ДАНЬ УВАЖЕНИЯ 12 страница

«Разрушенный сад» – это усадьба Сатис‑ Хаус, в саду которой сорняки заглушили некогда существовавшую там красоту. В зале – сгнившие остатки свадебного пирога, загаженного мышами и затянутого паутиной. Пипу (да и Эстелле тоже) никогда не избавиться от «налета» этого дома‑ тюрьмы. Связь с непонятным преступлением, ощущаемая юным Пипом в самые важные моменты его ухаживаний за Эстеллой, предвещает шокирующее открытие. Оказывается, Пип теснее, чем думает, связан с каторжником Абелем Мэгвичем. А когда раскрываются истинные обстоятельства, у Пипа почти пропадает желание шутить и смеяться. Даже в детстве, испытывая унижения, он не терял чувства юмора (по крайней мере, в своих воспоминаниях). Он вспоминал, как на его долю «доставались только жесткие куриные лапки и те глухие закоулки окорока, которыми свинья при жизни имела меньше всего оснований гордиться». Но стоило Пипу узнать, кто же на самом деле его благодетель, и повествование Диккенса почти утрачивает остроумие. Сюжет начинает раскручиваться все быстрее, а язык становится все проще.

Когда требовалось, Диккенс умел писать сочно и даже цветисто; в иных случаях, когда он хотел, чтобы читатель просто следовал за развитием событий, он был скуп на слова. Однако Диккенс всегда помнил о читателях. Он достаточно поздно, за несколько лет до смерти, начал выступать с публичными чтениями; тем не менее язык его произведений всегда был рассчитан на чтение вслух. Эти повторения, словно припевы в песне, эти подробные, до мелочей, описания впервые появляющегося в романе персонажа или нового места и, конечно же, обилие знаков препинания – все это сделано ради читателей. Можно сказать, что Диккенс «перехлестывает» с пунктуацией. От этого его длинные и вроде бы трудные фразы замедляют темп повествования, но становятся более удобными для чтения, словно пунктуация служит здесь сценическими ремарками (это при чтении вслух), а человек, читающий роман в выпусках, нуждается в постоянном напоминании о содержании предыдущих глав. В своих фразах Диккенс предельно четок и ясен. Он мастерски владеет знаком препинания, способным превращать короткие фразы в длинные, а длинные – делать читабельными. Этот знак – точка с запятой! Диккенс не позволяет читателю заблудиться и в то же время не хочет, чтобы читатель перескакивал через страницы. Читать Диккенса «по диагонали» вообще тяжело: вы слишком многое теряете и перестаете понимать ход событий. Диккенс специально делал каждое предложение удобочитаемым, поскольку хотел, чтобы вы прочитали каждое предложение.

Представьте, что вы пропустили эту фразу: «Замечу, кстати, что едва ли кто из ныне живущих столпов науки лучше меня знает, как болезненно действует на человеческую физиономию грубое прикосновение обручального кольца». В романе эта фраза заключена в скобки; она сказана как бы мимоходом. Пип рассказывает о том, как сестра принялась отмывать ему лицо, – ведь Пипу завтра предстояло впервые отправиться к мисс Хэвишем. Однако внимательный читатель поймет: Диккенс здесь вздыхает о тяготах собственного брака. И разве трудно представить, что тяжелые, полные унижений месяцы работы на фабрике по изготовлению сапожной ваксы найдут свое отражение в рассуждениях Пипа об отупляюще тяжелой работе в кузнице? «Дети, кто бы их ни воспитывал, ничего не ощущают так болезненно, как несправедливость». «Несправедливость» всегда оставалась для Диккенса одной из главных тем, и особую ярость в нем вызывала несправедливость к детям. Восприимчивость ребенка, соединяясь с невеселыми мыслями автора, преодолевшего пятидесятилетний рубеж и убежденного в том, что все лучшее и счастливое в его жизни уже позади, а впереди его ждет только одиночество, – этот сплав чувств владеет Пипом, который зимним вечером думает о том, что на болотах не выдержать такую ночь: «А потом я посмотрел на звезды и представил себе, как страшно, должно быть, замерзающему человеку смотреть на них и не найти в их сверкающем сонме ни сочувствия, ни поддержки».

