ОТ АВТОРА 17 страница

Беседовали недолго. Эристав вернулся в крепость, а Ражден доложил царю: — Мамамзе просит помилования не только для себя. Аланские и цинарские азнауры тоже должны остаться невредимыми. Кроме того, он просит, чтобы дочь его Ката и ее супруг Шавлег Тохаисдзе были объявлены владетелями замка Корсатевела. И еще — чтобы дочь Колонкелидзе была выдана замуж за младшего сына аланского царя, а Кветарский замок был передан жениху как приданое Шорены.

— Надень снова латы! — сказал царь архиепископу и вышел из палатки. Он отрядил триста воинов охранять пути, ведущие к замку Корсатевела. Направил пять каменщиков, чтобы отрезать от крепости воду.

Гиршел заявил, что первую башню он возьмет до полудня. Звиаду это не понравилось, но он смолчал. По приказу царя подняли большое знамя. Ударили в барабаны, и дружина Гиршела пошла на приступ. Владетель Квелисцихе обнажил меч, неоднократно обагренный кровью сарацин. Из крепости вышли ему навстречу азнауры. Гиршел шел впереди, и, как траву, косили врага шавшетские воины.

Ударили в набат в замке Корсатевела. Новые и новые дружины подходили на помощь к пховцам, защищавшим первую башню. Под Гиршелом снова убили коня. Оруженосец подвел ему другого. Гиршел мигом вскочил на него, гикнул воинам и ринулся на пховцев.

Тогда с кровли башни полетели камни, копья и множество стрел. Стрелы, пущенные сверху, пронизывали насквозь латных воинов и вонзались в землю.

Нападающие шли по трупам своих товарищей. Раненые катились под гору. Гнулись и ломались латы, трескались шлемы, как тыквы.

Георгий призадумался и помрачнел, он не знал, что огорчит его больше: победа Гиршела или его поражение?

Звиад докладывал Георгию:

— Владетель Квелисцихе просит подкрепления. Царь вспомнил, как хвастался Гиршел в Мцхете:

если возьму Корсатевелу, то на другой же день женюсь на дочери Колонкелидзе.

Вспомнил Георгий и другое: как на охоте с гепардами он предлагал Шорене избавить ее от Гиршела. — Я полагаю, Звиад, что напрасно Гиршел тратит столько людей при первом же приступе! — тихо сказал он спасалару.

Хотел добавить: «Не давай ему подмоги», — но сомкнул уста и, помолчав немного, сказал:

— Немедленно отзови эристава. Переждем ночь. Может быть, Ушишараисдзе добудет нам ключи от крепости.

— Я тоже так думаю, государь. Эристав Гиршел храбрый рыцарь, но всякий удар надо заранее рассчитать. Если прикажешь, я сам с рассветом поведу тысячу абхазов и самцхийские дружины и до восхода солнца сдам тебе первую башню.

Разгневался эристав Гиршел, когда ему доложили, что царь приказывает отступить. Он решил состязаться с двоюродным братом до конца. Вспомнил, как хвалился царь: «Знай, Гиршел, трудно тебе со мной состязаться».

Не захотел отступить упрямый воин — опять царь будет над ним подтрунивать: испугался, мол, Гиршел. Снова созвал он свои дружины, снова забили шавшетские ратники в барабаны, и Гиршел пошел в наступление. Дрогнули аланы и пховцы. Храбрые юноши, стройные, как сосны Кавказского хребта, пали у ворот крепости. Тохаисдзе отступил и снова запер ворота башни. Владетель Квелисцихе приказал начальнику шавшетских дружин ломать ворота. Ломами выбили железные затворы.

Разъяренный эристав первым ворвался в башню. С обнаженным мечом встретил его хевисбери Мурочи Калундаури. Храбрый старик бросился на Гиршела, но и тут не отступил эристав. Он не успел замахнуться мечом и нанес врагу удар ногою в пах.

