ОТ АВТОРА 11 страница

— Да, — подтвердил Арсакидзе в надежде, что старик улучшит пищу рабам.

— Видимо, чечевичная похлебка очень вкусна, не так ли? — произнес он и провел ладонью по белым усам, скрученным, как свясло для снопов. Затем, не дав гостю ответить, он встал с кресла и с язвительной улыбкой продолжал: — Знай, юноша, сытые рабы не могут создать ничего хорошего. Эти крепости, храмы и дворцы — все построены голодными.

Потом пристально посмотрел на Арсакидзе и спросил:

— Ты ведь сам лаз?

— Да, — подтвердил Арсакидзе.

— А коли лаз, то ты должен знать: если накормить досыта скаковую лошадь, она не победит в скачке, если борзую насытить перед охотой, она не нагонит зайца. На что уж волк, — но даже беременная овца убежит от него, когда он сыт. Запомни, юноша, что, если народ станет сытым, он перестанет и молиться и трудиться, и тогда у нас не будет ни замков, ни храмов, Хи-хи-хи! — захихикал старик, обнажив два хищных клыка.

Арсакидзе стоял перед ним молча. Он торопился, хотел уйти, но не смел двинуться с места. Главный поставщик ухватился рукой за его застежки.

— Ты ведь православный?

— Да, православный, — подтвердил Арсакидзе.

— Так вот что я хочу поведать тебе, юноша! Разве мною выдумано то, о чем я говорил тебе? Господь спаситель наш учил народ тому же. Помнишь, как он пятью хлебами насытил великое множество народа? Сам постился в пустыне и заставлял поститься учеников. Если ты, юноша, православный, ты должен знать и то, что всякий вожак обязан учить народ трем вещам: посту, молитве и труду. Что касается войны, то на войну рабов погонят азнауры… Иди и запомни это…

XXXII

У ворот Светицховели Арсакидзе встретил Бодокию.

— Я тебя ждал, мастер! — сказал каменотес.

— Еще что-нибудь случилось?

— Надо поднять на северную стену камень с орнаментом.

Арсакидзе ускорил шаги. Он понял, о каком камне говорил Бодокия.

На храме Светицховели и по сей день видна модель храма. И как раз под этой моделью установлена орнаментированная плита. На ней изображен крест длиной в три локтя и надпись заглавными буквами:

«Волею божьей обновлена купель сия, по воле Христа, по повелению католикоса Мелхиседека. Помилуй, господи, рабов твоих, четырех каменщиков. Аминь».

Долго капризничал по поводу этой плиты католикос. Трижды отвергал он представленные ему проекты орнаментированного креста. И наконец одобрил четвертый. Вот почему Арсакидзе хотел непременно присутствовать при установлении плиты.

Была уже пятница. А в субботу католикос собирался осмотреть строительство, поэтому мастера торопились.

Каменщики знали о капризах католикоса и не решились доверить рабам ответственную работу.

Они впятером поднялись на помост. Когда плиту подняли на веревке, первым ухватился за нее Бодокия. Развязал петлю, но один 'не одолел камня. Остальные три каменщика стояли в бездействии. Доски на помосте обмокли во время тумана, и нога скользила по ним, поэтому каменщики не могли помочь Бодокии.

Плита покрылась инеем, и рука Бодокии соскользнула с нее. Он подставил грудь. Снова вцепился Бодокия в плиту, но опять оказался не в силах ее удержать.

Тогда Арсакидзе поспешил обхватить плиту. От усилия он весь покраснел. Каменщики потянулись на помощь, но не могли удержаться на скользком помосте. Арсакидзе держал огромную тяжесть. Отпустить руку?

Но тогда плита сбросит Бодокию, да и сама разобьется. Трое каменщиков подхватили, наконец, плиту. Скобами всадили ее на место.

Арсакидзе изменился в лице. Он шатался, стоя на помосте.

Когда его спустили вниз, он свалился на землю, изогнувшись в пояснице, как лук. Царского зодчего уложили на носилки и отнесли домой.