Эти блистательные сцены, разбросанные по страницам «Больших надежд», действуют столь же завораживающе, как и характеры героев романа, и сам сюжет, заставляя склонить голову перед его простотой и величием. Диккенс был свидетелем того, как мир с пугающей быстротой двигался ко все более могущественному и менее человечному устройству; он видел, как нарастала людская алчность. «Со страстным негодованием он защищал золотую середину», – пишет Эдгар Джонсон. Диккенс верил, что для защиты человеческого достоинства необходимо сохранять и развивать в человеке личность.

К тому моменту, когда Диккенс закончил первый вариант «Больших надежд», стало сказываться неимоверное напряжение, с каким он всегда трудился. Он чувствовал себя уставшим и измотанным. Правда, ему удалось написать еще один роман – «Наш общий друг» (1864–1865). А «Тайна Эдвина Друда» осталась незавершенной… Весь последний день своей жизни Диккенс работал над этим романом. Вот последняя фраза, которую он написал: «Холодные каменные могильные плиты, положенные здесь столетья назад, стали теплыми; солнечные блики залетают в самые сумрачные мраморные уголки и трепещут там, словно крылья». [77] Затем он набросал несколько писем, в одном из которых, по свидетельству Джонсона, процитировал монаха Лоренцо, предостерегающего Ромео: «Мой сын, восторг стремительный нередко имеет и стремительный конец…»[78] Возможно, то было предчувствие. В своих романах Диккенс обожал предчувствия.

Чарльз Диккенс умер от инсульта теплым июньским вечером тысяча восемьсот семидесятого года. В момент смерти глаза его были закрыты, но на правой щеке блестела слезинка. Ему было всего пятьдесят восемь лет. Его гроб целых три дня простоял открытым в Вестминстерском аббатстве. Тысячи и тысячи людей приходили отдать последний долг тому, кто когда‑ то трудился за гроши в Хангерфорд‑ Стерз, наклеивая этикетки на коробочки с ваксой.

«Король романа» (1979)

От автора

Это предисловие к «Большим надеждам» было частично опубликовано двадцать пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года в «Нью‑ Йорк таймс бук ревью» в виде очерка, озаглавленного «В защиту сентиментальности». Очерк претерпел многочисленные исправления, прежде чем стал предисловием к изданию «Больших надежд», выпущенному издательством «Бантам классик» в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году, где были напечатаны обе концовки романа. Мое предисловие сопровождает и несколько иностранных переводов «Больших надежд», оставаясь для меня самым любимым среди моей немногочисленной публицистики.

Моя любовь к творчеству Диккенса с годами ничуть не уменьшилась. Помню, как я негодовал, впервые прочитав роман Ивлина Во «Пригоршня праха». Тони Ласт – один из героев романа – отправляется в экспедицию в леса Амазонии и едва не погибает. Его спасает полубезумный человек, живущий в индейской деревне. Этот человек неграмотен, но у него от отца, служившего здесь миссионером, осталось много книг, и он очень любит слушать чтение. Бедный Тони обречен всю оставшуюся жизнь читать этому безумцу романы Диккенса. Согласно утверждениям Во, чтение Диккенса вслух было хуже смерти. Познакомившись с творчеством Во, я подумал: гораздо худшей судьбой было бы всю оставшуюся жизнь читать вслух его романы.

Мое восхищение Диккенсом доходит до крайности. Я даже позволил себе то, чего не позволял в отношении других своих любимых писателей: один из диккенсовских романов остается непрочитанным. Я приберегаю «Нашего общего друга», как говорят, «на черный день». Это последний завершенный роман Диккенса, и у меня давно возникло ощущение, что он будет последним романом, который мне захочется прочитать. Конечно же, это безумие, но я представляю себе сцену в духе девятнадцатого века: мне сообщили, что мой конец близок; я окружаю себя родными и друзьями, и у меня остается еще время, чтобы прочитать «Нашего общего друга». В конце двадцатого века эквивалентами смертного одра стали смерть от насилия и непредвиденные катастрофы. Знакомые врачи развеяли мои иллюзии по поводу того, что мне хватит времени прочитать заветный роман. Житейская мудрость советует взяться за чтение немедленно.