Свалился хевисбери, но на эристава набросился сын Мурочи Калундаури, Годердзи. Мечом, подаренным ему царем Георгием, он разрубил меч эристава и, замахнувшись вторично, рассек рыцаря вместе с латами.

Снова замкнулись ворота башни. Царские войска отступили. Вечер разнял противников. Царские воины раскинули палатки вокруг крепости, развели костры, завладели всеми подступами к замку и отрезали осажденных от воды. В полночь к ногам передовых дозорных упало веретено. К нему был привязан ключ от первой башни. То же веретено с письмом послали обратно. Царь спрашивал Ушишараисдзе, какая судьба постигла владетеля Квелисцихе. Веретено вернулось.

«Гиршела рассек мечом пховец Годердзи Калундаури», — сообщил Ушишараисдзе.

Царь не спал всю ночь. Он вспомнил свою молодость, проведенную с Гиршелом, и всегдашнее соперничество с ним. Потом припомнил Пхови, своего «по0ра-тима» Годердзи Калундаури и признался себе, что рад смерти двоюродного брата.

Дозорные перекликались в темноте, кони сладко хрустели кормом. Георгий лежал ничком с закрытыми глазами в своем шатре и думал.

Когда первые петухи прокричали в замке Корсате-вела, Георгий твердо решил: если удастся спасти Шорену, он женится на ней в течение десяти дней. В лагере царских войск заиграли зорю. Начальник крепости выслал посла. На этот раз Мамамзе безоговорочно просил прощения и мира. Георгий ничего не ответил. По всем четырем башням царские войска били из камнеметов.

Тогда на кровлях главной крепости и четырех башен появились воины Мамамзе. Они держали в руках кресты и кричали:

— Да здравствует царь Георгий!

Из бойниц и с зубцов осаждающему войску показывали деревянные кресты и тоже кричали:

— Да здравствует царь Георгий!

Георгий хотел было остановить кровопролитие, но Звиад уверил его, что это военная хитрость, придуманная Тохаисдзе.

— Они хотят крестами заманить нас в крепость, а потом забросать камнями и обезглавить.

Царь приказал войскам наступать на все четыре башни. Первой башней удалось овладеть в тот же день с помощью ключа, сброшенного Ушишараисдзе. Навстречу царю вышел начальник крепости, он подал ключи от трех башен и бросился к ногам Георгия.

— А где же ключи от первой башни? — спросил царь.

— Их украли, государь!

Георгий понял, что начальник крепости как раз и был подкуплен Вамехом Ушишараисдзе.

— Отрубите голову этому изменнику и поднесите ее в подарок эриставу Мамамзе! — обратился он к Звиаду.

Мамамзе заперся в большой палате главной крепости. Ему принесли голову начальника крепости. Мамамзе был ошеломлен.

Он пригласил в палату Георгия и Звиада. Упал к ногам царя, целовал колени его, молил о прощении.

Царь спросил:

— Ты получил мой подарок, эристав? Эристав поблагодарил.

— У меня правило, эристав эриставов, не оставлять на плечах головы изменников. Ты хотел узнать силу мечей, рассекающих железо и кость? Ну что ж, испытай на себе.

— Выведите его! -приказал Звиад.

На верхушку башни водрузили седую голову эристава Мамамзе. Тохаисдзе перетянули шею петлей и концы веревки привязали к двум коням. Затем хлестнули коней и погнали их в разные стороны. В то же утро повесили четырех хевисбери: Шиолу Апханаури, Бердию Бебураули, Мартию Багатаури и Мамуку Баланчаури. Замок Корсатевела разрушили до основания. Шорена поседела в плену, но седина шла к ней. Дочь эристава привезли в Мцхету и снова вручили ее Гурандухт.

Тело Гиршела, изрубленного пховцами на куски, едва удалось собрать. Оплакали его по обычаю и похоронили в Самтавро под алтарем, в том месте, где погребали в те времена царей, католикосов и эриставов. Мелхиседек сиял от радости: Светицховели был закончен к приезду византийских гостей. После долгого путешествия и болезни он так ослаб, что монахи еле живого сняли его с мула. Но в тот же вечер он появился в ограде храма.

