Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Глава XIV



Связных из Краснодара давно не было. Тускнели день ото дня глаза Евгения. Он перестал говорить о своей дочери. Я знал: это означает, что он все чаще думает о ней.

Тоскою веяло от Еременко. Мягкий, благожелательный ко всем, он тоже никому не навязывал своих переживаний и не говорил о своем сыне, но с фотографией его не расставался.

Кириченко, наш нелюдимый Кириченко просился в разведку в станицы:

— Хоть на чужих детишек полюбуюсь…

Все чаще пел по вечерам грустные песни Мусьяченко: «А молодость не вернется, нет, не вернется никогда…»

Да, всех не перечислить. Из каждых десяти партизан девять жили в тревоге: «Что там, в Краснодаре, с моей семьей?.. »

Я посоветовался с комиссаром и с Сафроновым, у которого тоже оставались в Краснодаре дети, и мы решили отправить туда связных.

Но без пропусков в Краснодар пройти никто не мог. Пропуска же должны были быть с печатью и подписью станичного атамана. Атаман жил на далеких Мианцеровских хуторах…

Мы долго думали, как добыть эти пропуска, прикидывали так и этак и ничего придумать не могли.

Случайно, прибежав навестить мать, Геня познакомился в ее «госпитале» с молодым пареньком, партизаном соседнего отряда: он был тяжело ранен, Елена Ивановна спасла ему жизнь, и он теперь души в ней не чаял.

Ребята разговорились. Оказалось, парень был родом из Мианцеровских хуторов, на хуторах жил его дед, старый кузнец Супрун, и парень не знал, как передать деду весточку о себе.

Геня прибежал ко мне с сияющими глазами.

— Папа, я достану пропуска, настоящие — с печатью и подписью атамана!

И Геня рассказал мне свой план…

На другой день в сумерки Геня пришел к деду Супруну. Старый кузнец встретил его сурово.

— Зачем к ночи пожаловал, казак? Сознавайся, кем подослан?

Геня передал ему привет от внука: рассказал, что тот жив, что вчера уже начал ходить и дней через десять думает сам проведать деда. [135]

Старика будто подменили: от радости он не знал, куда усадить Геню. Будучи от природы человеком замкнутым и молчаливым, здесь Супрун засыпал гостя вопросами. Ему нужно было узнать все сразу: и зачем немцы врут, будто взяли Москву, и долго ли еще будут катюги хозяиновать на Кубани, и какая сила у партизан — выдюжат ли против врага?

Они проговорили всю ночь, до вторых петухов.

Рано утром, когда первые дымки показались над трубами хат, по хутору медленно шел дед Супрун. Он заходил из хаты в хату, не минуя никого из своих старых товарищей, таких же, как он, седобородых казаков. Не спеша, обстоятельно говорил с каждым и шел дальше. Внимательно слушали старики деда: был кузнец самым почетным казаком на хуторах и уж если говорил слово, то каждый знал — слово это не зряшное.

После обеда к канцелярии атамана потянулись старики. Первым вошел к атаману кузнец.

— Месяц назад ты говорил, атаман, что немцы приказывают везти в Краснодар продукты на базар. Тогда боязно нам было, не знали, что к чему. А теперь поговорили мы меж собою и решили съездить в город кой-что продать. Так уж будь добр — выдай нам пропуска и удостоверения напиши, что мы с хуторов, чтобы все было по закону…

Атаман воспрянул духом: уж если сам дед Супрун, этот своенравный, упрямый старик, собрался ехать в Краснодар, то за ним потянется весь хутор.

Атаман начал подписывать пропуска.

На следующий день старики честь-честью выехали в Краснодар… Но у второго перекрестка они заворачивали своих коней к хате бригадира полевого стана. Хата стояла в такой гуще фруктовых деревьев, что ее и видно не было.

Там стариков ждал кузнец. Они отдавали ему атамановы пропуска и удостоверения.

— Получай, Супрун. Только на какого батька лысого понадобились тебе эти окаянные бумажки?

— Вот что, казаки. Вы знаете меня не один десяток лет и можете поверить на слово: на хорошее, святое дело пойдут эти бумажки. А на какое такое дело — разъяснить пока не могу. И не потому, что не верю вам, а потому, что сказано еще нашими дедами: «кто молчит, тот двух научит». И вы знай свое — молчите. Перебудьте здесь денька два-три — и по домам. Были, дескать, в городе, базаровали и — точка. Ну, а продукты… продукты нашим партизанам подарим. Как ваша думка на этот счет, станичники?.. [136]

Через день Геня принес мне десять пропусков. А к Мианцеровским хуторам я отправил лошадей за подарками, собранными дедом Супруном.

