«Это тот парень, которому кажется, что я лгала насчет Джейка». 4 страница

Святая Троица пропитана той же богатой, бархатной возвышенностью, которую разделяют все католические церкви. Смиренное благоговение, которое на мгновение успокоило пустоту в моей груди. Люди постоянно путают целительную атмосферу внутри подобных зданий с присутствием Бога. Это внушает благоговейный трепет — чувствовать, как душа исцеляется, просто войдя в определенное здание и посидев некоторое время в тишине. Но в этом-то все и дело. Безумие захватывает жизни людей на каждом гребаном повороте. Дети; счета; работа; финансовый стресс; ожидания и надежды других людей. Куда бы они ни повернулись, везде столько шума, болтовни и гребаного безумия, что в первый же момент, когда они садятся в безмолвной темноте и дышат, они обязательно почувствуют, что общаются с возвышенным.

В конце концов, именно поэтому я и приехал сюда. Потому что это хорошее место для размышлений.

«Eterno riposo, concedere a loro, o Signore, e lasciare che perpetua risplenda ad essi la luce. Maggio le anime dei fedeli defunti attraverso il ricordo di Dio, riposa in pace, Amen» (прим. с итал. — «Вечный покой, даруй им, Господи, и пусть вечный свет сияет им. Мая души умерших верующих через память о Боге, упокойся в мире, Аминь»).

Эти слова не приветствуются. Я не искал их, но они все равно всплывают на поверхность моей памяти, вытесняя все остальные мысли. Я помню шепот ее голоса, ловящего согласные и гласные, создающего мелодию из молитвы каждый ноябрьский день Всех Душ. Я знал, что до Дня Благодарения осталось всего несколько недель, когда мама украшала нашу квартиру хризантемами, ставила на стол три дополнительных места и готовила еду для людей, которых я никогда раньше не видела. Да и я тоже, поскольку все они были мертвы. К тому времени, когда я родился, моих бабушки и дедушки уже давно не было. Как и моего дяди, ее сводного брата, который умудрился упасть с балкона третьего этажа гостиничного номера в Риме, когда был пьян и приземлился на голову.

Мама готовила все итальянские рецепты, какие помнила с детства, а потом заворачивала меня в самую толстую зимнюю куртку, и мы стучались в двери соседей, предлагая им Дольчи деи Морти—сладости мертвых. Она говорила мне, что маленькие белые бисквиты должны были подсластить горечь смерти, и что в Италии дети стучаться в двери ради них вместе с другими конфетами и угощениями в обмен на молитву за умерших.

«Eterno riposo, concedere a loro, o Signore, e lasciare che perpetua risplenda ad essi la luce. Maggio le anime dei fedeli defunti attraverso il ricordo di Dio, riposa in pace, Amen».

День Всех Душ уже давно позади, но голос моей матери все равно повторяет ее молитвы.

Дверь в церковь стонет, и порыв холодного воздуха заставляет мои руки покрыться мурашками. Кто-то только что вошел. Часть меня раздражена тем, что тишина будет нарушена чьим-то присутствием. С другой стороны, я рад, что больше не один. Еще одна секунда одиночества и я мог бы никогда больше не всплыть на поверхность…

— Так и думал, что найду тебя здесь. — За моей спиной раздается грубый голос. Это уж точно не голос священника. Слишком уж он пропитан виски. Волосы у меня на затылке встают дыбом, ко мне возвращается настороженность, которая исчезла с тех пор, как я открыл эту дурацкую чертову дверь для Мэйв.

На секунду мне кажется, что это Зандер, приехал тащить меня на похороны в Гринвуд, но потом...

— Я слышал, что ты живешь здесь, в Роли. Наверное, я действительно в это не верил. До этого момента.