Он благословлял каменщиков и плотников, которые попадались ему навстречу, и очень огорчился, когда узнал, что царский зодчий тяжело ранен.

Католикос привез с собой множество пожертвований от верующих из Кларджети, Самцхе и Джавахети.

Золотом и серебром убрал и разукрасил он храм, обложил золотом икону «Светицховели», царские врата и иконостас, куда поместили также унизанную драгоценными камнями икону, присланную кесарем Василием. От своего имени он пожертвовал сорок пять икон, писанных на сурьмленном золоте, осыпанных жемчугом. С большой торжественностью привезли из Нокорна икону святого Георгия «в цепях», изумительно украшенную неизвестным мастером. Чешуя дракона и кольца салмансурского панциря были отчеканены на ней с неподражаемым мастерством. В храм было доставлено церковное убранство, множество духовных книг, летописей, подсвечников, укра шенных золотом, серебром и драгоценными камнями.

Мелхиседек пожертвовал Светицховели несколько деревень. Грамота на владение этими деревнями была подарена ему еще Багратом Куропалатом.

Он сам написал «сигели» — дарственную грамоту. Сам же составил подробную опись имущества храма, где с неслыханной жестокостью заранее проклинал всякого, кто осмелится что-либо присвоить из этих драгоценностей.

Ко дню освящения храма в Мцхету прибыл народ из всех эриставств, раскинутых от Никопсии до Дербента.

Гостей не вмещали ни храм, ни ограда, ни вся Мцхета.

Обедню служили католикос Мелхиседек и двенадцать епископов. Богослужение совершалось на грузинском и греческом языках. Георгий не любил ничего греческого и потому угрюмо слушал византийских епископов. С большим пафосом молились и пели они на этом прекрасном языке.

В конце обедни иссохший старик с волчьими глазами встал перед иконостасом. Сперва он говорил как бы нехотя, и слова тлели на его устах, как угольки, покрытые золой.

Мелхиседек перебирал тысячи раз слышанные библейские мифы, но он так увлекательно говорил о них, что старые и малые слушали его с благоговением.

Попутно он упомянул о том, что «равноапостольная царица Мариам», великая ревнительница этого храма, захворала накануне путешествия в Иерусалим.

Затем он хотел рассказать о несчастном случае с Арсакидзе, но постеснялся назвать его имя рядом с именем царицы; поэтому он снова обратился к библейским мифам, рассказал историю выхода евреев из Египта и заключил этот миф поучением о том, что каждый народ должен жить в своей стране, каждый народ должен быть свободен, как бог.

С большим тактом коснулся он взаимоотношений между Грузией и антиохийским патриархом, попрекнул сарацин за то, что они отрезали пути в Антиохию (в душе он был рад этому).

Под конец католикос счел уместным сказать несколько слов и об Арсакидзе.

— Проклятые аланы тяжело ранили строителя Светицховели — великого мастера Арсакидзе.

Католикос проклял аланов еще и за то, что они убили «знатнейшего зристава Гиршела». Как только он кончил проповедь, в храм внесли на носилках Константина Арсакидзе. Мастер обвел глазами свое творение, убранное золотом, серебром и драгоценными каменьями. Слезы подступили к его глазам, но он сдержал волнение и тихо прошептал:

— Да будет свет!

Католикос посмотрел на восковое лицо мастера, поцеловал его в лоб, потом, миновав икону богородицы — дар кесаря — и множество других икон, подошел к иконе святого Георгия «в цепях», обеими руками поднял ее и взмолился: — Исцели, святой Георгий, великого мастера Константина.

И следом за ним весь народ внутри и вне храма возопил, как один человек:

— Исцели великого мастера!

Шорена и Гурандухт стояли вместе с женами эриставов. Когда дочь Колонкелидзе увидала исхудавшее лицо Арсакидзе и когда весь собор загремел: «Исцели! » — у нее стиснуло горло. Она опустилась на колени и, спрятавшись за парчовые платья придворных дам, заплакала, вознося молитву к святому Георгию об исцелении своего друга.

