От автора 4 страница

- Сейчас, Анатолий Владимирович, я буду считать от десяти до единицы. А вы закроете глаза. Пока я считаю, вы успокоитесь, расслабитесь, ваши веки станут тяжелыми. А когда я скажу «один», вы уснете. И помните, с вами ничего плохого не случится. Все хотят вам помочь…Десять. Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два… один… Анатолий, вы меня слышите?

- Да, - негромко ответил Рудаков.

- Вы расслаблены, вас ничего не беспокоит… Вы в состоянии очистить свой мозг от посторонних мыслей… От всех переживаний, вчерашних, недавних, всех… А теперь вспомните, что с вами произошло в субботу, тридцатого апреля, после того, как вы сели в трамвай, выйдя из зоопарка…Вы уже купили билет, вы сидите, трамвай едет…

Сологуб, затаив дыхание, превратился в слух. Лидия Дмитриевна стала внимательно следить за лицом Рудакова. Чеботарев замер с карандашом, чувствуя, что у него пересохло во рту. Рудаков лежал. Тихо и глубоко дыша. Единственным движением в эти наполненные общим вниманием мгновения было щелкающее движение маятника метронома. Туда-сюда, туда-сюда…

Через тридцать восемь (Сологуб сосчитал) «туда-сюда» Рудаков застонал. Лидия Дмитриевна заметила, что он очень побледнел. Но лицо его оставалось спокойным. Потом на нем появилась улыбка, неприятная улыбка и дыхание Рудакова стало громким и учащенным… Вот он наморщил лоб… Опять стон, и Рудаков замотал головой… И после этого стал неузнаваем – рот ощерился, губы затряслись, в чертах засквозила злоба.

- Так надо! Я все равно тебя… Не убежишь, стой, гадина! – чуть ли не крикнул он.

И опять резкое изменение в лице – оно стало испуганным. Голос тоже:

- Что это?! Выньте это из меня, выньте! Как оно во мне оказалось?!

Рудаков замычал и затих. Затем из-под его закрытых глаз потекли слезы:

- Лиза! Лизанька! Нет… прости, любимая…

Он еще раз дернулся, всхлипнул и больше не шевелился. Лицо его разгладилось, дыхание стало глубоким и тихим. Но след пережитой муки остался – так спят измотанные истерикой дети.

Прошло несколько минут… Рудаков открыл глаза, и какое-то время лежал, глядя на Лидию Дмитриевну, и ее не узнавая. Она подумала: «Совсем, как после инсулинового шока! »

Глаза Рудакова стали осмысленными, на миг он нахмурился, затем тихо попросил:

- Можно воды?

- Разумеется. – Лидия Дмитриевна кивнула Чеботареву. - Вам помочь подняться?

- Нет, спасибо я сам.

Он сел. Прибежал Чеботарев со стаканом воды. Сологуб вышел из комнаты.

Выпив воду, Рудаков протянул стакан Лидии Дмитриевне и улыбнулся:

- Спасибо. Очень хотелось пить.

- Как вы себя чувствуете, Анатолий? – ласково спросила Лидия Борисовна.

- Нормально. Только…

- Что? – голос продолжал Лидии Борисовны продолжал ласкать, словно она гладила Рудакова по голове.

- Вроде спал, а все равно спать очень хочется. И слабость.

Чеботарев не выдержал:

- Ну? Что вы вспомнили, Рудаков?

- Чш-ш-ш… - осекла его жена Сологуба. – Мы пока посидим здесь вдвоем, а вы, Сережа, идите к Андрею.

Рудаков был напоен чаем с остатками капустного пирога (вначале он смущенно отказывался, но ел с большим удовольствием, даже разрумянился) и отправлен домой…

Один, без сопровождения Чеботарева. Так посоветовала Лидия Дмитриевна.

- Пусть побудет один, ему сейчас это необходимо. Да и нам удобнее будет разговаривать. Без вас, Сережа не имеет смысла, а при Рудакове невозможно.

- А? – открыл рот Сологуб.

- Он полностью пассивен, Андрей. Приятный мальчик, и мне очень его жаль.

