УШЁЛ ОТРЯД 5 страница

— Ветку эту проложили в тридцать пятом для леспромхоза. Районный городишко деревянный, отопление печное. Дрова. Ну и строительный лес, само собой. Станция, которую вам придется брать, главная на этой ветке. Паровозы водой заправляются, топки чистят. Начальник станции, Грунин Василий Васильевич, там с первых дней. Семья. Вы даете мне слово, что не обидите его, а я даю вам, возможно, первостепеннейшую информацию. И как?

— Этот ваш Грунин работает на фашистов?

— Он работает начальником станции. Впрочем, вы полагаете, что на паровозах машинист, помощник и кочегар — немцы? И путевые обходчики на линии — тоже?

Если немцы под Москвой, подумал Кондрашов, сколько железных дорог они позахватили… И что? На всех дорогах на них, на немцев, наши работают? Больше ведь некому. Своих мужиков немцы под ружье поставили, иначе откуда у них столько войск… И как все это правильно понять?

— Вам-то что этот Грунин?

— Незнаком. А вот у моего Мишеля роман со старшей дочерью Грунина. У них сын. Нынче уже в школу пошел.

— Мишель?.. Пахомов? И часто он на станцию ходит?

Корнеев повернулся к Кондрашову:

— Давайте по существу. Даете слово?

— А что по-вашему? Я должен расстрелять этого вашего…

— Не о вас лично речь…

— Знаете, мне отчего-то не нравится… Вы меня будто в союзниках держите. Имейте в виду, я советский человек…

— Да ради Бога, — Корнеев улыбался, — хоть трижды советский, вы только Грунина не дайте в обиду. Вы это можете. А вот за всех советских я не поручусь. Потому и прошу. И, как говорится, не задарма.

— Хорошо, выкладывайте вашу информацию, — с трудом скрывая раздражение, потребовал Кондрашов, обещая себе, что в последний раз разговаривает с этим противным и опасным человеком.

— Поезда проходят по ветке не чаще двух раз в сутки. Будете ждать. На паровозе может быть немец, но может и не быть. А вот на всех тормозных площадках непременно. Иногда по двое. На хвостовой тормозной всегда двое. Иногда с пулеметом. Но главное… За пятнадцать минут до поезда проходит дрезина… Знаете, что это такое?

— Знаю. Сам железнодорожник.

— Вот как? — отчего-то удивился Корнеев. — На дрезине трое с пулеметом и рацией — связь с поездом. Дрезина остановится у выходного семафора и будет ждать. Еще не все. На станции дежурят двое или трое немцев. Тоже приезжают на дрезине. Меняются по суткам. Один из немцев — телеграфист. От аппарата только по нужде отходит. Мишель предполагает, что в конце ветки у немцев госпиталь для среднего командного состава, потому такие предосторожности. Мишель говорит, вагоны пахнут. Иногда свежим хлебом, иногда фруктами. По карте, что вам дал, посмотрите, поймете, что этот немецкий объект много ближе к нашим западным зимникам, оттого и блокированы наши деревни, и там уж вам точно не прорваться. Если с поездом управитесь, километров пятнадцать катитесь, а потом сваливайте на север, в псковские леса. Ну вот, пожалуй, и все.

Кондрашов молчал. Не «спасибо» же говорить.

— Почему вы не рассказали мне этого сразу, там, в лесу?

— И сейчас бы не рассказал, когда б Мишель за своего тестя не встревожился. Фактически я же вам план операции начертал. А мне это надо? Но, хотите верьте, хотите нет, я желаю вам удачи. Если мне придется уходить из России вместе с немцами, предчувствую, как буду наслаждаться их переходом через очередную Березину.

Снова как бы вытребовал на себя прямой взгляд Кондрашова.

— Но если, как Гитлер обещал, доберется он до Кремля и на воротах развесит ваших вождей, Россию искромсавших, траурного настроения у меня не будет. Так что, как и в прошлый раз, прощальные рукопожатия не состоятся?

— Еще бы! — процедил Кондрашов, с откровенной ненавистью впиваясь взглядом в выцветающую синеву глаз белогвардейца и предателя. И вдруг спохватился. — Стоп! Говорите, Пахомов ваш на станцию ходит? Значит, что на фронтах, вы в курсе?

— А как же, — усмехнулся Корнеев.