Гурандухт недовольно изогнула брови, когда услышала плач Шорены. Она боялась, как бы не услышал царь, ибо Георгий уже сообщил ей тайно, что, как только царица отбудет в Иерусалим, он на другой же день женится на Шорене.

«Ради какого-то каменщика, да к тому же лаза, будущая царица не должна тревожить святого Георгия», — думала она.

LII

Большое царское знамя стояло у входа во дворец. В тот день к царю были званы на обед эриставы и их семьи, византийские патриции, митрополиты и епископы.

Католикос Мелхиседек, Звиад-спасалар, архиепископ Ражден, епископы: Руисский, Анчский, Мацквер-ский и Мтбевский — стояли на своих местах, вправо от трона царя. Слева находились византийские вельможи: катепан Никифор Касавила, патриций Христофор Дель-фос, севастос Федор Лампрос (все трое были в серебряных латах, но без мечей), аморский митрополит Ка-маха, смирнский — Иоанн, родосский епископ Епифап, трапезундский — Роман и двенадцать пустынников-грузин. По приказу царя мандатуртухуцес положил скипетр и амиреджиб поднял его.

Мандатуртухуцес стал перед престолом. Царь приказал подать обед. Мандатуртухуцес поднес хлеб. Встали католикос, спасалар, главный распорядитель двора, вельможи и гости. Царь Георгий попросил католикоса к столу. Мелхиседек благословил трапезу, помолился и первым преломил хлеб. Мандатуртухуцес и амиреджиб поставили табаки. Подали царскую посуду, золотую и серебряную, ковши Багратионов, отлитые из чистого золота. Амиреджиб поднес трапезу католикосу, его помощник-грузинским и византийским вельможам и епископам.

Главный постельничий сидел рядом с главным книжником, за ним сидели должностные лица, а в конце стола главный табунщик, главный начальник слуг и конюшен. В Стороне стоял главный кравчий — краснощекий, длинноусый, с бритым подбородком.

Когда вносили яства, он пробовал их на ладони. Когда давали вина, первым отпивал их. Катепан Никифор Касавила объездил весь мир — от Китая до Ирландии, и все же он с изумлением разглядывал золотые и серебряные подсвечники, стоявшие по углам столовой палаты, ковши Багратионов, золотые подносы, азарпеши, пиалы, посуду китайскую и иранскую. Он внимательно следил за торжественным церемониалом при дворе Георгия Абазга.

Касавила представлял себе Грузию как страну почти варварскую. Он ранее бывал послом при дворе сарацинского халифа и удивлялся, что грузины не едят руками, как мусульмане, и не шумят за трапезой, а великие и малые кушают молча и чинно.

Византийские епископы и за царским столом продолжали спор о пасхальном календаре.

В то время в Византии среди богословов шел большой спор о том, как лучше составить такой календарь, чтобы в нем совпадали по времени христианская и иудейская пасхи. Архиепископ Ражден был страстным полемистом, и теперь он жаждал вмешаться в этот спор, но он знал, что царь не любил, когда грузины спорят о делах византийских, и потому перенес свое внимание на подан-ную на стол осетрину.

Царь Георгий за его обжорство дал ему прозвище «Крокодил». И правда, он походил на крокодила: с длинным-предлинным носом, широким разрезом рта и чешуйчатой прыщавой кожей.

Более ста различных блюд, поданных к столу, насчитал любопытный катепан Касавила.

Как сам Касавила, так и остальные византийские гости с большой охотой ели сладкие блюда и не притрагивались к приправленным перцем, уксусом и чесноком колхидским яствам.

Упитанные византийские епископы вступили в состязание с грузинскими епископами и безжалостно уничтожали арагвских лососей и усачей из Куры, проклиная в душе главного повара за то, что он «испоганил» перцем и чесноком чудесную осетрину и балык.