Устроились на кухне. Чеботарев курил, Сологуб пил крепкий кофе, Лидия Дмитриевна «отчитывалась».

- Что могу вам сказать? Сложно. Без всякого сомнения, Анатолий переживал, назовите это воспоминанием, нечто для него тяжелое и поэтому вытесненное из активной памяти. Можно допустить, что…

И она стала объяснять, что «можно допустить». Используя, непонятные Сологубу и Чеботареву термины. Иногда сбиваясь или повторяя сказанное.

- Господи, я перед вами, как на экзамене!

- Не волнуйся, Лида, в любом случае мы тебе поставим «отлично». Что дальше?

Дальше снова было ничего непонятно.

- Прости! – остановил жену Сологуб. – У тебя, как у Толстого в «Смерти Ивана Ильича». Помнишь? Блуждающая почка или слепая кишка. «… усилить энергию одного органа, ослабить деятельность другого, произойдет всасывание…» Ты нам скажи, что Рудаков вспомнил.

Сологуб заметил удивление Чеботарева.

- Что тебя смутило, капитан? Да! Люблю Толстого. Многие страницы знаю наизусть, великий писатель, не поспоришь. Так что, Лида?

- Он мне сказал, что не вспомнил ничего. Или вспоминалось, но он забыл.

- Опять забыл! – Сологуб вынул расческу и пригладил волосы.

- Но как же, Лидия Дмитриевна?! – воскликнул Чеботарев. – Я записал все его слова. Он же… сейчас (Чеботарев прибежал глазами по листу) … вот! «Лиза! Лизанька! Нет… прости, любимая…» Что это? Мне показалось, что он увидел, то есть, вспомнил, что наделал в своем изуверском безумии. И пришел в ужас.

- Я у Анатолия об этом спрашивала, Сережа. И почему он выкрикивал «Лиза! »? И за кем гнался. Объяснить он не смог. Но разумно предположил, что перед тем, перед пробуждением от гипнотического транса в его сознании мелькнуло, как девушку хоронили, и он увидел гроб, опускаемый в могилу. Вполне возможно. Любые похороны оставляют глубокий след. А он, подчеркиваю, невесту вчера похоронил. Это очень сильная травма психики.

- А искаженное злобой лицо? Что у Рудакова там мелькнуло, если человек на глазах превратился в зверя? И его слова: «Так надо! Я все равно тебя… Не убежишь, стой, гадина! » Это, объясните, почему?

- Не знаю. Анатолий говорил, что так ничего и не вспомнил. Когда я ему сказала, что он кричал и кому-то угрожал, был очень удивлен. И еще извинялся, чудак.

- Извинялся? За что?

- За то, что ничего не вспомнил.

- Действительно, чудак. Ты ему веришь? – Сологуб был мрачен. – Лида?

- Верю. И вижу, что с ним необходимо работать психиатру. Долго и очень осторожно. Я предполагаю у Анатолия начальную стадию диссоциативного расстройства идентичности.

- А этот ваш не по годам ученый хохол? Он уже отбыл? Может быть, нам настоящего специалиста подключить? Дело-то страшное.

- Уже уехал.

- А ты, Чеботарев, что скажешь? Врет Рудаков или нет? Не сейчас, а вообще. Он же артист, Чацкий – карету, мне карету! Это же очень удобно – не помню. Ничего не помню, ничего о себе не знаю, отстаньте!

- Если это диссоциация, то так оно и есть, Андрей. При этом заболевании, если объяснять на пальцах, в одном теле может существовать две или несколько разных личностей, между собой никак не взаимодействующих. И у каждой из них своя память.

- Спасибо, пояснила! – Сологуб взъерошил свою седую шевелюру и снова стал ее причесывать. Это было признаком крайнего недовольства.

- Как могла, не сердись.

- Выходит, мы имеем, как минимум, двух Рудаковых. Один примерный комсомолец, делегат всемирного молодежного фестиваля, добросовестный работник, опытный специалист-электрик, участник театральной самодеятельности и вдобавок, трепетный жених. Второй насильник. Со своей собственной памятью, до которой никаким гипнозом не доберешься. Этакий крадущийся по ночам психопат. Не придумавший ничего лучшего, как изнасиловать свою же невесту-девственницу в подвале родного комбината за месяц до свадьбы. Интересно... Где-то я уже подобное читал.