* * *

Перед станицей Дербенткой грядами тянутся невысокие горки. Здесь, на очищенных от кустов полянах, ровными рядами росла кукуруза. За ней тянулись густые виноградники. А за виноградниками — остатки деревянных вышек Калужских нефтяных промыслов.

Промыслы не работали. Но агентурщики Евгения донесли, что громадный бак и земляные амбары, замаскированные зеленью, полны нефтью. Евгений принялся за разработку плана диверсии: с боем прорваться к промыслам было невозможно — немцы выдвинули свои передовые караулы далеко к горам, нефтяные хранилища были огорожены проволокой, в дзотах стояли тяжелые пулеметы и легкая полевая артиллерия.

Было бы самым простым сообщить координаты амбаров и бака нашей авиации. Но на ближайшем участке фронта шли в эти дни горячие бои — через передовую линию не пробраться.

Евгений решил, что нам надо действовать самостоятельно. В тихий вечерний час, когда наши слушали радио, он подозвал к себе Марию Янукевич. Они сели вдвоем под чинарой. Но через минуту Мария вскочила как ужаленная.

Я наблюдал за ними издали. Все шло, как обычно: по своевольному характеру своему Мария сначала отвергает предложение — потому и вскочила; затем берет перевес непреклонный характер Евгения — и вот он усадил Муру на место: положил ей руку на плечо, с тихой улыбкой убеждает ее долго и спокойно; наконец наступила третья стадия — Мария приняла предложение, теперь она увлечена им, взмахивает руками, говорит быстро, смеется.

Вдвоем они подошли ко мне. Евгений сказал:

— Товарищ командир отряда, разрешите Марии Янукевич отправиться к Дербентке на выполнение задания…

Она с детства говорила по-немецки, как по-русски: окончила в Риге немецкую школу. К тому же в Дербентке у Муры нашлись «родственники». Недавно она познакомилась с Анной Васильевной, женой партизана из отряда «Игл», работавшей на промыслах. У Анны Васильевны была падчерица; последние годы она почти безвыездно жила в Краснодаре, лишь изредка, да и то на короткое время, приезжая проведать отца в Дербентку. Мура чем-то напоминала эту девушку — овалом [137] лица, голосом, фигурой, и теперь в Дербентке она легко сошла за падчерицу Анны Васильевны.

Мура устроилась переводчицей в группе женщин, работавших на очистке земляных амбаров, и быстро вошла в доверие к немцам: она была исполнительной и аккуратной, ласково улыбалась господину лейтенанту и почти каждое утро приносила на промыслы корзины сочного винограда и угощала немецких автоматчиков.

Так продолжалось несколько дней, пока Мура не выведала, что со дня на день немцы начнут вывозить нефть из амбаров.

Через агентурщиков она дала знать Евгению: пора действовать.

Литвинов и Ветлугин принялись срочно изготовлять кислотные мины. Ночь напролет сидели они вдвоем, рассчитывали, мастерили, спорили. Через день Павлик принес маленькие ящички на квартиру Анны Васильевны. А Мура уже горячо уговаривала немецкого лейтенанта, что следовало бы завтра же организовать сбор винограда: ее мачеха научит солдат приготовлять вкусное молодое вино, да и виноград начинает уже перезревать…

На следующий день к вечеру лейтенант отправил к виноградникам группу румынских солдат. Они несли большие корзины. Их сопровождали немецкие автоматчики во главе с толстым обер-ефрейтором.

Сборщики, передав оружие автоматчикам, старательно наполняли и свои желудки, и корзины. У автоматчиков тоже разыгрался аппетит. Они сложили оружие в кучу и, оставив около нее двух часовых, отправились лакомиться виноградом.

К часовым подползли двое наших партизан. Рывком они подскочили к часовым и всадили им под ложечку ножи. Часовые беззвучно упали на землю.

А в это время группа наших под командою Ломакина незаметно окружала румын и немцев. Раздался треск цикады, и на безоружных солдат из-за виноградных лоз уставились вдруг дула винтовок.