Быть ударенным электрошокером — это уникальный опыт. Это трудно описать. Ваше тело замирает, крича от боли, челюсти сжаты, руки сжаты, задница сжата, да бл*дь, все сжато, и разум кричит: «Двигайся! Избавься. От. Боли» Вы застыли на месте, легкие сжались, и все, что можете сделать, это лежать и принимать это. Я никогда не чувствовал ничего подобного раньше. До этого момента, прямо сейчас.

Если лучшие воспоминания моего детства связаны с моей матерью, то худшие, без тени сомнения, связаны с моим отцом. Даже когда она впадала в безумие и истерику, выкрикивая дикие, нелепые угрозы, он был еще хуже... потому что был безразличен, а потом, черт возьми, просто исчез. На протяжении многих лет я старался стереть его из моей головы, но Джакомо Моретти всегда был парадоксально несмываемым.

А теперь мне кажется, что он стоит прямо за моей спиной.

Я даже не оборачиваюсь.

Я слышу его — шарканье старых, изношенных подошв по каменному полу. Раздражение, исходящее от него, когда он опускается на скамью позади меня. Я чувствую его запах. Холодный зимний воздух, снег, машинная смазка и ароматизированные сигареты.

— Ты больше, чем я думал. — Он говорит это небрежно, как будто комментирует незнакомцу неожиданно хорошую погоду. — Когда ты была маленьким, ты был совсем тощей крошкой. Гораздо ниже, чем другие дети в школе.

Алекс…

Не…

…оборачивайся…

Джакомо — Джек — на мгновение замолкает, как будто у него есть полное право ворваться сюда и разрушить мой покой, и он не собирается терять из-за этого ни минуты сна. Тем временем мои синапсы стреляют так быстро и беспорядочно, что я не могу сформулировать ни одной мысли, кроме: «убей его».

Тишину нарушает постукивание — носок его ботинка стучит по нижней стороне моей скамьи, прямо подо мной.

— Я пришел, потому что... ну, ты знаешь, зачем я пришел. Я пришел сюда из-за Бенни.

Мои первые слова отцу за последние десять лет звучат так:

— Удивлен, что ты вообще помнишь его имя.

Незнакомец позади меня неодобрительно скрепит зубами.

— Ну же, Алекс, это не очень честно. Конечно, я помню его имя. Он был моим сыном.

— Нет.

Где-то снаружи раздается автомобильный гудок.

Десять секунд спустя молодая женщина входит в дверь церкви и опускается на колени перед изображением Христа на кресте в натуральную величину. Она молится, быстро крестится и спешит по проходу к выходу. Звук тяжелой двери, закрывающейся за ней, отдается эхом, как мне кажется, целую вечность.

У Джакомо было достаточно времени, чтобы обдумать свой ответ.

— Прости? Что значит «нет»?

— Ты не был его отцом. Ты был тем парнем... который прожил с нашей матерью пару лет... дважды обрюхатил ее... стоил ей государственного долга маленькой страны в виде потерянных гребаных денег под залог... продал наш телевизор... а потом, бл*дь, исчез с лица планеты. — Я не собираюсь делать перерывы перед каждым выступлением. Я просто не могу нормально говорить. Никогда не думал, что эмоции смогут затмить горе, которое я испытывал последние несколько дней, но я ошибался. Ярость, проносящаяся по моим нервным окончаниям и разжигающая огонь в костях, подобна белой молнии.

Джакомо тихонько смеется.

— Алессандро. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Я не просто встал и исчез. Нет, она заставила меня уйти. Ты был слишком мал, чтобы помнить эти склоки. Визг. Я не был идеален, сынок, но твоя мать была чертовски безумна…

Я плюю на то, что нахожусь в доме Божьем. Я кручусь, разворачиваюсь, бросаюсь на заднюю скамью, практически переваливаюсь через нее. Внезапно в моем левом кулаке оказывается горсть ткани его футболки, а правая рука поднята высоко над головой, готовая вот-вот обрушиться на лицо несчастного ублюдка…

…так похожее на мое собственное.