- Диккенс, Андрей Федорович. И «История о мистере Джекиле и докторе Хайде».

- Верно, Чеботарев! А посему, будем считать, что оснований для ареста Рудакова достаточно. И без психиатрии на него улик хватает. Жаль, что сегодня выходной, и к прокурору за ордером я смогу поехать только завтра. А он не убежит? Твое мнение, Лида. Как врача.

- Не думаю. Зачем, если он даже не предполагает, что вы его подозреваете? Тем более, он сейчас Рудаков-первый.

- Ну а как станет «вторым»?

- Для этого нужен особый толчок.

Сологуб поморщился. Лидия Дмитриевна вышла из кухни.

- Ну как, капитан, рискнем? До завтра оставить Рудакова дома. Если он ничего не понял, не заподозрил сам в себе, то выйдет на работу, больничный его кончился. А во время обеденного перерыва мы его и увезем.

- Без привлечения внимания.

- Правильно мыслишь, Сережа. Хотя… Пока мы здесь консилиумы устраиваем, он уже тю-тю. Полежал, всхрапнул, и ищи ветра в поле. Тьфу! Пошли, Чеботарев, я провожу тебя до автобуса.

Когда они оказались на улице, Чеботарев грустно хмыкнул:

- Ну и денек.

- Да уж.

- А я тоже верю! Глаза… Его глаза, товарищ майор. Ясные, без мути, как бывает, когда человек сознательно лжет. Я специально смотрел – как у младенца. Да, что-то в его голове может и промелькнуло. А очнулся, не помнит! Гипноз, выходит, не всесилен, и душа человека, как была тайной за семью печатями, так и остается. Что там в ней происходит?

Чеботарев внезапно остановился.

- Черт! А чем, Андрей Федорович, Рудаков…кхм… старался?

- В смысле?

- В смысле «органа»? Влагалище Мальцевой порвано, сильно травмирована матка, кровотечение, приведшее к смерти. Чем он ее так? Где орудие?

- Не зли меня сейчас, Чеботарев. С этим вопросом будем разбираться завтра, на свежие головы. Беги, вон твой автобус катит.

По дороге домой, Чеботарев пытался связать «концы с концами». Они связывались: позднее возвращение Рудакова в субботу домой, туристические ботинки со следами глины, глина в траншее, папиросы «Любительские», найденные у забора, психическое заболевание, вызвавшее раздвоение личности и беспамятство. Плюс актерские навыки, позволяющие много скрывать. Но… Но чем он Мальцеву так отъелозил? Палкой? Не нашли никакой палки… Ни палки, ни швабры, ни бамбукового ствола.

Чеботарев жил в небольшой двухкомнатной квартире (на Манежном переулке) – одна комната окнами на переулок его, вторую занимает одинокая, несколько болтливая и сумбурная пенсионерка. И пушистая кошка Маруся, устраивающаяся спать, где ей вздумается.

- Мне никто не звонил, Татьяна Олеговна?

- Нет, Сереженька. Сегодня вас никто не беспокоил. А вот мне звонил племянник - его сынишке вчера делали прививку от кори. А раньше, до прививок люди умирали от этой болезни, как мухи! Целыми деревнями. Вы постриглись? Как вы помолодели! Только грустный. Или устали? Не грустите, Сережа, теперь на вас все девушки будут заглядываться. Как на улице, промозгло? Я сегодня не выходила. А по радио передавали, что…

Татьяна Олеговна бубнила, Чеботарев, кивая и поддакивая, раздевался, мечтая скорее оказаться в одиночестве. Лечь, включить ночник и прикрыть глаза. Так, чтобы остались лишь маленькие щелочки, в которые будет поступать кажущийся теплым свет.

