Александр Михайлович Борщаговский 2 страница

- Что, не слыхала, как беда пахнет? - усмехнулся Соколовский. - Как лагерь смердит?

- Ты кто такой?

- Человек.

- Вижу, что не ангел, - отрезала Паша. Соколовский казался ей серым кладбищенским привидением. Но она была храброй женщиной и на всякий случай сказала: - Только я тебя не боюсь.

- Чего меня бояться? - проговорил Соколовский, медленно сходя вниз. - Меня и детям бояться нечего… тетя Паша!

Жена дворника схватила его за рукав.

- Господи! Кто же ты?

- Соколовский, - ответил он негромко, опускаясь на табурет - ноги плохо слушались его. - Помните? Из 47-й, на третьем… У нас дочка была, Леночка…

Он прислонился спиной к доске объявлений, залепленной обрывками бумажек. Сейчас он узнает все, сейчас круглолицая, сердобольная, рано поседевшая женщина скажет несколько слов, от которых так много будет зависеть.

- Инженер?

Жильцы дома были для нее инженерами, докторами, столярами, бухгалтерами - они занимались делом, тех же, кто был ей не ясен, тетя Паша называла иначе: «Отой лайдак из двенадцатой квартиры».

- Ой, горе мое! Як же ты попал До нас? - пробормотала она. - Дом теперь казенный, в трех парадных немцы квартируют, на ганочку[9] солдат с автоматом, а тут меня на караул поставили. Не дом он теперь, а цвинтар[10], настоящий цвинтар… И лифт стоит. Нация, а лифта нема!

- Где Люда? - тихо спросил Соколовский. - Леночка где?

- Поехали твои! Все поехали…

Она повела Соколовского вниз по темной лестнице.

- Сели на чемоданы та на узлы, молчат и плачуть, я же их и на вокзал провожала… Вагон товарный, народу набилось, не дай господь. Леночка ваша у самой двери, як чайная роза… Очи - от такие! - Паша показала. - Малая, а беду чует… Тут осторожно, ступенька сломана! - Она сжала руку Соколовского. - Оченята большие, - повторила она, пробуждая в душе Соколовского боль, и нежность, и страх за них, уехавших, - а рученька тоненькая, наскризь светится, як сосулька на солнце… - Тетя Паша глубоко вздохнула. - И батько с мамой твои поехали. Куда подались, кто их там накормит, кто старость пожалеет?! - И было в ее голосе не только милосердие, но и странное осуждение: как это люди, жизнь прожившие на одном месте, вдруг покидают его? Не быть ли от этого беде и еще большего для всех страдания?

Они вошли в комнату. Красноватый свет заката клубился по ней, усиливая горечь и тревогу. Здесь на всем лежала тяжесть одинокого, лишенного смысла существования, будто горестные мысли наложили печать на все вокруг - на пустые, без выражения окна, холодные салфетки, распластанные по комоду и столу, на тускло мерцающие никелированные шишки кровати и старые фотографии. Паша поняла его взгляд:

- И Гриши нема. Нема моего соловейка… Як жил веселый та безгрешный, так и помер.

Паша не плакала, но Соколовский почувствовал, что ее гложет горе, которого уже не утишат слезы. Небольшие круглые глаза горели в резко запавших глазницах, лицо потемнело, сделалось непривычно жестким.

- Он ведь не старый был?

- По годам - старый, а по сердцу - всех вас моложе, - сказала она без колебания, не боясь задеть этим ни Соколовского, ни кого другого. - Когда немец город брал, мы с Гришей отут стояли, все видать было. - Она показала на место у окна. - Немец с танками, с пушками, а машины - глянуть страшно, мы таких сроду и не видали, под такой полуторка наша проедет! Только они за наш дом поднялись, а им в ноги гранаты. У соседей в доме двое засели, гранаты покидали, а потом и сами на улицу, аж на середку, выскочили, «Интернационал» як на митинге, спивали, пока не легли. Мы до солнца вышли - лежат, як браты, двое солдат, обое еще хлопчики. Гриша ямку выкопал в парке, поклал их рядком и накидал могилу. Только стал дерн резать, аж тут немцы: «Кто схоронил? » Гриша фуражку скинул: «Я! » - «По якому праву? » - «По обряду, - говорит Гриша, - по-православному…» И слухать не стали - убили его и ко мне: «Закопуй, старая ведьма». Я его с солдатами и поклала. Тесно, а свои люди… одного горя родичи.

