Глава IX. Глава X. Глава XI. Глава XII

Глава IX

Лагерь мы строили всерьез, основательно и прочно. Глухое эхо несло по ущелью необычные в этих краях звуки: удары топоров, визг пилы, говор людей. Это был тяжелый труд. Мы взрывали скалы, своими руками перетаскивали камни невероятной тяжести и величины. Валили вековые деревья — они стояли так близко одно от другого и были так высоки, что требовалось большое мастерство, чтобы свалить их: подпилишь такое дерево, а оно зацепится кроной за кроны братьев своих, и не сдвинуть его с места…

Командовали строительством братья Мартыненко, оба терпеливые, добродушные и мастера своего дела. Старший, Данило, был прорабом на Главмаргарине, младший работал техником-строителем, но он в совершенстве владел столярным ремеслом и любил его.

От строительных работ у нас не освобождался ни один человек, и плохо никто не работал.

Результаты сказались раньше, чем мы сами ждали. На глазах у нас вырастал лагерь…

Мы строили отдельное жилье для каждого взвода, общую кухню-столовую, командный пункт, лазарет и под крутым, почти отвесным склоном горы — помещение для дальней разведки.

Это были не шалаши и не землянки, а настоящие, прочные, просторные деревянные дома, для тепла углубленные в скалу. Глиняная крыша не пропускала воду. Полы были устланы досками.

В каждой из взводных казарм стояли широкие просторные нары с тюфяками из сухих листьев, покрытые фильтротканью. Тут же столы, скамейки, пирамиды для ружей, полочки для всякой мелочи и обязательное зеркало. На столах стояли фонари «летучая мышь», вместо стекол — стеклянные банки из-под варенья, фитили были сплетены из ниток все той же фильтроткани.

В кухне — большая плита с вмазанными в нее котлами и духовым шкафом, русская печь для выпечки хлеба и сушки сухарей.

Баню мы не построили. В ней не было особой нужды. В очередь весь отряд успевал помыться в деревянной ванне, устроенной при кухне.

Комфортабельно был оборудован командный пункт: стены выложены досками, у каждого — отдельная кровать, большой [90] стол, на стенах карты. Командный пункт мы соединили телефоном с казармами, с помещением дальней разведки и с главной заставой.

Николай Демьянович Причина протянул антенну, настроил радио, добился отличной двусторонней связи.

Одним словом, мы завершили с успехом свое «капитальное строительство».

Наш «вопросительный знак» был неприступен. Сверху к нему нельзя было подобраться: по крутизне не спустился бы даже горный козел.

Лагерь был недоступен и снизу: ущелье закрывала застава с завалами. Единственная тропка, ведущая к нам, поднималась так круто, что взбираться по ней можно было, лишь ставя ногу на ребро. Два сторожевых укрепления простреливали тропу с фронта и фланга. Из помещения дальней разведки можно было бить по ней из пулемета. Наконец, в любой момент в нашем распоряжении оставались запасные выходы из лагеря. Пройдя через них, мы могли быстро оказаться в тылу у наступающих.

Словом, несколько метких, выдержанных снайперов могли бы долго оборонять наш лагерь даже от крупной вражеской части.

* * *

Здесь, в новом лагере, окончательно сложился наш быт. Да и раньше, с первого часа существования отряда, никто из партизан не сидел никогда сложа руки.

В половине шестого утра был общий подъем на поверку. Освобождали от него только тяжелораненых и больных. Даже партизан, вернувшихся ночью с операции или стоявших в карауле, обязывали присутствовать на поверке.

За полчаса все должны были одеться, побриться и убрать казарму. Ровно в шесть я выходил с комиссаром и с Евгением к выстроившемуся отряду и принимал от дежурного по лагерю рапорт: сколько человек в подразделениях, кто в карауле, на операции, в разведке, кто в госпитале.

В первые дни случалось, что кое-кто из позднейшего пополнения нашего отряда посмеивался над этим порядком, ссылался на соседей-партизан — у них, мол, по утрам «спектаклей» не устраивают…

И здесь помогал мне комиссар. Он убеждал в том, что поверки необходимы для поддержания дисциплины, что соседи-партизаны нам не пример. Мы сами должны служить им примером как передовой отряд Кубани, Капля камень точит — [91]постепенно в сознании каждого укоренился завет Марка Апкаровича: «Вам много дано, с вас много спросится». В новом лагере уж все партизаны стояли на поверках, как на параде, — традиции отряда окрепли и стали священными.

Евгений читал перед строем обычно приказ или распорядок дня: кто и какие работы будет выполнять в течение дня..

Ежедневно мы занимались до завтрака изучением оружия. И не потому, что мусолили все ту же винтовку, — ею владели поголовно все отлично, — но трофеи наши были разнообразны, и нам приходилось изучать новое и новое оружие. Эта часть дня была самой любимой у партизан.

Самой же нелюбимой считалась кухонная работа. Евфросинья Михайловна, наш шеф-повар, не могла, разумеется, изо дня в день готовить одна обеды, завтраки, ужины всему отряду и диетпитание для раненых и больных. К тому же была она по военной специальности медсестрой и постоянно рвалась на дежурства в госпиталь к Елене Ивановне. Евфросинья Михайловна только «дирижировала» на кухне, всю же работу выполняли в очередь партизаны. Я уверен, что и сегодня многие инженеры и техники Краснодара умеют испечь пудинг, сварить борщ и зажарить картошку лучше, чем их жены. Забавная деталь: наши женщины изо всех сил старались убежать от кухонных нарядов. Мария Янукевич каждый раз, когда приходила ее очередь идти на кухню, слезно просила меня дать ей другой наряд:

— Пошлите в разведку, пасти скот, разносить по соседним отрядам листовки, только не чистить картошку и не мыть кастрюли.

Работы было столько, что нахватало рабочих рук. Рвалась обувь на скалах и камнях: Яков Ильич Бибиков, окруженный теперь целой бригадой своих подмастерьев, тачал к зиме сапоги для всего отряда, с починкой «сапожники» еле-еле справлялись.

Мы взяли с собою из Краснодара листы оцинкованного железа. Наши «жестянщики» делали бачки, кастрюли, кружки.

В два часа ночи Николай Демьянович Причина принимал ежедневно по радио «передачу для газет». Он наловчился, не зная стенографии, записывать эти передачи со стенографической быстротой. Ночью же его записи шли на шапирограф. В нашей «редакции» успешнее всего работали женщины. К утру мы имели свежие «газеты», и опять-таки по наряду партизаны шли разносить их по соседним отрядам. В станицы [92]доставляли газеты, отпечатанные на шапирографе сводки Совинформбюро и листовки только разведчики: наших станичных агентурщиков знал далеко не весь отряд.

Я расскажу ниже, как оказались мы обладателями целого стада коров. Их нужно было пасти и доить. Лошади тоже требовали ухода. Короче, если учесть, что большая часть отряда бывала постоянно вне лагеря (в боях, в подготовке к диверсии, в разведке), то станет ясным: свободного времени у нас в лагере ни у кого не было.

Выпадали изредка вечера, когда после ужина мы просто слушали Москву. Иногда Мусьяченко запевал своим чистым тенором какую-нибудь старинную кубанскую песню, и весь отряд подхватывал ее. Пели дружно. И жили дружно: ссориться, обижать и обижаться времени не было.

Помимо лагерных работ, помимо подготовок к операциям и самих операций было у наших партизан и еще одно любимое занятие — «охота». На «охоту» обычно снайперы выходили парами: один — с оптической винтовкой, другой — с биноклем и тоже, конечно, с винтовкой.

Так было задумано и на этот раз, с той только разницей, что партизаны были из разных отрядов: Власов — из нашего, Сидоров — из соседнего.

Власов понес, по приказанию комиссара, накануне вечером к соседям сводку Совинформбюро, заночевал в чужом отряде, а на рассвете направился домой. Сидоров же в этот час выходил на «охоту» и пригласил с собою Власова.

Они поднимались на гору: на перевале, на скрещении двух троп, надо было ждать хорошей «охоты».

Внизу в ущелье еще клубились клочья тумана, а чуть вправо на берегу реки уже горел на солнце песок. На склоне горы дрожала серебристая листва осины, карагач раскинулся пышными купами, и темным массивом стоял у расщелины густой орешник.

«Охотники» подошли к развилке троп, где лежали громадные камни, поросшие серым мхом.

Здесь Сидоров сел и начал снимать рюкзак.

Вдруг сзади, из орешника, раздался выстрел.

У Сидорова с головы слетела фуражка. «Охотники» упали на землю и поползли за камни.

Через несколько минут Власов, стараясь не выдать себя, попытался снять свой заплечный мешок; сразу же загремели выстрелы. Пули ударялись о камень, срывая кусочки серого мха. [93]

Теперь было ясно: били из левого крайнего куста.

Быстро меняя позиции, перекатываясь через спину, «охотники» стреляли на вспышки в темной зелени орешника.