— Halt! Hä nde hoch! [«Стой! Руки вверх! » — нем. ]

Румыны подчинились мгновенно. У обер-ефрейтора так и осталась поднятой в руке тяжелая виноградная гроздь.

Ломакин увел румын и немцев в горы. А Мура была уже на промыслах. Она только что принесла от Анны Васильевны две большие корзины с виноградом и удивленно допытывалась [138] у лейтенанта, куда делись сборщики винограда: уже темнеет, а их все еще нет…

Лейтенант и сам не на шутку встревожился и послал на виноградники новую группу автоматчиков. Как только они ушли, на промыслах стало почти безлюдно.

Мура тотчас отправилась потчевать караул у вышек. Она была здесь уже своим человеком. К тому же на этот раз и виноград у нее был поистине отменным. Мура весело болтала с часовыми.

Особенную приветливость проявила она к часовым, что стояли у бака и нефтяных амбаров.

Пока немцы лакомились виноградом, Мария вынула со дна корзины маленькие ящички и незаметно сунула их в отверстия земляных амбаров. У нефтяного бака, под лопухами, она оставила большой сверток.

Спустилась ночь. Когда на небе зажглись первые звезды, Мура с Анной Васильевной ушли с промыслов.

Вскоре им пришлось бежать во всю прыть: сзади уже грохотали взрывы. Громадный огненный столб вздымался к небу…

Три дня горели нефтяные промыслы, подожженные Марией, и над Дербенткой стояло огненное зарево…

* * *

Агентурная разведка донесла, что немцы сооружают дзоты по хребту горы Пшеда. Как расположены они, много ли их и какова их мощность, никто толком не знал.

Необходимо было разведать эти дзоты, нанести их на карту и сделать соответствующие выводы.

В нашем отряде почти все были заняты на операциях. На разведку отправилось человек двенадцать из соседнего, Павловского отряда. Повел их Евгений. Но где Евгений, там и Геня. В числе павловских партизан был молодой паренек Виталий, ровесник моего Гени и его большой приятель.

Мы долго обсуждали маршрут.

Первый вариант: свободный от немцев далекий обходный путь по горным кручам. Но Иван Тихонович, павловский партизан, местный старожил и страстный охотник на кабанов, предупреждал нас, что путь этот невероятно тяжел: крутые, почти отвесные подъемы, ущелья, пропасти. Это даже не дорога, а козьи тропы; по ним с трудом пройдет самый опытный охотник.

Второй вариант был несравнимо легче, но опаснее: пробираться буквально под самым носом у немцев. [139]

Мы остановились на втором. И разведчики ушли. На этот раз я отпустил Геню с тревогой: задание было не для пылких юношей.

Прошел день и второй — о моих разведчиках ни слуху ни духу… Тревогу свою я держал про себя. Нарочно не ходил на Планческую, чтобы Елена Ивановна не знала, куда ушли ребята.

На третий день за мною по пятам стал ходить Мусьяченко. Я видел: он болел душою за меня. Но мы уважали друг друга, и пустых слов утешения Мусьяченко не говорил.

Разведчики вернулись на шестой день.

Вероятно, я первым заметил вдали фигуры своих сыновей и третью — Виталия. Впрочем, его и Геню издали было не различить: сходство у них было разительное.

Разведчиков трудно было узнать: обросшие, исцарапанные, в рваной одежде, с провалившимися, воспаленными глазами.

И только вечером, когда они немного отдохнули, Евгений сел рядом со мной и рассказал.

…Ночью группа павловцев подошла к хуторам и притаилась в кустах.

Было темным-темно. Небо закрыли облака. Но с вечера лягушки устроили такой концерт, что сомнений не было: день будет погожий. А это означало, что надо спешить — луна могла сорвать операцию.

Вперед ползли двое: Иван Тихонович и Геня. Они крались вдоль плетней, пробирались огородами, огибая немецкие караулы.

Неожиданно растявкалась собака, и тут же, совсем рядом, послышались шаги. Прошел патруль — крайний фашист чуть не наступил на Геню. И снова все затихло.

Разведчики ползли дальше. Они попали на скошенный луг и обрадовались: где-то близко должен быть стог.

Первым на него наткнулся Иван Тихонович и криком цикады позвал к себе Геню.

Они разломали несколько патронов, сделали пороховую дорожку, подожгли ее и отскочили в кусты.