- Бедная вы, тетя Паша!

- Сроду не была богатая, а с Гришей як княгиня жила. С вечера выпадет снег, встанем мы с ним до света, выйдем на белую улицу. На столбе фонарь ветром гойдается[11], кругом ни души… А мы с ним хозяйнуем. Потом люди на службу пойдут, и людей всех знаем, и нам от них уважение…

- Место, где могила, смотрите, тетя Паша, и другим скажите. Люди еще памятник там поставят.

- Тут оно, это место. - Она коснулась рукой груди, потом пальцем потрогала свои иссеченные временем губы. - Я и землю там всю перецеловала.

Соборная поразила Мишу Скачко. Красивой улицы, неторопливо бежавшей к реке в сверкании витрин, в огнях кинореклам, улицы, словно отлитой из розово-серой радужной гранитной брусчатки, бетона и стекла, не существовало. Непроезжая тропинка вилась среди руин, они громоздились справа и слева, обнажая скрытый прежде домами холмистый рельеф.

Кирпичный дом, через подворотню которого Скачко проходил в глубину зеленого двора, лежал ничком на мостовой. Развалины дотянулись до молодых лип на другом тротуаре и заперли улицу. Дом в четыре этажа, всегда набитый людьми, дом в оранжевом свете абажуров, в трепете кружевных занавесок, в разноголосице патефонов, неуклюжий серый дом, который вечерами казался красноватым и легким, лежал, горбатясь выступами цокольных стен. Казалось, он успел врасти в землю, упрятать в нее искореженные стальные балки, людской скарб, все, чем когда-то была наполнена его утроба.

Рухнув, он открыл двор в новой, жесткой перспективе. Двухэтажное оштукатуренное здание посреди двора наклонилось назад, словно отпрянуло, кое-как держалось, без стекол, перекошенное, обезлюдевшее, с распавшимися звеньями деревянных лестниц и обнаженными стропилами.

Кирпичный флигель в глубине двора был цел, но, подойдя поближе, Скачко увидел темные трещины в стенах, бревенчатые подпорки и деревянные, наподобие шахтных, крепления парадных.

Навстречу изредка попадались люди. Две старухи, девушка, угрюмая и неопрятная с виду, бородач, с трудом волочивший связанные ремнем обрезки досок. Все чужие, незнакомые Мише люди. Настороженным взглядом скользили они по его лохмотьям.

Так и не встретив знакомых, он поднялся на второй этаж. В нос ударили затхлость нежилого помещения, запахи нечистот, известковой пыли и прелого войлока.

Входные двери сорваны с петель и унесены. Квартира открылась ему почти вся через провалы в стенах и дверные проемы. Кое-где обвалился потолок, и закатное небо недобро рисовалось вверху сквозь рваное железо крыши.

Он прошел внутрь квартиры, спотыкаясь о кирпичи и штукатурку, как слепой, протянув вперед дрожащие руки.

Пусто. Ни стула, ни случайно оброненной книги. Еще не зная зачем, просто чтобы не закричать, он начал стаскивать кирпичи в одну из комнат. Работал с тупым упорством, как будто из этих облепленных известкой кирпичей можно было построить мост к близким, к былой жизни. Потом что-то вонзилось в палец, и укол отдался мгновенным ознобом во всем теле. Комсомольский значок! Миша подумал было, что значок его, но вспомнил, что его значок был на винте, а этот с припаянной булавкой. Он потер пыльный значок о лацкан пиджака, и эмаль налилась багрянцем.

Это значок Зины, сестры! Зина, наверное, вступила в комсомол еще в сороковом году, в девятом классе.