По частоте выстрелов нетрудно было догадаться, что в кустах засело не меньше восьми-девяти немцев. Они пришли сюда значительно раньше, заняли выгодную позицию, и наши «охотники» стали мишенью.

Предстояла тяжелая борьба, рассчитанная на выдержку, крепкие нервы и меткий глаз. Шансов на выигрыш у партизан было мало.

Огонь из орешника не прекращался. — Он замирал на несколько минут, но скоро вновь разгорался с удвоенной силой.

Враги длинной цепью раскинулись по кустам. От их пуль становилось все труднее прятаться за камнями — старые позиции простреливались уже фланговым огнем. И уходить некуда — вокруг ровная площадка. Только внизу, на обрыве, купа деревьев. Но до них не добежишь.

Вскрикнув, Сидоров выронил винтовку: пуля угодила ему в ногу. Власов пополз к товарищу, но резкая боль обожгла правое плечо. Рука повисла плетью.

Винтовки партизан замолкли. Сейчас наступит конец…

Однако враги выжидали — они боялись ловушки.

Наконец из кустов, держа винтовку на прицеле, осторожно выглянул белобрысый немец. Он хотел собственными глазами удостовериться, что «партизанен капут».

Но он ничего не увидел: сухо ударила винтовка, и белобрысый упал, сраженный насмерть. Раздался второй выстрел — в орешнике завыл фашист.

— Кто стреляет? — недоумевал Власов. — Кто-то со скалы, висящей высоко над орешником…

Немцы в кустах сами стали дичью: со скалы их можно было перебить, как кроликов.

Единственным спасением для них было добраться до купы деревьев, что росли внизу, на обрыве.

Пригибаясь к земле, фашисты цепочкой выбежали из кустов — семеро. Со скалы вдогонку раздалось семь выстрелов. Последнего пуля настигла у самой опушки. Он упал лицом вниз и широко раскинул руки.

Через несколько минут к раненым партизанам подошел Женя со снайперской винтовкой в руках.

— Евгений Петрович! — простонал Власов. — Я так и догадывался: либо это вы, либо Ермизин. По почерку узнал. [94]

— Если действительно узнал, то ранен не смертельно, — засмеялся Женя. — Показывайте, где вас продырявило…

У соседей госпиталя не было. Сидоров попал вместе с Власовым к Елене Ивановне. Осмотрев и перевязав раненых, она тотчас влила обоим противостолбнячную сыворотку и послала Надю Коротову за Мусьяченко:

— Где хотите, Петр Петрович, доставайте молоко. Эти оба потеряли уйму крови. Питать раненых придется усиленно.

Мусьяченко пошел ко мне:

— Необходимо, Батя, раздобыть где-нибудь корову, врач требует…

Врач! Я и сам знал, что нам нужно много коров — стадо! Нам необходимы запасы жиров; мясные консервы кончатся, что будем делать? Отнимать у немцев? Да ведь у нас задание — блокировать все дороги, по которым фашисты попытаются подвозить провиант…

Мы сидели с Мусьяченко в моем командирском пункте и ломали головы, где взять коров. У окна Геня и Павлик, пришедшие с очередной разведки, тихо возились с карабином.

— Скот, еще уцелевший у населения, мы трогать не можем, — говорил я. — Остаются стада, награбленные фашистами. Но их немцы берегут зорко…

Павлик и Геня фыркнули и зажали рты руками. Я был раздражен тем, что хозяйственные дела оторвали меня от подготовки к одной серьезной диверсии, и накинулся на ребят:

— Встать! Смирно! Как ведете себя в присутствии командира отряда и его заместителя?..

— Разрешите обратиться… — начал Павлик и, получив разрешение, зачастил, как пулемет: — Мы с Геней высмотрели сегодня утром стадо коров. Хотели просить, чтобы вы позволили отбить это стадо у фашистов, но просить не решались, а тут вы сами… — Ребята переглянулись.

Оказалось, что на хуторах Консулово и Шабаново, где побывали накануне Геня с Павликом, немцы отобрали у жителей коров. Огромное стадо их собирались отправить завтра-послезавтра в Краснодар…

— Наши ребята, агентурщики, очень просили нас: отбейте коров у немцев, — сказал Геня. — Станичники предлагают: половина стада отряду, а половину мы должны сохранить до победы, чтобы были у колхозников коровы на развод. Немцы, когда будут удирать, ни одной на Кубани не оставят.

Ребятам дали двух разведчиков в помощь, и они уехали верхом «охотиться» за стадом. [95]

Старшим по операции я назначил Павлика. Сознаюсь, каждый раз, когда они с Геней отправлялись на свои «охоты», сердце у меня было неспокойно…

Но через два дня они были тут как тут. Павлик доложил:

— Задание выполнено: сто сорок голов скота, принадлежащего отряду Бати, пасутся на Крымской Поляне.

Потом рассказал, как они добывали коров.

…Выбравшись из лагеря, ребята ехали, минуя дороги, прячась по кустам и рощам. Не раз встречали небольшие стада, расспрашивали пастухов, чьи они, и, узнав, что станичников, ехали дальше.

Во второй половине дня на проселочной дороге, между хуторами Консулово и Шабаново, появилось облачко пыли. Этого разведчики и ждали.

Прячась в кустах, ребята подъехали ближе: десять немцев гнали около двухсот коров в станицу Смоленскую. Коровы откормленные, породистые: поначалу враги грабили на Кубани что получше.

— За мной! — приказал Павлик. И четверо всадников, стреляя на скаку, вырвались на дорогу.

Они обрушились на грабителей, как гром с ясного неба: здесь, среди хуторов, занятых сильными гарнизонами, фашисты чувствовали себя в полной безопасности. Да еще в такой ясный, солнечный день.

Половина фашистов сразу же бросилась наутек. Но пятеро, вскинув карабины, начали чуть не в упор бить по всадникам.

Пули, жужжа над головами, пролетали мимо. Очевидно, от испуга у немцев дрожали руки.

Схватка длилась короткие минуты. На пыльной дороге лежало пять фашистских трупов. Но стадо исчезло… Коровы разбежались, их испуганное мычание доносилось из соседней рощи.

Нужно было сбить их в кучу и гнать к горам. Учитывалась каждая минута: из ближайшей станицы вот-вот выскочит погоня.

Павлик приказал двум партизанам гнать основную часть стада в сторону, противоположную горам, сделать громадный крюк и завести коров к Крымской Поляне. Сам же вместе с Геней, прихватив для отвода глаз десятка два коров, открыто погнал их к горам.

Теперь ребята не пытались скрываться. Наоборот, они ехали в открытую, стараясь поднять как можно больше шума и [96] пыли, только бы их заметила погоня, только бы оставила в покое основное стадо.

Фашисты попались на эту удочку: немецкие конники, вырвавшись на рысях из станицы, бросились за Павликом и Геней.

Друзья погнали злосчастных коров вскачь все дальше и дальше от их родного стада. Но погоня настигала ребят. И, метнувшись в кусты, они исчезли в ольшанике…

Так появилось у нас свое стадо. Теперь не хватало отряду только верховых лошадей.

Их взялся раздобыть Степан Игнатьевич Веребей. Он, директор мыловаренного завода, был страстным лошадником и лихим наездником. «Лавры Гени и Павлика лишили его сна и аппетита», — шутил Женя.

И вот однажды, когда я с небольшой группой возвращался с ближней разведки, мне привелось быть свидетелем необычайного зрелища.

Мы ехали на конях. Внизу под нами на поляне три-четыре фашиста пасли табун награбленных лошадей.

— Ах, вон слева конек караковый хорош!.. — застонал, как от зубной боли, Веребей.

Он глянул на меня какими-то виноватыми, просящими глазами. Я усмехнулся:

— Видит око, да зуб неймет.

— Я бы его взял… Разрешите, Батя.

Фашисты-коноводы валялись под кустами, ружья их лежали в стороне, в траве.

— Действуйте, — сказал я Веребею.

Мы расположились над поляной в зарослях, я приказал на всякий случай держать ружья наготове, но настроение у нас было веселое: сейчас увидим спектакль.

И верно: внизу из кустов вырвался на полном скаку Веребей, лихо завертел над головою аркан, ловко бросил его и на глазах у растерявшихся немцев увел каракового красавца коня.

— Кустарщина! — переговаривались между собою Геня с Павликом. — Слов нет, сработано дерзко и красиво, как в цирке. А польза какая от одного коня?

Ребята тут же начали проситься пойти за лошадьми.

— Это будет не так эффектно, как у Степана Игнатьевича, — говорил Геня, — но зато мы приведем целый табунок.

— Подождите, — ответил я, — стали вы, ребята, чересчур самоуверенными. Пойдите на денек пасти коров, а там посмотрим… [97]

Через день я сам отправил их вместе с Гончаровым на «охоту» за лошадьми.