Еще не покончив с рыбными блюдами, они уже пялили свои масленые глазки па зажаренных на вертеле поросят и жирных индеек.

Смирнский митрополит Иоанн, только что вернувшийся из Антиохии, где он с мечом в руке бился с сарацинами, с такой отвагой нападал на арагвскую лососину, что даже обжора Крокодил почувствовал себя побежденным.

Два раза застревала у митрополита в горле кость, а так как из Двух епископов, сидевших рядом с ним, ни один не знал греческого языка, то на помощь ему приходил Фарсман, который в тот день был приглашен на обед в качестве толмача; Фарсман вовремя подносил митрополиту корку хлеба, и он глотал ее, чтоб протолкнуть кость. Георгий знал и греческий и арабский языки, но во дворце всегда говорили только по-грузински.

Сам царь ел без удовольствия. Ему передалось плохое настроение Шорены. Бледная и молчаливая, сидела она между Рыбьей Коровой и Гурандухт и сияла своей неземной красотой среди упитанных жен эриставов. После обедни Шорена хотела уйти домой — у нее болела голова, она предпочитала поплакать в одиночен стве, но Гурандухт пригрозила оттаскать ее за волосы, если она не пойдет на царский званый обед.

Царя злили греческие гости и особенно любопытство Касавилы, переходящее всякие границы вежливости. О каждом куске, который Касавила клал себе в рот, он неизбежно спрашивал Фарсмана: «А как изготовляется это кушанье? »

Когда подали раков, изготовленных по-колхидски, Касавила решил, что раки-то во всяком случае не будут заправлены перцем. Он смело положил себе кусок в рот, но обжегся и тут же без стеснения выплюнул его себе на левую ладонь.

— В какой реке вы ловите этих перченых раков? — обратился он к Фарсману.

— Этих раков царь Георгий разводит в реках Колхиды, чтобы прижигать языки чрезмерно любопытным гостям, — пошутил Фарсман.

Касавила много смеялся, когда узнал, чт, о раки «не разводятся наперченными», а шпигуются своим же мясом, заправленным перцем и чесноком.

Касавила брал пищу левой рукой, так как на правой у него осталось всего только два пальца. Он даже хвастался, что позапрошлый год на обеде у самого римского папы Бенедикта VIII он также ел левой рукой. Пальцы он потерял при следующих обстоятельствах: когда кесарь Василий ослеплял болгар, побежденных при Цетиниуме, то как раз он, Касавила, руководил этой операцией. Один из болгар заявил, что, он выдаст большую тайну, если ему дадут поговорить наедине с самим Касавилой.

Когда к сенатору привели болгарина, он набросился на Касавилу, Сенатор замахнулся на него правой рукой, но рассвирепевший пленник схватил его за руку и откусил три пальца.

За это «геройство» Касавила и получил сан катепана. При этом он хвастался:

— Я победил болгар при Цетиниуме и велел ослепить пятнадцать тысяч врагов!

LIII

После окончания обеда катепан гулял с царем по дворцовому саду. Он надоедал ему бесконечными расспросами, причем Георгий вынужден был выслушивать его вопросы по два раза: по-гречески и по-грузински.

Получив уклончивые ответы о состоянии крепостей и войск, катепан стал расспрашивать о царских лошадях и соколах.

Было видно, что обо всем этом он был кем-то осведомлен заранее. Даже кличка царской собаки Куршай была ему уже известна.

Рыбья Корова с дочерью Натией — девушкой с сапфировыми глазами — тоже гонялась за Георгием. Она настигла царя и катепана у клетки с гепардами. Касавила оставил болтовню о гепардах, оглядел На-тию, затем ее мать и обратился к Фарсману:

— Кто эта красавица? Не дочь ли царя? Они как две капли воды похожи друг на друга.

Фарсман отвел его вопрос. Цокала покраснела. Георгий разозлился.