Бедная Нона плакала.

— Не послушался меня, мой господин, говорила я — плохой сон снился мне вчера…

Мелхиседек находился в тот день в Уплисцихе. Георгий послал главного дворецкого проведать больного. Вызвали Фарсмана Перса, но тот сказался больным. Послали скорохода в Уплисцихе, но оказалось, что лекарь Турманидзе уехал накануне в Тмогви.

Две недели Арсакидзе боролся со смертью. Беспомощно металась Нона, Давала больному пить черный настой, сок ревеня и граната, делала ему салат из купены и репы.

Больной не поправлялся. Арсакидзе думал, что при дется ему расстаться с жизнью. Он горевал, что не сумеет закончить постройку Светицховели,

Жизнь его прошла в трудах. Но два-три храма, построенные им в Цхракари и Итвалиси, не могли обессмертить его имя, не были достойны народа, вскормившего и воспитавшего его.

Светицховели, воздвигнутый в сердце Грузии, на видном месте, впитавший в себя дух Грузии, был самым замечательным зданием, построенным юным зодчим. Арсакидзе понимал, что этот храм будет служить делу объединения Грузии, борьбы ее с внешними врагами.

Сколько забот и страданий отдано этому великому творению, и вот смерть преграждает путь его творцу.

Арсакидзе жалел старуху мать, так преданно охранявшую кости отца, погребенные в холодной пховской земле; хотел послать Бодокию в Кветари, но не решался оторвать от работы этого самого опытного и умного каменщика, своего помощника на строительстве храма.

И все же он, мечтал о том, чтобы мать застала его живым; быть может, ее любовь и молитвы вырвут его у Смерти.

Еще одну мечту лелеял он: еще раз, хотя бы только один раз, увидеть Шорену, услышать из ее уст свое лазское имя!

К больному подоспел Турманидзе. Лекарь вскрыл ему вену на правой руке и пустил кровь. Дал прохладительные шербеты, заставил Нону истолочь стебли сухого цикория, выварил их и поил ими юношу, обмотал его тело холодным полотенцем, пропитанным камфарой.

Через три дня Арсакидзе стало лучше. Лекарь предписал царскому зодчему раньше чем через два месяца не подыматься на помосты лесов, не ездить верхом и избегать резких движений.

Спустя неделю Арсакидзе встал с постели без посторонней помощи. Целые дни проводил он теперь на балконе дома Рати и глядел издали на свое любимое детище. Ежедневно приходил Бодокия, получал указания, советовался с больным мастером. Увидел Арсакидзе с балкона Шорену, едущую на охоту. Дочь эристава сидела на золотистом жеребце царя Георгия. Двое слуг и двое дьяконов ехали за нею верхом. Сокольничие с соколами сопровождали ее. Справа и слева ехали Георгий и Гиршел верхом на боевых конях. Двенадцать латных всадников следовали за царем и за эриставом. Следом за кавалькадой везли на арбе гепардов царя Георгия, покрытых атласным дори. Идущие за арбой слуги держали в руках концы веревок, накинутых на шеи гепардов.

Арсакидзе видел с балкона, как Шорена непринужденно беседовала с царем и эриставом. На невесте Гиршела был охотничий наряд, расшитый златотканой тесьмой и отделанный жемчужной бахромой.

Обута была она в сапожки из тарсиконской кожи. Концы шейдишей, цвета гранатового цветка, доходили до серебряных стремян.

XXXIII

Когда одиночество охватывало Арсакидзе, он брал краски и рисовал… Как-то после обеда больной прилег на тахту. Три старца поднялись по лестнице дома Рати.

Спросили главного зодчего.

Вошла Нона и сказала, что юношу спрашивают какие-то монахи.

— Попроси их войти, — сказал Арсакидзе.

Когда гости вошли в залу и сняли капюшоны, Арсакидзе узнал католикоса Мелхиседека. Константин засуетился, но Мелхиседек не дал ему встать и сам придвинул кресло к его изголовью. Сел и ласково расспросил о здоровье. На Мелхиседеке была чоха из грубой выцветшей ткани, в руках он держал монашеский посох.