Он даже не моргает. Даже не реагирует на то, что я схватил его и собираюсь выбить ему передние зубы. Его глаза, темные, как полночь во мраке церкви, пронзают меня насквозь тревожным взглядом, который кажется мне слишком знакомым. На его лице появились морщины, обрамляющие рот, пересекающие лоб и уголки глаз, но волосы по-прежнему черные, как смоль, и ни одного седого волоска не видно. Он выглядит здоровым. Как будто держит себя в форме. Он всегда был тщеславным ублюдком.

— Если ты собираешься ударить меня, то давай, сделай это Алекс. Нам есть о чем поговорить, и я не вижу смысла тратить время на позерство.

— Позерство? — Смех пузырится у меня в горле. Так вот что он думает об этом? Что-то вроде членомерства между гормональным подростком и его трудолюбивым стариком? Он назвал мою мать сумасшедшей, но это у него, бл*дь, крышу сорвало. Я выпрямляюсь и отпускаю его, грубо толкнув.

— Тебе не следовало возвращаться сюда. Ты никому не нужен. Тебе здесь ни хрена не рады.

Я ухожу прежде, чем успеваю сделать какую-нибудь глупость. Я столько раз мечтал об этом моменте, как получу огромное удовольствие, выбивая из него все дерьмо за все, что он сделал с нами, но теперь, когда такая возможность представилась, я вижу, что это плохая идея. Если я позволю себе сегодня в таком состоянии ударить по мешку с дерьмом, то не смогу остановиться. Я убью его на хрен, и что же мне тогда останется? Гнить в тюремной камере всю оставшуюся жизнь, не имея возможности снова держать Сильвер в своих руках? Да, к черту все это. Он нихрена этого не стоит.

Я уже на полпути к выходу из церкви, когда до меня доходит, что он преследует меня.

— Разве ты не хочешь знать, как я узнал, что ты здесь? — спрашивает он.

— Нет.

— Байк у входа. Скаут. Прямо как тот старый Индиан, который был у меня раньше. Первый мотоцикл, на котором я ездил, Алессандро. У кого еще здесь может быть такой байк? И кто будет настолько глуп, чтобы ездить на нем в такую погоду?

— Ты что, думаешь, это какая-то дань уважения? Какой-то знак? — Я захлопываю дверь и выхожу под проливной дождь, который начался, пока я был внутри. — Я почти не помню, чтобы ты был дома. Какого хрена я буду помнить, какой у тебя был байк?

— Ты врешь, малыш. Ты прекрасно все помнишь. — Он хватает меня за плечо, пытаясь развернуть, но я отбрасываю его руку. Искренне удивлен, что он вообще попытался прикоснуться ко мне.

— Не надо, не делай этого. Не называй меня малышом. Сыном. Ни чем из этого.

Он потирает нижнюю губу, широко улыбаясь. Он уже промок с головы до ног, плечи его кожаной куртки потемнели от дождя, футболка спереди прилипла к груди.

— Так как же ты хочешь, чтобы я тебя называл? Чертов остряк?

Ха. Так забавно. Он на самом деле чертовски наслаждается этим. Я бросаюсь вперед, возвышаюсь над ним, на четыре дюйма. Я ещё и больше его. Гораздо, гораздо больше. Ему сорок пять лет, и он уже очень давно не дрался. По крайней мере, не в настоящей драке, с кем-то, кто действительно ненавидит его вонючие кишки. Я мог бы разорвать его на куски, и чертовски близок к тому, чтобы сделать это.

Джакомо качает головой, изображая разочарование. Не могу сказать, чем он разочарован, и мне действительно все равно. Все, что я знаю, это то, что мне нужно убраться подальше от этого куска дерьма, прежде чем я потеряю всякое чувство разума и логики.

— На случай, если ты забыл, сегодня хоронят Бена, — процедил я сквозь зубы. — Там, в Гринвуде. Как насчет того, чтобы сделать мне и ему одолжение и держаться подальше, а? Слишком поздно, старик.