— Боюсь, как бы этот двупалый катепан не залез ко мне в карман, — сказал он по-грузински. — Византийцы— воры. Они украли религию у иудеев, язык — у древних греков, Цетиниум — у болгар, Басианский край — у Грузии, Аниси— у армян! У них все ворованное, кроме совести, которая им не нужна.

— О чем изволит говорить царь? — спросил болтливый катепан у Фарсмана.

— Царь говорит, — ответил толмач по-гречески, — что, как только вернется сын его Баграт, он передаст ему трон, а сам пожалует к кесарю, чтобы объездить святые места в Византии.

Царь сдержал улыбку. Рыбья Корова немного знала по-гречески. Она испугалась, что теперь рухнут ее планы. Скоро приедет царевич Баграт, и царь с царицей отбудут в Византию. Когда они подошли к оленьему загону, катепан опять оживился…

«Теперь он изведет меня расспросами об оленях», — подумал царь и хотел уйти, но заметил Шорену, молча стоявшую рядом с Гурандухт.

Вдова Колонкелидзе тут же оставила царя вдвоем с Шореной. Георгий чувствовал, что его любовь к Шорене росла с каждым днем. Циничный с женщинами, он почему-то боялся Шорены, волновался и заикался, беседуя с ней.

Выпитое за обедом вино придало ему смелости.

— Почему ты скучна, роза Экбатаны? — обратился он к Шорене.

Девушку не тронул комплимент царя, она безмолвно опустила голову.

Царь приписал ее молчание стыдливости.

— Может быть, ты грустишь о Небиере?

Шорена хотела ответить, что у нее много горя и помимо Небиеры, но предпочла опять смолчать.

— Если ты исполнишь мое желание, Шорена, я сегодня же прикажу главному ловчему поймать твою Небиеру! — сказал ласково царь.

— Что вам угодно от меня, государь? — почти сердито ответила Шорена и печально посмотрела на оленей.

— Хочу твоей любви! — ответил он.

— Я думаю, вам довольно и того, что вы у меня уже отняли, государь. Отца моего вы лишили света, меня — свободы. А мое сердце… Оно принадлежит другому…

Царь смутился, пожелал немедленно же узнать, кто этот «другой». Чиабера и Гиршела не было в живых, кто же еще мог соперничать с ним? К счастью для Шорены, к ней подошла Рыбья Корова и завела разговор об оленях. Царь извинился перед дамами и вернулся к Касавиле.

Катепан попросил Фарсмана показать ему замечательную царскую собаку Куршай. Куршай с пустыми, высосанными сосками беззаботно лежала. Трое ее щенков возились с тремя волчатами. Касавила поразился, увидев ласки щенков и волчат. Фарсман пояснил:

— Этих волчат я посадил к Куршай, чтобы она их выкормила.

После освящения Светицховели и объявления Арсакидзе великим строителем Фарсман еще больше возненавидел своего соперника. Подойдя к одиноко идущему царю, он с улыбкой шепнул ему:

— Эти щенки и волчата — молочные братья и сестры, государь.

Георгий понял, что Фарсман намекает на что-то более важное.

— Говори прямо, старик! Что ты хочешь сказать?

— Я решил никогда не говорить тебе правды ни прямо, ни обиняком, государь, так как во дворце еще много подсвечников.

— Клянусь памятью матери, я больше не накажу тебя за правду!

Все знали, что царь никогда не клянется напрасно памятью матери.

— Я ведь докладывал тебе, государь, что вазиры твои — трусы. Они предпочитают говорить тебе лишь приятное, а неприятное остается на долю «вора подсвечников».

Георгий схватил за локоть Фарсмана и пошел быстрее, чтобы их не нагнал Касавила.

— Напрасно ты, царь, задумал жениться на Шорене, весь двор знает, что она любовница Арсакидзе, но никто не осмеливается сказать тебе об этом.

