Отрезок десятый

Я встречал не так много психически уравновешенных личностей. Мне постоянно приходилось и приходится общаться с истеричками (явными и неявными). Серега был человеком с проволочными нервами, которые загибались в разные стороны, в зависимости от обстоятельств. Эластичность его характера не сразу бросалась в глаза. Поначалу казалось, что человек просто сроднился с марихуаной, которая заменила ему волю и план действий на завтра. Но, познакомившись с ним поближе, становилось понятно, что излучаемый этим типом пофигизм, есть следствие натуры, а не результат внешних воздействий.

Ему было двадцать три года (против моих семнадцати). Он был родом из Москвы, а в Питере просто колбасился, что было свойственно тогда многим москвичам. Лет в шестнадцать ему случилось откровение из неизвестных источников о прелести цветных металлов, которую они приобретают, если сдаешь их в нужные руки. Он еще застал то время, когда, всучив сторожу бутылку водки, можно было ночью подогнать к заводским воротам грузовик, и забить его кузов медными и латунными болванками.

Проблема была в том, что Серега и его коллеги по медному бизнесу, были детьми рок-н-ролла, и являли собой инверсию новых русских. То есть тоже не знали, что делать с такой кучей денег, и тратили их порой самым неожиданным образом. А так же, к великому сожалению, вполне ожидаемым. Серегин приятель, которого я однажды имел счастье лицезреть, умер от передозировки героина в своей собственной квартире, в ванной. Нашли его там только через месяц, когда труп начал разлагаться, распространяя смрад на весь подъезд.

Серега рассказывал мне, что в России девяносто процентов гашиша — трава, сваренная в ацетоне, а мацанка или пластилин — это пыльца, которую собирают проводя руками по конопляному кусту. Ладони покрываются темно-зеленым слоем, который потом скатывают в козявки, а козявки в плотные шарики, похожие на кусочки пластилина. Он снабжал меня травой, дифференцировал ее по сортам, снабжая каждый сорт подробной рекомендацией, денег за это не брал. Я накуривался в Трубе до состояния сомнамбулы и ехал домой в Веселый поселок. Электричка постоянно делала финт ушами, скакала с ветки на ветку, как белка, и ехала с Гостинки до Дыбенко, для чего совершала перегон на станции Площадь Александра Невского. Посреди этого перегона она, как правило, останавливалась, и вместе с ней останавливались мои мысли. Сидения превращались в уютные диваны, надписи на стене в доверительные посылы братьев по разуму, и вечное «Не писаться» вместо «Не прислоняться» вызывало ощущение постоянства. Вот я сижу внутри вагона, который, как таблетка, катится по пищеводу города. Метрополитен проглотил меня ртом центральной станции, а испражняться мною он будет уже на питерских задворках. В такие минуты в сознании человека наступает штиль, и можно выловить в запруде души неожиданную идею. Как, например, идею о том, что ты кого-то любишь. Вот здесь и сейчас, находясь в катакомбах сырой почвы.

Мне нравился мой стиль жизни. Заниматься спортом было не круто. Или круто для идиотов. А для таких как я писком моды было опустошить аптечные прилавки и, закинув в желудок несколько таблеток, спасающих от реальности, отправиться в «Там-Там», в единственное место, где играла близкая мне музыка, и где собирались близкие мне люди. Такие мифические термины как «кокаин» или «героин» были из области фантастики. Рэйверская культура только зарождалась, но она протекала параллельно мне. Дети с красными волосами и не менее красными глазами, занюхивали порошки, чья консистенция вызвала бы недоверие даже у таможенной овчарки, после чего отправляли сжигать килокалории на танцпол под сет ди-джея. Рэйв в тогдашнем Совке был антиподом панку, но сидел с ним в одной грядке. И ди-джей был сродни апостолу новой веры, супротив нынешней ситуации, когда рулевые дискотек клонируют друг друга каждый месяц, превратив андеграунд в шоу-бизнес.

В «Тоннеле» разливали три напитка: чай, сок и водку. Динамики были заботливо упрятаны за железные решетки, потому что у бандитов, наглотавшихся таблеток, была привычка нырять головой в омут техногенной музыки. А это имело плачевные последствия для акустических систем, изрыгающих унц-унц-унц. Бандитские головы, понятное дело, оставались невредимыми.

Мой приятель Костя рассказывал про знакомого боксера Колю, которого он встретил при входе в один из баров. Тот сидел на скамейке, на руках новые боксерские перчатки, которыми Коля периодически бил себя по голове, прислушиваясь к ощущениям, возникающим от удара.

— Коля, ты чего? — спросил у него Костя.

— Да вот, перчатки новые купил, пробую, — ответил Коля.

— Так ведь больно же! — возразил Костя.

— Ты чего? Это ж голова! — ответил Коля.