Кондрашов задохнулся яростью:

— Так какого хрена…

— А с какой стати? Мне ли вам радость доставлять?

— Радость? Так, значит, хана фашистам? — заорал Кондрашов, хватая старосту за грудки. — Выкладывай!

— Не надо так, — чуть побледнев, процедил Корнеев. — Есть масса других способов…

— Да говорите же, черт вас…

И голос дрожал, и руки… Отпустил иуду, сжимая кулаки.

— Если б хана, вы сейчас не со мной беседовали бы, а с вашим ОГПУ. Подумать только, каких слов напридумывали. Искусство по-вашему теперь называется вхутемас, сущая матерщина, ревизорство— рабкрин…

Кондрашов чувствовал, как кровь ударяет в голову.

— Никогда мне так не хотелось вас пристрелить, как… Ну!

— Если напрямую, фронт в сотне километров от нас. Может, даже чуть менее. Под Москвой у Гитлера полное фиаско. А вот Санкт-Петербург, кажется, последние дни доживает в полной блокаде. Сталин готовится к новому летнему штурму Москвы. Только, думаю, боши меняют план кампании, хотят обойти Москву глубоким югом. Впрочем, это только мое предположение.

— Что за боши? Кто такие?

— Презрительное именование немцев французами. Значит, общая картинка: отступив от Москвы где на сто, где на двести километров, немцы в обороне. Крым, Кавказ и вся Украина, само собой, под ними. Предстоящее лето, думаю, решит исход дела. Сил у германца еще тьма. Если подрежут Москву с юга и юго-востока, а с севера Петербург…

Корнеев покачал головой, изображая притворное сочувствие Кондрашову. Но тот с откровенным злорадством ухмылялся в лицо старосте.

— Насчет Петербурга не знаю, а Ленинград им не взять! Понятно? Если от Москвы отбили — все! Тренируйте ноги, чтоб за немцами успевать, поскольку я вас не расстреляю, как положено по военному закону, за что, может, и отвечать придется… Ну да надеюсь оправдаться, когда будем гнать фрицев до Берлина. — С высоты своего роста Кондрашов склонился над Корнеевым и прямо в ухо: — Вот вы себя поди большим умником считаете. И при немцах вы, и мы вас не трогаем… Как колобок. Сказка такая. А между прочим, то, что у нас в Советском Союзе даже какой-нибудь шпанец знает, пустяк, а он у вас мимо ваших белогвардейских мозгов. Что коммунизм — это прогресс. После зимы — весна, и никак иначе. Конечно, можно поднапрячься и с северного полюса льдов натащить-натаскать, только зря, все равно растает. Но даже и без того, без коммунизма, Наполеон Москву брал, и где он после оказался? А в этой самой! Понимаете.

Чтоб голову не задирать, Корнеев отступил на шаг от Кондрашова, прищурился зло, но голосом зла не выдал.

— Что поделаешь, — отвечал, — значит, по судьбе быть мне против прогресса. А что до исхода войны, так не только я, многие в Европе считают, что на России Гитлер сломает себе шею. Коммунизм? Поживем — увидим. Если поживем. Это все, так сказать, в неблизкой перспективе. Сегодня меня другое беспокоит. Чтоб убрались вы как можно скорее из наших болот да чтоб станционного смотрителя не обидели.

Кондрашов расправил шинель под ремнем, фуражку за козырек на лоб подтянул, сказал жестко:

— Повторяться не люблю. Только про болота… Здесь и болота, они тоже наши, а не ваши. Ничего тут вашего нет и не будет. Ну что ж, как говорится, бывайте. Некоторое время. Может, месячишко в вашем распоряжении и есть, но думаю, что меньше.

И зашагал, не оглядываясь более. Не стоил оглядки фашистский староста Корнеев.

Другим утром устроили смотр личному составу. Включая командиров и новобранцев — сто четырнадцать человек. Десять «пасли» зимник, надо было уже их сменять. Зотов держал в руках бумажку со списком. Отряд выстроился вдоль блиндажей и землянок, каждый со своим оружием, у кого оно было.

Кондрашов, Никитин и Зотов медленно обходили строй, осматривали оружие, спрашивали о патронах и получали хмурые ответы. Никто никуда не хотел уходить. Но все понимали: оставаться нельзя. А деревня ждала обоз и при этом смертельно боялась… Потому хотела, чтоб отряд ушел. Отряд понимал хотение деревни и озлоблялся против нее.