И все же я не тороплюсь. Мой друг и издатель Харви Гинсберг достал для меня старинные ежемесячные выпуски первого издания «Нашего общего друга» (лондонское издательство «Чепмен и Холл», 1864–1865). Боюсь, хрупкие страницы не выдержат многочисленных перелистываний, если только не листать их с особой осторожностью, совсем не так, как я листаю страницы диккенсовских романов. Однако я предусмотрительно запасся более прочными изданиями романа; «Наш общий друг» есть у меня и в вермонтском доме, и в торонтской квартире. Осталось только приступить к чтению. Пока не знаю, каким будет этот «черный день». Возможно, не столь драматичным и не связанным со смертным одром. Просто наступит такой день, и я сниму с полки единственный не прочитанный мною роман Диккенса и вспомню, что когда‑ то романы этого человека пробудили во мне желание стать писателем.

Предисловие к «Рождественской песни»

Ношу я цепи, что сковал при жизни.

Призрак Марли

В январе тысяча девятьсот девяностого года я вместе с труппой «Большого королевского цирка» некоторое время жил в городе Джунагадх, штат Гуджарат (это в северо‑ западной части Индии). Почти во всех палатках, где жили цирковые артисты и их семьи, имелись телевизоры и видеомагнитофоны. В этом небольшой индийский город ничем не отличался от мест моего привычного обитания – дома в Вермонте и квартиры в Торонто. По воскресеньям, утром, индийское телевидение показывало сериал, снятый на основе популярного индийского эпоса «Махабхарата». Всего там было девяносто три серии, каждая продолжительностью в час. При таких темпах показа история должна была завершиться (у небесных врат) к лету. Когда показывали «Махабхарату», в стране совершалось рекордное число краж, поскольку воры знали, что подавляющее большинство индийцев сейчас замерло у экранов телевизоров, забыв обо всем.

В то воскресенье я смотрел очередную серию бессмертного эпоса в палатке господина Пратапа Сингха – инспектора манежа и дрессировщика львов «Большого королевского цирка». Все места перед телевизором были заняты. Среди тех, кто не проявлял интереса к «Махабхарате», были полдюжины слонов, две дюжины львов и тигров, десяток лошадей, орда шимпанзе и не поддающиеся пересчету попугаи и собаки. Однако все сто пятьдесят членов цирковой труппы (в том числе и дюжина лилипутов) наслаждались сериалом.

В остальные дни недели цирковые акробаты и дрессировщики диких зверей смотрели по большей части видеокассеты, сопереживая чудесам и фантастическим поворотам сюжетов индийских фильмов. Сейчас «Большой королевский цирк» редко выезжает за пределы штатов Махараштра и Гуджарат, и недостаток «живых» впечатлений компенсируется за счет телевидения и кино. Фильмы, популярные в Бомбее, пользуются таким же успехом и у артистов этого цирка.

Впрочем, мой рассказ пойдет не о «Махабхарате» и особенностях индийской жизни. В то утро, когда закончилась очередная серия, я прошел на семейную кухню господина Сингха. Его жена Суми угостила меня чаем. На кухне был включен видеомагнитофон, и вдруг я услышал до боли знакомый диалог на английском языке. Кухонный телевизор был неисправен и воспроизводил только звук, однако я безошибочно узнал персонажей. Разговаривали Джейкоб Марли – умерший деловой партнер известного скряги Эбенизера Скруджа – и сам Скрудж. Это был эпизод, где Скрудж, желая сделать призраку Марли комплимент, говорит: «Ты же всегда хорошо вел свои дела, Джейкоб». В ответ Марли восклицает: «Забота о ближнем – вот что должно было стать моим делом. Общественное благо – вот к чему я должен был стремиться. Милосердие, сострадание, щедрость – вот на что я должен был направить свою деятельность. А занятия коммерцией – это лишь капля воды в безбрежном океане предначертанных нам дел! »[79] (Эта пылкая речь сопровождалась звяканьем цепей призрака. )

Мне захотелось снова посмотреть старый фильм, и я заплатил за ремонт телевизора. Это была экранизация диккенсовской «Рождественской песни» с Алистером Симом в роли Скруджа. Рядом со мной, на коврах, которыми был застлан земляной пол палатки, сидели юные индийские акробаты. Они не умели читать и писать, однако эта рождественская история захватывала их не меньше, чем наших детей. Основная идея «Рождественской песни» – перемены, произошедшие со Скруджем за одну ночь, когда этот скряга, безразличный ко всему и всем, преображается и учится «весело праздновать Рождество». Однако для маленьких акробатов Рождество было чужеземным словом – они никогда не отмечали этот праздник. Английский они понимали плохо, говорили на нем еще хуже, и тем не менее они знали и любили диккенсовскую повесть.