Больше он за мной не идет. Он стоит на церковной стоянке, засунув руки в карманы, его взгляд следит за мной, пока я несусь к своему мотоциклу, надеваю шлем на голову, завожу двигатель и рвусь прочь сквозь дождь.

Только на полпути к кладбищу я осознаю, что на рукаве кожаной куртки моего отца красовалась нашивка «МК Дредноуты».

Глава 6.

Моё беспокойство, боль в сердце и печаль удваиваются, когда я смотрю, как священник начинает службу. Это так неправильно, что я здесь единственный человек. У Бена было много друзей в школе в Беллингеме. Некоторые из их родителей спрашивали разрешения привести своих детей, чтобы попрощаться, но Алекс запретил. Он оправдывался тем, что похороны не место для одиннадцатилетних детей, и был прав, но многие учителя Бена тоже хотели прийти. Он наотрез отказался принимать их в церкви или на кладбище. Мне пришлось бороться изо всех сил, чтобы самой прийти, а теперь... вот. Пустая церковь и угрюмый, лохматый старикан, рассеянно бормочущий над гробом Бена, старающийся изо всех сил... но недостаточно хорошо. Бен заслуживает гораздо большего.

Я не переставала плакать с тех пор, как села и священник начал говорить. Мои глаза словно забиты песком, вот почему я не замечаю человека, который бочком пробирается ко мне на скамье, пока он не оказывается почти на мне. Конечно же, это папа. Он грустно улыбается, садится, обнимает меня за плечи и притягивает к себе.

— Нехорошо было сидеть дома, — шепчет он.

Я так рада его видеть, что готова расплакаться. Но я уже плачу, поэтому сдаюсь и плачу еще сильнее. Сколько раз я говорила ему, чтобы он не приходил? По крайней мере, пять раз сегодня утром и в два раза больше прошлой ночью. Но ведь он мой отец. Он не слушал, потому что это его работа — иногда не слушать. Он знал, что я буду нуждаться в нем, поэтому пришел, хотя я недвусмысленно сказала ему не делать этого.

Служба коротка, и я плыву по ней, не слишком задумываясь теперь, когда рядом со мной папа. Священник в конце говорит о Бене очень красивые вещи, истории, которые я никогда не знала о нем. Как он любил танцевать. Что под своей застенчивой внешностью Бен любил петь и играть на пианино для людей, когда узнавал их немного лучше. Он хорошо разбирался в математике и был лучшим в классе по английскому языку. Он любил писать фантастические истории о пиратах и волшебниках, которые заставляли смеяться любого, кто их читал.

Когда священник объявляет об окончании богослужения, он говорит нам своим тихим, успокаивающим голосом, что гроб Бена будет доставлен прямо на кладбище, где над могилой будет прочитано еще одно короткое библейское чтение. Я слушаю, кивая головой, как безумная марионетка, затаив дыхание, чтобы не разрыдаться в церкви. При слове «могила» я чуть не рухнула на пол у ног священника.

Каждый раз, когда мое сердце бьется, мне кажется, что моя печаль раскалывает меня изнутри, долото и молоток медленно сводят меня на нет. И не важно, на скольких похоронах я побывала. Я никогда раньше не была на похоронах ребенка, и это просто... это чертовски мучительно. Как любой родитель может потерять ребенка и все еще дышать — это выше моего понимания.

Папа берет меня за руку и ведет по проходу к мрачному, промозглому зимнему утру, которое ждет нас снаружи. Дойдя до выхода, мы оба останавливаемся на верхней ступеньке скользкой каменной лестницы. На полпути вниз сидит Алекс, один, не обращая внимания на дождь, который яростно хлещет по его дрожащему телу. Его рубашка прилипла к широкой спине, темные волосы промокли.

— Вот. — Папа открывает большой черный зонтик, который принес с собой, и протягивает мне ручку. И тут же дождь барабанит по натянутой ткани, ревя, как гром. — Я пойду, подожду в машине, — говорит он мне. — Если тебе что-нибудь понадобится, помаши мне рукой.

