Отрезок семнадцатый

«Я не употребляю наркотики для того, чтобы словить кайф, как делают другие люди, или думают, что делают это ради получения удовольствия. Я совершил огромную ошибку, когда подсел на это дерьмо. Моя печень никуда не годится, она почти не функционирует, меня постоянно рвет. Это самая страшная боль в мире»

(Лэйн Стейли, вокалист Alice in chains (царство ему небесное). Напечатано в журнале Classic rock № 5 за 2003 год).

Я все меньше старался курить, все больше пить. Горло першило. Поршень языка гонял туда-сюда слюну, пытаясь использовать ее как смазку. Не помогало.

Есть такие маленькие объявления на стенах (сниму-продам-куплю-сдам), а внизу бумажная лапша, нарезанная ножницами. Ее следует оторвать, если информация заинтересовала. На кусочке бумаги, величиной с полпальца, как раз умещается номер телефона. Перекурившись и перепившись, я нарвал бумажной лапши, и пытался просунуть ее в ларек, уверяя, что это новые деньги.

В училище травой не торговалось, хотя это был самый простой способ поменять ее на деньги. Не хотелось быть застуканным кем-то из учителей или мастеров. Это, во-первых. А во-вторых, в-третьих, в-четвертых, трава была слабенькая — бывалым людям не продашь. А лохам можно и зверобой втюхать. В фильме «Экстази» (не путать с романом Уэлша) героиня продает на вечеринке аспирин, и народ колбасит с аспирина не хуже, чем со «скорости». Там есть замечательная сцена, когда молодые люди сидят в машине, приняв по таблетке, и ждут прихода, дабы выяснить — стоит им брать еще или нет. Квазедилерша сидит рядом и подначивает их:

— Да ты подожди немножко, сейчас тебя накроет.

И тогда один из маменькиных сыночков начинает вещать о том, что его действительно накрывает, еще как накрывает. Опьянение водой в Астрахани — из той же серии.

Приходилось придумывать разные варианты, чтоб продать свою травку, но не от своего имени. Для этого я выцеплял в училище каких-нибудь столяров-первокурсников, которые еще молоток толком держать не научились, но уже горели желанием покурить чего-нибудь зажигательного в самом широком смысле этого слова. Разворачивался план действий.

Хэш есть.

Но не у меня.

У друга.

Который живет в моем районе.

Можем съездить после (во время, вместо) учебы.

Только покажите сначала деньги.

Отлично, тогда поехали.

После чего я звонил какому-нибудь своему приятелю и говорил:

— Ты будешь дома в течение получаса?

— Буду, — отвечал приятель.

— Я к тебе зайду.

— Зачем?

— Ни за чем. Просто зайду и выйду. Ты, главное, дверь открой.

—???

— Жди.

Мы ехали к мифическому дяде Вове, у которого есть турбо-мега-ультра-хэш. По дороге я сооружал у себя в голове историю, которую выдавал маленькими порциями, для лучшей усвояемости собеседников. История эта, как правило, тоже имела изначальный план.

Хэш у дяди Вовы просто улетный.

Собирался в Чуйке (Чуйской долине).

К дяде Вове со всего города приезжают.

Поэтому он фильтрует посетителей и обслуживает только постоянных клиентов.

Я — постоянный клиент.

Поэтому мне он верит.

А вам не поверит.

И вообще, лучше вы со мной в квартиру не ходите.

Да вас и не пустят.

В парадняке подождете.

А то, блин, кругом менты, не знаешь откуда подставы ждать.

Таким образом к моменту нашего прибытия на место, ведомые мной покупатели были окучены. Мы заходили в подъезд, поднимались на нужный этаж, но покупателей я заставлял подниматься этажом выше и ждать. Можно было, конечно, оставить их ждать на улице, но хотелось достигнуть максимального эффекта правдивости и достоверности ситуации. А для этого требовалось, чтоб прозвенел звонок, чтоб открылась дверь, чтоб я зашел, дверь закрылась, дверь открылась, я вышел, дверь закрылась — и все эти подвижки на слуху у клиентуры.

Прямо здесь на лестнице я отдавал им пакет (деньги брались заранее), и счастливые дети бежали за Беломором, чтоб поскорее забить косячок. И они были довольны! На следующий день я интересовался их ощущениями и получал самые восторженные отклики. Овцы целы, волки сыты.

Легенда о неких точках, где торгуют лучшим хэшем, и куда вхож я, и не вхож более никто иной, постепенно обросла нужными рецензиями.

В «Трубе» я все-таки рискнул опять поторговать. Пакеты хранил с той стороны Казанского собора, которую Воронихин так и не достроил. Это такой городской закуток, оазис, где водитель троллейбуса № 17 делает привал, бежит оросить унитаз скопившейся в организме влагой. Здесь тишина, покой и невзрачный дом хмурится своим фасадом в сторону прохожих. Бутики выставили напоказ модные шмотки.