Наконец Чеботарев лег. «Не окончательно», поверх покрывала - белая майка, подчеркивающая его боксерскую мускулатуру, кальсоны. Наслаждаясь тишиной, которую усиливал тикающий на тумбочке будильник, но более возможностью молчать – Чеботареву казалось, что за этот день он наговорился на неделю вперед. Очень скоро капитан стал дремать…

И через какое-то время был вырван из сна резким, пронзительным звоном. Рука капитана упала на будильник, но оказалось, звонит не он (стрелки показывали без пяти десять), а телефон.

- Слушаю! – ответил Чеботарев, стоя босыми ногами в коридоре, где висел аппарат.

- Товарищ капитан?

- Да, это я, - Чеботарев сразу узнал голос матери Рудакова.

- Толя у вас?

- Нет, почему он должен быть у меня?

- В милиции, я хотела сказать.

- А что случилось, Нина Михайловна?

- Кажется, Толя ушел из дома.

К Рудаковым Чеботарев примчался на такси. В половину одиннадцатого капитан уже сидел за заваленным рваными журналами обеденным столом, курил и слушал Нину Михайловну. На этот раз «угол» хозяйки бы открыт – узкая кровать, подушки под кружевами, высокий комод с изящной узкогорлой вазочкой, торшер…

- После того, как вы повезли Толю на гипноз, я еще около часа оставалась дома.

- Он вам сказал о гипнозе?

- Да, товарищ капитан, и был очень доволен. - Нина Михайловна вздохнула. Этот его провал в памяти…

- Вы и о нем знаете?

- Толя от меня не скрывает ничего.

- Это хорошо. И что же дальше?

- Он уехал с вами, а в двенадцать я ушла сама. В библиотеку. Вернулась, как обычно - в девять вечера. Толи не было. Думаю, еще не поздно. Или гуляет, или все еще у вас на процедуре. А потом мне понадобился клей – я принесла с собой журналы и хотела, пока жду Толю, кое-что подклеить. Открыла ящик... – Нина Михайловна прошла к «себе» и отрыла верхний ящик комода.

- Здесь у нас все для починки книг. А ниже документы и деньги. И меня, как толкнуло. Без всякой задней мысли, без тревоги. Просто открыла. И вижу записку. Вначале ничего не поняла, а когда вникла в смысл, то сразу побежала звонить вам. Вот, держите.

Она принесла Чеботареву разорванный пополам листок в клетку:

«Дорогая мама. Я должен срочно на несколько дней уехать. Искать меня не надо. Потом все тебе объясню. Прости, что тебя не дождался. Обо мне не волнуйся. Скоро вернусь, Толя»

- И части денег нет. Семисот рублей. У нас общая сумма – Толина и моя зарплаты. Так вот он оттуда взял семьсот рублей.

- А паспорт? Посмотрите, пожалуйста, не взял ли Анатолий паспорт.

Нина Михайловна снова пошла к комоду и вынула из него толстую канцелярскую папку. Паспорта Рудакова в ней не было. Комсомольский и профсоюзный билеты были, свидетельство о рождении было, военный билет тоже, даже зеленые корочки клуба туризма «Азимут», а вот паспорта нет.

- Где же Толя, товарищ капитан? Куда он мог уехать? И прочему так внезапно?

- Не волнуйтесь, Нина Михайловна, найдем вашего сына. Это теперь наша главная задача. А фотографии Анатолия у вас есть? Лучше последние и без театрального грима. Я хотел бы взять их с собой.

- Есть прошлогодние. Он перед Москвой фотографировался в новом костюме.

- М-да… Ну и денек сегодня. А во что он оделся? Вы не могли бы установить?

- Сейчас… - женщина заглянула в платяной шкаф, затем вышла в прихожую.

- В зимнее пальто, папаху, свитер с горлом, старый пиджак, фланелевые спортивные брюки. Взял еще рубашку в синюю клетку.

- А на ноги?

- Свои грубые ботинки. Я их «вездеходами» называю.

- Прошляпили…

- Что вы сказали?

- Вы позволите, я еще одну папироску?

- Пожалуйста.

- Непонятная история, - задумчиво и грустно начал Чеботарев, медленно закурив папиросу.