Двенадцатилетняя Лакшми – акробатка, умевшая замечательно ходить по канату, увидела, что меня заинтересовал фильм. Мое восхищение старой лентой она ошибочно приняла за недоумение и решила, что я не знаю содержания и не различаю, кто тут есть кто.

– Скрудж, – сказала Лакшми, показывая на старого Эбенизера. – Призрак. – Теперь ее пальчик указывал на тень Джейкоба Марли. – Дальше интересно, – добавила она.

– Я знаю эту историю, – ответил я девочке. – Она называется «Рождественская песнь».

Мои слова не произвели на Лакшми никакого впечатления. Рождество не было ее праздником.

Позже у меня состоялся разговор с Пратапом Сингхом. Помимо львов он занимался подготовкой юных акробатов. Господин Сингх тоже не праздновал Рождество.

– Дети любят эту историю про призраков, – сказал он мне, когда речь зашла о «Рождественской песни»…

Я вспоминаю разговор с ним и думаю: Чарльз Диккенс был бы доволен.

* * *

У «Рождественской песни» есть подзаголовок «Святочный рассказ с привидениями». То есть упор сделан на то, что это история о призраках. Это же подчеркивалось Диккенсом в предисловии к изданию тысяча восемьсот сорок третьего года: «Я взял на себя смелость выпустить книжечку о призраках, чтобы над миром витал призрак идеи, которая не лишит моих читателей чувства юмора, не перессорит их между собой и не заставит питать дурные чувства к этому времени года и ко мне».

Если такое предисловие недостаточно взбудоражило кого‑ то из читателей, Диккенс для усиления эффекта озаглавливает первую строфу «Призрак Марли» и на протяжении первых четырех абзацев напоминает, что Марли мертв. «Начать с того, что Марли был мертв» – этими словами открывается первая строфа «Рождественской песни». А кончается первый абзац новым напоминанием о смерти Марли: «Итак, старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке». В конце второго абзаца – очередное напоминание: «А посему да позволено мне будет повторить еще и еще раз: старик Марли был мертв, как гвоздь в притолоке». И наконец: «Не могло быть ни малейшего сомнения, что Марли мертв. Это нужно отчетливо уяснить себе, иначе не будет ничего необычайного в той истории, которую я намерен вам рассказать». Так звучат вторая и третья фразы четвертого абзаца.

Думаю, вы уловили идею. Современный редактор‑ минималист, вне всякого сомнения, упрекнул бы автора за обилие повторов. Однако Диккенс не страдал болезненной обидчивостью, присущей минималистам; в его прозе повторы столь же обычное явление, как и точка с запятой.

Диккенсу было свойственно и столкновение крайностей. (Он писал: «Это честное, беспристрастное, благородное приведение в соответствие вещей вроде бы несопоставимых; и хотя известны заразные свойства болезней и несчастий, ничто в мире не бывает столь заразительным и неодолимым, как смех и жизнерадостность». ) Племянник Скруджа – полная противоположность старому скупцу; он искренне любит праздновать Рождество. Он говорит своему дядюшке: «Это единственные дни во всем календаре, когда люди, словно по молчаливому согласию, свободно раскрывают друг другу сердца и видят в своих ближних – даже неимущих и обездоленных – таких же людей, как они сами, бредущих одной дорогой к могиле, а не каких‑ то существ иной породы, которым подобает идти другим путем».

Однако Эбенизер Скрудж как раз и принадлежит к «существам иной породы». С самого начала повествования нас обдает безграничным цинизмом его сварливого характера. Мы поражаемся его неимоверной скаредности. Более того, полное отрицание всех человеческих проявлений делает его достойным соперником любого призрака. «Душевный холод заморозил изнутри старческие черты его лица», – пишет о Скрудже Диккенс. «Он всюду вносил с собой эту леденящую атмосферу. Присутствие Скруджа замораживало его контору в летний зной, и он не позволял ей оттаять ни на полградуса даже на веселых Святках». Самые отчаянные нищие не решались к нему подойти. «Даже собаки, поводыри слепцов» старались обойти Скруджа стороной. «А вы думаете, это огорчало Скруджа? Да нисколько. Он совершал свой жизненный путь, сторонясь всех, и те, кто его хорошо знал, считали, что отпугивать малейшее проявление симпатии ему даже как‑ то сладко». Мы с первых страниц понимаем: Эбенизер Скрудж – гнуснейший и препротивнейший тип, чего только стоит цитата: «Да будь моя воля, – негодующе продолжал Скрудж, – я бы такого олуха, который бегает и кричит: “Веселые Святки! Веселые Святки! ” – сварил бы живьем вместе с начинкой для святочного пудинга, а в могилу ему вогнал кол из остролиста».