Стог вспыхнул. На хуторе поднялась тревога — немцы тащили воду, жерди, вилы и рыскали по кустам, ища поджигателей. Напрасно: те уже обходили хутор с противоположной стороны. Группа шла спокойно: внимание немцев было отвлечено горящим стогом сена.

К утру группа подошла к хребту Пшеда и снова залегла в [140] кустах. И здесь, в этом густом кустарнике, произошла неожиданная встреча: наш дозор обнаружил группу партизан еще одного соседнего отряда: они пришли сюда, чтобы ночью захватить «языка».

Решено было действовать вместе.

В полдень Евгений с Иваном Тихоновичем выползли на опушку: где-то здесь должны были находиться таинственные дзоты…

Лягушки не обманули: стоял жаркий солнечный день. Впереди в мареве расстилалась степь. В бинокль были видны белые хаты хуторов, тополя. Чуть в стороне стояла гряда невысоких зеленых холмов. Но никаких признаков дзотов не было. Бинокль переходил из рук в руки.

— Зря прогулялись, Иван Тихонович! — сказал Евгений. — Ровнехонько ничего…

— А мне что-то эти холмики не нравятся… — отвечал тот. — С чего они такие зеленые, как на троицу?..

Евгений еще раз осмотрел холмы. Ничего подозрительного: кусты орешника, высокая трава, полевые цветы. Правда, кусты растут густо. Но почему, собственно, они должны расти редко?

— Не бывает так на самом деле, Евгений Петрович. Не бывает. Гляньте на тот куст, что стоит слева, — он пожелтел раньше срока.

Куст действительно высох. Но разве это что-нибудь доказывало?

— Мало ли почему он мог пожелтеть, Иван Тихонович…

— И я про то же говорю: мало ли почему желтеют кусты. Взять хотя бы такой случай: пересадили его неудачно, вот он и пожелтел.

Целый час разведчики не спускали глаз с холмов. Но холмы были безлюдны — ни дымка, ни человека.

— А все-таки, Евгений Петрович, хочется мне своими руками пощупать тот желтый куст.

Евгений не спорил: порешили ночью разведать холмы.

План операции был простым.

Холмы лежали подковой, обращенной своим створом к горам. Евгений возьмет с собой Геню и группу ребят из Павловского отряда, тоже десятиклассников. Они должны были вползти внутрь подковы и бросить гранату. Если холмы оживут и дзоты окажутся недостаточно сильными, уничтожить их собственными силами. Если же штука серьезная, не ввязываясь в драку, отойти и сообщить куда следует. [141]

Иван Тихонович со своей группой должен прикрывать отход. Отряд наших соседей обогнет на всякий случай холмы: если понадобится, он ударит с тыла.

Все это надо было проделать до восхода луны.

Вечером первыми ушли в обход холмов наши соседи. Минут через сорок тронулся Евгений.

Ночь стояла темная, но контуры холмов все же были видны. Евгений со своими ребятами пробрался внутрь подковы.

Было тихо, безветренно. «Нет, — думал Евгений, — Иван Тихонович ошибся — холмы явно пусты…»

И вдруг совсем рядом раздался громкий испуганный окрик:

— Halt! [«Стой! » — нем. ]

Грохнул выстрел. За ним — второй, третий. Справа затрещал пулемет. Ему вторили слева еще два. В довершение всего взвилась в небо ракета — стало светло, как днем.

Евгений с ребятишками прижались к земле: хорошо еще, что трава здесь стояла некошеная.

Пулеметы продолжали бить. И одна за другой в небо взвивались ракеты.

Нечего было и думать штурмовать дзоты — как бы ноги унести!.. Но и уйти нелегко: пули не давали даже головы поднять. Особенно безумствовали пулеметы, что стояли в дзотах по краям подковы: они закрывали выход из западни.

Геня подполз к правому пулемету, пользуясь короткими мгновениями кромешной тьмы между вспышками ракет, и швырнул гранату.

Пулемет замолк. Почти одновременно грохнул взрыв слева: это Иван Тихонович пытался пробить дорогу Евгению.

В ответ на взрывы тотчас же ожили новые огневые точки немцев. Теперь уже строчил добрый десяток пулеметов и даже ударили сорокасемимиллиметровые пушки.

Евгений с ребятами оказались в огненном мешке. Сейчас поднимется луна, и немцы перебьют их… Хорошо еще, что соседи, обошедшие подкову, не ввязываются в бой: хоть они уйдут незаметно.