Я еще раз напоминаю себе, что Кэмерон Париси — один из лучших людей. Бесчисленное количество раз он мог посмотреть на недавние события и решить, что Алекс не очень хорошо влияет на меня. Он мог бы заглянуть в будущее, увидеть, куда может привести моя связь с Алексом, и он мог бы сразу же прервать все мои отношения с ним. Мальчик, сидящий на ступеньках под дождем, уже столько раз ломался. Он продолжает ломаться снова и снова, несмотря на то, что все, чего он хочет — это жить своей жизнью и быть счастливым. Он злится, и ему больно. Прямо сейчас он не лучшая версия самого себя. Есть все шансы, что он вот-вот сорвется с катушек и унесет с собой половину Роли, но мой отец видит совсем другое, когда смотрит на него. Он видит парня, который так много потерял и не хочет терять больше ничего.

Голова Алекса остается опущенной, когда я сажусь рядом с ним на ступеньки. Мое платье тут же промокает, но мне все равно. Я держу зонтик над нами обоими, защищая Алекса от дождя, и маленькая, мрачная улыбка дергает уголки его рта. Его глаза остаются закрытыми, но он знает, что я здесь. Громкий рокот дождевых капель, бьющихся о зонтик, трудно не заметить.

— Я думал зайти внутрь. Хотел. Но никак не мог заставить себя, — бормочет он. — Впрочем, я все слышал. Парень проделал хорошую работу.

С кончика мокрой пряди волос, свисающей ему на лицо, капает вода. Я хочу поймать её, как будто это часть его самого нуждается в спасении. Я хочу поймать его целиком, чтобы он был в безопасности, и каким-то образом провести его через это, как он пронес меня раньше. Но я не знаю, достаточно ли я сильна. А еще я не знаю, позволит ли он мне это сделать. С тех пор как он узнал о Бене, с каждым днем мне становилось все труднее и труднее достучаться до него.

Я опираюсь локтем на бедро, кладу подбородок на ладонь и поворачиваюсь, чтобы посмотреть на заснеженный горный хребет вдалеке. Словно свирепые часовые нависли над Роли. Иногда они заставляют меня чувствовать себя здесь в безопасности. Защищенной. Иногда они заставляют меня чувствовать себя в ловушке.

— Когда Макс только научился читать, он каждый вечер приносил свою книгу в мою комнату, чтобы почитать ее мне. Сначала это было мило, но через некоторое время меня это начало раздражать. Он спотыкался на каждом слове, и ему всегда хотелось прочитать одну и ту же чертову вещь. «Очень голодная гусеница». Через две недели я уже могла пересказать все это от корки до корки по памяти. Я хотела засунуть эту книгу в папин измельчитель документов.

Алекс открывает глаза и смотрит на меня. Я так привыкла к его самоуверенности, что от отчаяния, которое я вижу в нем сейчас, мне кажется, что меня ударили ножом в грудь, и я истекаю кровью.

— Я позволяла себе раздражаться и расстраиваться из-за Макса с самого его рождения. Раньше я терпеть не могла бегать за ним все время. Я любила его, но никогда по-настоящему не ценила так, как должна была бы. Теперь я это знаю. Алекс, мне так жаль. Это неправильно. Ничего из этого. Если бы я могла что-то сделать, чтобы... — повернуть время вспять. Исправить это. Вернуть Бена. Исправить тебя. Заставить все это исчезнуть. Даже говорить об этом бессмысленно. Я ничего не могу сделать, и мы оба это знаем.

Алекс прочищает горло, поворачиваясь лицом к горному хребту вдалеке, затененному завесой дождя, который все еще падает.

— Не говори, что сожалеешь, Argento. Только не говори, что тебе хочется, чтобы все было по-другому. Так обстоят дела. Я должен научиться принимать это. — Он осторожно протягивает руку и проводит кончиками пальцев вниз по моей щеке, легко и нежно. Я пытаюсь наклониться к нему, но он опускает руку, пыхтя себе под нос.