* * *

Старый Скрудж может показаться обычной карикатурой на противника Рождества, тем не менее для Диккенса алчность Скруджа вполне реальна и потому отвратительна. Диккенс ненавидел современных ему политэкономистов, в особенности – их рациональные объяснения, оправдывающие безжалостность во имя достижения цели. Его возмущало, что богатство и индустриальная мощь объявлялись в девятнадцатом веке «естественными» целями общества. Согласно рассуждениям политэкономистов, если Боб Крэтчит – клерк у Скруджа – не в состоянии содержать свою большую семью на скудное жалованье, нужно было заводить семью поменьше. Сегодня противоречия между тиранической властью Скруджа и кротостью Боба Крэтчита отмели бы как одно из диккенсовских преувеличений, но Диккенс твердо стоял на стороне Боба. Современные критики скептически отнеслись к выбору Диккенса, «густо сдобренному сентиментальностью»; чтобы направить читательские симпатии в сторону Боба Крэтчита, писатель не только наделяет клерка большой семьей, но и делает его сына Малютку Тима калекой. Зачем? Чтобы пугать призраками скептиков, подобных Скруджу.

Скрудж – это такой столп скептицизма, что поначалу он не желает верить в существование призрака Марли. («Может быть, вы вовсе не вы, а непереваренный кусок говядины, или лишняя капля горчицы, или ломтик сыра, или непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки, почем я знаю! ») И все же со Скруджем происходит разительная перемена. Уроки Рождества сделали свое дело. «Рождественская песнь» учит нас, что человек (и даже такой жестокосердный, как Эбенизер Скрудж) способен измениться. Перемена, произошедшая со Скруджем, вдохновляет тем, что этот скряга учится любить своих ближних. Говоря современным бесцветным политкорректным языком, Скрудж учится быть более заботливым. Но со Скруджем происходит более глубокая перемена, и это типично для Диккенса. Старый скупердяй поверил в существование призраков, а значит – он чудесным образом вернулся в свое детство и вернул себе детскую способность фантазировать.

Диккенсовское прославление призраков и Рождества – лишь малая часть неистребимой веры писателя в детскую невинность и волшебство. Диккенс был убежден: его взрослое воображение и значительное благосостояние, которого он достиг, обязаны сохранившейся у него связи с детством. Диккенс был популярен среди читателей современной ему Викторианской эпохи, но его произведения интересны и нынешнему поколению юных читателей. Почему? Это объясняется его удивительной способностью реалистично рассказывать о том, что многие взрослые снисходительно называют «фантазиями».

Добавлю: диккенсовская «полнота сердца» подвигла Теккерея превозносить «Рождественскую песнь» до небес. «Кто станет слушать возражения, касающиеся такой книги, как эта? – спрашивал Теккерей. – Она приносит национальную пользу, и каждый прочитавший ее сам становится добрее». Даже непреклонный Томас Карлейль был настолько потрясен «Рождественской песнью», что его (по словам жены) «охватила судорога радушия», а это явно противоречило натуре шотландского философа. Помните, как Честертон написал о Диккенсе? «Этот человек вел за собой толпы». Диккенс заставлял читателей не порывать связей с детством; это частично объясняет, почему ему удавалось вести толпы за собой.

Что касается диккенсовских призраков – они стали эмблемой и наших сочельников. «Тебя посетят еще три Духа», – сообщает Скруджу призрак Марли. Встречу с первым из них Скрудж перенес достаточно спокойно. «Скрудж увидел перед собой очень странное существо, похожее на ребенка, но еще более на старичка, видимого в какую‑ то сверхъестественную подзорную трубу, которая отдаляла его на такое расстояние, что он уменьшился до размеров ребенка».

Вскоре призрак представляется: «Я – Святочный Дух Прошлых Лет».

«Каких прошлых? Очень давних? » – спрашивает Скрудж.