Пулеметы неистовствовали. Рядом с Евгением громко вскрикнул Сидоренко — голубоглазый веселый мальчонка, — вскрикнул и затих…

А ракеты все рвались и рвались в темном небе и ослепительным светом заливали проклятые эти холмы.

Жить осталось недолго. Геня подполз к Евгению, ощупью [142] разыскал его руку, пожал крепко и так остался лежать рядом с братом.

И вдруг — как? почему? — и поныне осталось неизвестным — стрельба стала затихать. Последний раз взвилась ракета в небо. Последний раз тявкнул дежурный пулемет. И все…

Медлить нельзя было ни секунды. Пусть эта тишина — ловушка, но надо было попытаться вырваться из мешка.

Евгений с ребятами ползли обратно. Как трудно было тащить труп Сидоренко! Но таков закон в отряде: не оставлять врагу даже трупа товарища.

Евгений каждую минуту ждал какого-нибудь сюрприза. Но дзоты молчали.

И, наконец, створ проклятой подковы остался позади.

Надо было спешно уходить. Возвращаться старой дорогой — нечего и думать. Оставался путь только через горы.

Финскими ножами разведчики вырыли могилу для Сидоренко и молча закопали товарища.

Поднималась луна. Нужно было торопиться. Группа цепочкой ушла в горы.

Иван Тихонович мрачно молчал: он-то знал, каким тяжелым будет их путь по козьим тропам…

Описывать этот путь Евгений не брался. Он только сказал, что они устали, что им казалось, нет большего счастья, как лечь навзничь и лежать недвижимо, вытянув тяжелые, как свинец, ноги и широко раскинув натруженные руки…

Они шли высоко по горам. Многим этот путь оказался не по силам. Пришлось спуститься ниже, на пологий склон, и лечь здесь, на невысокой горке, среди лесной поляны. Вокруг стояли старые разлапистые сосны. Внизу ласково пела река.

Люди спали мертвым сном. На высокой столетней сосне сидел Геня. Перед ним как на ладони, далеко, до самого края небес, лежала его родная кубанская земля. Белыми пятнами виднелись станицы в гущине садов. Над ними, как острые казацкие пики, поднимались в горячее небо пирамидальные тополя. И все это трепетало в знойном мареве.

Всю дорогу Геня держался молодцом. Но здесь усталость взяла свое. На минуту бы уснуть… Но спать нельзя: внизу, у реки, могут оказаться немецкие солдаты, и Евгений строго-настрого приказал смотреть и слушать.

Было очень жарко. Пересыхало горло. Болели глаза от бессонницы и от этого неуемного солнца. Болело все тело. Особенно ноги: их никак не удавалось вытянуть на этой проклятой сосне… [143]

Геня сел поудобнее, обнял корявый сук, прислонился к стволу и… задремал.

Неожиданно над головой застрекотала и захлопала крыльями сойка. Пересела еще выше и снова тревожно застрекотала.

Геня насторожился…

Нет, вокруг было тихо. Пела река.

Но непоседливая сойка снова застрекотала…

И Геня увидел: на той стороне поляны зашевелился куст шиповника… Отодвинулась ветка, и в густой сочной траве появился немец…

Геня осторожно поднял карабин, положил дуло на сук, поймал на мушку врага и тут же опустил карабин: нельзя стрелять. Надо ждать…

Немец до пояса высунулся из куста, осмотрел поляну. Снизу он не мог заметить партизан.

Он смотрел минуту-другую и подал знак. На поляну выползли пятеро фашистов.

Дальше медлить было нельзя. Геня спустился с сосны и, крадучись по траве, пополз к своим.

— Женя, на поляне немцы…

— Буди всех. Тихо. И — в цепь…

Партизаны лежали в траве. Справа, чуть поодаль от них, за стволом древней сосны расположился Евгений. Он приготовил гранаты, вложил в них запалы, вынул из сумки запасной диск для автомата.

Один за другим выползали немцы из кустов. Их уже было около ста. Пригнувшись к траве, они медленно шли широким полукругом, оцепляя небольшую горку, на которой лежали партизаны.

Наши ждали. Немцы подбирались все ближе. Нервы напряглись до предела. Уже кое-кто нетерпеливо оглядывался на Евгения: когда же наконец?!

Евгений поднял автомат — это было условным знаком, — ружейный залп разорвал тишину.

Немцы откатились. В траве, в кустах шиповника страшным криком кричали раненые.