Прерывающимся голосом он шепчет:

— Осторожнее, Argento. Все, что я люблю, превращается в пепел. Все, к чему я прикасаюсь, в конце концов, разваливается на куски.

Я решительно качаю головой.

— Это не совсем так. То, что случилось с Беном, не имеет к тебе никакого отношения. Это не твоя вина. Ты не проклят, Алекс.

Он снова опускает голову и горько улыбается.

— Вообще-то так и есть. Пойдем, попрощаемся с Беном.

Глава 7.

Маленький мальчик, стоящий на табурете перед кухонной стойкой — это я.

Я это прекрасно понимаю. А ещё осознаю, что это сон.

Ни один осколок сознания не позволяет мне отделить себя от того факта, что пропитанный солнцем, теплый пузырь, в котором я нахожусь, кажется абсолютно реальным. Я существую как в своем семнадцатилетнем теле, так и в гораздо меньшем шестилетнем варианте самого себя, который поет тихие, хриплые мелодии, погружая руки в толстый шарик теста. Он улыбается, широко растопырив пальцы, ухмыляясь густому липкому месиву, которое облепляет его кожу и скапливается под ногтями. Я чувствую его под своими ногтями, покрывающими мои собственные руки.

Руки мальчика.

Руки мужчины.

Я вижу с двух совершенно разных точек зрения, двумя разными парами глаз. Одна пара смотрит на мир как на место, наполненное удивлением и надеждой; другая не может не видеть обещания боли и горя во всех направлениях, куда бросает свой взгляд.

— Ты готов, любовь моя? Ты сделал все правильно?

Сначала я чувствую ее запах. Запах лилий и свежих летних полей заполняет тесное пространство, перекрывая яркий, сахаристый привкус сахарной пудры, которая плавает в воздухе, и мой желудок скручивает от волнения и горькой боли. Моя мать входит в комнату в вихре музыки и энергии. Ее темные густые кудри растрепаны и тянутся во все стороны, как виноградные лозы, тянущиеся к солнцу. Ее теплые карие глаза светятся электрической, заразительной энергией. Улыбка на ее прекрасном лице освещает всю комнату так ярко, что я почти ослеплен ею.

Я полностью влюблен в эту женщину. Это тот тип безусловной любви, которую сыновья чувствуют к своим матерям, прежде чем обнаружат, что у нее есть недостатки, и иллюзия, что она самое совершенное существо, когда-либо ходившее по земле, в конечном счете, разрушается.

Радость захлестывает меня, когда она подбегает ко мне сзади, щекоча пальцами мои бока, зарываясь лицом в изгиб моей шеи. Я визжу, когда она делает вид, что кусает меня.

— Кому нужна пицца, Passerotto (прим. с итал. – «Воробушек»)? Думаю, что просто съем тебя. По-моему, маленькие мальчики вкуснее.

Шестилетний я задыхаюсь, пытаясь выдавить из себя слова сквозь пронзительный смех.

— Нет, мама! Нет, нет, нет, не ешь меня! Не ешь меня!

Старшая версия меня самого громыхает только половину фразы, его слова густы от страдания.

— Нет, мама. Нет, нет, нет.

Запах внутри кухни усиливается, сон крутится, развивается вокруг меня, как движущаяся картина, и вот мы сидим за кухонным столом, все трое, уставившись на пиццу, достаточно большую, чтобы накормить целую армию. Моя мать складывает руки на груди, наклоняясь к моей младшей версии, через истертую древесину, и заговорщически шепчет:

— Что думаешь, любовь моя? Разве она не совершенна? Стоит ли нам есть до тех пор, пока наши животы не лопнут и кишки не выползут наружу, как маленькие красные змеи?

Юный Алессандро хихикает, на его щеках появляются глубокие ямочки. Его улыбка заставляет глаза закрыться, когда он смеется над перспективой такого обжорства.