Люди находились. Всем хотелось курнуть. Дунуть. Задуть паровоза. Взорвать косяк. Осторожность стала моим верным спутником. Я уже не ходил ни в какие подворотни, сам ставил условия: где и как встречаемся. Они приходили — разные, покупали и отваливали. Я считал деньги. Их получалось не так много, как могло бы быть. Но и на том спасибо астраханскому краю.

В училище все шло своим чередом. Повезло с мастером — он действительно пытался научить нас не просто колотить скворечники, а резать дерево, как будто это живая плоть, и от того, насколько правильно ты с ней обращаешься, зависит то, насколько оно тебе отдастся. На первом курсе я сделал стол. Немного резьбы, две точеные ноги, стандартная столешница. В мастерскую зашел приятель мастера, увидел результат моих усилий в деревянном воплощении и спросил:

— Сколько?

Его интересовала цена. С того момента я понял, что мама моя не ошиблась, отправив меня учиться на столяра. Мастер пытался совместить приятное с полезным — подкидывал халтуры. На квартирах у его знакомых мы приводили в божеский вид двери, шкафчики на кухне, туалете. От убогих хрущевок до элитных квартир в центре города. Деньги за работу платились ему, он выплачивал нам нехилый процент. Таких работников в группе было человек пять от силы. Чтобы попасть в число избранных, требовалось найти с мастером общий язык, и чтоб не было синдрома рукожопости, убийственного для столяра. Уже потом, благодаря одной из таких халтур, я попал в институт без экзаменов.

Были еще и официальные заказы, которые принимало училище. Заказы на изготовление партии мебели или на оформление и внутреннюю отделку тех или иных зданий. Тогда тебя официально посылали в командировку. Мне представилась возможность съездить в Кингисепп в компании старого маленького мастерового дяди Васи, похожего на большого ежика, и одногруппника Сказки, прозванного так за россказни, которыми он нас потчевал.

За неделю до этого Маша призналась мне в своих сомнениях, связанных с состоянием ее здоровья. По всей видимости, в животе у нее появилась еще одна жизнь, и не без моего участия. Слишком настырный спермотазавр добрался таки по маточному путепроводу до конечной цели. Явных подтверждений тому не было, но ультразвуковое исследование провести не мешало бы. Перед отъездом я договорился с мастером, он в свою очередь договорился со знакомым гинекологом. Это была женщина, которой я делал кухню. Она согласилась посмотреть Машу. В Кингисепп я уезжал в полнейшем неведении о том, папа я или нет. Командировка не могла продлиться больше трех дней, и по приезде в Питер меня должен был ждать ответ.

Ехали на старом уазике, который выжимал на трассе 70 км/ч, притулившись ближе к обочине. Трясся, сморкаясь бензином из всех щелей. Нужно было облицевать листами ДСП холл кингисеппского ПТУ, изготовить панцирь для несущих конструкций. Я не мог сосредоточиться, потому что мыслями оставался в Питере. Вот она идет с утра в женскую консультацию, ничего не съев и выпив несколько чашек воды. Вот ложится на кушетку, оголив живот, который ей намазывают прозрачными соплями, напоминающими канцелярский клей. Ручка-фаллоимитатор скользит по коже, на экране вырисовывается ответ на вопрос.

Когда холл наконец покрылся деревянной чешуей, мы взяли бутылку перцовки и раздавили ее на троих вечером в номере гостиницы (официальное название). Понятно, что это была комната в какой-то общаге. Старенький мастер дядя Вася тут же вырубился, а мы со Сказкой взяли еще бутылку. Работа сделана, съедено 6 обедов, 6 завтраков и 6 ужинов. Заработано какое-то количество денег, которые должны выдать вместе со стипендией. Сказка морщился после каждой рюмки, я пил автоматически.

Следующим утром трасса, уазик, черепашьи бега в правом ряду. Странные ощущения. Стать отцом — круто. В 18 лет. Непонятно где жить и как, но это круто. Если призвать девственность к ответу, получим ответственность. И я бы ее получил, никуда бы не делся. Детство уползает умирать как кошка в неизвестный угол. Мир меняет очертания, начинает тыкать взрослостью.

Третий курс училища. Серега намекает на то, что траву придется увезти в Москву, его там ждут потенциальные покупатели. Ведь изначально планировалось, что не будет розничной торговли — мы не в универсаме. Продать оптом — деньги пополам, калькуляция выгоды проста как стамеска. Это бы все решило. Тогда можно и отцом стать. Но оптом не получалось. А продавая траву пакетами, денег не накопишь, это я к тому моменту уже осознал. Питер приближался, неизвестность разрасталась.

Дома я бросился к телефону.

— У нас будет ребенок.