Ребятам положительно везло. Я объясняю везение это частично тем, что немцы принимали обычно Геню и Павлика за станичных парнишек и относились к ним без настороженности.

У хутора Макартет ребята заметили группу фашистских конников. Она спешилась и ушла на бахчу за арбузами. Коноводам стало скучно, и они разбрелись шарить по хатам: нельзя ли что-либо ценное найти в станичных сундуках? Только три молодых немца остались сторожить лошадей. От скуки они выпили все, что было у них во флягах, закусили и разлеглись на траве. Двое захрапели тотчас, третий попытался сыграть что-то на губной гармонике, но она выпала у него из рук, и он задремал, так и не подняв ее.

Бесшумно подползали к немцам ребята, прячась в бурьяне. Финскими ножами сняли коноводов и погнали лошадей по тропе в лес.

К заставе подъезжали торжественно: впереди Павлик, за ним, связанные уздечками по двое, послушно шли тридцать две лошади; сзади, в облаке пыли, ехали Геня и Гончаров.

Глава X

На нашем участке Приморского фронта Советская Армия приостановила продвижение немцев, и до Баку они так и не добрались.

Но все полчища, рвавшиеся к нашей нефти, оставались пока здесь, на Кубани. Кто знал, каковы были планы немцев?

В связи с этим Евгений получил приказ от нашего командования усилить разведку, доносить о малейших передвижениях врага, выяснять все, вплоть до того, как охраняются мосты, склады, станции железных дорог, фиксировать каждую вражескую огневую точку.

Особо вменялось нам в обязанность следить, не стали ли носить немецкие офицеры противогазы на боку. Это означало бы, что фашисты в ближайшее время прибегнут к химическому нападению.

Задания нашего командования как нельзя лучше совпадали с целями, которые поставил отряд перед собою: усилить и без того сильную у нас дальнюю разведку.

Еще в Краснодаре, теоретически разрабатывая нашу партизанскую борьбу, мы пришли к таким цифрам: семьдесят [98] процентов нашего времени будет уходить на подготовку к диверсиям, и только тридцать процентов выпадет на проведение самих операций.

В эти дни мы усиленно готовились к новым диверсиям. После одной такой операции Евгений доложил:

— Подступы к мосту разведаны. На улице хутора Свободного произошла стычка. Убито восемь и ранено двадцать немцев. У нас потерь нет.

Сын протянул мне лист бумаги. Это — подробный план подходов к мосту: тропы, дороги, лощины, кусты, ломаная линия окопов. Кружочками и крестиками помечены минометы, пулеметные гнезда и пушки. Будто весь день сидел Евгений у моста, спокойно смотрел и чертил.

На самом деле было далеко не так.

…Разведка верхами подошла к хутору Макартет, спешилась и затаилась в кустах. Григорий Федорович Журба, турбинный мастер, наш дальний разведчик, с револьвером и гранатой пополз к хатам.

У первой хаты — ни души. Журба тихо стукнул в окно. На крыльцо вышел седой, как ковыль, сгорбленный старик. Журба приложил палец к губам: молчи, дескать.

— Скажите, дедушка, где у вас немцы стоят?.. Не бойтесь, дидусь.

— Нечего мне бояться, сынок. Страшнее того, что видел, не увижу, — ответил старик. — Немцы на том конце хутора. Сейчас обедают. Но к ним не доберешься — у них караулы на крышах. Всё видят, гады. Курица зашебаршит на огороде — и ту окликнут… — Старик огляделся по сторонам, понизил голос: — К нам намедни приходила разведка партизанская, хотела немцев тихо накрыть — и половина партизан осталась на месте… Уходи, хлопче! И своим передай, чтобы носа не показывали к нам. И в Ново-Алексеевский не ходите, и в Свободный — там то же, что и у нас. Иди, казаче, пока жив. Иди…

Журба пополз обратно.

Положение было сложное. Необходимо разведать подходы к железнодорожному мосту через реку Убинку. Для этого надо прощупать все хутора, что лежат на дороге к мосту, выяснить живую силу противника, добраться до моста, засечь огневые точки.

А тут выяснилось, что путь к мосту лежит через хутора, зорко охраняемые немцами. Правда, можно было бы обойти их, но это слишком далеко. Да и кто поручится, что и там нет врага? [99]

— Проверить седловку и оружие, — приказал Евгений. — По коням!

Разведка открыто подъехала к хутору, пришпорила лошадей и во весь опор промчалась по улице. И только когда она была уже за околицей, вдогонку раздались автоматные очереди.

Отъехав, перешли на шаг — берегли коней, чтобы через Ново-Алексеевский снова пронестись вихрем…

В Свободном приняли бой. Под Евгением тяжело ранило лошадь. С ходу он пересел на коня убитого им фашистского офицера и, отстреливаясь, догнал своих.

И наконец, они увидели мост. Но перестрелка в хуторах всполошила охрану. Немцы залегли в окопах и встретили наших частым огнем. А это разведчикам и нужно было: немцы раскрыли Евгению все свои огневые точки.

Он быстро набросал план, засек окопы с пулеметами и минометами, охранявшими мост, и кружным путем повел свою группу домой, в лагерь.

Но не всегда разведчикам сопутствовала такая удача. Однажды трое партизан отправились к главной магистрали. Необходимо было изучить движение немцев на шоссе и железной дороге, установить закономерность в этом движении и выяснить характер перевозимых грузов.

Дело кропотливое и долгое: надо сидеть в кустах у шоссе и железнодорожного полотна, внимательно слушать, смотреть и записывать…

Сутки потратили разведчики, чтобы дойти до пункта наблюдения и отыскать удобное место — глухое, скрытое от глаз обходчиков и караулов и в то же время позволяющее видеть все, что делается на шоссе и полотне дороги.

Наблюдали по очереди.

…Пыля по шоссе, промелькнул французский грузовичок. Прошли две тяжелые автомашины, груженные боеприпасами. Проехала легковая машина с офицерами. Проскочило несколько броневиков и за ними связной мотоциклист…

По железнодорожному пути прогрохотала бронедрезина, проверяя путь. За ней показался поезд. Из окон выглядывали немецкие солдаты, на платформах под брезентом стояли орудия.

Вечером опять прошла дрезина, опять прогремел поезд — теперь он вез раненых и продукты.

Дежурный разведчик все тщательно записывал и засекал время… [100]

Так прошло четверо суток. Материал был собран богатый. Уже четко вырисовывалось расписание движения поездов по железной дороге, уже ясна была закономерность следования машин по шоссе, уже можно было твердо установить время смены караулов, постов, обходчиков. Оставалось только кое-что уточнить. И вот тут-то разведчики допустили ошибку.

Слов нет, тяжело сутками лежать на одном месте, быть каждую минуту начеку, отказаться от курева, питаться всухомятку и пить воду из лужи, к которой можно подползать только ночью и то с великой осторожностью.

И наши разведчики решили на последние сутки переменить место наблюдения и занять новый пункт — почти у самой лужи: дни стояли на редкость знойные, солнце пекло немилосердно, мучила жажда, и хотелось быть поближе к воде.

Надо думать, что немцы заметили ползущих разведчиков: наши услышали вскоре собачий лай. Немцы с собаками прочесывали местность, окружая разведчиков кольцом…

Уйти из кольца было уже невозможно, и наши отползли в густые заросли терна. Колючки рвали одежду, в кровь царапали тело. А ползти надо было бесшумно и быстро. Только под защитой колючек оставался маленький шанс на спасение.

Собаки напали на след…

Громадные злые овчарки бросились к терну и остановились: ничто не заставит собаку войти в жалящий кустарник, она бережет глаза и нос. Псы метались у терна, заливались истошным лаем.

В кусты, низко пригибаясь к земле, вошли пять фашистов. Они шли широкой дугой, внимательно осматривая заросли.

Выстрел — один из фашистов упал. Остальные убежали обратно.

Шесть раз немцы пытались прорваться в терн. И всякий раз разведчики подпускали их почти вплотную — надо было экономить патроны — и били наверняка…

Все шесть атак были отбиты. На колючках висели окровавленные клочья одежды. Где-то поблизости хрипел умирающий фашист.

В седьмую атаку немцы не пошли. Голоса их затихли. Но разведчики оставались по-прежнему в кольце: то справа, то слева слышалось глухое ворчанье овчарок, а вдали — тихий, приглушенный разговор часовых.

Через час раздался скрип приехавшей телеги, и в зарослях терна с воем разорвалась первая мина.

Методично, с немецкой аккуратностью фашисты обстреливали [101] квадрат за квадратом. В перерывах между выстрелами слышался все тот же собачий лай.

Это была игра со смертью.

Рвались мины. Разведчики меняли места. Одежда их изорвалась, кровоточили царапины, колючки вонзались в тело. Но разведчики продолжали бороться. Метким выстрелом кто-то из них снял минометчика. Однако через несколько минут снова визжала и выла мина.