Недолго просидели гости.

— Тороплюсь к вечерне, — отговорился Мелхиседек.

Встал, осенил больного крестным знамением.

— Сегодня мы будем просить господа об исцелении твоем, сын мой, ты скоро поправишься, божьей милостью, и довершишь Светицховели. На освящение храма ждем весьма почетных гостей из Византиона, — сказал он.

Арсакидзе был потрясен: какой добрый человек Мелхиседек! Ласковым в обращении и приятным собеседником показался ему на этот раз всегда ворчливый и капризный старик.

В работе Мелхиседек был невыносим: мелочный жестокий, часто вздорный. Каменщики и рабы боялись его, как божьей кары. Когда он обходил строительство, две тысячи человек замирали на месте, словно ястреб пролетал над стаей зябликов. И никто никогда не знал, в какую минуту и через какие ворота войдет он в ограду Светицховели. В своей выцветшей рясе он ничем не отличался от простого монаха. И когда до строителей доходил слух, что католикос болен, они радовались этому, как ленивые школьники — болезни своего учителя, но как раз именно в тот вечер он и появлялся на постройке.

Удивляло всех, как этот сморщенный старик с распухшими ногами мог носиться по лестницам, как белка… Вошла Нона, дала больному лекарства; принесла горячего молока и удалилась. В зале стало темно. Долго лежал Арсакидзе на спине и думал о Мелхиседеке.

Какое странное выражение лица было у католикоса во время проповеди в церкви Самтавро, когда он рассказывал пастве о единоборстве Иакова с богом!

Это место из библии всегда поражало воображение Константина. Еще в ранней юности, в Византионе, слушая эту главу библии, он удивлялся, с какой силой написаны были эти строки о борьбе человека с богом.

И вот теперь ему захотелось нарисовать Иакова, противоборствующего богу. Эта картина так живо предстала пред ним, чтр он опасался, как бы она не превратилась в видение. Он ворочался с боку на бок, не находя покоя, и, если бы не ночь, начал бы рисовать,

Встал, взял палку, спустился в сад. Вокруг все спало.

Луна чуть-чуть выглядывала из желтоватой кисеи облаков, фиолетовый диск окружал светило.

Арсакидзе стоял под липой и радовался приливу жизни. Дней через десять он сможет ходить без палки и тогда обязательно зайдет к Шорене.

Осмотрелся в дремлющем саду. Природа, казалось, пела во сне. Пели деревья, пели дремлющие цветы, травы, покрытые росой. Жужжание пчел доходило до него, как звуки сладчайших гимнов. Пели спящие на горизонте горы, и сладко рокотала Арагва. Мужественно боролся с темнотой фазан в долине Цицамури.

В воскресенье утром Арсакидзе встал на заре. Об этом дне в месяцеслове было написано:

«День удачный, начало брожения вина, посадка лозы, свадьба, охота и путешествие, все удачно…»

Арсакидзе отложил в сторону лунный календарь, взял в руки палку, но потом отбросил ее и без палки вышел на балкон.

Посмотрел на сад.

Радостно щебетал в зелени щегол. Жажда жизни и творчества проснулась в нем. Он вернулся в дом. Достал рисовальные принадлежности, растер краски. Провел несколько линий, очертил контуры верблюдов, стоящих по ту сторону потока, контуры двух жен Иакова, одиннадцати его сыновей, двух прислужниц и наметил расположение лагеря.

Ему оставалось только набросать фигуру Иакова, одиноко стоящего в пустыне по эту сторону потока, но в это время вошла Нона.

— На черной лестнице стоит какой-то старик в чалме, спрашивает главного зодчего.

Арсакидзе догадался, кто был этот старик в чалме. Юноша был весь поглощен своей работой, и ему не хотелось никого видеть. Он нахмурился от злости, но тут же сообразил, что, если он не примет гостя, тот может приписать это его гордости.