Когда с первым обходом достигли крайнего правого фланга, потянуло дерьмом. Конечно, если уходить, зачем далеко бегать. За ночь загадили все забугорье, и даже утренний холод, почти морозец, не гасил вони.

Нынче была первая ночь, когда весь отряд ночевал в лесу. Кроме новобранцев. Мест им не было, и, согласно приказу, они явились в отряд к девяти утра, к построению.

Кондрашов приказал перестроиться по четверо, сдвинуться влево к командирскому блиндажу и встать полукругом.

Зотов бумажку со списком за спину, шаг вперед, а на роже улыбка до ушей.

— Товарищи партизаны! Мы получили наконец… ну, как вообще на фронте дела обстоят. Короче, немцы вчистую разбиты под Москвой. Отброшены местами на двести километров и перешли в глухую оборону. А чё молчим? «Ура» надо!

И оно прозвучало посредь болот, впервые прозвучало. Какое-то мгновение, а люди в строю уже совсем другие — хорошие люди, все. И надежные. Все.

— Подробности, к сожалению, — продолжал Зотов, от радости на фальцет срываясь, — неизвестны, ну, то есть сколько там фрицев накрошили и прочее. Только что понимать надо? А понимать надо, что началось и теперь уже не остановится! Теперь до Берлина! А наша задача проще некуда: бить немца с его тылу, чтоб генералам ихним шеи судорога сводила, чтоб не поспевали оборачиваться, откуда пендель получили. И первый пендель мы им поднесем скоро, но я пока не скажу когда, по причине военной секретности. Сегодня готовимся к походу. От оружия до портянок — чтоб все в ажуре. Ну а как и что, это вам командир товарищ Кондрашов подробно обскажет. Может, еще раз «ура»? А?

Нескладно, не по-строевому, но хорошо озвучился приболотный лес. Будто именно лес, потому что Кондрашов явно услышал эхо, будто из деревни, что за шесть километров.

Капитан Никитин выбирал к центру всех, у кого были гранаты. Велел сложить в кучу. Одиннадцать штук, и ни одной нашей, все немецкие. Никитин взял одну, над головой поднял, громко спросил:

— Пользоваться все умеют?

— Чё уметь-то? Бери, дернул да кидай.

Никитин поднял другую, с такой же длинной ручкой, но с более толстой «рубашкой».

— Чем отличаются? Ну, знатоки?

Тот же голос слева с четвертого ряда:

— Да помощней будет…

— Поясняю. — Помолчал, дождался общей тишины. — Немецкая граната М-24, вес пятьсот грамм… Наша Ф-1, по прозвищу «лимонка», потяжелее, зато надежнее, другой взрывной принцип. Вот эта, что пятьсот грамм, граната наступательная, разлет осколков до двадцати метров. А эта, — потряс в воздухе другую, подкинул, поймал за ручку, — эта оборонительная, и разлет осколков уже до полста метров, а то и до сотни. Вывод?

Огляделся, ткнул пальцем в недавнего «полицайчика» деревни Заболотки Кольку Большакова. На роже еще следы от побоев за учителя.

— Ну, какой вывод?

— Чего вывод? — втянув голову в воротник ватника, растерянно переспросил парень.

— Тупой солдат — опасный солдат! Для своих опасный. Поясняю тупым. Враг наступает, мы в окопе. Кидаешь оборонительную, осколки тебе не опасны. Мы наступаем, враг в окопе или бежит — кидаешь эту и можешь даже не падать на землю, а, наоборот, рвануть вперед, это, конечно, если умеешь кидать. У меня в роте были солдаты, которые на шестьдесят метров кидали…

Видимо, вспомнив, что ни этих солдат, ни роты вообще больше нет, сник, говорил глухо, глаза в землю…

— Длина рукоятки двадцать семь сантиметров, за счет этого дальность… Граната боится сырости по причине негерметичности рубашки… процент отказа от пяти до десяти… процент отказа нашей «лимонки» меньше одного… Гранаты получат, кому скажу…

Политрук Зотов слева на носках сапог дотянулся до уха Кондрашова, прошептал:

— Я тоже тупой! Ничего этого не знал.