Обстрел длился три часа. Уже ранены были два разведчика. Они неподвижно лежали в кустах, сжимая гранаты и ожидая смерти.

Осколок вонзился в правую руку третьего разведчика: он не смог бы теперь бросить даже свою последнюю гранату.

Превозмогая боль, он бесшумно подполз к товарищам; без стона, без вздоха, без движения пролежали они несколько часов.

Рвутся и рвутся мины, хрустят ветки терновника — растение стонет, а люди молчат.

Наступают сумерки. Обстрел неожиданно прекращается. Пойдут немцы прочесывать терн?..

Тишина. Все дальше и дальше, удаляясь от зарослей, слышатся голоса и собачий лай.

Вокруг стало тихо. Только заливались лягушки, обещая назавтра такой же знойный, солнечный день, и трещали цикады в кустах.

Разведчики выползли из терна и поползли, забывая боль. Уже позади осталась открытая поляна. Впереди темнел спасительный глушняк, дальше — родные предгорья.

Двое суток шли раненые до лагеря, поддерживая друг друга: и буквально, и теплым товарищеским словом. Дошли до нашей заставы на передовой стоянке и… дальше идти не смогли.

Их принесли в госпиталь на носилках. Елена Ивановна осмотрела их, смахнула слезу: все в колючках…

Но что бы там ни было, они остались живы, улыбались товарищам, солнцу, деревьям и были горды тем, что через все трудности пронесли залитые своей кровью листки записных книжек.

* * *

В боевых делах отряда важное значение имела хорошо организованная разведка. Добрую половину наших успехов надо отнести за ее счет.

Разведчиками руководил Евгений. Большую помощь разведке [102] оказывал Геня. У него были свои методы да и свои возможности, подчас недоступные взрослым разведчикам.

Бывало, оденется, как деревенский парнишка, пристроит на боку холщовую сумку, с которой обычно ходят пастухи, положит в сумку ломоть кукурузного хлеба и пару луковиц. Смотришь: будто бы не Геня, а настоящий станичный подпасок! Но у этого подпаска где-то хитро запрятан пистолет с таким расчетом, чтобы его не нашли при обыске и чтобы он был под рукой.

В разведку с Геней иногда шли его друзья, такие же, как он, ребята из соседних партизанских отрядов. «Малыши», так их любовно называли, проникали в станицы, занятые егерями, и не раз попадали в сложные переделки и все же умело добывали и приносили в лагерь ценные сведения.

Геня всегда успешно проводил разведку. К нему, оборванному, чумазому подпаску с выгоревшими на солнце волосами, редко приставали фашистские патрули. На хуторах его скрывали сердобольные казачки. Со временем у него завелись друзья среди станичных ребятишек.

Для первого знакомства он заводил с ними разговор о том, что интересовало каждого станичного подростка: об охоте, о рыбной ловле, потом о школе, которую закрыли оккупанты, о пионерах, которых фашисты преследуют, как своих злейших врагов. Затем он посылал узнать, о чем говорят у немецкой комендатуры, просил обежать все дворы и подсчитать машины. Вместе с юными станичниками он распространял листовки, добывал немецкие газеты.

Не раз выполнял Геня и более ответственные задания.

Так, однажды нам стало известно, что гитлеровцы стягивают крупные силы в станицу Георгие-Афипскую, подготовляя переброску их к Новороссийску. В это время захватчики особенно зорко следили за всеми, кто появлялся в станице. И все-таки необходимо было уточнить полученные нами сведения. Кроме Гени, послать некого. В разведку он отправился не один, а с Гришей — молодым пареньком из соседнего партизанского отряда. Я строго-настрого наказал ребятам соблюдать осторожность.

Пропадали они три дня. На третий день глаза у Елены Ивановны стали красными… В ночь на четвертые сутки мальчики благополучно вернулись. Геня коротко доложил о результатах, заявив, что разведка прошла гладко.

Сведения были настолько важны, что мы этой же ночью переправили их высшему командованию. [103]

О всех подробностях этой разведки я узнал только дней через пять, да и то случайно, от Гриши.

Оказалось, разведка прошла далеко не так гладко, как это пытался представить Геня. Не желая беспокоить мать, он о многом умолчал. К тому же он боялся, как бы ему не запретили ходить на опасные операции. Дело было так.

Как всегда, ребята вышли ночью. Идти по шоссе опасно. Отправились по проселочной дороге, что ведет с предгорий на равнину. Шли с большой опаской, то и дело останавливались, прислушивались к каждому подозрительному шороху. На рассвете подходили к хутору Рашпилеву. Здесь их остановил румынский патруль. Обыск прошел благополучно. Начался допрос. Допрашивал румын, кое-как говоривший по-русски:

— Куда идете? Кто такие?

— Из Ново-Алексеевки мы. Скот туда гоняли по приказу господина коменданта.

Ребята, перебивая друг друга, стали называть имена станичников Георгие-Афипской, описывали их дома. Словом, привели столько мелочей и подробностей, что начальнику патруля надоело слушать. Он махнул рукой и приказал пропустить их.

В Георгие-Афипскую проникли осторожно, стараясь не попадаться на глаза полицаям. Пробрались к друзьям.

К вечеру стало известно, какие части прибыли в станицу, сколько в станице танков, машин, пулеметов, какого калибра орудия, где расположен склад боеприпасов. Геня даже зашел на железнодорожную станцию и побродил по путям, наблюдая, как и чем грузят составы.

Из Георгие-Афипской вышли в сумерки. Пробирались задами. Шли всю ночь. Когда подошли к Смоленской, близился рассвет. И здесь, у табачного сарая, ребята не убереглись. Раздался громкий окрик:

— Стой!

Ребята шарахнулись в сторону. Но было поздно: двое полицейских, лежавших в засаде, направили на них дула винтовок.

— Почему шляетесь по ночам?

Ребята попытались вывернуться: у них-де пропали лошади, лошади не свои, немцев, искали всю ночь, не нашли, а теперь боятся домой идти — без коней в станицу возвращаться не велено. Полицейских это не убедило.

— Руки вверх! Подходи по одному.

У Гени был револьвер — маленький бельгийский браунинг, [104] который он раздобыл еще в Краснодаре. Он гордился своим браунингом, который действительно бил не плохо.

Геня, незаметно зажав в правой руке маленький револьвер, поднял руки. Он подошел первым. Резко опустил руку, хлопнул выстрел, другой…

Полицейские упали. Один из них закричал, пытаясь подняться с земли, схватил винтовку. Ребята бросились в кустарник.

Поднялась тревога. В предрассветных сумерках замелькали огни, с околицы бил ручной пулемет. Фашисты кинулись в погоню. Пули свистели над головами ребят, а они неслись стрелой, падали, поднимались, снова падали и снова бежали, стараясь не отрываться друг от друга. Ночь была на исходе. Восток посветлел. Из предрассветного тумана неясно вырисовывались кусты, станица, далекие горы. Но погоня настигала ребят…

Геня повернул влево, к Афипсу. Гитлеровцы потеряли было из виду беглецов, но ненадолго: над головами ребят опять засвистели пули.

Афипс после недавних дождей ревел и клокотал, нес коряги и камни, кружил в водоворотах. Страшно было броситься в его злые, вспененные волны, но иного выхода не было…

Ребята из последних сил боролись с быстрым течением. В кровь сбивая ноги об острые камни и коряги, вылезли они на противоположный берег. Вслед им продолжали строчить автоматы. Низко пригнувшись к земле, мальчики кружили в густом прибрежном ивняке.

Поднялось солнце, разошелся туман, впереди засияли далекие снеговые вершины. Выстрелы смолкли. Гитлеровцы не решились переправиться через бурный Афипс.

Ребята выжали мокрую одежду и, описав из предосторожности огромный крюк, только ночью вернулись в лагерь.

Глава XI

Немцы научились уже считаться с партизанами. Все основные дороги они зорко охраняли. И нам приходилось теперь выбирать места для наших диверсий самые на первый взгляд неудобные: такие, где немцы никоим образом не ждали нас.

Третьему взводу, под командованием Сафронова, было приказано пробраться между Крепостцой и Смоленской, выяснить огневые точки врага и устроить засаду. Идти нужно [105] было не дорогой, а старой, заросшей тропой, по которой, может быть, много лет не проходил человек.

Об этой тропе мы знали только то, что сказал Сафронову местный житель:

— Сначала будет хмеречье, потом ерик. Пройдя по ерику, найдешь течею. Ну а дальше — с богом…

Слов нет — этого маловато. Но Сафронов все-таки должен был пойти и выполнить приказание. А он не сумел, бесцельно промучил взвод и вечером уныло вернулся на командный пункт.

Наутро я сам повел взвод.

* * *

Нас считали в лагере погибшими: слышали артиллерийскую стрельбу, разрывы мин, пулеметные очереди и решили, что третьего взвода и Бати вместе с ним уже не существует. А мы все же остались живы и здоровы. Только жестоко устали.

