Отрезок четырнадцатый

Маша вышла из больницы. Ветер покорежил языки пламени, но они возгорелись с прежней силой, следуя теории Ленина о судьбе искры. Ее неудавшаяся попытка самоубийства дала мне немало пиши для размышлений.

Сидели у нее на кухне. На полу лежали тени — черные трафареты двух человек почти в натуральную величину. Проецируемые мощным потоком света от лампы, они утолщалась. Лужа тьмы наливалась соком ночи. Обсуждали многостраничную teen-book «Идиот». Эта книга с детства вызывала у меня трепет своим названием и толщиной. В ней не было ни одной картинки, соответственно интереса для ребенка она не представляла никакого. В отличие, скажем, от трехтомника О’Генри, иллюстрированного в духе рисованного кино. Эти страничные вкрапления приковывали внимание недозревшего до литературы двуногого овоща. В школе книги, рекомендованные программой (Достоевский в особенности), вызывали у меня рвоту. Что далось к семнадцати годам, так это творения двух кумиров интеллигенции эпохи застоя, которые пролезли тонкой нитью своих романов сквозь игольное ушко советской цензуры. Не поскупились на изображение коммунистического будущего, повернув его на свой манер — манер братьев Стругацких.

Миша, напарник по игре в Трубе, помимо любви к «Гражданской обороне» отличался патологической страстью к книгам Стругацких. От него я перенял потребность в чтении чего-либо, выходящего за рамки «Пушкин-Горький». Персонаж Перец в «Улитке на склоне» засел в голове столь плотно, что впоследствии выместил мою настоящую фамилию на страницах питерской прессы. Было непонятно, что это: имя или кличка. Я и не предполагал, что в этот момент в Лос-Анджелесе напропалую концертирует перченый квартет, который состоит из музыкантов, органично сочетающих страсть к тренажерным залам и белым тонким дорожкам, правда, не беговым. С дорожек они соскочили, что не сказалось на их музыке. Спустя пару лет она просверлила в моем сознании дырочку, через которую улетучились все песни отечественных рокменов. Эпигоны русского рока не в состоянии жонглировать слабыми долями так, как это делали и делают до сих пор Китис amp; Co. Улитка сползла со склона, став литературной премией, которую оставшийся в живых брат вручает молодым дарованиям. На свет появился Павел Перец.

Маша прочитала «Идиота». Усвоение романа прошло двойную стадию восприятия — что написано Достоевским, и как это мог воспринять я. Этому сопутствовали бесконечные споры, вызванные моим неуважительным отношением к женскому полу, отсутствием у меня сострадания к униженным, оскорбленным и далее по списку.

— Будет лежать в луже пьяная женщина, ты пройдешь мимо, даже не попытаешься ей помочь, — говорила она.

— Совершенно верно, — соглашался я.

Ехали на день рождения к Вано: я, она и Толстый. Маша опять завела свою шарманку.

— Толстый, — обратился я к Толстому, — будет лежать в луже грязная, пьяная женщина. Ты пройдешь мимо?

— Не пройду, — ответил Толстый.

— Вот видишь, — запрыгала вокруг меня Маша, — твои друзья, в отличие от тебя что-то понимают.

Я с удивлением воззрился на Толстого.

— Почему не пройдешь?

— Ну попинаю немного…

Маша смолкла и продолжила свой путь так, будто впереди нее следовали восемь мужчин, несущие гробь с ее чистыми помыслами. Мороз захлопнул ее рот, повесив щеколду холода на обветренные губы.

Собственные ошибки — лекарство от дурости, чужие ошибки — дальний свет, пронзающий автостраду, по которой мчится авто жизни. Манеры у меня отсутствовали, как отсутствует боль в зубе с удаленным нервом. Выходя из автобуса первым, я бросил ей через плечо:

— Не ебнись.

С Машей случилась молчанка-истерика.

— Даже те, кто трахал меня за деньги, — говорила она, — относились ко мне так, что я чувствовала себя королевой.

На манерного парня Павлик не тянул.

Ночью все менялось. Хотя долгое время это была лишь игра.

— Что ты чувствуешь? — спрашивал я, стягивая презерватив.

Маша проводила пальцем по моей руке.

— И ничего более, — добавляла она.

Как Муха в «Голой пионерке». Все бы хорошо, если б не этот штырь внутри. Тогда я сползал с кровати, пытаясь напрячь все свое воображение, осмыслить только что услышанное. Наверное, где-то есть любовники, которые одним свои присутствием увлажняют женские трусики так, что их хоть сейчас закатывай в банку и продавай любителям подобных фетишей, как это делается в Японии. А моя семнадцатилетняя башка каталась шарниром на шее, не нагруженная знаниями о женском оргазме.