Два последних предвоенных года он жил как в лихорадке: спортивные успехи, призыв в армию, частые поездки с лучшей в городе динамовской командой, а здесь, в городе, Саша Знойко, девушка с черными шелковыми бровями, которые смешно шевелились и, как две пушистые гусеницы, казалось, вот-вот уползут со светлого лба. Семья привычно была рядом, но словно забытая им, он и не заметил, как выросла сестра, а теперь ее нет, как, верно, нет и Саши, ничего нет, кроме развалин и мусора…

Миша сунул значок в карман и сел на сложенные им кирпичи. Он долго просидел бы так в оцепенении, не зная, куда податься, и еще даже не думая об этом, но в дверях вдруг показался высокий мужчина в синей бумазейной куртке и полосатых брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Седые волосы, как ссохшаяся мыльная пена облепившие подбородок и шеки, усы - погуще, с рыжинкой, лысая голова. В припухлости губ что-то знакомое.

- Миша?

В воспаленных глазах человека вспыхнул мгновенный интерес и тут же погас.

Бог мой! Да ведь это Знойко, отец Саши, «первая бритва города», по собственному его шутливому уверению, всегда аккуратный, в галстуке бабочкой, выбритый до январской морозной свежести! И вдруг седой мешковатый старик…

- Василий Иванович!

Знойко смотрел настороженным взглядом крупных, рысьей посадки глаз то на Скачко, то на свисавшую со стен обойную рвань и молчал.

- Что здесь случилось? - спросил Миша. - Почему вы молчите?

- У нас спрятано кое-что из твоих вещей. - Знойко как будто не слыхал вопроса. - Ты зайди…

- Где все мои?

Скачко сдерживал рвущийся из груди крик: казалось, если испугать Знойко, он убежит и никакая сила не заставит его снова подняться сюда.

- Василий Иванович, голубчик! Скажите же, не мучайте меня…

Старик шагнул к испуганному, обмякшему Мише, обнял его и близоруко, близко разглядел его нечисто стриженную голову.

- Ты из лагеря? - с неожиданной догадкой спросил Знойко и отступил на шаг. Как же он сразу не понял! Ведь так могли стричь только в лагерях, в этом новом мире, где нет ни мастеров, ни зеркал, ни машинок для стрижки, ни даже приличных ножниц. Знойко засуетился. - Сейчас… Я принесу… Надо переодеться… Они ведь всех перестреляют. У них это быстро…

Но он не уходил, как будто страх пригвоздил его к месту.

- Меня отпустили! - Миша подосадовал на себя за минутную слабость. - Слышите? Я с пропуском, не бойтесь.

- Их расстреляли, - сказал Знойко, еще не отойдя испуганным сердцем. - Вон там, - он показал на соседнюю, проходную, комнату. - Маруся видела. С того дня она и стала седеть…

Женский голос снизу окликнул Знойко, а Миша смотрел мимо него, на стену, в которую должны были войти пули, убившие его близких.

Торопясь, Знойко рассказал подробности. Когда гестаповцы поволокли по коридору больную старуху еврейку, соседку Скачко, отец Миши стал их ругать, потребовал старшего офицера. Обыскали квартиру и нашли китель Миши. Отца и мать расстреляли не уводя, Зиночки дома не было - она уцелела. Полгода жила внизу, в комнате учителя Грачева.

- …Хороший человек Грачев. - Знойко прислушивался к приближавшимся осторожным шагам. - Как отец смотрел за Зиночкой. Потом управа объявила набор в медицинский институт, обещали паек, льготы… и тут обманули. Им молодых собрать надо было, молодые прячутся. В первый же день похватали студентов - и в Германию. Это Маруся идет… - шепнул он. - Раньше лестница под ней дрожала, а теперь, слышишь, идет тихо, как ветерок…

Но Миша не слыхал ни шагов, ни озабоченного, призывного бормотания жены Знойко: «Васенька, Васенька! …»

В комнату вошла темноволосая стройная женщина с резкими полосами седин.