Вышли мы с командного пункта затемно. Пересекли десяток старых черкесских дорог, встретили бесчисленные ерики, течеи и забрались, наконец, в такой лабиринт, из которого, казалось, выхода не было.

Подсказало чутье: я свернул по одному из ериков, как две капли воды похожему на остальные, и не ошибся.

Шли мы шесть с половиной часов. Мучила жажда, но выручал дичок: мы уничтожили огромное количество яблок и груш.

Наконец впереди заблестела лужа. Вода в ней была грязная и пахла креозотом. Но нам она показалась нектаром…

По всем признакам, мы были уже поблизости от немецких огневых точек.

Половину взвода я оставил у лужи, с остальными осторожно двинулся дальше.

Кусты поредели. Взяв с собой только Слащева и Сафронова, я выполз на опушку.

Впереди, метрах в пятидесяти, на краю леса, просматривалось расчищенное место, а на нем какие-то странные бугры и ямы…

Я стал вглядываться. Оказалось, это была кочующая батарея противника: наблюдательный пункт, резервы прислуги и окопы с замаскированными орудиями.

Мы тщательно занесли все на бумагу и вернулись к своим. Сафронова я отправил обратно к луже с нашими рюкзаками, сам же с тремя разведчиками и пулеметчиками пополз вперед. [106]

Ерик кончился. Впереди открылась поляна. Двое разведчиков поползли по ней, стремясь найти шоссе, к которому нам предстояло подобраться.

Разведчики скрылись, я же отполз в сторону и стал наблюдать.

Справа — сильно прореженный лес. Кучи хвороста сложены аккуратными рядами. Около куч — шалаши из свежих веток. Через поляну тянется полевой провод к какому-то странному возвышению. А слева — стога сена, сложенные совсем не так, как принято у нас на Кубани…

Запомнив все до мельчайших подробностей, я пополз назад к своим. Вижу: пулеметчик мой расположился под дикой грушей. Одним глазом внимательно наблюдает за поляной, другой скосил в сторону, где валяется под деревом дичок. Пулеметчик форменным образом распух: пазуха и карманы набиты грушами, рот полон, но выражение глаз пресерьезное…

Вернувшись, разведчики доложили, что шоссе найдено, а на третьей поляне в шалаше они видели телеграфный аппарат и двух немцев-морзистов. Порывались их захватить врасплох и отобрать аппарат, но вовремя удержались: рядом находилась немецкая застава.

Но из дальнейших расспросов выяснилось, что разведчики ошиблись: приняли проселочную дорогу за шоссе…

Пришлось двигаться дальше: шоссе надо было найти во что бы то ни стало.

Путь был очень труден: редкие лески с вырубленными кустами да открытые поляны — хуже трудно придумать.

Первыми ползли Гончаров и Ломакин.

Гончаров полз прекрасно: перебирая только пальцами рук и ног, он был невидим в траве. У Ломакина получалось плохо: он сильно вскидывал зад, припадал головой к земле, ничего не видел перед собой, но сам был виден весь. Одним словом, он был удивительно похож на страуса, который, спрятав голову в песок, уверен, что его никто не видит…

Через поляну переползли один за другим в шахматном порядке и снова начали наблюдать. Оказалось, что кучи хвороста в разреженном леске — замаскированные тяжелые пулеметы и сорокасемимиллиметровые пушки, а стога сена — тоже пушки.

Я снова все тщательно нанес на бумагу.

Впереди, метрах в двухстах, за высоким забором виднелась молочная ферма. Она мне показалась подозрительной… [107]

Я взял с собою Гончарова, и мы поползли: надо было разузнать, что делают немцы на ферме.

Подобрались к самому забору. И тут — черт бы ее взял! — тявкнула и залилась пронзительным лаем собака. Из ворот высыпали немцы.

Мы с Гончаровым замерли.

Немцы постояли, повертели головами во все стороны и, обругав собаку, ушли.

Но лишь только они скрылись, проклятая собака опять заметалась на цепи. На этот раз выскочила целая толпа фашистов. Они долго смотрели по сторонам, спорили, махали руками, но в конце концов снова ушли.

Подобраться к ферме было немыслимо. Да и сгущались сумерки. Мы тронулись в обратный путь. Теперь ползти было легче: в темноте даже спина ползущего впереди Слащева не была видна.

К луже вернулись около полуночи. Нас угостили прекрасной холодной водой: рядом отыскали родник.

Спать мне в эту ночь не пришлось: проверял караул, следил, чтобы никто не храпел во сне, обдумывал план завтрашнего дня и решил: необходимо во что бы то ни стало заглянуть на молочную ферму…

На рассвете партизаны поднялись, мокрые от росы, позавтракали всухомятку и снова отправились искать шоссе.

У дикой груши, в кустах, где вчера сидел пулеметчик, я оставил взвод. Приказал лежать и прикрыть нас огнем в случае тревоги. А сам с Гончаровым и Слащевым пополз дальше.

Мы благополучно пересекли проселочную дорогу, углубились в лесок и осторожно выползли на опушку: перед нами, метрах в семидесяти пяти, лежало шоссе.

Три часа наблюдали за шоссе — ни души… Только пробежала немецкая связная собака.

Устраивать засаду на пустынном шоссе было бессмысленно.

Но меня заинтересовал лесок по ту сторону шоссе — он был неестественно густ. Я решил подобраться к нему и выяснить, в чем дело…

Как было трудно ползти! Трава скошена, кустов почти нет, полянка чуть приподнята и легко просматривается. Но все-таки я дополз до шоссе.

Чутье меня не обмануло: в леске стояли противотанковые пушки и тяжелые пулеметы. Это была немецкая огневая засада. [108]

И это я занес на бумагу…

Строго говоря, пора было возвращаться обратно. Но молочная ферма не выходила из головы. Я решил еще раз попытать счастья.

До забора дополз благополучно. И на забор влез. Но только занес ногу, чтобы перебраться на крышу какого-то сарая, как неистово загоготали гуси…

На их гогот выскочили немцы. Я приник к забору.

Не знаю, почему немцы меня не заметили. Откровенно говоря, мне в те минуты было не до размышлений…

Выждав, пока гуси успокоились и собака перестала рычать, я пополз назад, так и не узнав ничего о ферме.

Когда я добрался до Слащева и Гончарова, мне показалось — я не видел их месяцы: ведь полчаса назад у меня не было надежды на встречу с ними.

Мы перевалили через проселочную дорогу, и тотчас из-за поворота неожиданно появилась рота немецких автоматчиков. Они шли на ферму, как всегда четко отбивая шаг, высоко вскидывая длинные ноги. Чертовски подмывало швырнуть в них гранату и сбить их самодовольную спесь.

К дикой груше мы вернулись благополучно. Товарищи, как и в прошлый раз, напоили нас вкусной водой: около груши они наткнулись на новый родник.

Всласть напившись, я спросил: «А следы у воды оставили? » — и сам отправился к роднику проверять. Так и есть: на влажном песке темнели свежие отпечатки немецких ботинок рядышком с нашими следами… Нужно было спешно уходить: сюда с минуты на минуту могли пожаловать немцы.

И вдруг с грохотом разорвался артиллерийский снаряд. За ним второй, третий…

Я подал сигнал отхода. Отправил вперед Гончарова — он должен был вести отряд напрямик, по еле заметной тропе, что взбегала на крутой подъем.

Идти было тяжело: ногу можно было ставить только на ребро. А вокруг рвались снаряды: это била та самая батарея, что была замаскирована в леске.

На половине подъёма Сафронов опустился на землю.

— Не могу. Сердце сдало. Идите. Мне все равно пропадать.

Я приказал взводу двигаться дальше, а сам присел рядом с Сафроновым. И тут увидел, что с двух сторон, окружая нашу горку, бегут немецкие автоматчики, а связисты сзади разматывают телефонный кабель. [109]

Кое-как удалось поднять на ноги Сафронова и, поддерживая его, спуститься со взводом в ерик.

Стрельба прекратилась: артиллеристы потеряли нас из виду. Мы повеселели, даже Сафронов улыбался.

Но в воздухе послышался характерный рокот: над ериком, почти касаясь брюхом верхушек деревьев, летел «мессершмитт». Он увидел нас, дал две очереди, сбросил дымовые ракеты, еще пустил три очереди и ушел вперед. И снова заговорили немецкие пушки, сделали несколько десятков выстрелов и замолчали.

Мы шли быстро. Пот лил с нас градом. Мучительно хотелось пить. Но надо было вырваться из мешка, занять сильную позицию и, если придется, принять бой.

Мы остановились у дефиле: по бокам поднимались крутые отроги гор, между нами и немцами лежала открытая поляна.

Я дал взводу пятиминутную передышку. Люди напились воды из родника и повеселели. Сердечный припадок Сафронова прошел.

