Отрезок восемнадцатый

Серега уехал в Москву, оставив мне шесть стаканов анаши. Нужно было искать деньги и жилье. Каким-то образом я устроился работать ночным сторожем в здание, где на втором этаже размещалась мастерская по ремонту обуви и магазин, торгующий атозапчастями. Курить я перестал, начав отправлять в рот жидкости, обжигающие гортань. Такое впечатление, что всю водку, которую мне довелось выпить, я выпил там, в помещении, принадлежавшем кооператорам и мастерам сапожных дел.

Здесь были все удобства для жизни — кухня с газовой плитой и диванами, стилизованными под канапе, на которых, если постараться, можно было спать, душ, автомагнитолы, играющие музыку при наличии колонок. На двери висел плакат с изображением лысобородого гитариста Antrax, похожего на душмана. По вечерам приходили музыканты, расчехляли гитары, репетировали. Наличие очага муздеятельности было обусловлено тем, что мой напарник Коля, с которым мы работали посменно, играл на басу.

Аппаратура на день убиралась в подсобки, а вечером вытаскивалась в коридор. Здесь и образовался равнобедренный треугольник будущей группы «Улитки». Одним из катетов были братья Журавлевы с Сенниковым, другим Кирилл. Гипотенуза оставалась за мной. Но до этого еще требовалось дожить.

Коля играл песни «Кино» с загадочным ансамблем «ВВС» («Войди в себя»). Такие группы тогда плодились быстро, как йоркширские свиньи — все они канонизировали группу «Кино», и своими сборищами на «Камчатке» заставляли Цоя перевернуться в гробу. Этакие толкинисты урбанистического толка, которые проштудировали песенное наследие своего кумира, прониклись им, и возжелали продлить прекрасное мгновение на свой лад.

Цоя я любил, и до сих пор люблю, хотя циничная мысль о его своевременной кончине уже тогда присутствовала в умах наиболее трезвомыслящих граждан, достаточно было послушать последний киношный альбом. Вовремя уйти — тоже искусство. Глядя на все разрастающееся море киногрупп, я тоже начал грезить о музыкальной карьере. Не все ж «ГО» в переходе играть. Песни, которые тогда у меня рождались после посещений наркоманской музы, одними своими названиями могли бы показать возраст автора: «Я болен СПИДом», «Моя паранойя» и все в таком духе. Нашлись братья по разуму, согласившиеся их исполнить. Кирилл играл на барабанах. Бас застолбил, понятное дело, Коля. Стасик играл на гитаре. Стасик — крупный человек, добродушный гамадрил с комплекцией Довлатова. Было непонятно, как такими толстыми пальцами можно играть такие неподражаемые соло. Примочки у Стасика переключались в том случае, если топнуть по ним ногой со все дури. Поэтому перед каждым припевом Стасик начинал колошматить по полу подошвами, и делал это до тех пор, пока не включался драйв.

— Ты, Паша, столько воды не выпил, сколько я пива, — говорил он.

Еще Стасик, взрослый мальчик с размером ноги что-то типа 46, любил компьютерную игру Dendy, приставку для которой таскал с собой даже на работу.

Когда встал вопрос о названии, я открыл книжку Воннегута на случайной странице (есть такой способ гадания), отсчитал некоторое количество строк и наткнулся на удобоваримое словосочетание «Пираты Пинзенза». Единственный концерт «Пираты Пинзенса» дали в зале, принадлежавшему сталепрокатному заводу, что на Косой линии В. О. Организатором выступал товарищ Альберт.

Хроника городских событий потеряет многое, если не упомянуть в ней данного персонажа. Наткнулся я на него в «Там-Таме», где он выступал в роли капельдинера, метя запястья посетителей чернильными зайчиками или рыбками. Такие печати ставились, чтоб можно было входить и выходить из клуба. Пиджак, большие очки, кашне, взгляд, излучающий позитив. Презентабельный дядечка, который еще и несет при этом достаточно логичные речи о том, как и где можно устроить акцию. Этакий молодой партийный деятель. Он кормил меня словесными завтраками о телевидении, радио, фестивалях, помещениях для репетиционных точек. Ну как было не повестить на столь многообещающие посылы, которые на деле оказались пением Сирены.