— Да, мама. Давай съедим все это целиком. А потом — десерт!

Моя мать, в своем цветастом платье, садится на стуле прямо, вытянувшись по стойке смирно.

— Десерт? А кто вообще говорил о десерте? — Она широко раскрывает рот в притворном шоке. — Ты заглядывал в холодильник, Воробушек?

Маленький мальчик прикрывает рот руками, стараясь не рассмеяться еще сильнее. Он поворачивается ко мне, старшей версии самого себя, сидящей рядом с ним за столом, и обхватывает рукой рот, громко шепча:

— Там есть панна-котта (прим. Панна-котта (Panna Сotta) - нежный итальянский десерт, название которого переводят как " вареные сливки", но это холодный десерт из сливок с желатином. Подается панна-котта со сладким соусом, например клубничным). Ты видел?

Я медленно киваю. Грустно.

— Да, приятель. Видел.

Я видел его, когда украдкой заглянул в холодильник, хотя мама и запретила мне это делать. Видел одиннадцать лет назад, еще до наступления темноты, страданий, сломанных костей и тюремных решеток.

— Ты жульничал, — кричит мама, обращаясь к нам обоим. — Это было очень неприлично. — Ее глаза пляшут от веселья. — Десерт только для именинников, ты же знаешь. Кажется, я не знаю ни одного именинника.

Кухню заполняют два голоса — громкий и возбужденный, тихий и замкнутый.

— Сегодня мой день рождения.

Моя мать продолжает изображать удивление.

— Правда?

— Да!

— О боже мой, Воробушек. Я и понятия не имела!

— Ты знала, ты знала! — настаиваю я.

Ее улыбка заставляет меня светиться изнутри.

— Тогда ладно. Полагаю, что в таком случае после ужина в холодильнике для тебя найдется что-нибудь сладкое. Но сначала, любовь моя, мне нужна твоя помощь кое в чем, хорошо? Как думаешь, ты можешь помочь своей маме с одной маленькой работой очень быстро?

Я никогда не чувствую себя более особенным, более нужным, чем когда она просит меня помочь ей. Волнение расцветает в моих шестилетних глазах. Мое семнадцатилетнее сердце бьется чуть быстрее.

— Конечно, мама! Я могу сделать все, что угодно!

— Знаю, что можешь, мой драгоценный мальчик. Ты можешь убить драконов, спасти принцессу и снова сделать весь мир правильным. Вот почему я так сильно люблю тебя. Ты самый сильный маленький воробушек во всем мире. Давай. Пойдем со мной наверх. Это не займет и секунды. — Она протягивает руку маленькому мальчику, и он радостно принимает ее, не задумываясь. Женщина в облегающем платье с дикими каштановыми кудрями избегает смотреть на мою старшую версию, берет своего маленького сына и начинает вести вверх по лестнице.

— Не ходи туда, Алекс. — Мой голос такой надтреснутый, такой надломленный. Мучительно тихий. Мне кажется, что я кричу эти слова, но маленький мальчик не слышит меня из-за мягкого жужжания моей матери.

Я следую за ними, потому что должен это сделать. Поднимаюсь по лестнице следом за ними, запах лилий и свежих летних полей наполняет мою голову, опьяняя и пугая. Мои ноги тяжелы, как свинцовые гири, сопротивляясь тяге времени и тому, что уже произошло, и чего невозможно избежать.

Все произошло совсем не так…

Все это неправильно.

Кухня была солнечным местом, теплым и купающимся в счастливых воспоминаниях моего детства. Когда я ступаю на лестничную площадку, завершая подъем по узкой, покрытой ковром лестнице, я иду прямо в зиму. Здесь нет никаких счастливых воспоминаний. Только раздробленные осколки горя впиваются острыми зубами в мою кожу, скручиваясь под ложечкой, холодное чувство тревоги наполняет меня с головы до ног. Синий и серый, черный и тяжелый.