Взвод занял боевые позиции: справа — группа под командованием Сафронова, слева — группа бойцов со старшиной Тарасовым, в центре — пулеметчик Федосов. Я лег рядом с пулеметом.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять в кустах мелькнула фигура немецкого автоматчика. Он вышел на поляну, огляделся. Мы молчали.

Автоматчик подал знак, и на поляну со всех сторон вылезли десятки фрицев.

Они шли спокойно: их обманула тишина.

Я подал сигнал. Пулеметчик резко дал первую короткую очередь вправо, вторую — влево и длинную — в середину. Одновременно грохнул залп наших карабинов, забили короткие очереди автоматов.

Немцы заметались в панике, рванулись было вперед, потом, теряя убитых, откатились в кусты.

Я приказал немедленно занять запасные позиции.

И тотчас противный воющий свист наполнил воздух: немецкие мины рвались у камней, за которыми мы только что лежали.

Из-за прикрытия я наскоро подсчитал потери врага: убито тридцать два, в траве корчилось несколько десятков раненых.

Заговорила и батарея: немцы переносили огонь в глубь дефиле, да запоздали, — мы уже вышли из зоны обстрела и знакомыми тропами вернулись к своим. [110]

Потерь не было. Но все тело так ныло от усталости, что каждый украдкой щупал себя, не ранен ли.

Я отправил со связным свои записи нашему командованию. А через три дня получил из штаба радиограмму: немецкая батарея, огневая засада на шоссе, тяжелые пулеметы в роще — все, что обнаружили мы во время «прогулки» к молочной ферме, накрыто бомбами нашей авиации.

Глава XII

Еще в Краснодаре весь наш комсостав и мы с Евгением уделяли многие часы изучению и выработке тактики нападения. Каждый из нас знал, что успех будущих боев и диверсий зависит прежде всего от тщательной и разносторонней подготовки к ним.

И как бы ни была мала диверсионная группа, помимо наблюдателя она выделяла и ядро прикрытия, которое, после того как группа нападения уже вступила в бой, старалось отвлечь ловкими маневрами удар противника на себя.

Огромное значение в наших операциях имело особое чувство боя, которым должен был владеть командир группы. У Евгения это чувство было развито чрезвычайно: в пылу схватки почуять, уловить те секунды перелома, в какие ошеломленный внезапностью и стремительностью нападения противник начинает приходить в себя, и дать партизанам сигнал к немедленному отходу.

Мы нападали небольшими группами, почти всегда силы противника превосходили количественно в десятки раз наши силы. Но если нам не удавалось истребить врага до того момента, когда он приходил в себя, мы умели вовремя отходить. Пути отхода всегда были заранее известны каждому участнику нападения. Было бы крайне легкомысленно, не учитывая переломного момента в психике врага, вступать своей маленькой группкой в штыковую драку с врагом. Так трагически погибли многие из наших соседей-партизан из Ейского отряда моряков. Охваченные жгучей ненавистью к фашистам, ейчане ринулись в штыковой бой с ними, когда нужно было отойти и рассеяться. А какие это были храбрецы! Сколько уничтожили бы они еще интервентов, если бы владели тактикой нападения и отхода!..

По всем правилам этой разработанной нами еще в Краснодаре тактики и была проведена нами в сентябре крупная операция.

Геня и Павлик лежали в дозоре. [111]

Ночь была неспокойная, ветреная.

Ветер шумел в верхушках деревьев. Журчала вода в далеком ручье. По ту сторону дороги протяжно кричала ночная птица. Когда ветер затихал, слышно было, как в придорожных кустах возникают и опять замирают неясные ночные шорохи…

Надо бы встать, потянуться, размять онемевшие ноги, дотом завернуться в плащ и уснуть. Но спать, разумеется, никому из комсостава не пришлось: надо было лежать, смотреть, слушать.

Позади остался тяжелый, как всегда, переход по лесным тропам, по крутым склонам, через бурные, своевольные «афипсики».

К месту диверсии пришли ночью. Еременко, не спеша и отказываясь от помощи, — он всегда боялся утруждать чем-нибудь товарищей — заложил мины. Выставили дозоры. В соседних кустах залегло ядро прикрытия…

Проснулась какая-то пичужка, пересела на соседнюю ветку, повозилась и затихла. Ежик деловито пробежал под ветвями, наткнулся на человека, чуфыкнул испуганно и сердито и отскочил в сторону. Треснула ветка, донесся приглушенный шепот — это Евгений проверял караулы. Где-то далеко, так далеко, что не разберешь по звуку — свои или чужие, прогудели самолеты, и опять все стихло…

Томительно тянулись часы. Наконец рассвело. Ослепительно поднялось солнце из-за гор. Туман рассеялся, заблестела роса в траве. В лесу поднялся птичий гомон.

Неожиданно в птичьи голоса ворвался новый звук. Он был еле слышен. Трудно разобрать, что это.

Наконец стало ясно слышно, что гудели моторы. Далеко-далеко, не понять сразу — в воздухе ли, над горами или на дороге от Ново-Дмитриевской.

Гул становился все явственнее…

— Павлик, беги к Евгению, — зашептал Геня. — Танки подходят к Афипсу.

Евгений сидел на дереве. Оттуда ему в артиллерийский бинокль видна была вся дорога, как на ладони.

— Янукевич, будить всех! Приготовиться к бою! — скомандовал Евгений.

Сжимая в руках гранаты, люди замерли в придорожных кустах.

Уже доносился лязг танковых гусениц и рокот тяжелых машин. [112]

Пулеметная очередь разорвала тишину. Глухо ухнула пушка. Снаряд пролетел, срезая ветки, в щепы разбивая стволы деревьев. Новичок подумал бы, что немцы нащупали партизан и сейчас обрушат на них огонь своих пулеметов. Но Евгений знал вражеские повадки: это фашистская колонна, войдя в лес, как всегда, била для самоуспокоения по кустам — для «профилактики»…

— Подтянуть дозоры к группе! — спокойно приказал Евгений.

Первым, как обычно, пронесся мимо танк. За ним в облаке желтой пыли шла тяжелая машина с автоматчиками. Стоя в кузове вплотную друг к другу, они били по кустам бессмысленно, без цели.

А дальше надвигались новые машины — с боеприпасами, с автоматчиками, с продовольствием.

Как бесконечно медленно тянулись секунды! Казалось, что танк уже давно миновал то место, где ночью Еременко заложил мины…

Неожиданно, хотя этого ждали все партизаны каждую секунду, взрыв потряс землю. Взорвался, наконец, головной танк. Началось!..

Немецкая колонна по инерции несется дальше. Перед засадой вырастает второй танк. Евгений, чуть приподнявшись, швыряет в него противотанковую гранату и снова припадает к земле. Танк пытается развернуться. Но гусеница разбита, и он оседает в канаву, загораживает дорогу. На него с ходу наскакивает ближайшая машина и тут же вспыхивает ярким пламенем.

Летят бутылки с горючим, рвутся гранаты, не умолкая бьет наш пулемет.

На дороге мечутся тяжелые машины, давя колесами раненых немцев. Машины ищут выхода из огненного кольца. Но выхода нет. Всюду гранаты, взрывы, столбы огня, пули партизанских карабинов…

В шум боя врывается новый звук: фашистский танк, шедший в хвосте колонны, найдя сход с высокого шоссе в глубокий кювет, сумел выбраться на другую сторону и, подминая под себя деревья, рванулся по кустам в тыл партизанам. С каждой минутой он набирает скорость. Евгений в шуме боя не слышит его.

Геня — наблюдатель. Он видит, что сейчас танк прорвется через ольшаник и гусеницами раздавит Евгения и всю его группу. [113]

Геня бросился танку наперерез.

Он бежал в открытую, не сгибаясь, не прячась.

Фашисты заметили его и послали навстречу Гене короткие пулеметные очереди. Но пули летели мимо. Чудо? Случайность? Нет, закономерность: танк продирался сквозь молодую поросль и на буграх кренился из стороны в сторону.

Геня бежал навстречу. Он был уже совсем рядом с танком.

Не спеша, как на ученье, Геня занес руку назад, швырнул противотанковую гранату и юркнул за дерево.

Громыхнул взрыв. Геня ждал… Замолчавший было танк ожил.

Короткие секунды — и дуло пулемета повернулось к Гене.

На выручку пришел Павлик: кошкой бросился он к другу, рванул его за руку, и оба упали на землю.

Первая прямая очередь пронеслась мимо.

Уловив перерыв в очередях, Павлик швырнул гранату под башню. Танк затих.

А по лесу уже неслись один за другим сигналы отхода — редкие отрывистые свистки Евгения: подошла вторая фашистская мотоколонна, и немцы огромным полукругом охватывали место боя, пытались сжать в кольцо партизан. В бой вступило ядро прикрытия.

Партизаны уже пробирались в горы по лесной тропе.

Отряд возвратился на стоянку под Крепостную. И тут только заметили, что Геня с трудом снимает плащ. Плащ был весь в крови. Елена Ивановна бросилась к сыну, сняла второпях наложенную повязку: вдоль плеча темнела рана.