И было непонятно, к кому он обращается – к себе, к Нине Михайловне или к фотографии, на которой похожий на Пушкина Чацкий пылко объясняется с томной Софьей.

– Все очевидно, но ничего не понятно. Странное дело мы ведем. Можно сказать, фантастическое. Живет себе девушка, умница, любительница красоты, животного мира и цветов. Работает. Как работают тысячи девиц ее возраста, по сменам – неделю в вечер, неделю в утро. Бывшая студентка. Молодая, красивая, веселая. Замуж собирается, жених прекрасный парень. Любознательный, открытый. Глаза голубые, чистые. И вот в один черный мартовский вечер девушку зверски насилуют. На работе! Кто? Кто посмел посягнуть на ее невинность и честь? Кто на такое способен? Хам, пьяница, человек без совести, привыкший действовать одной грубой силой. Хочу с пьяных глаз, а там будь, что будет! Авось, проскочит. Но перестарался. Не выдержала девушка его «обхождения». А он и в ус не дует. Такая безмятежность идиота. Два метра ростом, кулаки с пивную кружку, нечистые взгляды на девушек. Ну и… Вечерком, втихаря под лестницей. Рот зажать ладонью и… И ничего. Нет у него на это сил. Все сходится, а вот со слабостью мужской все сыплется… Как песок. В отличие от глины. Та липнет. И глина такая сейчас на комбинате вдоль траншеи уже почти месяц лежит. Вырыл ее экскаватор, на котором работает Миколкин. Из «бывших». И сидел он не за что иное, как за изнасилование. Чем не кандидат? А вот и нет! И на работе его в тот день не было, и знать Миколкин не мог, кто такая Лиза Мальцева и в каком цеху она работает. Нет, Нина Михайловна, какой уж тут Миколкин, тут не Миколкин.

- Так кто же тогда, товарищ капитан, нашу Лизаньку изнасиловал? – на лице Рудаковой появился испуг.

- Как кто изнасиловал?! – удивился Чеботарев. И добавил почти шепотом. - Да вот он, он и изнасиловал.

И Чеботарев кивнул на фотографию.

- Пушкин. Некому больше…

Прав был майор Сологуб, когда допускал возможность побега Анатолия Рудакова. Прав был и капитан Чеботарев, поверивший, что Рудаков во время гипноза ничего не вспомнил. И не потому, что гипноз не «сработал». Сработал. Но в полной мере позже.

В троллейбусе, когда Рудаков устроился на теплом, подогреваемом печкой сиденье. Грело (ноги и ягодицы) сильно, почти жгло. И вот тогда…

Тогда спала пелена, и ожившая память Рудакова выбросила из себя жуткие картины, от которых ему захотелось умереть! Чтобы какой-нибудь самосвал на полной скорости врезался в троллейбус с той стороны, где он сидел и корчился. Или выскочить из троллейбуса и самому броситься под машину. Только бы прекратить!

Но он с собой справился, под машину не бросился, смог доехать до Лермонтовского проспекта. Когда троллейбус, разбрызгивая мутные лужи, отъехал от остановки, Рудаков, стараясь не терять ни минуты, побежал домой – он принял решение.

И теперь (в это самое время Чеботарев разговаривал с Ниной Михайловной, а Сологуб, который раз анализировал с женой проведенный ею гипнотический опыт) Рудаков сидел на боковом сиденье пассажирского поезда «Ленинград-Москва», отправившегося в столицу в девятнадцать часов сорок пять минут.

В вагоне было тепло, но Рудаков мерз, его била нервная дрожь, от которой не спасали ни надвинутая на уши папаха, ни поднятый воротник пальто. Его засунутые в карманы руки были холодные, как у старика. Только холод и страшные воспоминания. К остальному полное безразличие - пассажирам, занятым ужином, карточной игрой и разговорами; проводнику, снующему по вагону с одеялами, комплектами белья или чаем; мельканию редких огней за черным, похожим на зеркало окном. Иногда локомотив издавал сиплый гудок в сырую ночь, и Рудаков вздрагивал.