Немцы, получив подкрепление, предприняли новую атаку и снова потерпели неудачу.

На этот раз они молчали около часа. Молчала и горка. Вздрагивали кусты. Ящерицами ползали фашистские санитары, оттаскивая своих раненых.

Пусть тащат — горка молчала. [144]

Прошел еще один томительный час, длинный, как день. Птицы успокоились. Все было тихо. И сойка не стрекотала.

Но опять появились немцы на поляне. Теперь они шли спокойно, во весь рост: решили, что партизан больше нет, ушли в горы.

Залп хлестнул по немецкой цепи, и фашисты в панике побежали к кустам. И опять кричали раненые в траве.

Неожиданно справа ударили сразу два пулемета. Они били длинными очередями по горке, срезая пулями пушистые метелки трав. Застонал первый раненый: ему пробило плечо. Пули свистели над самой головой. Еще на несколько миллиметров опустит пулеметчик ствол и, как ножом, срежет партизанскую цепь.

— Геня, бери троих — и к пулеметам! — приказал Евгений.

Мальчик отполз в сторону. За ним цепочкой ползли двое его одноклассников и третий — Виталий. Они нырнули в низкие кусты шиповника. Колючие шипы вонзались в тело, рвали одежду, мешали ползти. Острые камни сменили шиповник, потом начались какие-то непролазные кусты и, наконец, густая трава.

А пулеметы продолжали бить по горке. Ребята спешили.

До вражеских пулеметов оставалось шагов тридцать, когда они дружно вскочили и бросили гранаты. Четыре взрыва слились в один. Пулеметы замерли.

Ребята быстро отползали. Наперерез им уже бежала группа немецких автоматчиков. Но тут снова ожила горка: массированным огнем Евгений прикрывал отход смельчаков…

Наступал вечер. Догорала заря. Плавились в лучах вечернего солнца стволы сосен. Стояла тишина. Но немцы были здесь, рядом. Широкой подковой залегли они вокруг лесной поляны и прижали партизан к горам.

— Только человек, хорошо знающий кавказские предгорья, мог подсказать им этот план, — прошептал Евгению Иван Тихонович.

Партизаны были истомлены тяжелым переходом. У них не осталось сил карабкаться по козьим тропкам, по этому дикому нагромождению скал и ущелий. Немцы отрезали партизан от единственной удобной дороги по склону горного кряжа и преградили им доступ к реке.

Разведчики были в мешке. И выхода из этого мешка найти не могли…

Третьи сутки лежали они без воды.

Все так же в мареве стояли далекие хутора. Пела река под [145] горой. И от этого тихого журчания путались мысли и еще мучительнее, еще острее жгла жажда. Казалось, только несколько капель воды, и тело снова станет сильным и можно будет уйти из этой страшной западни.

Но воды не было; два раза пытались смельчаки спускаться к реке: пулеметные очереди накрывали их у самых кустов. И, как проклятие, стояли лунные и светлые ночи.

Люди недвижно лежали под соснами и слушали, как поет внизу река…

Утром Евгений нашел в дупле старой лиственницы лужицу затхлой, темно-коричневой воды. Он намочил в ней платок и дал раненым несколько капель. Вода пахла гнилью, но раненые ловили каждую каплю.

Люди лежали недвижно и смотрели, как ползут по синему небу легкие белые облака. Хотя бы дождь, маленький короткий дождь… Но дождя не было.

Пересохло горло. Даже шепотом сказанное слово вызывало острую, режущую боль. Мутился рассудок. Некоторые начали бредить. А река все пела и пела…

— Иду, Евгений Петрович. Лучше от пули умереть, чем так мучиться…

Иван Тихонович надел на пояс несколько фляжек.

— Я возьму с собой Николая — мы с ним вместе лет десять на кабанов ходили. Авось…

Расчет у Ивана Тихоновича был простой: после полудня, отобедав, немцы, разморенные едой и солнцем, едва ли станут зорко охранять подступы к реке.

С края поляны Евгений видел, как ползли к воде охотники. Они достигли уже середины пути. Оставалось каких-нибудь сто метров до кустов у реки.

Люди на поляне замерли. Ждали, нервничали.

— Евгений Петрович, как?

— Ползут, ползут…

С Николаем случилась какая-то заминка… Иван Тихонович возвращается… Минуту, две он лежит рядом с Николаем… Потом уползает один… Николай остался: выбился из сил… Или, может быть, у них родился новый план…

— Ну, как наши?