А капитан Никитин вдруг снова ожил, подозвал к себе бойца в шинели… Вообще, в шинелях только четверо, все остальные кто в ватниках, а кто и в полушубках. Но и те, что в шинелях, под шинелями душегрейки на овечьем меху. Основательно подраздели деревню партизаны отряда имени Щорса. «Налево застава, махновцы направо, и десять осталось гранат…» У нас положение лучше — гранат одиннадцать. А вот что налево, что направо— ситуации схожие.

— Фамилия? Стоп! Помню. Птичья фамилия… Кречетов, так? Синие петлицы… Что? Никак, кавалерия?

— Так точно, товарищ капитан. Разведсотня восьмой стрелковой.

— И где сотня?

— Немцы пулеметами всех лошадок-коней посекли.

— А люди?

— Чё люди… Неполная сотня против полка… Забрали людей. Кто успел стрельнуть раз-другой, кто нет…

Капитан глянул злобно на бойца, отчеканил, как приговорил:

— Короче, сдалась разведсотня восьмой стрелковой.

— Можно и так сказать, — вяло согласился Кречетов, — забрали…

— А ты?

— Повезло. Проскочил.

— Лошадь?

— Прыгал с бугорка в ручей, а в ем камни. Обе передние поломала.

Опять, видимо, вспомнив, что и сам один из роты жив, а рота, между прочим, не сдалась, похмурнел Никитин.

— Ну а это чудо-юдо откуда у тебя? — спросил, забирая из рук солдата необычный немецкий автомат с двумя рожками. Один — нормально, а другой сбоку.

— Это потом уже… Подобрал…

Никитин поднял над толпой автомат-урод.

— Полезную историю расскажу вам, солдаты. Эту штуку сам впервой вижу, но слышал… Вот в чем фокус. Как прослышали немцы про наш «пэпэша», так слегка загрустили. Ведь что есть наш «пэпэша»? Вот вам ситуация: три солдата метров пятьдесят друг от друга, да если еще с запасными дисками, они несколько минут могут держать на земле роту наступающего противника. А за это время какой хошь маневр можно успеть провести… Плотней, чем один пулемет, потому что, во-первых, сектор обстрела больше, а во-вторых — три по семьдесят, это двести выстрелов! Это не ихние тридцать два в рожке. Да и в ближнем бою преимущество. Я тогда при одном штабе был… Получили донесение, что решили немцы нашему «пэпэша» сочинить противостояние. Тут смотрите, в чем хитрость, один рожок использовал, а теперь… сейчас сообразим… ну да… нажимаем… что-то вроде фиксатора… ага! Сдвигаем, вот и второй рожок под патронником. Теперь вроде бы, как и у нашего, уже не тридцать два патрона, а шестьдесят четыре. Только это и ежу ясно, что, положим, на бегу, наш «пэпэша» перезарядить сподручнее. Так что по вооружениям у немцев перед нами никакого преимущества. К примеру, наш новый танк Т-34… Ну, об этом вам лучше после наш боевой танкист расскажет…

Политрук Зотов притерся к капитану и рта не закрывал. Кондрашов же отстранился чуть и решал теперь уже без всяких колебаний: как только прорвемся — если прорвемся, — капитану Никитину передать командирство. Так, по крайней мере, пока на своих не выйдем, а там уж пусть большое начальство решает.

Дивился Кондрашов весне тутошних мест. «Вертикальная весна» — так придумалось, потому что всякому бугорку да всякой ямке особая весенняя порция. Здесь вот, положим, на сосновых буграх к полудню — почти летнее солнышко. Вон отрядники и полушубки, и ватники поскидали на сухую хвою, аж некоторые уже в одних рубахах навыпуск. А деревня Тищевка, в часе ходьбы отсюда, намного ли ниже, а там дорога, что промеж домов — чистый гололед, в огородах серый, пористый снег чуть ли не сплошь. А далее к болотам за плетнями — вообще зима, но ведь тоже с причудами, потому что черные пятна высматриваются, знать, метром выше — вот тебе и другое весеннее отношение.

А зимник, где нынче мерзнут в дозоре отрядники, там весной и не пахнет. Промерзшее болото холод источает в воздух пока без всякого ущерба для серого, лишь чуть-чуть местами пористого льда. Хотя кто его знает, что свершается в болотной утробе, да и сама эта утроба — загадка природы. Почему везде твердь, а где-то смертельная, вязкая провальность, глубины которой никто не знает. Мужики с гордостью говорят, мол, коль паровоз засосет, и труба торчать не будет.