Мать ведет меня в свою спальню, комнату, где она обычно была в своей депрессии, откидывая одеяло на своей кровати, когда ей хотелось кричать и проклинать меня — полные ненависти слова, которые никогда не звучали правильно, извергались из ее рта.

Я вхожу следом за ней, и от моего дыхания образуется туман. Здесь так заледенело и холодно, как в холодильнике для мяса. Как в морге. Моя мать больше не держит меня за руку. Она лежит на полу, ноги искривлены и расставлены под странными углами, подол ее прекрасного платья пропитан красным.

В ее руках был сверкающий серебряный пистолет.

Ее глаза находят мои, вращаясь в ее голове.

— Чего же ты ждешь, детка? Ты знаешь, что тебе нужно сделать. Все нормально. Быстро и просто. Давай просто сделаем это.

— Н-нет, мама. Нет.

Ее глаза закатываются, видно слишком много белого, как у испуганной лошади, вставшей на дыбы перед змеей.

— Все будет хорошо, детка. Все будет хорошо. Нажми на курок, и ты все увидишь. А потом мы можем спуститься вниз и съесть десерт. Это ведь то, чего ты хочешь, не так ли? Мы можем отпраздновать твой день рождения.

Горячий металлический страх поднимается вверх по моему горлу — вкус смерти. Маленький мальчик тянется к пистолету, желая сделать свою маму счастливой. Чтобы ей не было больно. Его маленькая рука дрожит от неуверенности.

Старшая версия меня переступает через маму, присаживаясь между стройным телом маленького мальчика и распростертым телом матери, но уже слишком поздно. Он уже прикасается к тяжелой стали. Он в двух шагах от того, чтобы отобрать у нее пистолет. Я сжимаю свои старшие, более мудрые руки вокруг его, крепко удерживая их на месте, не давая этому мгновению случиться.

— Не слушай ее, — шепчу я. — Это не та помощь, которая ей нужна. Этого... этого никогда не должно было случиться.

Но теперь я невидим для маленького мальчика. Я — будущее, которое он не может предвидеть. Только я могу оглянуться на то, что было, и увидеть его, дрожащего, испуганного, желающего дать самому яркому свету в его мире — единственное, о чем она когда-либо просила его.

Его маленькие руки прорезались сквозь мои, как будто моя хватка — это всего лишь дым, необратимое действие, уже продвигающееся вперед, умиротворяя богов времени.

То, что уже прошло, не может быть отменено…

— Не надо, — умоляю я. — Ради всего святого, послушай меня. Услышь меня. Не делай этого. Мы все еще можем сделать это правильно. Мы можем все изменить. Мы можем все это устроить! Если мы спасем ее, то сможем спасти и Бена!

Я лгу сам себе. Уже ничего не исправишь. Никогда не было способа исправить что-либо из этого. Когда я снова смотрю на маму, ее лицо — кровавое месиво, половина челюсти оторвана. Лужа крови впитывается в потертый ковер, густая и вязкая, такая темная, что кажется черной.

Больше не в силах просить меня словами, она умоляет меня широко раскрытыми, паническими, испуганными глазами.

«Сделай это. Закончи это. Пусть это прекратится. Нажми на курок, Passarotto».

То, что произойдет дальше, было высечено на камне одиннадцать лет назад, но я не могу перестать надеяться на другой исход. Я жду, когда маленький мальчик опустит пистолет. Я задерживаю дыхание, легкие сжимаются в груди, надежда взмывает ввысь, когда я молюсь, чтобы он бросил свое ужасное оружие и позвал на помощь.

Он всхлипывает, слезы текут по его щекам, цепляясь за темные ресницы. Мое зрение затуманивается. Я почти ничего не вижу…

Отдача почти отрывает мне руку.

Я отшатываюсь назад, удар пистолета раздается повсюду одновременно. Я чувствую удар пули в грудь, и вдруг я лежу на спине в библиотеке, а в ушах у меня стоит крик.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