Он приказал служанке просить старца войти. В дверь вошел Фарсман Перс. Сутулый, почти безбородый старик шел своей обычной крадущейся походкой. В руке он держал длинный посох с серебряным набалдашником.

Поздоровался с хозяином, уселся в предложенное ему кресло и спросил Арсакидзе:

— Скажи мне, юноша, что это за вашим домом, не башня ли Рати?

Арсакидзе удивился вопросу. «Накурился, видно, с утра опиума», — подумал он и пристально посмотрел на гостя.

Нет, Фарсман как будто не пьян. Художник приветливо ответил старику:

— Да, сударь, башня.

— Эх, сынок, а я принял ее за пекарню. Вцепился обеими руками в набалдашник палки и, глядя в пол, произнес:

— Старость не радость, сынок! Стоит ли жить, если не можешь отличить пекарню от башни.

— С башни сорвана кровля, вот почему, мастер, вы и ошиблись.

— Эх, сынок, я больше не мастер. Теперь я ставлю клизмы из ревеня соколам царя Георгия, пою ястребов опиумом и лечу их от корчей. Когда неучи делаются мастерами, мастерам ничего не остается, как ставить соколам ревеневые клизмы…

Арсакидзе понял иносказание Фарсмана, который никогда не говорил прямо, всегда обиняком, оставляя себе лазейку для отступления. Резкими были его слова, как обоюдоострый меч.

— Почему спросил ты об этой башне, мастер?

— Когда человека настигает старость, он впадает в детство. Дети часто расспрашивают о том, о чем сами хорошо знают. Старики и дети похожи друг на друга еще и тем, что они одинаково болтливы. Но только ребенок не стесняется говорить глупости. Наверно, он думает, что когда вырастет большой, то будет говорить только как мудрец. Старик тоже иногда прикидывается глупым — он по опыту знает, что цари преследуют только мудрых и ни один царь, будучи даже сам глупым, никогда еще не вешал дураков. Ибо даже глупые цари понимали, что если перевешать дураков, то ни дани не соберешь, ни рабов не погонишь на войну. И ты слыхал, вероятно, что на чужой войне никто так храбро не дерется, как глупец. Вот и я бывал таким дураком, храбрым дураком на чужой войне… А насчет башни я сейчас припоминаю. В эту башню царь Георгий заточил Рати. Умный человек был Рати — управитель замка. Он прекрасно знал, что тот, кто верно служит царю, должен иметь наготове темницу. Ибо царская милость как ветер: дует то вверх, то вниз.

Фарсман выронил палку из рук, нагнулся поднять ее и только тогда заметил картину.

— Я, по-видимому, пришел к тебе не вовремя, юноша, ты собрался рисовать.

— Это так, пустяки! Хотел порисовать немного для себя. Давно не упражнялся в живописи.

— Кто тебя обучал живописи в Византионе?

— Живописец Аврелий Алост. — Аврелий Алост! Родосский грек? По-видимому, у тебя есть способности… Да, родосский грек! — повторил Фарсман и уставился на Арсакидзе, но при этом он так часто мигал, что даже самый проницательный человек не мог бы разгадать его мысли.

— Я тебе хочу сказать, юноша, что для настоящего художника дороже всего не то произведение, которое заказано ему католикосом Мелхиседеком или царем Георгием, а то, которое он пишет сам для себя, на досуге. Знай, что досуг и фантазия — истинные родники творчества. Лаз понял скрытый смысл его слов. На картине было проведено всего лишь несколько линий. Фарсман хотел сказать, что эти несколько линий, проведенные на досуге, лучше чем Светицховели.

Но разве можно было судить по этому эскизу о каких-либо способностях? Фарсман явно над ним издевался.

Арсакидзе обиделся, но ничего не сказал гостю. Арсакидзе, лаз, не мог оскорбить старца, ибо нигде так учтиво не относятся к старикам, как в стране лазов.

— Шестьдесят пять лет исполнилось мне, и вот на старости лет я зажил новой жизнью: позавчера женился, но в могилу иду с пустыми руками, ибо в своей жизни я делал только то, чего требовали халифы, кесари и грузинские цари.