Подростковый секс в нашем случае долго был игрой в одни ворота. Она пропускала голы, как мамаша-вратарь, которая натурально бросается за мячом, и не ловит его, чтоб не расстраивать сына-голкипера. Полностью атрофированная чувствительность в постели вследствие ремесленных привычек. И вместо думающего, понимающего мужика, который смог бы вывести это тело из оцепенения, учащийся СПТУ Павлик Петров, готовый осеменять любую щель промеж девичьих ног, но не имеющий ни малейшего понятия, что же на самом деле нужно обладательнице этих самых ног.

Проститутка в постели затмит любую актрису. Она разыграет оргазм, как опытный шахматист простую партию. Мат в три хода. Стены расползутся по швам от натуг ее голосовых связок. Кожа у клиента хрустнет, как яблочная кожура от надкуса — страсть заставит щелкать зубами, разгрызая несуществующие орехи. Ногти углубятся на полсантиметра в спину партнера, — партия.

И только подмываясь в душе, она посмотрит на себя в гостиничное зеркало, и хорошо, если усмехнется. Браво, дорогуша, «Оскар» за роль второго плана. И конечно же, мастерская работа звукооператора. А замысел режиссера чего стоит?

Клиент в экстазе, он почувствовал себя жеребцом, обскакавшим табун себе подобных. Плешь, арбузное брюхо с пол-литра виски внутри, в котором плавают плитки шоколада, стейк и листья салата, арбузный хвостик под пупком.

Маша рассказывала, как она училась у своей подруги тонкостям пастельных сцен. Их имели двое мужчин на соседних кроватях, и у нее была возможность из-под тешка наблюдать за более опытной коллегой по блудному цеху. Та вела себя так, будто именно этой ночью ей довелось встретить своего суженого. Со временем Маша освоила азы притворства, что сказывалось на цене за услуги. Клиенты платили сверху, в обход сутенеров. Но со мной все было иначе. Перед тем, как она начнет раздеваться, приходилось выключать свет.

Толстый работал ночью в ларьке — продавал пиво и «сникерсы» ночным активистам потребления легкой пищи. Он жил в коммунальной квартире, состоящей из двух комнат. Ванны не было. Соседка слыла агентом милиции, жилконторы и петербургской телефонной сети. Ее ноздри-уши торчали между звуковых сигналов в телефонной трубке и во всех щелках, где могло пролезть бабье любопытство. Поскольку это был первый этаж, то занавесочка на окне, придерживаемая ее заботливой рукой, подергивалась каждый раз, как хлопала входная дверь.

Толстый отдавал мне ключи, и мы с Машей ехали на «Ломоносовскую» в дом, именуемый в народе «колбасой». Он имеет вид вытянутой, чуть загнутой кишки, если смотреть сверху. Один из соколов сталинский архитекторы хотел построить монументальное здание, которое с высоты птичьего полета читалось бы как серп и молот. Не достроил. Можно считать вышесказанное байкой, если бы не одна парадигма на проспекте Стачек за одиннадцатым номером дробь пять. Школа, возведенная в 1927 году, являет собой серпасто-молоткастый символ тоталитаризма, только оценить его могут лишь вороны, летающие поверх крон деревьев, да обладатели компьютерной программы «Топ-план Петербург», где изображен каждый дом города (вид сверху). Еще один подобный нонсенс — Центральный академический театр Российской Армии в Москве, сооруженный в виде пятиконечной звезды. А сколько их еще возводилось в эпоху первых пятилеток по всей Стране Советов, известно только усопшему Джугашвили.

Конфигурация «колбасы» в итоге получилась настолько несуразной, что являет собой шараду. Вот идешь вдоль серого фасада, будничного, как утро в похмельный понедельник. Экстерьер неприметного здания ничем тебя ни удивляет — обыкновенная каменная коробка, каких полно в спальных районах. Но вдруг ноги начинают немного косить вправо, и дом, как Колизей, закругляется. А дальше обрыв — пустота. Как гигантским тесаком рубануло. Логика требует продолжения, но его не предвидеться. Архитектура — не сериал, продолжения не будет.

Здесь, в убогой комнате с чуткой (от слова чутье) маньячкой за стенкой, мы с Машей проводили сеансы дознания друг друга. Утром следовало убираться восвояси — Толстый приезжал отсыпать то, что не удалось урвать у сна в холодном ларьке. Соседка рычала на него, что по дому шляются голые извращенцы. Ночью я нассал ей в борщ. Судя по всему, здоровья у нее после этого только прибавилось. Напоследок написал на стенке в подъезде: «Вот зевает напротив несимпатичная тетя. Хоть бы прикрыла ладонью рыло».

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