«Нет, на твоей памяти», – отвечает Дух, вызывая у Скруджа мурашки по телу.

Дух Нынешних Святок возвращает Скруджу его же слова. Следом Дух швыряет ему его черствость, заставляя Скруджа терзаться «раскаянием и печалью». Причиной этого послужил вопрос Скруджа: он спросил Духа, будет ли жить Малютка Тим. «Я вижу пустую скамеечку возле этого нищего очага, – отвечает Дух. – И костыль, оставшийся без хозяина, но хранимый с любовью». Когда Скрудж принимается возражать, Дух опять напоминает ему некогда произнесенные им слова: «Если ему суждено умереть, пускай себе умирает и тем сократит излишек населения! »

На третью ночь перед Скруджем появляется третий гость, наиболее страшный из всех – Дух Будущих Святок. «Дух приближался – безмолвно, медленно, сурово. И когда он был совсем близко, такой мрачной таинственностью повеяло от него на Скруджа, что тот упал перед ним на колени». Этот Дух не берет в плен; Дух Будущих Святок показывает Скруджу его труп. «Вот он лежит в темном пустом доме, и нет на всем свете человека – ни мужчины, ни женщины, ни ребенка – никого, кто бы мог сказать: “Этот человек был добр ко мне, и в память того, что как‑ то раз он сказал мне доброе слово, я теперь позабочусь о нем”. Только кошка скребется за дверью, заслышав, как пищат за шестком крысы, пытаясь прогрызть себе лазейку. Что влечет этих тварей в убежище смерти, почему подняли они такую возню? Скрудж боялся об этом даже подумать».

Да, это рождественская история, но прежде всего – это история‑ предостережение. Мы и есть труп, чье лицо закрыто простыней; мы не осмеливаемся откинуть простыню, боясь увидеть на убогой кровати самих себя. («О Смерть, Смерть, холодная, жестокая, неумолимая Смерть! Воздвигни здесь свой престол и окружи себя всеми ужасами, коими ты повелеваешь, ибо здесь твои владения! ») Да, это рождественская история и потому у нее счастливый конец. Но, памятуя слова призрака Марли, сказанные Скруджу, это предостерегающая история. Нам нужно срочно учиться вниманию и заботе к окружающим людям, иначе… Мы должны научиться любить друг друга, или же нас ждет смерть в полном одиночестве.

Многие из нас видели столько постановок и экранизаций «Рождественской песни», что, казалось бы, изучили ее содержание вдоль и поперек. Но когда вы в последний раз читали диккенсовские строки? Каждое Рождество обрушивает на нас новый вариант «Песни». Нам бы еще повезло, если бы единственной экранизацией, которую мы посмотрели, был фильм с замечательным Алистером Симом. А так… в один год мы морщимся от слащавого опуса в жанре вестерна, где седовласый латифундист Скрудж скучно издевается над своими коровами. На следующий – Малютка Тим ковыляет по улицам Бронкса или Бруклина, а старина Эбенизер превращается в неумолимого домовладельца, которому принадлежат местные трущобы. Через несколько лет я достаточно постарею, чтобы самому играть Скруджа в одном из бесчисленных любительских спектаклей, которые каждую зиму оживляют (а на самом деле портят) «Рождественскую песнь». Лучше оставить в стороне все эти переслащенные потуги и перечитать оригинал. А может – прочитать впервые.

Возможно, вас удивит, что настоящий, диккенсовский Скрудж ни разу не встречался и не говорил с Малюткой Тимом. Как странно! В телевизионных постановках их разговор – любимейший эпизод. Удивитесь вы и тому, что в эпилоге Диккенс, предчувствуя своих будущих клеветников и очернителей, пишет: «Кое‑ кто посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на них внимания – смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир, – всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он понимал, что те, кто смеется, – слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь бы не плакали! На сердце у него было весело и легко, и для него этого было вполне довольно».

«Больше он уже никогда не водил компанию с духами», – добавляет автор в завершающем абзаце.