Напомнив Зотову о смене дозора, Кондрашов оставил капитана проверять отрядное вооружение, а сам направился в землянку пулеметчиков. Прошлой осенью, уходя в деревни, оружие смазав, тряпками каждый ствол обмотав, спрятали в тайнике, о котором знали только несколько самых проверенных… Но особо, в отдельности от прочего прятали пулемет. ДПМ-36 — так именовался он официально, а по-народному— «козлик». К награде бы представить Василия Ковальчука да напарника его Ивана Титова за то, что, убегая от немцев, дотащили на себе и пулемет, и пару секторных дисков… Сами по себе шли, никто их спины не прикрывал, не до того было, и не зацепили их ни пули «шмайссера», ни осколки минометные… Благодарность перед строем Кондрашов, конечно, высказал и руки жал и сорокапятилетнему Ковальчуку, и двадцатилетнему Ваньке Титову, воображавшему себя Петькой, что был при Чапаеве, поскольку считал Ковальчука в военном деле поумней всех отрядных начальников.

Еще бы! Ведь Ковальчук был, по его рассказам, пулеметчиком на тачанке самого батьки Махно и имел от батьки кое-какие подарки — к примеру, часы с крышкой и музыкой. Двадцать лет прошло, а музыка и по сей день играет, только ногтем крышку отожми.

Как этот махновец, постоянно трепавшийся на опасную тему, гордости за свое махновство не скрывавший, как он выжил?

— Привет махновцам! — провоцируя, возгласил Кондрашов, перегнувшись по поясницу и втискиваясь в крохотную землянку.

— Были махновцы, да все вышли. Здравия желаем! — ответил за обоих Ковальчук.

— И куда ж они вышли? По малой нужде, что ль?

Ковальчук приподнял лампу, подсвечивая проход в единственно свободный угол, где обычный пень, но ровно срезанный, подтесанный и для устойчивости слегка привкопан в землю.

— Не тот человек был Нестор Иваныч, о ком с посмешкой говорить можно, — с достоинством произнес Ковальчук, ветошью протирая нутро патронника.

— Ну, с батькой-то все ясно, — говорил Кондрашов, усаживаясь на пень, пару раз стукнувшись головой об жердевое перекрытие, выгибая спину по-кошачьи, чтоб впредь уберечь голову. — Но вот ты-то, Ковальчук, ты ж махровый москаль по роду, за что ж тебе от батьки такая милость была?

До ответа Ковальчук не снизошел. Запальчиво ответил Ванька Титов, ординарец пулеметчика и второй номер по пулеметному расчету:

— А за то, что никто так с тачанкой управляться не умел, когда артиллерийский обстрел поперек наступлению.

— Точно, — подтвердил Ковальчук, — никто. Как только первый ба-бах, Нестор орет: «Коваль, на передок! » Я тогда «максима» по боку и за вожжи.

— «Максим»-то, поди, английского производства. Батька, рассказывали, английские френчи обожал?

— И то брехня, и другое. А «максимы» у батьки все были нашенского, «соколовского» изготовления, четырехпудовые и на колесах. А про френчи, так милей жупана для батьки ничего не было, если не по форме. А когда по форме — что тебе Наполеон. Сам товарищ Фрунзе, когда вручал батьке золотое оружие, виду его позавидовал.

— И что же он против советской власти?..

— А еще бы! Подставили батьку, чтоб полег в первых рядах и удар на себя принял, и чтоб не было больше никаких батьков в Красной Армии. Для Красной Армии, может, оно и правильно, только Нестор Иванович хотел быть сам по себе, еще и по крестьянскому вопросу имел расхождения. Большевики — они что? Они за мировую революцию. А за чей счет? За мужиковский, ясное дело.

— Ну а ты?..

Ковальчук отмахнулся досадливо:

— Чё я? Предал я батьку. Как он по новой против Советов попер, я деру… Против силы не попрешь.

— Против силы или против правды? — допытывался Кондрашов.

Ковальчук протер руки тряпкой, воды испил из кружки, услужливо поданной Титовым, губы отер этой же тряпкой.

— И за батьку, и за правду… Я, командир, четыре года канал копал. Мне сам Максим Горький руку жал за тройную норму.