Георгий содрогнулся. Опять этот Арсакидзе встает ему поперек дороги. Загордился мастер… После освящения храма Мелхиседек имел с ним беседу, и царю уже донесли о ее содержании. Печалился великий мастер, что царь не думает об объединении Грузии, оставляет в руках сарацин Тбилиси, больше занят охотой, чем делами царства. Арсакидзе даже сказал что-то о бедствующем народе. Лазутчик не расслышал как следует, что именно он говорил, но будто бы упоминал что-то об обязанностях царя и о том, что народ хочет жить в мире и единстве… «Он вздумал меня учить», — вскипел тогда царь. Но решил подождать — может быть, даже поговорить с мастером. И вот теперь — Шорена!

— Слушай, Фарсман, если ты дорожишь головой, то ты сам же и принесешь мне. доказательства.

— Во время землетрясения ты находился в Уплисци-хе, государь. Преследование оленя было устроено только для вида, на самом же деле Арсакидзе в тот день похитил. Шорену -хорошо, что аланы задержали их на пховской земле. Давно уже выздоровел царский зодчий. Бальзамы Турманидзе очень помогли ему. Но он все еще продолжает лежать в постели: это предлог для того, чтобы дочь Колонкелидзе приходила к нему на свидания.

Царь побледнел.

— Не думаю, чтобы этот лаз мог соперничать со мной.

— Соперничать с тобой? -улыбнулся Фарсман. — Да он соперничает не только с царями, Я заходил к нему на следующий день после землетрясения, думал, что он болен, и хотел навестить его, но он бежал тогда в Пхови, и я не застал его дома. Зато я видел у него написанную им картину: она изображает борьбу Иакова с богом. Так вот у того бога глаза Мелхиседека, а Иаков похож на самого художника. Но это еще не все, государь! Он нарисовал Шорену, дочь эристава. Она стоит в поле, покрытом маками, на плечах у нее сидят дикие голуби, у ног лежат два медведя -один медового цвета, другой каштанового. Каштановый очень напоминает покойного Гиршела, владетеля Квелисцихе, а кто другой медведь, ты, наверное, догадываешься, государь!

Георгию это показалось убедительным.

— Если этих доказательств тебе мало, то у меня есть неоспоримые сведения о том, что по субботам Шорена приходит к нему ночью, и если обыскать хорошенько дом Рати, то наблюдательный глаз может обнаружить там и другие доказательства…

Царь хотел расспросить еще о чем-то Фарсмана, но Рыбья Корова и катепан помешали им.

LIV

Кесарь Василий, почувствовав приближение смерти, отпустил в Грузию почетного заложника — сына Георгия Баграта, в сопровождении катепана Докиана и большой свиты.

Наследник византийского престола Константин, брат Василия, жил вне дворца. Кесарь Василий написал ему, приглашая его к себе, но вельможи скрыли это послание.

Кесарь несколько раз повторил приказ — Константину явиться во дворец, но ответа не получал. Тогда он велел оседлать коня и сам поехал искать наследника престола.

Вельможи знали, что Константин пировал в тот день с блудницами в Никее. Когда разгневанный Василий показался на улицах Византиона, народ укрылся в подвалах, а перепуганные вельможи послали скороходов и привезли Константина во дворец.

Василий провел пьяного брата в Хризотриклинскую золотую залу, посадил его на трон, надел на него свои красные сапоги, возложил на голову венец, а потом повалился ему в ноги — поклонился новому кесарю Константину IX.

Новый кесарь на той же неделе послал погоню за катепаном и Багратом. Скороходы нагнали их у границы Тао и передали катепану Докиану послание.

«Волей всевышнего скончался блаженный кесарь Василий, брат мой, — извещал император Константин, — и если Баграт, сын Георгия, царя Абхазии и Грузии, находится еще в пределах наших владений, верните его, и пусть он предстанет перед нами».

Т аоские, месхетские и картлинские азнауры вывели навстречу Баграту свои дружины. Византийцы прибегли к силе, но царские дружины сразились с ними, обратили в бегство катепана Докиана и его свиту, а царевича доставили в Мцхету. В Мцхете было устроено большое пиршество. Мелхиседек отслужил в Светицховели благодарственный молебен. Ликовала вся Грузия— от Кавкасиони до Ба-сиани.

