

— Ничего, — ответила Катя. — Иди сюда, Сережа, садись. Садись, я тебе говорю! Есть будешь.

Она достала с полки над столом алюминиевую миску и пакет с хлебом. Поставив миску у конца стола, противоположного тому, куда она составила продукты Воронова, она отрезала кусок хлеба, положила его у миски и опять подошла к печурке.

— Иди садись, — обратилась она к Мите, и тот, робко оглянувшись, пошел на свое место.

Воронов, по-прежнему сидя верхом на стуле, внимательно и хмуро следил за всеми движениями девочки. Вот она поставила кружку, чайник с чаем и плоскую тарелку на тот край стола, где лежали его продукты.

— Садитесь, ешьте, сейчас чайник закипит, — сказала она, не глядя на него. Потом она налила суп в Митину мисочку.

Воронов медленно поднялся со стула. Подойдя к дивану, он взял свой ремень, который с таким удовольствием туда бросил, когда начал растапливать печку, и не спеша надел его. Затем он так же не спеша застегнул ворот гимнастерки и старательно ее одернул.

Катя исподтишка следила за ним темными, очень мрачными сейчас глазами.

— Ну вот что, Катя, — обернулся к ней Воронов. — Так дело не пойдет. Это мне не подходит. Я лучше в комендатуре переночую, если так.

Катя стояла посреди комнаты, низко опустив голову. Когда он взял со стула свою фуражку, Катя, заметив это, проговорила хриплым, срывающимся голосом:

— Я не из-за продуктов вас позвала. Нам не надо ваших продуктов. Нам ничего не надо.

— А кто думает, что из-за продуктов? — резко спросил Воронов. — Это что же, я, по-твоему, так думаю, да?

Катя молчала.

Тогда он подошел к ней и, взяв ее лицо в свои ладони, внимательно посмотрел на нее.

Какой несчастный вид у нее сейчас. Изо всех сил она старалась не заплакать, и все же крупная слеза против воли скользнула по ее щеке.

Воронов продолжал молча смотреть на нее, его суровое лицо светлело понемногу.

— Нет, давай уж по-другому, Катя, — проговорил он с неожиданной мягкостью.

И вот они сидят все трое рядом, у одного конца большого письменного стола.

«Да, многого мы не знали», — думает Воронов, задумчиво глядя перед собой. Этот чужой изголодавшийся мальчик — с какой недетской серьезностью, молча, почти торжественно, ест он черный солдатский хлеб. И глубокая серьезность ребенка придает сейчас твоему хлебу небывалую, неисчислимую ценность. А это и есть его настоящая цена. Какое счастье — разделить с другими то немногое, что ты имеешь. Не лишнее, не лакомства — насущный свой хлеб. Как хорошо сидеть с ними вместе перед столом, на котором разложено все нехитрое твое добро: хлеб, тушенка, припорошенный махоркой сахар; и скромный стол этот может сейчас поспорить с самым пышным пиршественным столом.

Кривая печурка, сделанная из куска покореженной жести, потрескивает и попахивает дымком, а на ней закоптелый чайник поет чудесную песенку, песенку мира и домашнего очага. Песенка становится громче, крышка чайника подпрыгивает и стучит. Катя тотчас вскакивает и бежит к печурке.

Назад она возвращается медленно — сияющая, похорошевшая, с чайником в руке — и торжественно разливает чай в щербатые старые кружки.

Воронов берет свою кружку и начинает пить.

Лучшее вино не сравнится сейчас в его глазах с этим жидким блокадным чаем.

Над его головой было вечернее небо, покрытое легкими, перистыми облаками. Только поблизости от моря бывает такое небо, — и он привык к нему с детства.

Если опустить глаза немного ниже, видна верхушка брандмауэрной стены, озаренная закатным солнцем. А еще ниже — какая-то торчащая боком железная решетка, ее завитки, листья и цветы. И совсем рядом, у самого его лица — девичьи руки, устало лежащие на чем-то клетчатом. И все это пронизано насквозь таким нежным, таким волшебным светом.

Воронов лежал вытянувшись на старой железной кровати. Лицо его было очень спокойно, руки закинуты за голову. Давно ему не было так хорошо.

Он лежал на кровати, которую они нашли среди железного лома и оттащили сюда, на траву, на более свободное место. Глаза его лениво скользили по пустырю, залитому последними лучами заходящего солнца, по фантастическому пересечению ломаных кроватей, решеток, искореженной жести и железа.

Все это свалили сюда почти год назад, первой военной осенью, после бомбежек. Сейчас сквозь эту железную путаницу проросла высокая трава. Серый куст полыни тихо шевелился у самых глаз Воронова, и он, не срывая, прижал его к лицу.