Такие Коляны стучали лбами в стены «Тоннеля», создавая дополнительный звуковой фон. Посетителей первого в России техноклуба выпасали наряды милиции. На протяжении пути от станции метро «Горьковская» до разукрашенного бомбоубежища стояло несколько кордонов, которые живо реагировали на тонких подростков в зеленых башмаках. Им предлагалось вывернуть карманы, распрощаться со спидами и экстази (если те неграмотно запрятаны), и следовать дальше — на дискотеку. В худшем случае — пройдемте в отделение. А какая дискотека без таблов?

Ди-джеев на входе встречали бычьи шеи, окантованные цепями девяносто шестой пробы, и наставительно вещали:

— Значит так, ди-джей. Ставишь четыре песни хардкора, потом одну песню Шуфутинского. Потом опять четыре песни хардкора, потом опять Шуфутинского. И так все время.

Ди-джей кивал, потому что ничего другого ему не оставалось, разве что присоединиться к рисункам на стене в виде отпечатка собственного тела, проходил к пульту, к которому бандосам доступа не было. Там он насаживал на спрессованный кусок музыки иглу, похожую на кончик скорпионьего хвоста, и она неслась по заданным беговым дорожкам, впиваясь в виниловый диск. Периметр окружности уменьшался, игла, нисходя по спирали, приближалась к центру пластинки. Быки колбасились, Шуфутинский отсутствовал, ди-джей уходил огородами, дабы оградить свой мозг от сотрясения, а нос от поломки.

В моей среде, где доминировали панк и хардкор (не синтетический, а металлический), принято было дырявить себе руки и пускать по венам такие жидкости, как «винт», «черный», «белый» и пр. Только у меня эти процедуры вызывали антиэстэтские чувства. Я не мог и мысли допустить, что стану протыкать свою синюю жилу на сгибе локтя. Поэтому выжил. Но это уже лирика. Выпад в сторону, пока основной персонаж маячит на задворках памяти.

Было время, когда при выходе из Гостинного двора бабушки торговали портвейном, пивом и сигаретами. Серега умудрялся брать у них вино в долг (представьте себе этих бабушек, которые за недодаденный рубль вас съесть готовы). Вино распивалось в какой-нибудь подворотне, раздраконивалась очередная пачка Беломора, и содержимое каждой папиросины тщательно заменялось на сушеный корм для буйного мозга.

Как-то раз я поинтересовался у Сереги, где его гитара (Fender — родная американская), стоящая ровно тысячу нерублей. Он притаскивал ее иногда в «Трубу» на наши панковские действа. Выяснилось, что гитара ушла за долги — проигрыш в преферанс. Для меня тогда проиграть тысячу долларов было равносильно потере пальцев. А его это нисколько не колыхало. С таким человеком было не страшно поехать куда угодно и за чем угодно. Астрахань замаячила в моем воображении.

Серега форсировал мои сомнения, предложив отправиться туда грядущим летом. Я дал согласие. Но нужно было предупредить родителей, для чего Павлик отправился в деревню, где они проводили свой трудовой отпуск, за благословением. Разморозив холодильник, в котором все равно редко обитало что-нибудь съестное, я покинул квартиру. Всю ночь перед этим мы с Толстым распивали водку. Толстый, включив на полную громкость Exploited, молотил сковородкой по батарее, вызывая приступы агрессии у соседей.

По дороге к родителям я заехал в деревню к Вано, благо у меня было с собой два лишних дня и десять лишних пакетов с травой. Поделив десять на два, я получил цифру пять, могущую означать что угодно. Для меня же она означала приятное времяпрепровождение на пять баллов. Вановская компания встретила меня более чем радостно. В первый же день мы пошли в баню, узкую, как чулан в «хрущевке». Вано, намылив голову, наклонился к шайке с водой, упершись при этом задом в раскаленную печку, произведя на свет звук, будто бизона трактор переехал. С утра он пас коз, я же спал до трех часов дня после бурной ночи, и его бабушка интересовалась, а не умер ли я? После чего готовила мне яишенку из десяти яиц, плюс молочко, плюс творожок, плюс жареные грибочки, плюс блины. Я невольно вспоминал Чехова, рассказ про глупого француза, но все съедал.

В город возвратился с четырьмя трехлитровыми банками маринованных грибов и родительским «добро» на поездку в Астрахань. Одна банка разбилась, и в вестибюлях подземки за мной стелился мокрый, клейкий след, будто улитка проползла, оставляя за собой элементы секреции в виде грибных шляпок. Дома я засунул в холодильник пачку пельменей, и оправился переговорить с Зайцевой на предмет Маши. Типа за советом. Никакого совета не получил, а только процеловался с нею полчаса у Казанского собора, потому что мне нравилось, как она целуется. Вернувшись домой, понял, что холодильник так и не включил. В морозилке меня ждала растаявшая пельменная масса. Штепсель вонзился двумя хоботками в розетку, о чем я пожалел на следующее утро, потому что замерзшая пельменная масса превратилась в сталагмит, который было невозможно отодрать от днища морозильной камеры. Мы с Толстым жарили на сковородке пельменный пирог, разрезая его потом, как каравай. И это последнее, что я помню из подготовительного периода перед пересечением России с севера на юг.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