Упало сердце и давай валяться. Маша, я люблю тебя. Значит, у нас будет ребенок. Меня даже не волновало, в каком состоянии он был зачат. В стенки разума стучала совесть, орала, что есть мочи. В компании с чистой совестью чувствуешь себя умиротворенно, но скучаешь при этом. В компании с грязной совестью чувствуешь себя неуютно, проявляешь активность. Иногда совесть покидает твою кампанию, и ты остаешься один. В такие минуты человек насыщается всем доселе невостребованным дерьмом жизни. Он просто не знает, что это дерьмо. Совесть — как рецептор вкуса, не позволяет чего-то отведать. С ее отсутствием шлюзы открываются, и человек тонет.

Зима провалилась в яму питерской ночи. Мороз бегал по лицу настырной мухой, раскатывал пластины холода, щипал и кололся. Красные носы прохожих вылезали вперед из под капюшонов и шарфов, светились в темноте, будто их намазали фосфором. Зима сжимала ноги в снежные тиски, и они коченели. Десять маленьких мумий, каждая размером с палец, заживо похоронены в двух ботинках. А десять других мумий скорчились в перчатках. Провода гудят как жилы, в которых стынет электрическая кровь.

— У нас будет ребенок.

Много ли я знал о жизни? Не больше чем сейчас. Пошел к мастеру и изложил суть проблемы. Больше идти было не к кому. Не хотелось говорить родителям, хотя они все равно узнали. Мастер дал мне словесного пинка, сказал, чтоб я не занимался идиотизмом — никакого отцовства. Не время еще. Та же женщина, что делал Маше УЗИ, согласилась сделать все остальное.

— Ведь что такое аборт, Павел? — говорил мне любующийся собой католик Стогов, когда я устроил ему очную ставку с батюшкой, — это когда мы с Вами пойдем в разведку, а Вы меня предадите.

От одного конца палки до другого конца палки бежит проблема, словно серая мышь стащила мыло на кухне. У бега есть ритм, который начинаешь ощущать, когда его уже не отличить от ритма сердца. И чем старше становишься, тем острее чувствуешь конвульсии маятника, раскачивающегося между полярными точками — там, где начинается жизнь, и там, где смерть делает ей книксен. Аборт можно перевести как «выкинуть за борт». Понятно, какого корабля. Кингстоны вышли из строя, забортная вода затопила трюмы. Кто кого предал? Если только я самого себя. То, что думалось по этому поводу в семнадцать лет — мне известно. То, что думается по этому поводу в двадцать семь лет — мне известно. Эволюция данной мысли вряд ли понравилась бы католику Стогову. «Всякое убийство может быть оправдано только любовью», — говорил Камю. И точка за сим.

Из абортария она поехала ко мне домой. Лежали в кресле-раскладушке. Две гаметы, раздраконившие свою зиготу. Я пытался как-то смоделировать ситуацию, понять, что нужно делать в таких случаях. При этом ничего на ум не шло, кроме слова «секс». Желание засунуть свой детородный орган туда, где еще несколько часов назад железные культи тащили в помойку плод моих же с Машей постельных усилий — за это следовало бы провести человеческую вивисекцию, чтоб законспектировать посылы мозга и вывесить их по отдельности на доске позора с названием «Сучьи мысли Павлика». Член, в состоянии покоя мелкий, как анчоус, при приближении Маши начинал жить отдельной жизнью, конвоировал подростковую похоть, которую трудно распихать по дням недели, когда тебе семнадцать лет. Гранулированная сперма копится в мошонке, плавится, превращается в йогурт, который не каждая девичья ротовая полость в состоянии принять. Вулкан в паху, половой орган как альпеншток втыкается в горку трусов. Маша приняла и это. Стоический женский характер. Маша, профессиональная блядь, показала мне, бляде моральной, что есть любовь. Тогда я этого не осознал. Осознал позже, десять лет спустя, когда почувствовал, как в катакомбах души затихли молоточки, выстукивавшие мелодию памяти. Когда стало понятно, что из всех баб, что ползали по небосклону моей жизни, я сам вычленил для себя одну, невольно, рефлекторно, потому что она меня любила и никогда не лгала.

Проданная вовремя трава могла все изменить. Может, и не было бы аборта. Легкие наркотики в обмен на моего ребенка. Какова дилемма. Какой-нибудь Ежи Косински вставил бы данный кадр в свой роман между сценами совокупления с трансвеститом и выдавливания глаза ложкой — и он бы поблек на фоне пестрого событийного полотна. Но в моем романе этот кадр не блекнет.

Мама тактично помалкивала в тряпочку. Мама вообще не лезла в мою жизнь, за что я ей благодарен до сих пор. Нас в двухкомнатной квартире жило четыре человека — родители и я с сестрой. Когда приезжала Маша, сестра, которой было еще три года, отправлялась к родителям. Или спала на соседней кровати. Мы с Машей ютились на узкой лежанке, голова к голове.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