Катя сидела на краю кровати. Лицо ее, задумчивое, с чуть приоткрытым ртом, казалось теперь совершенно детским.

Проследив за направлением ее взгляда, Воронов увидел Митю, который бродил по пустырю, неловко карабкаясь среди железных прутьев. В своем странном наряде, светловолосый, маленький и худой, он походил на персонаж из сказки — не то карлик, не то эльф. Ему здесь нравилось. С явным удовольствием он трогал руками эти странные вещи. Вот он покачался на остатках пружинного матраса.

Воронов, с улыбкой следивший за ним, засмеялся:

— Славный он у тебя!

Катя обернулась.

— Он очень хороший, — сказала она серьезно. — Он никогда ничего не просит, никогда не хнычет. Очень хороший! Вы знаете, ведь он бы, наверно, умер, если бы вы тогда не дали нам хлеба. Ведь так вышло, что до конца месяца у нас была только одна карточка. Я им говорила, что его карточка пропала, только мне никто не верил; они думали, я нарочно так говорю, чтобы еще одну получить… И мы все вперед брали — и хлеб, и в столовой. А что бы с нами было, когда кончились талоны? Мы хлеба такую каплю получали — только по одной карточке, — а в столовой все почти талоны уже повырезали. Мы бы пропали, если бы не вы. Я из вашей тушенки суп варила. Он ведь такой слабый был, Сережка, даже и не ходил уже.

И, помолчав, она сказала с глубоким убеждением:

— Это вы его спасли.

Воронов продолжал следить рассеянным взглядом за мальчиком, который, как причудливый зверек, то появлялся, то исчезал среди железного лома.

— Трудно тебе было с ним в такую зиму.

— Нет, не трудно. Одной трудней. Если только для себя, так разве можно так мучиться? А так, даже если уж совсем нету сил, так ведь знаешь, что тебя кто-то ждет, и если не придешь, так он ведь умрет попросту. Нет, так легче, если не для себя одной.

Воронов внимательно посмотрел на нее.

— Сколько тебе лет, Катя?

— Мне пятнадцать скоро.

Солнце опустилось ниже. Тень от стены уже закрыла половину пустыря.

— Очень любишь своего Сережу? — как-то глухо, вполголоса спросил Воронов.

— Да, очень. — И, помолчав, она сказала совсем тихо, не глядя на него: — Конечно, человеку плохо, если его никто не любит. Только, я думаю, это еще хуже, если самому некого любить. Правда? Надо, чтобы у каждого человека был кто-нибудь, кого бы он любил.

— Вот как? — начал Воронов и замолчал.

Митя подошел к ним и тоже пристроился на краешке кровати.

Воронов вздрогнул и подвинулся. Митя уселся поудобнее и стал с любопытством разглядывать лежащего перед ним человека. Потом он осторожно дотронулся до его лица своими тонкими пальцами.

— Ну, что скажешь? — ласково спросил Воронов.

Но Митя только смущенно улыбнулся в ответ.

— Вы не думайте, что он дурачок, — быстро сказала Катя. — Он очень умный. Он все понимает, только говорит мало, потому что он все время один, бедняга. Он и людей-то совсем не видит. Даже я, и то ведь только утром с ним, а вечером приду, так он поест — и уже сонный.

— А что, его нельзя в детский сад отдать? Или их нет сейчас?

— Есть! — с оживлением воскликнула Катя. — И около нас недавно открыли. Да только его не берут! Я уже ходила просить, а они говорят: «Ты не работаешь, так можешь сама за ним смотреть». У них мест мало. И там заведующая такая сердитая. Ничего у меня и не вышло. А там знаете как хорошо! Конечно, надо карточку отдать, но ведь их там кормят. Им кашу на обед дают. Суп тоже дают, а еще и кашу. А когда они вечером идут домой, им пятьдесят граммов хлеба дают с собой. И гуляют с ними, если нет обстрела. Только они его не берут, Сережку!

— Давай-ка я его завтра сведу, — вдруг предложил Воронов. — Что мы теряем? Попробуем! Скажу, что мой. Не станут же они у меня документы проверять?

— Нет, в самом деле?

— А почему бы и нет? Подумаешь! Совру для хорошего дела. Мне они не откажут, будь спокойна.

Теперь уже почти весь пустырь погрузился в густую тень. Только старая железная кровать и те, что сидели на ней, все еще были озарены мягким золотистым светом.

— А хорошую мы кровать нашли, правда? — сказала Катя с гордостью.

— Отличная кровать, — охотно подтвердил Воронов. — Просто отличная!

— Вы знаете, надо нарезать травы; она быстро высохнет — и можно сенник сделать, если накрыть плащ-палаткой.

Он усмехнулся.