Эти слова удивили Арсакидзе. Он не раз беседовал с Фарсманом, но никогда ни единым словом не упоминал Фарсман о собственной жизни. Только мельком слышал Арсакидзе о необычном прошлом старика. Говорили, что Теброния с родимым пятном на лице не только прислужница, но и побочная дочь его от какой-то монахини. Монахиню эту выгнали беременной из монастыря. Она пошла к своим братьям и, как только родилась у нее девочка с родимым пятном, подбросила ее ночью Фарсману. Тот ее воспитал и сделал своей служанкой.

Фарсман встал и подошел к картине. Опираясь на палку, стал ее рассматривать.

— Даже если художник заранее уверен, что его картину никто не увидит, и то он не должен унывать. Ведь у нас так повелось: азнауры нашим картинам предпочитают соколиный помет, купцы — ковры, византийские патриции — коней. Епископы говорят, что художники — еретики, что они соперничают с богом, оживляют мертвые изображения. Да и в Византионе ты не продашь своей картины: там благородные и неблагородные требуют одного, чтобы художник писал только кесаря Василия верхом на белом коне, поражающего копьем дракона. Мусульманин тоже не купит твоей картины, так как правоверный магометанин не войдет в дом, где висит картина или находится пес. У меня дома хранится пергамент, в котором сказано: «Горе тому, кто изобразит живое существо. В день судный оживут лица, изображенные художником, и сойдут с картины. Обступят они писавшего их и потребуют у него душу. И тот художник, который не сумел вложить в них свою душу, неминуемо будет гореть на вечном огне».

Поверь мне, юноша, лучшая картина — это та, которую не купят ныне ни в Уплисцихе, ни в Византионе, ни в Каире, как раз та, за которую потребуют у художника его душу…

Фарсман, не пожелав Арсакидзе доброго утра и не расспросив ни о здоровье, ни о Светицховели, собрался уходить.

— У царя Георгия заболел сокол, иду ставить клизму из ревеня! — сказал он на прощанье.

После его ухода Арсакидзе продолжал рисовать. Три недели работал Константин над этой картиной, так как лекарь еще не пускал его на строительство. Когда окончил, стал посреди комнаты, с радостью разглядывая написанное им произведение.

На заднем фоне видны в полумраке верблюды и ослы, две жены, две прислужницы и одиннадцать сыновей Иакова, а по эту сторону потока — одинокий Иаков. Иаков борется с громадной тенью великана. Косматая борода призрака сияет, как зарница, сверкающий нимб окружает голову, На великане чешуйчатая кольчуга. Огнем пышут его волчьи глаза.

XXXIV

Не выдержав срока, определенного лекарем, Арсакидзе рано утром поспешил на работу. Каменщики и рабы обрадовались ему. Бодокия встретил его первым и просил пока не подыматься на постройку. Но Арсакидзе не послушался и полез наверх по лесам. Он осматривал орнаменты карнизов, рисунки сводов, барельефы фасадов.

Едва он достиг купола храма, остановился и схватился рукой за поясницу.

— Тебе нехорошо, мастер? — спросил Бодокия, заметив, как побледнел Арсакидзе.

— Ничего, пройдет, — ответил тот, держась за сосновый столб.

В этот день он обедал с каменщиками и до вечера ходил по строительству. Ударили в било к вечерне в церкви Самтавро. Рабы ушли домой. А он все ходил вокруг храма, осматривал в сумерках любимое творение. Болела поясница, но желание увидеть Шорену было сильнее боли. Был тихий вечер, едва качались верхушки кипарисов, в зелени тополей чирикали воробьи. На улицах пустынно. Он пересек кладбище. Безжизненно шуршали стебли репейника и лебеды. Солнце прощалось с Кавказом, Дрозд стонал в зелени плюща.

Только что взлетевшие совиные птенцы направлялись к дубовой роще. Самые слабые из них садились по пути на ветви деревьев. Смешными казались юноше эти хмурые существа. Было еще светло, и они не видели Арсакидзе, сидели нахохлившись, странно щурили глаза.