Вернувшаяся память сверлила парню мозг. Образы были яркими, почти ощутимыми физически. Рудакову казалось, что с каждой минутой они дополняются новыми, вызывающими замирание сердца подробностями, от которых он стонал и скрипел зубами.

…В глазах покраснело, заломило в висках, появился легкий звон в ушах. Так бывает, когда резко поднимешь тяжесть. Кроме красного света в голове (его можно сравнить с мрачным светом фонаря, когда печатаешь фотоснимки) Рудаков ощутил в себе некое постороннее движение, идущее от макушки глубже в тело. В пах, вызывая в нем приятные ощущения, какие бывали, когда он видел изображения обнаженных женщин. Одновременно с возбуждением возникло сразу желание немедленно увидеть Лизу. Просто увидеть.

«Да, так надо, – согласился Рудаков. – Еду на комбинат! »

Когда он пересел на другой трамвай, потребность «просто» еще раз посмотреть на Мальцеву перешла в животную похоть. Рудаков ею наслаждался, представляя, как он Лизу мнет, жадно целует, кусает груди и ею овладеет. И не после свадьбы, а хорошо бы сегодня. Да, сегодня! Жаль, что трамвай так медленно едет.

Вместе с томительной жаждой соития Рудаков чувствовал, что это «плохо». Гадко! Нечисто! По отношению к Лизе подло, и ему нельзя упиваться таким непотребством, пачкая ее образ подобными мечтаниями. Поэтому их необходимо прекратить! Но он не мог. Не может, так как его воля противостоять отвратительному наваждению стремительно тает. А шум в голове становится сильней. Странный шум, очень похожий на плохо настроенный транзисторный радиоприемник – шумы, шипение и пощелкивания. Сквозь эти радиопомехи проступал отчетливый смысл. И если его выражать словами, они были бы такими: «Быстрей! »

«Быстрей! Быстрей! – шептало и по-змеиному шипело в голове Рудакова. - Найди ее и облегчись! Быстрей! Найди ее и выпусти меня. Выпусти меня…»

«Кого? – удивлялся Рудаков, понимая, что это шепчет не его помраченный рассудок, а нечто чуждое, появившееся вместе с красным светом. Красный свет был везде, закрывал Рудаков глаза или их зажмуривал.

«Меняя-я… Ты должен… - шептало и шуршало в его черепе. И тотчас отзывалось мягким шевелением в паху, поднимая новую волну сладострастных грез.

Он еще боролся – попытался проехать мимо комбината (но в последний момент сиганул из вагона), топтался у стены и курил (но все-таки перемахнул через забор, чуть не соскользнув в полную грязи канаву), оказавшись в корпусе, где работала Лиза, хотел подняться к ней в цех (но притаился под лестницей)…

«Красный свет» победил. Оставив Рудакову вожделение, маниакальную решимость Лизу изнасиловать и абсолютную уверенность, что так оно и будет. Обязательно будет, нужно еще немного потерпеть и подождать.

Рудаков ждал. Сбросив на пол пальто (на нем! ), потея и задыхаясь от возбуждения, он стоял под наклоном лестничного марша и прислушивался. В груди гулко стучало сердце, сверху доносился производственный шум: голоса, работа инструмента, металлическое хлопанье лифта.

Рудаков ждал и дождался.

- Лиза… Лиза, не бойся это я.

- Толя?! Что ты здесь делаешь? Что-то случилось? Почему ты не дома?

В полумраке лицо Мальцевой казалось загорелым и удивительно красивым.

- Так надо – выдавил Рудаков.

- Что надо?

Он не ответил. Облизнув губы, внезапно подскочил к Лизе и с хрипом притянул ее к себе. Девушка в испуге вскрикнула, смогла из объятий Рудакова вырваться и попыталась убежать в коридор.

- Я все равно тебя… Не убежишь, стой, гадина!

Рудаков схватил Лизу за халатик, рванул (оторвалась пуговица), не дотащив до пальто (слетела косынка), увлек на пол и навалился сверху.