- Васенька… - повторила она, но, узнав Мишу, кинулась к нему. - Господи! Родной ты мой! Жив! Жив! - Обняв его и раскачиваясь всем телом, она продолжала с укором: - Говорила, он жив, а ты не верил. Ты ни во что хорошее не веришь, Вася… - Вдруг она заголосила, прижимая Мишу к плоской, пахнущей керосином и луком груди: - Сиротинушка!

Снизу поднимались встревоженные соседи. Темнело, и в густых сумерках Миша никого еще не узнавал.

- Это Михаил! - взволнованно объясняла Знойко. - Миша Скачко! Хозяин квартиры…

- Хозяин пришел, - с облегчением обронил кто-то в темноту коридора. - Скачко.

- Обживется, - сказал хрипловатый женский голос. - И мы не в хоромы въезжали.

- Бачишь, кирпич собрал, стол себе сделал. Теперь хоть гостей зови: скорый на руку! - Голос незнакомый, тонкий и какой-то равнодушный, без страсти.

- Ах ты, пес! - крикнула женщина. - Ты ж по всему кварталу мебель награбил. Стулья, столы до потолка, як в комиссионном, стоят… А человеку кирпича жалеешь. На, возьми, подавись ты… - Она наклонилась, схватила кирпич и бросила в ноги коренастому человеку. - На, собака! На, ненажора!

Человек отскочил.

- Пусть селится, - сказал кто-то примирительно, - крышу починит, и нам лучше будет…

Послышался тревожный шепот:

- Из лагеря бежал… бритый…

- Разрешение управы нужно, - настаивал коренастый, ловко вытирая сапог о штанину. - Документ. Без документа нельзя.

Миша подошел к нему и всмотрелся в широкоскулое лицо. Человек глядел на него внимательно, без страха.

- Ты шумишь, сволочь? - прохрипел Скачко, чувствуя, что сейчас схватит кирпич и ударит плашмя, как по стене, по этому плоскому лицу.

У человека не дрогнул ни один мускул.

- Распустились при большевиках…

Скачко ударил его кулаком. Широкое лицо качнулось в сторону и куда-то исчезло. Человек присел. Потом послышался топот на лестнице и резкий фальцет:

- Рятуйте!

Жизнь запутывалась. Скачко плохо различал оставшихся в комнате людей - они шарахнулись ъ стороны, под прикрытие стен.

- Где Саша? - спросил он неожиданно.

- В субботу она во второй смене, - ответила Знойко, одна попрежнему стоявшая рядом с Мишей и смотревшая на него с сочувствием и сожалением. - Саша на швейной фабрике работает, это через весь город идти, - объяснила она.

- Р-я-атуйте! … - донеслось уже с улицы.

Только теперь Миша почувствовал, как больно он ушиб пальцы. Кто-то положил ему руку на плечо - рядом оказался человек с суровым, аскетическим лицом. Скачко угадал его скорее сердцем, чем глазами.

Грачев!

- Пойдемте ко мне, Миша. - Грачев сжал пальцами его плечо и подтолкнул Скачко к выходу. - Мне нужно рассказать вам о Зине… - Его суровый бас неожиданно дрогнул, смягчился. Грачев кашлянул по-стариковски, взял Мишу за руку. - Шагайте за мной. - Он ощутил неуверенность Миши. - Пошли! Ничего, держитесь крепче.

Послушный сухой, холодной руке, Скачко двинулся к лестничной площадке, затем вниз, в комнату бывшего учителя истории. Рука у Грачева оказалась сильная, грубая, с жесткими буграми мозолей.

- …Зиночка многому меня научила, сама того не подозревая. И я скорблю о ней, вероятно, больше вашего, глубже, что ли… Вы не обижаетесь на меня? - Миша избегал взгляда Грачева и, лежа, с хмурым безразличием разглядывал комнату. - Ну и ладно, и хорошо… Если это только не равнодушие ко всему на свете, - добавил он требовательно. - Теперь и с этим сталкиваешься.

- Сегодня трудный день, - Миша приподнялся, опершись на локоть. Была в нем раздражавшая Грачева уклончивость, нежелание торопить разговор, который не принесет ни облегчения, ни надежды: сегодняшний день слишком много отнял у него.