По иронии судьбы, успех «Рождественской песни» пробудил в некоторых людях такую бесстыдную алчность, что она понравилась бы только прежнему Эбенизеру Скруджу. Диккенсу было не привыкать к плагиату. Он уже знал о существовании «Посмертных записок Пиквикианского клуба», «Никеласа Никльберри» и даже «Оливера Твисса». Но перелицовки «Рождественской песни» были более наглыми и оскорбительными. В еженедельнике «Париз иллюминейтед лайбрери» плагиат диккенсовской повести сопровождался беспардонным заявлением, что он якобы «повторно создан на основе оригинала Чарльза Диккенса». Диккенс попытался остановить публикацию, издатели‑ пираты выразили недоумение: когда они «повторно создавали» «Лавку древностей» и «Барнеби Раджа», он не возражал. Более того, они бахвалились тем, что «улучшили» текст «Рождественской песни». Среди их «улучшений» была и песенка Малютки Тима.

Диккенс затеял судебную тяжбу, которую проиграл. Процесс обошелся ему в семьсот фунтов, и это был горестный удар. В «Рождественской песни» он обличал алчность и призывал к искуплению вины, а в суде с писателем обращались так, будто «он не жертва, а преступник». Только читатели оставались по‑ прежнему ему верны.

Обращаясь к своим читателям, Чарльз Диккенс называл себя «их верным другом и слугой». Свое предисловие к изданию тысяча восемьсот сорок третьего года он сопроводил щедрым благопожеланием, выражая надежды, обращенные к его «книжечке о призраках» и читателям: «Пусть эта история витает над их домами, даря им радость». Через полторы сотни лет после создания «Рождественской песни» она продолжает витать над многими домами, в том числе и над палаткой индийского цирка. И везде она продолжает дарить радость.

А самый известный в литературе маленький калека продолжает вызывать сострадание в сердцах. «Раздался стук маленького проворного костыля», – писал Диккенс. Мы и сегодня отчетливо слышим, как Малютка Тим проворно стучит по полу своим маленьким костылем.

Предисловие к «Рождественской песни» (1993)

От автора

Несколько фрагментов этого «Предисловия» вошли в мое эссе «В защиту сентиментальности», опубликованное двадцать пятого ноября тысяча девятьсот семьдесят девятого года в «Нью‑ Йорк таймс бук ревью». Однако в том эссе отчетливее прослеживается начало моего предисловия к «Большим надеждам», нежели этого предисловия. Я с нескрываемым удивлением наблюдаю, как множество читателей соотносят Диккенса (и его надежды на лучшее) с Рождеством. Читая «Рождественскую песнь», мы рукоплещем диккенсовской доброте, щедрости, вере в наше чувство собственного достоинства. Но стоит пройти Рождеству, и эти же диккенсовские качества заставляют нас обвинять писателя в сентиментальности. Между тем все то, о чем Диккенс писал в «Рождественской песни», можно найти и в других его романах. Но сегодня Диккенса в мире любят именно за «Рождественскую песнь», тогда как «другие его романы» читаются не столь широко.

Мое предисловие к «Рождественской песни» (в несколько ином виде) было напечатано двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот девяносто третьего года в «Глоб энд мейл» под заголовком «Их верный друг и слуга»; в его нынешнем виде оно печаталось как предисловие к диккенсовской повести, изданной «Модерн лайбрери» в девяносто пятом году.

Более ста пятидесяти лет назад Диккенс впервые выступил с публичным чтением «Рождественской песни». Это было на третий день Рождества. Собралось две тысячи человек, слушавших писателя с большим вниманием и часто прерывавших чтение аплодисментами. Чтение продолжалось три часа. В дальнейшем Диккенс еще не раз публично читал «Рождественскую песнь», но сокращал чтение до двух часов. После успеха первого выступления, через три дня он снова читал «Рождественскую песнь». Теперь его слушали уже две с половиной тысячи человек, в основном – трудящийся люд. Диккенс обратился к ним с просьбой, чтобы они и впредь приходили на его чтения. Он всегда считал простых людей своими лучшими слушателями.

«Они ничего не упускали, все правильно понимали, внимательно следили за сюжетом, смеялись и плакали, – пишет Диккенс, – и [они] вдохновили меня до такой степени, что я чувствовал: еще немного, и мы все во плоти вознесемся на небеса». Читаешь эти слова и жалеешь, что тебя там не было.

Диккенс настаивал, чтобы стоимость экземпляра «Рождественской песни» не поднималась выше пяти шиллингов – он заботился о доступности своей повести для возможно более широкой читательской аудитории. Как видим, здесь его беспокойство оказалось напрасным.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 21 222324 25 26 Следующая ⇒