Товарищ Альберт предложил утроить концерт, которой должен был послужить основанием нового клуба. Товарищ Альберт уже обо всем со всеми договорился, оставалось только начать действовать. Группа «Взрослые дети» готовилась отметить свой день рождения, было решено, что отметит она его в клубе Сталепрокатного завода. В качестве гостей были приглашены я с только что собранным музыкальным коллективом, White cannibal dance (братья Журавлевы с Сенниковым) и пара таких же «мегапопулярных» исполнителей. Я вырезал из детского букваря картинки, написал над каждой имена и клички участников акции и отдал листик маме, которая на работе сделала несколько ксерокопий. Получившаяся афиша гласила: «Годовщина двухлетия (вокалист „Взрослых детей“ Добровольский придумал столь потрясающую формулировку) группы „Взрослые дети“. Участвуют (дальше шел перечень групп). Вход бесплатный». Афиши были повешены в «Там-Таме», Трубе и прочих местах скопления нужной молодежи.

Мечты о клубе, который мы откроем с товарищем Альбертом целиком и полностью захватили меня. Более того, мне предстояло дебютировать с собственными песнями перед публикой.

В день концерта в зале собралось человек пятнадцать. Сначала по сцене катался некто в простыне, крича в микрофон неизвестное словарю Даля слово швайс, не исключено, что термин этот ничего не означал, равно, как и хрен, его придумавший. Перфоманс сопровождался музыкой в стиле Eisturzende Neubauten. Товарищ Альберт написал на входе, что концерт все-таки платный, но это не сыграло решающей роли. Пятнадцатилетние девочки с грязными волосами и нетрезвые музыканты — вот и весь контингент, присутствовавший на тот момент в здании.

Это было первое профессиональное выступление Павлика на сцене со своим репертуаром. Когда спустя почти десять лет мне принесли материал о группе «Взрослые дети» с просьбой опубликовать, я чуть не прослезился. Вокалист Добровольский — олицетворение портвейного говнорокера все еще жив и поет песни (судя по всему, те же).

Поскольку аншлага на мероприятии не наблюдалось, в течение последующих дней в воздухе, как топор в накуренном помещении, повис вопрос о планах на будущее. Товарищ Альберт в привычной ему манере изрыгал мириады идей, меня интересовал конкретно Сталепрокатный завод. Я наведался к заведующему клуба. Им оказался типичный работяга, которому профсоюз насильно доверил должность культмассового деятеля. Выяснилось, что завод мечтал об арендаторах, чтоб платились деньги в кассу, чтоб всем было хорошо. Когда на следующий день после концерта товарищ Альберт принес сумму, не превышающую бюджет утреннего завтрака для студента, арендодателям стало понятно, с кем они связались. Что и было мне высказано.

В дальнейшем товарищ Альберт запомнился как фронтмен ансамбля «Белладонна». На сцену выходили двадцать человек с разными инструментами, играли кто во что горазд, в то время как незабвенная личность в очках, пиджаке и обязательно в черных кожаных перчатках выдавал оперные рулады. Идея была не нова, но кому какое дело. Подобное выступление оставляло самое радужное впечатление — как будто тебе в одно ухо нежно фыркают четыре слоновьих хобота вперемежку со звуком работающего электрорубанка, а в другом звучит «Поп-механика». Какие глаза были у Радика в клубе Ten (в народе «Десятка»), когда к нему пришло двадцать музыкантов и каждый привел по гостю, не смог бы передать даже артист Денни де Вито.

Я утвердился в роли ночного сторожа. Маша приезжала по вечерам в сапожную мастерскую. Любовью мы занимались в душе и на канцелярском столе в кабинете местного начальства, откуда при этом доносился равномерный звук ударяющейся о дерево ременной пряжки, свисавшей с моих приспущенных штанов. Водку я пил самозабвенно, как настоящий поэт. Затрудняюсь сказать, была ли это водка, потому что в те времена в бутылке могла оказаться любая жидкость, по виду и по вкусу напоминающая разбавленный технический спирт. Трава закончилась, вместе с ней закончился период ее потребления. Бухал я по-черному, не задумываясь о пище в принципе. Минимум сна, минимум еды, максимум секса и алкоголя — не самый оздоровительный курс. Заедал коньяк солеными грибами, после чего наблюдал эти грибы, вывалившиеся изо рта. Они плавали в унитазе сморщенными жуками. В училище в мастерской всегда стояли несколько трехлитровых банок, и можно было послать гонца за пивом, как только мастер отчаливал по делам.

Синий образ жизни — логичное продолжение зеленого образа жизни. У всех наоборот получается, сначала пьют напропалую, затем соскакивают на наркоту. У меня все как не у людей.

С Машей стал намечаться раздрай. Она сама уже понимала, что в данной ситуации ей бы найти взрослого человека с головой на плечах, а не с дырявой кастрюлей, как в моем случае.