Геню ранило еще до схватки с танком. Наскоро перевязав себя, он бросился в бой. Потом начался отход. Мучительно болело плечо. От потери крови кружилась голова. Но Геня никому не сказал о своей ране.

Боясь задержать товарищей, Геня шел, стиснув зубы, наравне с другими переходил реки, карабкался на кручи. И только тут, на стоянке, когда увидел мать, почувствовал, что силы иссякли…

Его поступок никого из нас не удивил, потому что в нашем отряде свято соблюдалось партизанское правило: держаться до последних сил, чтобы не обременять своей персоной товарищей, не помешать друзьям быстро и точно закончить операцию.

В этом бою был ранен не один Геня: госпиталь Елены Ивановны пополнился новыми пациентами. Правда, они пролежали на госпитальных койках одну ночь, а утром все вышли [114] на поверку, а к Елене Ивановне стали ходить только на перевязку.

…Одна диверсия, другая, пятая — и об отряде нашем заговорили по станицам. К были, как водится, приплетали и небылицы. А почему? Потому, что богатырский народ наш знал свою силу и верил в победу настолько, что мечту и веру в воображении своем воплощал в нечто уже свершенное.

Наших разведчиков все чаще спрашивали в станицах:

— Вы побили больше сотни немцев на шляху около Смоленской?

— Мы побили. Только не сотню, а полсотни.

— Ой, плохо считаете, голубчики! Там этого падла штук полтораста в пыли валялось. Да чьи ж вы, такие геройские?

— Мы из отряда Бати.

— А он сам из Краснодара?

На этот вопрос весь отряд до единого человека давал один и тот же ответ:

— Мы все дальние, из Роговского района.

Мне самому одна ладная казачка в Крепостной рассказывала:

— Видела я вашего Батю — ну и казак! Пудов на восемь весом будет, а ростом — куда твоя сажень…

Дошла наша слава и до немцев. Батю стали разыскивать, обещали деньги. И снова вспоминали мы дорогого всему отряду Марка Апкаровича: он создал это имя на Кубани. Ему мы были обязаны многим.

* * *

…Дорога, что идет мимо хребта Карабет, огибая гору Саб, место безлюдное и глухое: тенистые кедры спускаются по крутому ущелью, и густая ольха подходит к самой обочине.

Этот путь облюбовали немецкие разведчики. Осторожно пробираясь кустами, ходили здесь и связные партизан.

Первое время у горы Саб было мирно и спокойно. Но позже все резко изменилось: один за другим начали исчезать связные наших соседей. Их находили убитыми в ольшанике у дороги. Убийца был метким и бережливым стрелком: он поражал свою жертву первой и единственной пулей. Здесь явно орудовал матерый немецкий «охотник»-снайпер.

Его искали, пытались перехитрить, заманить в ловушку — он был неуловим.

Иногда после таких облав казалось, что фашистский снайпер прекратил «охоту». Но на следующий день у горы Саб снова [115] раздавался одиночный выстрел — и на тропинку падал партизан, сраженный пулей в голову.

Вот Евгений и решил во что бы то ни стало выловить немецкого снайпера.

Погожим солнечным днем Евгений и Геня пошли к злополучной тропинке. Мы не зря учились ходить цепочкой: передний смотрит только под ноги, чтобы не наскочить на мину. Идущий за ним ступает смело, не глядя на землю, — его дело высматривать врага по сторонам. Следующий глядит далеко вперед…

Так шли по тропинке и мои сыны. Они прислушивались к каждому шороху. Внимательно осматривали: Геня — кусты, Евгений — деревья. Искали на тропинке хотя бы след «охотника»: пустую гильзу или отпечаток подошвы, подбитой гвоздями с широкой шляпкой, — ничего…

На тропе было тихо и безлюдно. Только где-то далеко за горным кряжем глухо ухали пушки да весело перекликались в лесу голоса иволги.

Братья пошли в обратный путь той же тропой. Геня шел впереди, настороженно всматриваясь в кусты. Евгений чуть поодаль от него следил за деревьями.

Чуткое ухо Евгения уловило еле слышный шорох… В густой кроне кедра зашевелилась ветка… Появилось дуло снайперской винтовки. Оно медленно поворачивалось вслед за Геней.

Евгений мгновенно упал на колено и выстрелил по кедру.

— Что ты? — удивился Геня.

А с дерева упала оптическая винтовка. За ней медленно сползло на землю тело убитого снайпера.

* * *

Самая высокая гора в нашем районе — Афипс. За ее вершиной, лысой, как колено, лежало прекрасное высокогорное пастбище.

Взобраться на него было чрезвычайно трудно: крутизна, ущелья, глубокие расщелины. Но овладеть им казалось нам заманчивым. Эта горная неприступная крепость господствовала над дорогой, ведущей к Черному морю, в тыл нашей войсковой группировки под Новороссийском.

Агентурная разведка донесла, что немцы зарятся на лысину Афипса — хотят использовать ее для посадки транспортных самолетов и высадки воздушного десанта.

Надо было опередить их во что бы то ни стало.

С первого взгляда это казалось простым и легким: если [116] на лысине должна быть крупная партизанская застава, то, следовательно, она будет там. Но мы дорожили каждым человеком — мы широко разворачивали диверсионную работу, и люди у нас ценились буквально на вес золота. Решено было поэтому соединить полезное с приятным: перегнать на вершину Афипса большую часть нашего стада и пастухам поручить пасти скот и охранять лысину. Пастухами на лысину были посланы: инженер Леонид Федорович Луста, токарь Алексей Иванович Припутнев и газовый мастер Ефим Федорович Луговой.

Прошло несколько дней, и с Лустой случилось несчастье: его украли с лысины Афипса.

Стоял один из тех ясных ласковых дней, когда суровая дождливая осень еще не вступила в свои права, но солнце уже не пекло, как прежде, а небо сияло по-летнему, высокое и голубое.

Было далеко за полдень. Мы сидели в столовой лагеря и обсуждали план очерёдной диверсии. Зазвонил телефон:

— Говорит застава… С Лустой несчастье… Сейчас у вас будет пастух, он все расскажет.

К летней столовой подбежал Припутнев.

— Батя, Лусту украли… Мы пасли скот. Ночью напали неизвестные. Человек пятнадцать. Мы с Луговым отстреливались, пока были патроны. Потом спрятались в стоге сена. Грабители схватили Лусту, — он стоял в карауле, — и вместе с ним увели девять коров. Что за люди, в темноте не разобрали. Знаю только, что говорили по-немецки и по-русски. На рассвете мы перегнали скот на базу соседнего отряда, а я поспешил сюда.

— Геня, Мусьяченко, Павлик, по коням! — сказал я. — Александру Дмитриевичу Куцу взять трёх бойцов и догонять.

К сожалению, Евгений в это время ушел на очередную разведку.

Быстрым аллюром лошади вывели нас по лесной тропе из лагеря. Впереди ехал Мусьяченко — он лучше всех знал дорогу. За ним Геня, за Геней — я, сзади нас прикрывал Павлик.

Дорога шла между купами деревьев и отвесными, обрывистыми скалами. Рядом извивался Афипс. Несколько раз пришлось переправляться вброд.

У Малых Волчьих Ворот мы попали в большую воду. Убавив рысь, вытянув вперед шеи, кони спотыкались о скользкие камни на дне реки. Но все же вынесли нас на высокий берег. [117]

— Стой, ребята! Что за пожар? — вышли из кустов нам наперерез четыре моряка в тельняшках. Это были наши друзья — матросы-партизаны соседнего Архипо-Осиповского отряда. Они возвращались из глубокой разведки.

— Мы с вами, — заявили моряки, узнав о похищении Лусты. — Любопытно узнать, кто это добрых людей по ночам крадет? Но пеший конному не товарищ. Мы пойдем напрямик через горы, авось не опоздаем. До встречи!

Снова широкой рысью помчались наши кони. Уже осталось позади древнее черкесское кладбище, смешанный лес, и перед нами возникли Большие Волчьи Ворота.

Будто сказочный великан громадным мечом рассек надвое гору. В темном ущелье ревет Афипс. Узкая тропа — на ней не разъехаться двум всадникам — тесно жмется к отвесной скале. Над головой висят каменные глыбы. Знаменитое «пронеси, господи» Военно-Грузинской дороги в подметки не годится Большим Волчьим Воротам.

За Воротами поднимался темный лес. Я никогда не видел таких деревьев-великанов: строевые корабельные сосны нашей Центральной России рядом с ними показались бы мелкой порослью.

Дорога становится все круче. Наши усталые лошади шли шагом. Мы спешиваемся и ведем лошадей под уздцы.

Спускаются сумерки.

Неожиданно из кустов прямо на нас выскочили огромные, злые лохматые кавказские овчарки: мы добрались, наконец, до пастбища соседнего отряда.