Арсакидзе вышел на большую дорогу, ему встретились босоногие мальчишки. Беспечно шагали они и распевали песни, открывая рты, как поющие ангелы на фресках.

По направлению к самтаврской церкви шествовал целый легион монахов. Арсакидзе почувствовал странный запах, какой бывает обычно в темных кельях и трапезных, — смешанный запах ладана, кожи и пота. Безмолвно, безрадостно текла по дороге толпа черно-рясников, слышался только топот. Монахи, как привидения, двигались к западу, и длинные тени их тянулись следом.

Видимо, они возвращались из монастырских виноградников; в руках у них были мотыги, лопаты, топорики. За спинами висели связки срезанных лоз. На полах черных ряс навяз репей и чертополох.

Торопились озабоченные сутулые старцы, вечерний ветерок шевелил их седые бороды. Мрачно глядели они на заходящее солнце; на всех были линялые одежды, а на шеях — черные четки.

Шагали твердо чернобородые, широкоплечие мужчины. Латы, мечи и шпоры были бы им больше к лицу, чем потертые монашеские рясы. Эти крепконогие и широкогрудые богатыри больше пригодились бы при штурме крепостей. Горели румяные, щеки, пушились усы и волнистые бороды.

Были в толпе монахов и безбородые, узкоголовые, кривоногие, сморщенные мужчины с тоненькими писклявыми голосами, те, что до конца своей жизни колеблются между Гермесом и Афродитой, Женщины ненавидят таких мужчин, как чуму, потому что они не владеют мечом, не умеют наладить соху, не могут косить хлеб, поразить врага копьем. По природе своей бесплодные, безбородые, старики с юности и сюсюкающие дети в старости,

Арсакидзе с отвращением глядел на этих долговязых, вихлявых, писклявых, с впавшей грудью и широкими бедрами мужчин.

В конце этой ватаги шли послушники, еще безусые, бледные, с длинными шеями, прекрасноликие, с перетянутыми бедрами, широкогрудые и статные.

Им было бы к лицу ездить верхом на породистых, высоких конях или идти в атаку на врага с копьями в руках. Среди них были и совсем мальчики с густыми курчавыми локонами, тоненькие, как тростинки. Восковой налет был на их бледных лицах.

Арсакидзе рассматривал каждого из них. Запах воска, ладана и затхлых келий исходил от их одежды. «Нищие во Христе! » Он содрогнулся, точно раньше не видел этих монашеских легионов в Уплисцихе, Трапезунде, Византионе. Замер наконец шлепающий звук подошв, и Арсакидзе услышал топот коней. Пастухи гнали с гор табун царских коней. Босоногие слуги сидели на неоседланных кобылицах или по двое вели на привязи жеребцов, в гривах которых запутался репей. Ржали ратные кони, с пеной у рта грызли удила… Жеребята, прыгая и приплясывая, бежали за кобылицами. Буйволы, запряженные в арбы, покрытые бурками, поднимали по дороге пыль. Тоскливо сопели потомки бегемотов, словно они везли в столицу покойницу-ночь… Подойдя к дворцу Хурси, Арсакидзе обернулся: двое-трое прохожих мелькали еще на перекрестках улиц. Он дал им пройти и быстро свернул в сад. Полный тревоги, поднимался он по ступенькам лестницы. Запросто захаживал он когда-то в семью Колонкелидзе и теперь удивлялся своему волнению.

Большая зала была открыта. По углам мерцали светильники. У самого порога сидела служанка Хатута. Чулок со спицами лежал у нее на коленях. Арсакидзе поздоровался, но ответа не последовало. Он заглянул служанке в лицо — она крепко спала.

Войдя в залу, юноша кашлянул. Никто не отозвался.

Рогатые оленьи головы, трехзвенные панцири, стрелы и луки висели по стенам. Осторожно прошел он мимо закрытых сундуков. Задняя дверь была чуть приоткрыта. Он остановился у самого порога и осторожно заглянул в малую залу.