— Скоро будет вода.

— Скорее бы…

Иван Тихонович исчез в кустах у реки. Сейчас он набирает воду…

Но снова раздалась автоматная очередь. Трое немцев выскочили [146] из густой травы и побежали туда, где скрылся в кустах Иван Тихонович.

Евгений вскинул винтовку, и передний немец упал. Но тотчас же по горке начали бить пулеметы.

Евгений прижался к земле. Жужжали пули, не давали поднять голову. В короткий перерыв между двумя очередями донеслись глухая возня у реки, голоса и крики.

Когда пулеметы наконец смолкли и Евгений смог поднять голову, он увидел охотников уже вдали. Николай еле передвигал ноги. Немцы подгоняли его прикладом. Он упал. Потом снова поднялся и, хромая, побрел по лугу вслед за Иваном Тихоновичем… Прощайте, боевые друзья…

Евгений возвратился к своим. Его ни о чем не спросили: прочли все в его глазах…

Спустился вечер. Над рекой поднялся туман.

— Я пойду, Женя. Возьму с собой Виталия и пойду.

Геня держался лучше всех, только глаза ввалились да растрескались от жажды губы. На них запеклась горькая кровь.

В распоряжении Виталия и Гени был один короткий час: от захода солнца до восхода луны.

В этот час немцы бывали особенно бдительными. Но что еще могли придумать партизаны?.. Если ребята не добудут воды, надо уходить в горы: быть может, кто-нибудь и сумеет добраться до лагеря. Лучше смерть в горах, чем здесь, в мышеловке…

Евгений ждал…

И вдруг в той стороне, куда ушли Виталий с Геней, взвыли мины.

Конец…

Надо было спасать тех, кого еще можно поднять…

В глазах у многих застыло безразличие. Они двигались, как автоматы. «Что, если сейчас немцы бросятся в атаку? — думал с ужасом Евгений. — И неужели эти измученные люди смогут пройти тяжелый путь по горам? »

Стрельба затихла. Где-то в лесу незнакомо крикнула ночная птица.

Сигнал?

Нет, ждать помощи неоткуда было.

И снова наступила тишина. Только река пела под горой…

Опять раздалась автоматная очередь. Потом вторая, третья. И неожиданно прозвучали сухие выстрелы партизанского карабина. [147]

Так, значит, Геня и Виталий были живы.

Выстрелы уходили все дальше и дальше от поляны и замерли в горах.

Люди ждали…

Евгений лежал и слушал.

Полная луна поднялась над горой, мертвый свет ее лег на темные вершины деревьев.

Вдруг хрустнула сухая ветка. За камнем мелькнула тень и пропала.

Немцы!

Евгений вынул гранату.

— Ползи к нашим, — шепнул он партизану, лежавшему рядом, — пусть рассыпятся цепью. Но до моей гранаты — ни звука.

И здесь раздался еле слышный треск цикады — такой родной. Нет, это галлюцинация, бред. Надо во что бы то ни стало вывести обреченных людей, спасти…

Снова затрещала цикада, на этот раз настойчивее, словно требовала ответа.

И Евгений ответил.

Кусты у камня раздвинулись. Залитый лунным светом, вырос Геня.

— Прости, Женя, заблудились мы, когда от немцев отстреливались. Получайте.

Он протянул флягу с водой. За ним стоял Виталий. Оба были мокрые с головы до ног: не утерпели — выкупались. На поясах у обоих висели полные фляги.

Каждому партизану Евгений дал всего по нескольку скупых глотков. Но свершилось чудо: люди ожили на глазах. Будто и не было этих страшных, мучительных дней без воды, без надежды…

Теперь они снова могли уйти в горы. И пусть сияет луна — она больше никого не страшила.

Евгений так и не смог связно рассказать, как шли они по горам. Он помнил только крутые, почти отвесные подъемы, горячее солнце, затхлую воду в дуплах, гибель товарища, сорвавшегося в пропасть, и радость, когда он понял, наконец, что лагерь близко.

— Обедать, Евгений Петрович, обедать, дорогой! — хлопотала Евфросинья Михайловна, — Но вы не сердитесь, много я вам не дам: вредно сразу. Зато завтра… [148]

— Иду, Евфросинья Михайловна. Только пришлите ко мне связного…

Евгений тут же отослал в штаб донесение с координатами немецких дзотов.