Тело мое, наполненное клетками, которые следует называть нервными, пыталось выдержать осаду спиртного. Словно запломбированный зуб, у которого удалили нерв — единственный важный для зуба хвост, я тупо выполнял функции подростка, пережевывал пищу жизни — бытие. Нужно было ОБЯЗАТЕЛЬНО быть крутым посредством употребления веществ, стимулирующих убиение внутренних органов. Иначе никак. «Грязный бинт и окно за окном», — пел Летов.

В один весенний день меня угостили тареном. Об этих таблетках я был наслышан, поговаривали что с их помощью в психбольницах успокаивают буйных. Тарен стоит в одном ряду с не менее популярным для меня паркопаном, или, как его чаще принято называть — циклодолом. Он является противоядием фосфорорганических соединений, из-за чего входит в комплект военной аптечки для солдат. Принесший мне его человек, обменял в воинской части блок сигарет на немереное количество этого противоядия.

Я закинулся натощак несколькими таблами (хватило бы и парочки) и совершил трип, который можно было бы прикрепить как постфактум к фильму «Страх и ненависть в Лас-Вегасе». Словно кольцевой червь, каких полно на асфальте после дождя, я углублялся в землю. Тело мое, гибкое и сильное, будто и не червь я вовсе, а змея, внедрялось в грунт буравчиком, распихивая камни, корни деревьев, дырявя неуклюжих кротов, попадающихся по пути. Наверное так ощущает себя рыба в воде, свободно, не испытывая ни малейшего дискомфорта гравитации — чешуйчатый космонавт в открытом космосе. Я стремительно приближался к цели, какой — непонятно. Глубже, глубже, в подземное царство мертвых.

Шея, как нитка, держащая воздушный шарик — голову. Она существовала отдельно от тела. Я мог завязаться морским узлом или вытянуться геометрическим вектором. Я лежал под землей, окруженный привычными для столяра предметами — досками, гвоздями, различными инструментами, канистрами с клеем и растворителем. Было понятно, что под землей ход вещей не может быть таким же, как снаружи. Должно быть характерное отличие от того, что происходит на поверхности. В задумчивости я взял с верстака здоровенный тесак и оттяпал себе член по самое его основание. Не было никакой крови — хер оказался обыкновенной сосикой, чей розовый срез красовался теперь в паху. Я пытался приставить его обратно, приклеить, но ничего не получалось.

Я лежал под землей с отрезанным членом в руке, блаженствуя, сам не зная от чего. Деревянные стенки приближались все ближе, потолок опускался, пол поднимался. Пространство сужалось, уменьшалось. Пахло свежеспиленной березой, я сам не заметил как очутился в гробу и стал задыхаться. Руки уперлись в доски, слова уперлись в горло, оставив взаперти вопль о помощи. Извиваясь, как стриптизерша на шесте, я пытался выбраться наружу, бил ногами в торец гроба, как били в кимвалы доведенные до экстаза древнегреческие трагики в финале пьесы. Я чувствовал, что кислорода остается все меньше и меньше. Маслянистые капли падали на лоб, стекали по щекам к затылку, покрывая лицо пленкой, оборачивали меня мокрым полиэтиленом. Две теннисные ракетки легких отбивали мячики спазмов. Глаза затягивало туманом, сигаретным, едким.

На утро Коля вынул меня из-под прилавка. Я блевал желчью, трясся и глотал воздух. Приходил в себя несколько суток. Ночью боялся заснуть.

По жизни я не страдаю клаустрофобией. Тот жутчайший трип трансформировался со временем в легкий страх лифтов. Я спокойно воспринимаю их туалетное пространство. Но каждый раз перед глазами проносится одна и та же картина: пол в лифте отрывается, и я лечу вниз, по тонкой кишке шахты на самое дно. Заходя в лифт, я ищу глазами какой-нибудь выступ, чтоб ухватиться, затем смеюсь сам над собой, но чувство опасности уже неискоренимо в моем сознании.

Несколько месяцев прошли как во сне. Я просыпался в мастерской, ехал в училище (с Черной речки на Дальневосточный проспект), где принимал эстафету наступающего дня. Перед отъездом во взрослую жизнь, почки мои присели отдохнуть — на дорожку. Мне стало больно нагибаться. Кто-то сажает деревья, кто-то зэков, а я в восемнадцать лет посадил почки. Ни водка, ни таблетки, ни трава меня не радовали. Маша все больше отдалялась. Жизненные ценности девальвировались. И никакого выхода. Тупик.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