Семь хевисбери сидели вокруг стола, на котором лежали груды пховских япухов. Арсакидзе узнал всех пховцев: Мурочи Калундаури, Мамука Баланчаури, Мартия Багатаури, Зезваи Мисураули, Бердия Бебу-раули, Ушиша Гудушаури и Шиола Апханаури.

Во главе стола сидела Гурандухт.

Косматые хевисбери сидели в железных шлемах. Пламя светильников отражалось в их черных латах. Опустив головы, слушали они Шорену.

— Я женщина, но я буду мстить царю за отца. Без меня не начинайте восстания. Я приеду в Кветари в день святого Георгия из Цкароствали. Надену на себя латы и шлем отца, опояшусь его мечом, сяду на его ратного коня и поведу войско с синим знаменем вперед. И тогда мы увидим, на что способны пховские рыцари и женщины. Наше счастье, что Георгий не разрушил в Кветари главной крепости. Вы должны как можно скорее построить боевые башни. Ошибка моего отца была в том, что Он допустил в Пхови войско Звиада, пригласил царя в замок и не ослепил его до прихода Звиада Мы не должны повторять этой ошибки. Войско Звиада мы встретим в Гудамакари.

Встал старейший Мурочи Калундаури:

— В тот раз нам изменили Мамамзе и Тохаисдзе. Они должны были разбить войско Звиада в Гудамакари.

Услышанное взволновало Арсакидзе. Он понял, в какое опасное для нее и для родины дело втягивали Шорену эти фанатики. Он смело открыл дверь и вошел в залу. Хевисбери повскакали с мест. Арсакидзе почувствовал запах овчины, смешанный с запахом масла. Мурочи Калундаури ласково приветствовал Арсакидзе. Константин приложился к его правому плечу. Расспрашивали Арсакидзе о здоровье, не женился ли он, чем занимается в Мцхете. Гурандухт смутилась, но встретила гостя приветливо. По ее приказанию прислужница подала свежие япу-хи и пховские хинкали. Потом хозяйка встала и вышла в большую залу. Арсакидзе слышал, как она бранила служанку Хатуту:

— Для чего же тебя посадили у порога, если ты не сумела сообщить нам вовремя о приходе гостя? Разговор с хевисбери пробудил в Арсакидзе воспоминания о Пхови, о счастливых вечерах, проведенных в замке Колонкелидзе.

Шорена подсела к юноше.

— О твоей болезни мы узнали только вчера, Ута. Вардисахар уверяла нас, что католикос послал тебя в Кларджети. Вчера я хотела зайти к тебе, но неожиданно к нам приехали гости.

К Арсакидзе придвинулся Мартия Багатаури.

— Твою мать я видел на прошлой неделе на храмовом празднике. Она привела жертвенную убоину цвер-скому ангелу и отслужила панихиду по твоему отцу. Просила передать тебе поклон и поцелуй. День и ночь она молится за тебя ангелу очага, каротскому воину Копале и ципальскому вождю воинства. Мать умоляет тебя отпроситься у этого безбожного царя Георгия и проведать ее хотя бы ненадолго.

После ужина три служанки со светильниками проводили хевисбери спать. Мурочи Калундаури не хотел так рано уходить: все равно ломота в старых костях не даст ему уснуть. Он подсел к Гурандухт, и они стали шептаться.

Шорена болтала с Арсакидзе. То и дело повторяла его лазское имя, ласкалась к нему. Когда узнала причину болезни, стала упрекать его:

— Какой же ты мужчина, Ута, если надорвался от тяжести, которую могут поднять четверо мужчин? А я-то думала, что ты лев и что один можешь померяться силами с целым войском врагов.

Совсем близко наклоняла она свое лицо к лицу юноши. Арсакидзе волновало ее сладостное дыхание, обвевавшее его щеки.

Скоро Гурандухт и две служанки увели из малой залы хевисбери Калундаури. Шорена положила руки на плечи Арсакидзе и приникла совсем близко к его уху.