- Толя! Толенька, опомнись! – шевелилась под ним Лиза. - Помогите! Това…

Грубо, почти ударом, Рудаков закрыл ладонью ее кричащий рот. Надавил, чувствуя пальцами зубы. Второй же рукой, ею ворочая и безжалостно вдавливая в Лизин живот, пытался расстегнуть ширинку.

- Так надо! - хрипел он, брызгая слюной, и все никак не мог справиться с брючной застежкой.

Девушка извивалась и дергалась; желая глотнуть воздуха, мотала головой; пытаясь сбросить с себя обезумевшего Рудакова, толкала его в грудь. И вдруг обмякла… Затихла, лишившись чувств. Ее рот перестал кусать ему пальцы, голова повернулась на бок, растрепанные волосы закрыли половину лица.

Рудаков встал на колени, быстро раздвинул Мальцевой ноги (поддерживающие чулки резинки отскочили), царапая себя ногтями, стянул брюки. И…

И сам мгновенно обессилел – из его, еще крепкой, но уже теряющей твердость и необходимый размер «елды» (как сказал бы мастер восьмого цеха Мищенко) показалось нечто красное. Червь, похожий на раскаленную металлическую струю литейщиков. Червь извивался, подрагивал и удлинялся, становился все толще и толще, превращаясь в щупальце.

От ужаса Рудаков мгновенно отрезвел:

- Что это?! Выньте это из меня, выньте! Как оно во мне оказалось?!

Щупальце продолжало расти и вытягиваться. При этом оно описывало своим острым подвижным кончиком спирали и после паузы (будто прицеливалось) впилось в Лизу! Отчего еще больше набухло, стало скользким и блестящим от слизи.

В девушку это загадочное светящееся существо проникло молниеносно. Сквозь ее байковые штанишки и трусы, к которым Рудаков так и не успел прикоснуться. Как через воду, словно не было плотной ткани или она свою плотность потеряла.

Рудакова окатило волной холодного липкого пота. От страха он упал на бок. Щупальце… Нет! уже соединяющая его и Мальцеву кишка растянулась, продолжая в ней двигаться и сокращаться, что-то из себя исторгая…

Это было видно – почти прозрачная (какая бывает на колбасе) оболочка кишки, ее студенистое темное содержимое. От этого зрелища охваченного жутью Рудакова стало тошнить. Еще немного и его бы вырвало, но фантасмагория прекратилась. Кишка резко из Мальцевой выскочила, стала терять скользкий блеск и совершать обратное превращение – в щупальце, червя, тонкий светящийся луч, вернувшийся в свой источник. То есть, в него, в Анатолия Рудакова. Через то же место, из какого жуткое светившееся существо появилось…

Рудаков привстал. А Лиза издала стон. Он склонился над девушкой:

- Лиза! Лизанька! Прости, любимая… - он откинул волосы с ее лица. И хотел добавить «Это не я! », но онемел – Мальцева улыбалась.

Кое-как он натянул брюки и пальто. Потом, шатаясь, прошел мимо кладовой (окошко выдачи было закрыто), добрел до траншеи, с трудом перебрался через забор и пошел вдоль него. Не думая, куда, не думая, почему он не вышел через проходную, не зная, что делать дальше. В полном бесчувствии, какое бывает после сильного потрясения, с единственным ощущением - в голове разверзлась немая бездна.

Мокрый снег бросал ему в лицо свои тяжелые плевки, дул ветер, поднимая на крышах железный шум. Рудаков ничего не замечал. В каком-то сквере он сидел на скамье, не чувствуя ее холодных досок, тающего под ним снега, того, что пальто промокло. Потом он оказался на Невском, полном автомобилей и разноцветных огней. И вот там, Рудаков стал оживать – он почувствовал, что замерз, очень устал и хочет спать, хочет домой. Да и мама уже, наверное, беспокоится. Домой! И все ей рассказать!

В автобусе, куда он сел, чтобы доехать до дома, в него снова начала вливаться обычная жизнь. А то, что он пережил не более часа назад, таять. В подъезде он посмотрел на часы, было уже начало двенадцатого.