А назавтра, когда он выспался и отдохнул, мы заговорили о новых планах,

— Пора, папа, переходить на железную дорогу — рвать поезда. В штабе куста я как-то намекнул об этом. Отнеслись холодновато: до сих пор, говорят, на Кубани не было еще ни одной железнодорожной диверсии. Я не настаивал. Но когда мы умирали в горах от жажды, я лежал и думал: неужели погибну здесь, не выполнив своей мечты?.. И там я поклялся, если выживу, на Кубани первый фашистский поезд взлетит на партизанской, совершенной автоматической мине. Конструкция этой мины нам пока не дается. Но мы своего добьемся, сконструируем ее! И будем рвать поезда… Нам многое дано: образование, опыт, доверие. И когда кончится война, народ и партия спросят у нас: почему вы, инженеры, не сумели бить немцев сотнями? В самый трудный момент не сумели использовать свои знания?

Здесь, в предгорьях, мы обязаны организовать миннодиверсионную школу. Соседние отряды с радостью пошлют в нее своих лучших партизан. Мы будем читать им лекции, проведем с ними учебную практику на специальном минодроме, возьмем их на наши очередные диверсии. Они вернутся в свои отряды опытными минерами. И на горных и степных дорогах, в лиманах взлетят на воздух поезда, запылают взорванные танки, рухнут мосты, погибнут тысячи фашистов.

Начать обязаны мы — инженеры-партизаны. Это наш долг. И мы его выполним, клянусь тебе, папа. Дай только справиться нам с новой миной, разработать методику железнодорожных диверсий и, наперекор всему, в тылу у немцев будет работать наш «минный партизанский вуз»…

Евгений замолк, молчал и я, боясь спугнуть то чувство высокого вдохновения, каким был полон сын.

В стороне, подталкивая друг друга, топтались Геня и Виталий.

— Тебе что-нибудь нужно, Геня? — спросил я.

Смущаясь, он ответил:

— Может быть, ты дашь мне какое-нибудь поручение на Планческую, папа?.. Когда мы умирали от жажды, я так хотел еще раз в жизни увидеть тебя и маму… [149]

Я чувствовал, что голос у меня дрогнет, если я отвечу мальчику: «Иди без поручений».

— Разрешите и мне пойти, — попросил Виталий.

С младенческих лег Виталия воспитывали чужие люди. Одна сердобольная старуха передавала его другой: «Корми теперь ты, я год кормила». С горькой улыбкой он говорил о себе словами Лермонтова: «Я никому не мог сказать священных слов: отец и мать…»

Его прислали к нам из соседнего отряда связным. Он очень привязался к нашей семье, Геня и Евгений стали для него братьями.

Я сказал мальчикам строго:

— Стали вы бродягами, хлопцы. Повидайте мать и сейчас же возвращайтесь в лагерь.

Через три дня мы получили от командования куста партизанских отрядов радиограмму:

«Указанные вами огневые точки («подкова») авиация разбомбила, их больше не существует. Примите глубокую благодарность от командования».

Пришло и второе радостное известие: Иван Тихонович и Николай были живы.

Они спаслись чудом.

Их привели в станицу и заперли в старый сарай…

Вечером в соседнюю хату немцы притащили девушку-партизанку: ее поймали у околицы. Начался допрос. Иван Тихонович слышал все до последнего слова: в стенах сарая зияли щели, а дверь в хату была открыта.

Девушка молчала. Ее били шомполами, ломали руки, жгли железом. Девушка не проронила ни слова.

Около полуночи допрос кончился. Девушку куда-то увели. В хате началась попойка.

Прислонившись к стене сарая, Николай почувствовал, что одна из нижних пластин шатается. Целый час трудились партизаны, но пластину все-таки вытащили. Вылезли в дыру. Часового не было: то ли он пьянствовал вместе с другими, то ли просто отлучился на минуту.

Как выбрались охотники из станицы, уму непостижимо. Три дня плутали, наткнулись на партизанскую разведку и добрались к своим.

Обо всем этом было рассказано в письме Ивана Тихоновича, которое он прислал Евгению. В конце стояла приписка:

«Я не успокоюсь до тех пор, пока не отомщу за молодую казачку. Зову вас, Евгений Петрович: будем мстить вместе». [150]

С посыльным, доставившим письмо, Евгений послал коротенькую записку:

«Счастлив, что вы живы, Иван Тихонович. Мстить будем вместе».

 



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.