— Нет, не успеет высохнуть твоя трава, Катя. Я ведь уезжаю через два дня.

Катя печально опустила голову.

На следующий день они все трое подошли к высокому дому, у дверей которого висела новенькая надпись: «4-й детский сад Октябрьского района».

— Это здесь, — сказала Катя шепотом, словно сердитая заведующая там, наверху, могла ее услышать и узнать.

— Ну что ж, — сказал Воронов, — смелого пуля боится, смелого штык не берет. Давай его бумажки, Катя.

Катя вытащила из кармана завернутые в носовой платок бумаги.

— Вот метрика. А это его карточки, — не оброните, ради бога.

— Ну, что ты! — Развернув метрику, он прочитал ее и спрятал вместе с карточками в карман гимнастерки. — Ну, пошли… Сергей Дмитриевич, — проговорил он, улыбаясь.

Митя доверчиво подал ему руку.

— Я вас здесь подожду, за углом, — сказала Катя.

Стоя у открытой двери, она смотрела, как они не спеша подымались по лестнице. Воронов держал Митю за руку, и тот очень старался идти с ним в ногу, упорно, с сосредоточенным усилием преодолевая каждую ступень. Каким крошечным казался сейчас мальчик рядом с этим высоким человеком!

Когда они исчезли за поворотом лестницы, Катя отошла за угол и остановилась там, прислонившись к стене в позе терпеливого ожидания.

Редкие прохожие шли мимо, не обращая на нее никакого внимания, — у каждого свои заботы, свои дела.

Катя стояла задумавшись. И хотя она с нетерпением и беспокойством ожидала возвращения Воронова и то и дело выглядывала из-за угла посмотреть, не идет ли он, она пропустила тот момент, когда он появился, и увидела его, когда он уже спокойно стоял у дверей, щурясь от солнца и неторопливо оглядываясь вокруг. И он был один.

С минуту Катя не шевелясь смотрела на него из-за угла, потом встрепенулась и радостно к нему подбежала.

— Взяли? — вся сияя, быстро спросила она.

Воронов, улыбнувшись, кивнул головой.

— Взяли!

Ясным ранним утром Воронов, Митя и Катя стояли на мостике с гранитными обелисками, где канал пересекает канал. День только начался, и даль еще была окутана туманом.

Воронов был в шинели, мешок перекинут через плечо.

— Ну, не провожайте меня дальше, — сказал он решительно. — Вам пора идти, а то опоздаете в детский сад. А ведь заведующая строгая!

Он нагнулся и поцеловал Митю. Губы мальчика дрогнули, светлые глаза наполнились слезами.

— Ну, что ты, — заметив это, торопливо сказал Воронов. — Как можно! Ты же мужчина, а время теперь военное.

Кого он уговаривал — этого мальчика или самого себя, свое глупое сердце, которое внезапно сжалось у него в груди? И, наклонившись, он опять поцеловал белокурую головку ребенка.

Катя стояла рядом и смотрела на него в упор, словно стараясь как можно точнее удержать в своей памяти лицо покидающего их человека. Он положил на ее плечо свою большую тяжелую руку.

— Ну, Катя, смотри не бегай под обстрелами. Слышишь?

— Хорошо.

— Ты мне обещаешь?

— Да.

Воронов, охваченный внезапной тоской, медлил, внимательным, хмурым взглядом глядя на стоящих перед ним детей.

Катя сказала очень серьезно, все так же глядя ему в лицо темными, блестящими глазами:

— Приезжайте к нам. Мы вас будем ждать.

И вот он уже уходит от них.

Он идет вдоль канала, под высокими старыми тополями, озаренными утренним солнцем. Голубая прозрачная тень решетки летит на гранитных плитах набережной, совсем пустынной в этот ранний час. Он идет быстро, стараясь побороть странное чувство утраты, охватившее его.

Внезапно он оборачивается.

Вдалеке, на мостике, тающем в нежном, золотистом свете, все еще неподвижно стоят две маленькие фигурки.

И, увидев, что он обернулся, они машут ему вслед.

Вот он наступил, этот страстно ожидаемый, этот великий день — девятое мая сорок пятого года!

Ленинградцы, взволнованные, счастливые, все, от мала до велика, все, кто может стоять на ногах, хлынули на улицу. Люди, люди, люди — военные, много военных, девушки, старики, подростки, матросы, дети. Набережная Невы забита прихлынувшей сюда толпой.

Залп! Разноцветные ракеты, искры, длинные трепещущие полосы света поднялись в вечернее весеннее, совсем еще светлое ленинградское небо.

Словно одно сердце, полное волненья и счастья, билось сейчас сильно и быстро в груди всей этой толпы.