Грачев молча покормил его холодной картофельной запеканкой, ломтем кукурузного хлеба и луком с солью. После ужина Мишу охватила слабость, пришлось лечь на обглоданный временем клеенчатый диван.

- Перед сестрой я виноват…

- Мы не всегда понимаем близких, - мягко сказал Грачев, словно оправдывая. Мишу. - Даже красоту близких людей не умеем разглядеть толком. Вам это не приходило в голову? - Миша покачал головой. - Это от возраста. Или склад характера таков. Вы ведь это… - Грачев замялся, подыскивая слово, и, неожиданно для себя, качнул правой ногой.

- Футболист, - сказал Скачко с вызовом.

- К красоте матери и сестры мы привыкаем, как к воздуху или к земле, по которой ходим. Странное такое смещение, почти слепота. Что же говорить о душевных богатствах, о сердце? Ведь они скрыты, спрятаны… Вам все это ни к чему? - спросил Грачев.

- Я просто устал, - сказал Миша. Он ждал прямого разговора, чего-то важного, опасался новых ударов, а Грачев брел по обочине, говорил обиняками, и это раздражало. - Если закрою глаза, не обижайтесь: я не сплю.

- Вот вы затеяли драку с этим клыкастым, с мурлом, а зачем? Одолеть его хотите? Это, Миша, ненужная горячность… Домашними средствами такого не одолеете… К тому же, будучи раздавленным, он издает ужасное зловоние. А величают его ласково, почти нежно - Бобошко! - Он повторил по складам: - Бо-бо-шко, - и нервно рассмеялся. Миша подумал, что у Грачева с головой не все в порядке, и жалость к сестре, которая провела в этой мрачной комнате несколько месяцев, остро отдалась в сердце. В один час потерять все, похоронить близких и попасть в логово этого угрюмого, чудаковатого человека…

Грачев понял безрадостный взгляд, которым обвел комнату Миша.

- Зиночке было здесь хорошо, - сказал он. - Она любила меня. При ней и комната выглядела иначе… Светлее. Вообще, стены, потолки, вещи не занимали ее - у нее был абсолютный слух на людей, удивительная интуиция. Если бы мой мозг допускал существование бога и страшного суда, я бы явился на последнее разбирательство своего личного дела без документов и характеристик, с одной только нашей дружбой… - Он помолчал. - Вы помните меня по школе, Скачко?

Еще бы не помнить! Грачев появился у них в восьмом классе и вскоре стал общим любимцем. А через год его сменил новый учитель, тоже славный, мягкий, пожалуй, немного безвольный. Говорили, что Грачев арестован, но Миша вскоре обнаружил, что это неправда, - Грачев жил неподалеку. У него действительно случились какие-то неприятности, а зимой 1938 года внезапно от паралича сердца умерла жена. Потом Грачев исчез, как исчезают порой люди в больших городах: он жил на прежнем месте, но вместе с тем стал неприметным для окружающих, словно бы невесомым и призрачным.

- Я мог еще три года быть с вами, - сказал Грачев задумчиво. - Три года учил бы Зину, вообще, все могло быть иначе в моей жизни. Да, в отдельной моей, маленькой жизни. А история? … Она бы делала свое жестокое дело, не задумываясь над тем, каково живется мне, преподавателю истории. - Сцепив руки, Грачев обхватил ими колено, нога повисла в воздухе, чуть раскачиваясь. - Человеку трудно отрешиться от ощущения, что он, именно он, он лично стоит в центре мироздания, множество подробностей толкает нас к этой иллюзии. Мы говорим: спереди, сзади, слева, справа, север, юг - и невольно прокладываем все мысленные линии от себя. Затерянные в тесном, довольно ералашном мире, доверху набитом людьми, мы тем не менее говорим: «Меня окружают…», «Вокруг меня…» Знаете, что отучает от этого глупого самодовольства? Быстро отучает, одним ударом… Горе! Внезапное несчастье.