«Странно, - подумал Рудаков, - а где же я был целых три часа? »

На станции Бологое поезд стоял дольше обычного, почти полтора часа. Уже начали ползти слухи – говорили, что маневренным паровозом был раздавлен пьяный сторож. Люди входили и выходили из вагона, курили и топтались на платформе, поглядывая в сторону стоящей у здания станции машины скорой помощи.

Наконец раздался свисток, и через три минуты поезд тронулся.

Рудаков ничего этого не заметил. Он по-прежнему неподвижно сидел на своем месте – папаха на глазах, поднятый воротник в пальто, руки в карманах.

Память продолжала его мучить, и он был рад, когда раздавшийся рядом голос эту муку прервал.

- Сынок… - кто-то осторожно коснулся его плеча. - Ты, чай, не заболел?

Рядом стояла бабушка. Морщинистая, сухонькая, очень приятная добрая бабушка.

- Нет, бабуля.

- А то я все гляжу на тебя, гляжу. Значица, спал. А я, глупая, разбудила. Прости, родимый.

- Нет, бабуля, я не спал.

Бабуля, десятикратно умножив свои морщины, улыбнулась:

- И я не могу. На верхней полке. И высоко, и не забраться. А внизу тоже женщины едут.

- Вы хотите со мной поменяться местами?

- Ежели тебя не затруднит. Тебе, думаю, все равно, а мне до ночлега не добраться. Больно высоко.

- Да, бабушка, мне все равно.

Когда Рудаков лег (без белья, сразу на тюфяк), развлечение закончилось, и образы вернулись.

То, что произошло на комбинате было не единственное, что Рудаков с помощью гипноза вспомнил. Событие на комбинате имело свою причину. Летом прошлого года.

… Москва, июль 1957 года. Бушующий праздник – Шестой Всемирный фестиваль молодежи и студентов!

Улицы, заполненные радостными разноцветными (кожей) людьми в национальных костюмах и без. Широкие улыбки, смех, гром оркестров, площадки с концертами. Цветы, транспаранты, шарики. Обмен автографами, значками, сувенирами. В небе стаи белых голубей.

И в этой веселой пучине Рудаков. В компании с ребятами из Ленинграда и Петрозаводска – их поселили в одной гостинице. Но и без них, кругом друзья, подходи, к кому хочешь и запросто знакомься. А уж если, знаешь английский, то полное раздолье. Он так себе и наметил – вернувшись домой, серьезно заняться изучением языка. Это намерение еще больше укрепилось после встречи с Шурой.

Шуру Анатолий встретил на танцах в один из вечеров второй недели фестиваля. Танцы, а перед ними интернациональный концерт (Рудакову очень понравилась песня, страстно исполненная бразильцем Рафаэлом) устраивались в Измайловском парке культуры.

Она сама подошла к Анатолию и его пригласила. Они танцевали, снова танцевали, а после танцев пошли кататься на лодке - лодочная станция работала допоздна.

За время танцев он узнал, что светловолосая Шура живет в Горноуральске, работает на машиностроительном заводе, очень любит стихи и учит английский язык.

Пока они катались на лодке, небо стало темным, вода зеркальной. В ней, покачиваясь, отражались вращающиеся огни колеса обозрения. Берег исчез, оставив вместо себя неровную, вплотную подступившую к воде линию кустов. Но было еще очень тепло.

По пруду кружили лодки, где-то совсем рядом пели под гитару. Рудаков сидел на веслах, и ему хотелось, чтобы наступившая ночь была бесконечной – Шура ему очень нравилась. Ее грудной голос, светлая короткая стрижка, платье, отлично подчеркивающее фигуру и превратившееся сейчас из голубого в синее. Нравилось, как Шура сидела на корме (чуть боком, закрыв подолом колени) и зачерпывала ладонью воду.

- А хочешь, я тебя угощу конфеткой? Как маленького? – спросила она.

- Хочу. А почему «как маленького»? Больших разве не угощают?

- Ты не большой.

- Но и не маленький.

- А какой?

- Я молодой.

И они засмеялись.

Шура вынула из сумочки конфету.

- А сама?

- Мне сладкого нельзя - я от него толстею. А тебе можно, угощайся.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