Залп! Ракеты сыпались, как дождь, на темный силуэт Петропавловской крепости. И тяжелая, темная невская вода, мерцая и колеблясь, щедро отражала этот фантастический свет.

Залп! Серебряные мечи прожекторов, скользя, рассекали небо.

Залп!.. Еще залп! И вот уже последние ракеты гаснут в медленно темнеющем небе.

Салют окончился. Толпа зашевелилась, тронулась с места и потекла, расходясь и постепенно разбиваясь на группы. И среди этой оживленной толпы, счастливые и взволнованные, шли вместе со всеми Катя и Митя.

Да, это они. Катя ведет мальчика за руку. Он вырос и аккуратно одет. Ему сейчас уже шесть лет, и как легко он идет — тоненький, красивый, светловолосый мальчик. А Кате семнадцать. Она мало изменилась, у нее все еще худенькое, полудетское лицо, но она причесана по-другому, на ней длинная юбка, темная курточка, на голове — берет.

Они свернули с набережной и шли теперь мимо дворца Труда. Митя вертел головой, с живым любопытством оглядываясь вокруг. Возбужденный всем пережитым, он жадно прислушивался к оживленному говору, обрывкам песен, счастливому смеху, ко всему этому веселому разноголосому шуму, который несся со всех сторон.

Высокая женщина, ведя за руку худенькую длинноногую девочку, быстро прошла мимо них. Девочка говорила с увлечением: «А вот когда папа вернется…» Конец фразы потонул в общем шуме. Митя нахмурился. Лицо его стало сосредоточенным, и он больше не глядел по сторонам.

— Катя, — вдруг громко сказал он, но она задумалась о чем-то и не слышала его.

Тогда он настойчиво повторил, дергая ее за руку:

— Катя!

— Да? — очнувшись, откликнулась Катя.

— Катя! А к нам… к нам никто не вернется?

— Не знаю, Сережа, — произнесла она задумчиво.

Они пересекли уже площадь Труда, прошли широкую улицу и вышли на Мойку, когда она еле слышно добавила, словно продолжая начатую ранее фразу:

— Может быть…

В тот же вечер, далеко отсюда, на невысоком холме, между поломанными, изуродованными войной деревьями, стоял Алексей Воронов.

Темнеющее вечернее небо распростерлось над его головой, легкий весенний ветер шевелил светлые волосы. Лицо его было задумчиво, слегка прищуренные глаза устремлены вдаль.

Там внизу, в надвигающихся сумерках, смутно виднелся маленький немецкий городок — готические шпили, темные куны деревьев, разрушенные дома.

Немного ниже Воронова на том же холме стоял пожилой коренастый солдат и так же задумчиво глядел на лежащий внизу городок.

— Вот и отвоевались, товарищ майор, — проговорил он, обернувшись.

— Да, отвоевались. Конец, — негромко отозвался Воронов.

— А далеко нас с вами занесло, товарищ майор. Регенвальд… Не думал, не гадал, что такой город и на свете-то есть. А отсюда теперь до дому — бог ты мой! — какая даль!

— Ты откуда?

— Из Благовещенска. Заждались меня дома-то! Ничего, теперь скоро. Кончили свою работу. А вы откуда, товарищ майор?

— Из Ленинграда, — ответил Воронов и добавил, помолчав: — Меня-то некому ждать!

Он сказал это спокойно, без горечи, — он привык уже к этой мысли.

Так он и стоял задумавшись на этой чужой земле — высокий, светлоглазый, усталый человек.

Ранним вечером на исходе зимы тысяча девятьсот сорок шестого года, в оттепель и грязь, на перекрестке двух ленинградских улиц внезапно столкнулись двое прохожих — высокий военный и коренастый человек в кожаном пальто.

— Стой! Воронов! Вот это встреча, — радостно, на всю улицу, кричал человек в пальто.

Воронов ответил, улыбаясь:

— Ну, я бы тебя не узнал.

— А ты зато все такой же! Тебе что ж, шинель еще не надоела? Пора бросать, Алексей Петрович.

— Да я только месяц как демобилизовался. Какое месяц — и того меньше.

— И где устроился?

— Да на старом заводе.

— Слушай, дорогой! Ты прости, мне надо бежать. Ты мой адрес еще помнишь?

— Найду.

— Приходи обязательно. Такую встречу надо вспрыснуть. А сейчас, сам понимаешь, — жена ждет. Ничего не поделаешь; тем более, субботний вечер.

— Беги, беги, — отозвался с улыбкой Воронов.

Было то время дня, когда на улицах города царит наибольшее оживление: тротуары заполнены толпой, проходят, звеня, переполненные трамваи, в магазинах толчея. Уже зажглись фонари, ярко освещены витрины, темные окна домов зажигаются одно за другим.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