- В лагере этим не болеют, - усмехнулся Скачко, но для него это было маленьким открытием, мыслью, которая объяснила странное состояние в первый же день плена.

Грачев поднялся и, шагнув к двери, за пределы круга, освещенного коптилкой, прислушался. Осторожно повернул ключ в стальном гнезде, неслышно задвинул засов и сел на прежнее место, снова обхватив руками острое колено. В комнате стоял запах карболки и лекарств.

- Теперь и некоторые люди научились так же: щелк - и все закрыто: слух, зрение, сочувствие к ближнему, совесть. - Казалось, Грачев собирается проговорить так всю ночь. - Мещанина и в мирные дни надо преследовать, не давать ему передышки, иначе он приспосабливается решительно ко всему: его декретом не возьмешь! Он великолепно приспосабливается! Мещанин любит, когда о людях говорят вообще, скопом, как о вещах: легче нырнуть, спрятаться.

Скачко резко сел, едва не съехав со скользкой клеенчатой кушетки.

- Что вы все к людям придираетесь? - сказал он, досадливо уставясь в непроницаемое лицо Грачева и ногой нашаривая туфли.

- По-пустому сердитесь. Не на мысли, не на чувства даже, на слова сердитесь.

- Это мудрено для моих мозгов, - сказал Миша. Он не мог отделаться от подозрения, что Грачева гложет какая-то тайная боль. Пропала охота ссориться. - Фашисты у нас отняли все, жизнь хотят отнять, и я не могу, я не хочу думать ни о чем другом… Нужно драться, пока осталось хоть немного сил!

- Это хорошо, что вы так думаете… - Грачев помолчал. - Вы ведь не знаете, что перед войной я успел поработать фельдшером, даже специальные курсы кончил? Да… Жил на старом месте, но это уже была другая жизнь. Муки были, раздумья, большое личное несчастье, но злобы, ненависти в моем сердце не было. Этого никогда не поймут мещане и скоты. Понимаете, Миша, я не за пайком пришел в партию, и если бы хватило сил обежать вокруг всей Земли, если бы можно было снова родиться, я все равно не искал бы для себя другой партии. Когда меня исключили, я просто не поверил, представьте себе - не поверил, потому что идея у меня - вот она, сама жизнь. Это особое состояние - одна из самых поразительных примет нашего времени. За месяц до войны мне вернули партийный билет. Это такое счастье, что вам его по молодости лет и не понять.

Миша вынул из кармана руку, протянул ее к Грачеву и разжал кулак.

- Это значок Зины. Я нашел его наверху…

- Ведь вы забыли меня тогда, - проговорил Грачев, не отрывая взгляда от литого металлического флажка на ладони Скачко. - Забыли? Не вы один, нет, весь класс: поговорили и забыли? - С сурового лица Грачева, изрезанного глубокими вертикальными морщинами, требовательно смотрели темные глаза.

Вы не должны обижаться, - сказал Миша. - У взрослых своя жизнь, у нас была своя.

- Напротив, когда Зиночка сказала, что помнила меня все эти годы, я, признаться, не поверил. Подумал: подлизывается маленькая квартирантка, не хватает мужества сказать мне правду. Но она правда помнила, помнила все до подробностей: похороны жены, пегую клячу, которая была впряжена в телегу, и то, как изменился я, когда стал носить сапоги, а из-под серого пальто виднелся больничный халат, который я всегда забывал снять. Оказывается, она думала, горевала, жалела меня… Это редкая душевная организация, в конечном счете - совесть.

Он помолчал, справляясь с волнением. Молчал и Миша, вспоминая сестру, видя ее такой, какой он сам понимал ее до сих пор, - славной, легкомысленной девушкой, которой, казалось, нет дела до серьезной стороны жизни.