Но и это радостное событие не могло развеселить царя Георгия. Он стал чаще курить опиум и почти все время проводил на охоте.

Бальзамы Турманидзе в самом деле помогли Константину Арсакидзе. Он уже ходил с палкой по комнате. Хатута принесла ему письмо от Шорены. «Если будет хорошая погода, мать в субботу утром уедет в Зедазени, и тогда вечером я зайду к тебе», — писала она. Уже давно Гурандухт собиралась в Зедазени, но прошла не одна суббота, а Шорена все не приходила. Несмотря на запрещение лекаря, Арсакидзе весь день в четверг провел, на ногах, заканчивая свою картину «Сон». К вечеру у него начался жар. Нона побежала за лекарем. Больной лежал без присмотра один, у него сохло во рту, хотелось пить.

Фарсман уже не раз подговаривал жену украсть из дворца Хурси шейдиши Шорены, но Вардисахар колебалась. Как раз в четверг у Фарсмана заболела голова. Вардисахар отправилась к Гурандухт за лекарством. Оказалось, что вдова Колонкелидзе вместе с Шореной и ее служанками ушли в церковь Самтавро. Дома оставалась одна Хатута. Вардисахар послала ее за водой, а сама отыскала шейдиши Шорены.

Наступили сумерки, когда Вардисахар вошла в дом Рати. Нона ушла из дому, и потому плошки еще не были зажжены.

Она на цыпочках прокралась к больному Константину и подложила шейдиши под его изголовье.

Арсакидзе бредил. Ему показалось, что вошла Нона.

— Когда придет лекарь? — спросил он.

— Придет, придет скоро, — пробормотала Вардисахар и, как тень, выскользнула из комнаты.

В субботу шел дождь, но Арсакидзе этого не заметил. Вечером Шорена тайно ушла от матери. Запыхавшись, вбежала она в комнату Арсакидзе, но оставалась у него недолго. Царь, оказывается, рассказал ее матери о сплетнях, Мать оттаскала Шорену за косы, бранила ее, называла «распутницей», «наложницей каменщика».

Увидев, в каком состоянии находится больной, Шорена попросила Нону послать в Пхови Бодокию, чтобы привезти оттуда мать зодчего. Может быть, ее ласки исцелят Арсакидзе.

— Я не могу долго быть с ним, — жаловалась Шорена. — Если улучу время, зайду в следующую субботу.

Она поцеловала пылающие щеки больного и ушла со слезами на глазах.

Не успела Шорена выйти из сада, как навстречу ей мелькнула чья-то тень. Кто-то следил за дочерью Колон-келидзе. Незнакомец бесшумно поднялся по лестнице и шмыгнул в дом Рати. Нона находилась в своей комнате и варила там целебные травы.

— Воды, — попросил больной у вошедшего. Незнакомец подал ему пить, осмотрел внимательно

комнату, пошарил под подушкой Арсакидзе и достал оттуда шейдиши Шорены цвета фазаньей шейки.

Лазутчик принес их царю и сообщил, что дочь Колон-келидзе встретилась ему в саду. Кроме того, он подробно рассказал о содержании обеих картин.

Царь решил покончить с Арсакидзе. В тот же вечер к нему пожаловал Мелхиседек, Когда католикос узнал, что лаз Арсакидзе нарисовал еретическую картину, он отказался защищать царского зодчего. На другой день Мелхиседек поехал провожать византийских гостей. Царь вызвал Фарсмана и вновь назначил его главным зодчим. Фарсман потребовал, чтобы Светицховели был разрушен, обещая в кратчайший срок построить новый храм. Но царь с этим не согласился. Он приказал отсечь Арсакидзе правую руку. Когда кривой тбилисский палач Сагира отсек руку у больного мастера, даже у Сатиры из единственного глаза потекли слезы.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 15 16 17 181920 Следующая ⇒