Здесь был наш Луговой. Но рассказ его не дал нам ничего нового: все оставалось таким же загадочным и таинственным.

Мы устали. Заманчиво было бы остаться здесь, в этом шалаше, обтянутом шкурами, и уснуть у костра. Но отдыхать было рано…

Наскоро выпив по кружке горячего чая и закусив ломтями кукурузного хлеба, мы снова ушли в темноту.

Ночь стояла безлунная. Не видно было даже крупа лошади, идущей в двух шагах передо мной. Ориентировались по слуху, а под ногами — рытвины, ямы, камни, стволы упавших деревьев…

Перевалили через гору Афипс. Начинался спуск. Пришлось идти очень медленно.

И вот перед нами крутой, почти отвесный обрыв. Под ним пастбище, где прошлой ночью похитили Лусту. Но в эту кромешную тьму спускаться было немыслимо. [118]

Мы решили заночевать. Легли тут же на земле, постелив одеяла и выставив караул. Меня разбудил Геня:

— Папа, вставай — светает.

Осторожно спустились с обрыва. Иногда приходилось ползти на карачках. Наши горные лошади съезжали на заду.

Наконец мы прибыли на место происшествия. Ясно видна помятая трава, но крови нет: Лусту взяли живым.

Мы долго изучали следы. Их было много на траве, на песке, на влажной глине у ручейка — отчетливые, ясные отпечатки подошв, подбитых гвоздями с широкой шляпкой.

— Немцы, — утверждал Мусьяченко.

Но у ручья следы исчезали. Будто здесь грабители поднялись на воздух, захватив с собой и Лусту и коров. Сколько мы ни лазили по кустам, вдоль ручья, у обрыва — ничего… Но Мусьяченко не отчаивался:

— Найдем. Быть того не может, чтобы следов на земле не оставили.

Поиски длились добрых полчаса. Геня волновался:

— Папа, они никуда не ушли. Они где-то здесь, в кустах…

Как бы в подтверждение его слов с обрыва скатился камень. За ним второй, третий.

Мы легли в густую, высокую траву. Неужели Геня прав и грабители тут, рядом?

Но сверху раздался знакомый треск цикады: это наши давали знать о себе. И через несколько минут на поляну спустились четверо моряков и трое партизан во главе с Куцем: они встретились за Большими Волчьими Воротами. Наши ехали верхом. Моряки, положив на лошадей оружие и заплечные мешки, бежали рядом, держась за стремена.

Снова мы начали поиски следов. И снова — никакого результата.

— Нашел! — закричал наконец Мусьяченко.

Он стоял на берегу ручья, смотрел на еле заметные следы на песке и говорил уверенно, будто читал раскрытую книгу.

— Войдя в ручей, грабители долго шли по воде, чтобы сбить нас с толку. Здесь они вышли на берег. Их примерно человек пятнадцать. Ходить по-партизански, след в след, не умеют. Среди них идет Луста — вот отпечаток его сапог. Ступает уверенно и твердо: не ранен, значит, наш Леонид Федорович.

— Ну, теперь все в порядке! — радовался Геня.

— Не очень, — возразил ему Мусьяченко. — Эта тропа идет [119] к Холодной Щели. Если они доберутся до нее, их оттуда не выкуришь: они перебьют нас, как куропаток. Я хорошо знаю эту проклятую Щель.

Мы посовещались и решили: моряки идут по следам; Куц во главе трех партизан сворачивает влево, чтобы закрыть дорогу грабителям в Улановку; моя группа, справа огибая тропу, должна опередить врагов и закупорить вход в Холодную Щель.

Застоявшиеся кони с места взяли быстрым наметом. Узкая тропка то взбиралась на холмы, то круто спускалась вниз, вилась меж деревьями, временами огибала скалы.

Мы мчались около часа. Моя рыжая лошаденка вся потемнела от пота и тяжело дышала.

Наконец вырвались на открытую полянку, со всех сторон окаймленную кустами. Вдали темнел узкий вход в ущелье, заросший орешником.

— Холодная Щель! — прокричал Мусьяченко.

Мчась через поляну, я увидел, как Геня на полном скаку придержал лошадь и стал внимательно всматриваться во что-то темное на тропе: на желтом песке в открытой кобуре лежал револьвер. Я закричал:

— Ловушка, Геня! Вперед!

Геня резко бросил коня в сторону. И тут же слева, из-за камней старой черкесской крепости, загрохотали выстрелы. Пули жужжали над головой. Геня, чуть задержав лошадь, старался прикрыть меня своим телом.

Мы карьером неслись вперед. Пули жужжали по-прежнему. Враги целились только по всадникам: им нужны были наши кони.

В орешнике, на подходе к Щели, мы соскочили на землю и положили лошадей. Умные кони замерли, вытянув ноги и спрятав головы за камни. Мы легли за брюхо лошадей и по очереди отвечали на вспышки выстрелов в темных кустах на той стороне поляны.

Перестрелка длилась минут пятнадцать.

Вдруг слева вспыхнула частая ружейная стрельба. Это подошла группа Куца и, решив, очевидно, что мы попали в беду, ринулись в атаку.

Огонь становился все яростнее. Прячась за кустами, часть врагов подползала к нам все ближе и ближе. Силы были слишком неравны, чтобы принять открытый бой. Оставался один выход: попробовать перехитрить грабителей. И я приказал своим «умирать» по очереди. [120]

Первым прекратил стрельбу Павлик. Его «труп» лежал за брюхом лошади. Но его карабин по-прежнему был обращен в сторону врага и палец на курке: Павлик не спускал глаз с кустов.

Вторым «умер» Мусьяченко, за ним — Геня, и, наконец, «умер» я.

Враги били несколько минут. Мы молчали.

Из кустов выглянули два немца и тотчас же исчезли. Потом снова вылезли и медленно, припадая к камням, направились к нам.

Мы лежали неподвижно. Только моя рыжая лошадь дрожала мелкой дрожью.

Немцы приближались. Нас отделяло от них каких-нибудь пятьдесят метров. Павлик еле заметным движением пододвинул к себе карабин…

В кустах же загремели новые выстрелы, и раздалось громкое «ура»: это вошли в бой моряки.

Немцы упали в испуге за камни. Потом один из них приподнялся, внимательно оглядел наши «трупы» и закричал своим:

— Здесь все кончено! Вперед, за мной!

Отстреливаясь, немцы выскочили из кустов. За ними бежали матросы. Левее, наперерез немцам, спешила группа Куца.

Мы же попали в тяжелое положение — стрелять нельзя: попадем в своих. Лежать «трупами» и пропускать врага в Холодную Щель — бессмысленно…

Не сговариваясь, Геня с Павликом поднялись во весь рост и бросились навстречу немцам.

— Ложись! — успел крикнуть своим Павлик, широко размахнувшись гранатой.

Появление оживших мертвецов произвело на врага ошеломляющее впечатление. На несколько секунд немцы замерли и, сбившись в кучу, стояли как вкопанные.

В их гуще разорвалась граната Павлика. За нею полетела граната Гени, потом «лимонка» Мусьяченко. Последней разорвалась моя граната.

Уцелевшие немцы бросились к кустам. Геня и Павлик били по ним из карабинов.

Только четырем немцам удалось спрятаться в кусты. Матросы, выхватив ножи, кинулись за ними…

Мусьяченко почти не ошибся, когда считал следы у ручья, — их было шестнадцать: двое предателей и четырнадцать матерых [121] фашистов-диверсантов. Судя по найденным у них документам, они отправлены были в предгорья, чтобы перебить командование наших партизанских отрядов.

Очевидно, они предполагали обосноваться в горах надолго и решили обзавестись своим стадом. Поэтому и навестили наше пастбище. Лусту же, надо думать, захватили как «языка», надеясь получить от него нужные сведения.

Но куда же они дели Лусту?

Мы внимательно осмотрели кусты, лазили по окрестным скалам, нашли своих коров (испугавшись выстрелов, они разбрелись по кустам), но Лусты не было… И спросить о нем не у кого: ни одного диверсанта не осталось в живых.

Мы решили оставить у Холодной Щели Павлика и Геню: они должны обшарить каждый кустик, но Лусту найти живым или мертвым. Сами отправились домой. И вдруг справа у скалы появилась фигура.

— Леонид Федорович! — закричал Геня.

Ребята бросились к Лусте. Он спускался к нам медленно, тяжело опираясь на плечо Павлика.

Оказывается, немцы учинили ему допрос «с пристрастием». Они старались выпытать сведения о партизанах, но ничего не добились и отложили разговор до следующего раза. А тут разгорелась схватка, немцам стало не до Лусты, и ему удалось отползти в кусты. Перепилив об острый край скалы ремни, связывавшие руки, он освободил от ремней ноги и спрятался в глухой расщелине. Но здесь Луста потерял сознание, а придя в себя, услышал на поляне знакомые голоса…

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