— А знаешь, Ута, Вардисахар собирается ехать в Пхови на праздник святого Георгия. Она берет с собой и нашу служанку Пиримзису. Хотят убежать ночью, — сказала Шорена и испытующе взглянула на Арсакидзе.

XXXV

Царица Мариам готовилась к отъезду в Византией. В день сошествия святого духа она поехала в Абхазию. Обручение Гиршела с Шореной состоялось за неделю до этого, но Гурандухт свадьбу почему-то откладывала, ссылаясь на то, что она ждет приданое Шорены из Кве-тари и приезда своего брата — эристава Дачи. Георгий уже видел приданое Шорены, но полагал, что это не все и что в Пхови спрятаны еще немалые бо гатства. Царь не особенно жалел о том, что свадьбу Гиршела отложили до конца осени.

Ему не хотелось, чтобы эта свадьба состоялась до отъезда царицы Мариам в Константинополь. В его сердце все еще теплилась надежда, хотя казалось, что все уже потеряно.

Осень была не за горами. А потом? Потом пропасть, о которой он даже боялся думать. Он стал тосковать, чаще курить опиум, пить больше вина, развлекаться охотой и пирами. Он начал мечтать о войне— войне с сарацинами или с греками, чтобы погибнуть обоим: ему вместе с Гиршелом. Так топит Арагва во время половодья двух буйволов, впряженных в одно ярмо.

Георгий тщательно следил за Гиршелом, особенно по вечерам. Он должен был знать, как и где проводит время его двоюродный брат. Утешало его только то, что Шорена была равнодушна к своему жениху. К Георгию она относилась более внимательно. Вот почему царь так часто назначал приемы, пиры и охоту. Да и Гурандухт не оставляла обрученных наедине, и это тоже утешало влюбленного царя.

В начале июля Гиршела вызвали в Квелисцихе по делам эриставства. Но не прошло и двух недель, как он вернулся в Мцхету.

И как раз в тот вечер, когда владетель Квелисцихе снова пожаловал к царю, Звиад-спасалар без вызова явился во дворец.

Георгий сидел один в большой палате, когда услышал тяжелые шаги Звиада. Вместе со Звиадом вошел мсахуртухуцеси, начальник дворцовых слуг. Царь предложил им сесть. Взволнованный Звиад доложил царю:

— Лазутчики сообщили неприятные новости из Пхови. Хевисбери восстанавливают боевые башни. Колонкелидзе ведет себя так, как будто он не только ослеп, но и оглох. Он поссорился с изменившим ему зриставом Мамамзе, и если даже пховцы снова восстанут, Мамамзе и Тохаисдзе не поддержат эристава. От Колонкелидзе отступились дидойцы, дзурдзуки и галгайцы. Летом они напали на него и угнали скот.

Еще одна новость. В конце осени дочь Мамамзе, Ката, выходит замуж за начальника крепости Тохаисдзе.

Георгий хорошо знал Талагву Колонкелидзе: его жена и дочь — заложницы царя, но он не отступит ни перед чем ради кровной мести.

Когда Звиад закончил доклад, царь пристально посмотрел на него и спросил:

— А дальше?

— А дальше, если на то будет твое соизволение, я полагаю, что мы должны немедленно послать в Пхови войска, захватить Колонкелидзе и отрубить ему голову, пока он не успел помириться с Мамамзе и дидойцами. Не так ли?

Царь молча поник головой.

Звиад принял это за знак согласия и продолжал еще настойчивее:

— Вожаков восстания нужно сейчас же схватить и обезглавить! Не так ли, царь-батоно? Мурочи Калундаури, Мамука Баланчаури, Мартия Багатаури, Зезваи Ми-сураули, Бердия Бебураули, Ушиша Гудушаури и Ши-ола Апханаури! …

Пока спасалар перечислял хевисбери, Георгий сидел, не поднимая головы, и молчал. Тогда Звиад понял, что молчание царя еще не означает его согласия. Георгия поразило и возмутило это известие.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