- Я не стану вас больше мучить. Спите, - сказал Грачев. Встав со стула, он легко, по-родственному коснулся плеча Скачко. - Завтра посмотрим, что там можно сделать, в вашей комнате. Здесь вам будет тесно, через несколько дней у меня поселится новый жилец. Мы в больнице мальчишку выходили, сына моих давних знакомых. Был такой профессор Сквирский, специалист по средним векам. Получил место в эшелоне для всей семьи, погрузились и попали под бомбежку. Поезд даже не успел тронуться. Один Павлик уцелел - он за кипятком бегал… Жил бездомный, прятался где-то, заболел сыпняком и к нам попал… Да, - оживился Грачев, - вам, верно, будет это интересно: когда Павлик пришел в себя, он попросил принести оставленный в брюках блокнот. Маленький блокнот, а между листками лежал билет, нетронутый, с ненадорванным контролем билет на матч на двадцать второе июня прошлого года.

- Мы должны были играть с тбилисским «Динамо»! Воспоминания встряхнули Скачко, события минувшего года вдруг пронеслись перед ним, как река в половодье. Проще стало разговаривать с Грачевым. Надо спросить у него о главном - чего, в самом деле, бояться, здесь не лагерь.

- А что на фронте? Правда, что Гитлер в Москве?

- На фронте бои, как и положено фронтам, -строго сказал Грачев. -Если судить по санитарным поездам, тяжелые, даже очень тяжелые для немцев бои. О нас и говорить нечего: все достигается кровью, мужеством, жертвами, -добавил он. -Гитлера в Москве нет и, надеюсь, не будет никогда.

- Спасибо. - Скачко старался разглядеть очертания континентов и стран на карте двух полушарий, которой было замаскировано окно.

- Еще два слова, - взволнованно сказал Грачев. - Я хочу, чтобы вы знали о моей вине. Ваша сестра советовалась со мной, поступать ли ей в институт. Я сказал: да, поступать. - Он говорил громко, отчетливо, словно давал показания суду. -Я думал, это спасет ее от надругательств, даст время осмотреться, я не мог представить себе, что это ловушка, что существуют люди, способные на такую подлость. Этого ведь нельзя представить себе, пока не столкнешься.

- Лучше бы она умерла рядом с отцом!

- Я этого не думаю, Миша. Пусть живет девочка, у жизни много дорог. Но спорить с вами не стану.

Он задул лампу, разделся в темноте и улегся, коротко скрипнув жесткой металлической сеткой.

Скачко еще спал, когда ушел на дежурство Грачев.

Проснувшись, Миша нашел на столе кусок хлеба, а на сковородке сохраненный для него остаток картофельной запеканки. Миша ел с удовольствием: это был первый за долгие месяцы завтрак на воле. Потом его потянуло наверх, в разрушенную квартиру.

Саша Знойко едва не налетела на него, со школьным портфелем в руках, служившим ей вместо чемоданчика, в ситцевом платье и резиновых тапочках на полных в щиколотке ногах. Она вся была залита майским солнцем, светлая, с черными шелковистыми бровями и ресницами. Вскрикнув от неожиданности, Саша прикрыла глаза от солнца.

- Миша! …

Лицо ее дрогнуло, широкий подбородок пошел ямками, как у детей перед слезами. Уронив на пол портфель, она бросилась к Скачко. Саша был рослый, в отца. Миша уткнулся веснушчатым носом в ее плечо.

- Вот и вернулся, жив, ничего мне не сделалось…- бормотал он растерянно и понял, что эта встреча для Саши неожиданна - она еще не побывала дома.

Саша сжала его локоть.

- Пойдем к нам, пойдем скорее! У меня теперь своя комната… - И сразу же ее подвижное лицо сделалось озабоченным, губы искривились в какой-то будничной, виноватой гримасе. - Вот - работать пошла. Иначе нельзя, иначе в Германию угонят… Война, Миша…

- Понимаю.

- Шьем белье. Это лучше, чем делать снаряды для них. Он кивнул, и Саша спросила тихо:

- Где ты был все это время?

- Там, - он показал через плечо. - В лагере.

Саша схватила его руку и прижала к груди, будто хотела, чтобы он услышал, как заколотилось ее сердце.

- Нет, не жалей, - твердо сказал он. - Вас жалко. Зину… А себя я не жалею. И ты не жалей, не люблю теперь этого. В лагере отучили…

- Хорошо, не буду! - Губы Саши еще кривились душевной болью и сочувствием, а серые, дымчатые, в темных берегах глаза смеялись. - Я и сама ненавижу плакаться.

Она на миг закрыла глаза, словно стыдясь хлынувшего в них счастья. Тонкая просинь легла от ресниц на побелевшие щеки. Подтянула узел завязанной у подбородка косынки, нахмурилась, потом сдернула косынку и провела рукой по светлым волосам. Чуть рыжеватые, щедро облитые солнцем, они уходили назад, к тугому узлу на затылке, открыв впалые, отцовские виски.

Новая прическа изменила привычный вид Саши. Она делала ее лицо тоньше и словно бы умнее, чем в те времена, когда над этим лбом подрагивали стандартные завитушки. В согласном движении волос к затылку была какая-то строгая, невеселая прямизна. И в то же время вернулось что-то задумчивое и чистое, от самой юной поры, когда на плече у Саши лежала тяжелая коса и она то перебирала ее полными пальцами, то закидывала за спину коротким, резким движением. Теперь это чистое и строгое несло печать времени и горестей, не отделимых от новой жизни. Саша выросла за год, как можно вырасти только в этом возрасте, - тело налилось, потяжелело, ему было тесно в стареньком ситцевом платье.

Скачко с ревнивой грустью оглядел ее, скользнул взглядом по матовой шее, по розовой, пронизанной солнцем мочке уха с красной сквозной отметинкой там, где раньше играла зеленым стеклышком серьга.

- Что, подурнела?

- Нет. Нисколько.

- Ты не хочешь меня обидеть, а я сама знаю. Никогда не была красавицей, а теперь… - Она махнула рукой. - А ты помолодел. Совсем мальчик…

Нельзя сказать, чтобы это понравилось Мише.

- Какое это имеет значение? - сказал он с показным равнодушием, но подобрал ногу в лагерном ботинке.

- Ты совсем перестал смеяться? - спросила Саша.

- В лагере мы смеялись. Там, если не смеяться, - все, конец.

- А я уже больше не хохотушка! - сказала Саша, но тут же рассмеялась, схватила руками голову Скачко и поцеловала его щеку, впалую, темную, потом шрам, рассекший губу. Она заметила приоткрытую дверь комнаты Грачева. - Ты у фельдшера ночевал?

Саша подхватила с пола портфель и Потащила Скачко в комнату. Шла широким, неожиданно легким шагом, чуть привставая на носок.

Кровать Грачева стояла у стены, заправленная по-солдатски строго, такая же суровая, как ее хозяин.

- Боже мой! -сказала Саша, садясь на диван и поглаживая ладонью смятую подушку. - Ты спал здесь, а я не знала, ничего не почувствовала, не прилетела к тебе.

Она ткнулась лицом в подушку, глубоко вздохнула, будто старалась вобрать в себя его запах, потом выпрямилась и посмотрела на Мишу нежным, затуманенным взглядом.

- Ты разлюбил меня, Миша?!

Он не выдержал ее тревожного, ищущего взгляда. Опустил глаза к ее ногам в нечастых волосках, таких же темных, как ресницы, к круглым, полным коленям под цветастым ситцем. Внезапная свинцовая мысль удержала его на месте. Как он не подумал об этом ночью, ворочаясь под пропахшим карболкой пальто Грачева: ведь на этом диване, свернувшись калачиком, спала Зина, сложив ладошки и сунув их меж худых, цыплячьих коленок… Спала,: вздрагивая по обыкновению во сне и чуть слышно посапывая, а просыпаясь, видела суровый, темный лик Грачева.

- Подойди же ко мне, - попросила Саша.

Она подвинулась к изголовью кушетки, освобождая место рядом с собой. Миша сел и нерешительно взял ее руку.

- Здесь сестренка жила, - сказал он. - Даже представить себе нельзя, что с ней…

- Трудная жизнь. Но жить надо. Разве мы виноваты, что так случилось?

- Виноваты! - ответил он резко. - Не ты, конечно, и не Зина, а мы.

- Мужчины? - Да…

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