— Врешь ведь! Где это ты мог Горького видеть? В Кремле, что ли?

— Врать обычаев не имеем, — отвечал Ковальчук спокойно. — А Горький мне на смотровой руку жал, когда он со всякими партийными цельной кодлой на канал приезжал смотреть наш трудовой… как его… ентузиазм.

Врет, твердо решил Кондрашов. Но стоп! Как он сказал?

— Слушай-ка, Ковальчук, ты сейчас что сказал-то, а? Похоже, проговорился ты, братец. «Против силы не попрешь», — говоришь. А я только что хотел тебе особое задание поручить. А если против нас сила встанет, значит, можешь «не попереть»?

Носасто-глазастая физиономия бывшего махновца надвинулась на Кондрашова. Шевеля толстыми губами, Ковальчук словно временно речью иссяк. Лампу головой заслонил — Кондрашов видел только нос с раздутыми ноздрями, — отшатнулся.

— Я в твоем отряде был? А не был я в твоем отряде. Хочешь знать, я вообще необязанный, потому как пупок подорвал на том самом канале, чтоб на свободе помереть, а не в бараке. Я к вам пристроился, когда вы через деревню мою шли, никто и не заметил, кроме Ваньки. За день до того у меня на задах чьи-то наши солдатики своих прикрывали. Первая же немецкая мина али снаряд, не понял, прямо в мой дом. Жене и снохе одной балкой головы вдрызь. Второй снаряд — по окопчику с солдатиками, троих на три стороны пораскидало. Пулемету хоть бы что, откинуло только. А немцы деревню обходом, наперехват пошли. Я тот их окопчик раскопал, как положено, земля мягкая, почти без глины. Там всех вместе пятерых похоронил. После цельный день сидел на бревнышках в обнимку с пулеметом, пока вы не появились. Больно шибко вы драпали, не успевал за вами с таким грузом, вот Ванька и подсобил, и теперь он мой второй номер, как положено. А про «не попрешь»? Так ты, командир, хрен с пальцем не путай, в гражданскую свои со своими разбирались, а тут немец, да еще, говорят, фашист. Про фашиста расскажешь мне, что за зверь такой, после того как заданьице твое исполню, хотя что б там комиссары ни говорили, батьку Нестора любил и любить буду, потому что он, может, и неправильно, но за народ был, а кто с ним был, то доказывать не надо, что за народ… Еще, хошь знать, я после батьки с Буденным в Польшу ходил на тачанке, за что благодарности имел, а вот за батьку да за язык свой проклятый — канал.

— Не знал… — только и нашелся, что сказать, Кондрашов.

— Так что говори свое задание.

— Тогда, значит, так. Придем мы скоро в одно место. Большого боя там вроде бы не ожидается, но пострелять придется. Так вот твоя задача — глазом опытным глянуть по приходу да точку для «козлика» твоего отыскать такую, чтоб вся окрестность была обстрелу доступна. Потому как всякие неожиданности могут быть, когда дело нехитрым кажется. Вывернется, откуда не жди, фриц — та-та-та… Вот тебе и потери, а людей у нас, сам знаешь, каждый в счет.

Ковальчук был явно разочарован «заданием». Покривился слегка, пробурчал.

— Нехитрое дело. Только этот мой «говорун», — похлопал по стволу пулемета, — он для фронтальных дел предназначен…

— Фронтов на нашу с тобой долю еще достанется, — отвечал Кондрашов, крепко сжимая кисть руки пулеметчика. — И прости, если что не так говорил. Командир я, как говорится, самоделашный. Настоящий, он бы за это время уже все бы про всех знал.

— Не плачься, нормальный ты командир, только… Только кое в чем я с тобой не согласен.

— Да ну? Говори, обсудим.

Ковальчук тщательно протер ладони ветошью, хитроватый взгляд кинул на командира, губы многозначительно пожевал.

— Ты свою речугу помнишь, самую первую, еще когда только в болота заперлись? Ну, это когда живых пересчитали и первое построение делали? Ты тогда все «за Родину! » да «за Сталина! », оно все правильно, только вот напоследок, дескать, хрен сдадимся, последнюю пулю себе. Это помнишь?

Кондрашов не без стыда припомнил свое первое выступление в роли командира. Больно по-геройски выступал. Больше от радости, что жив остался.

— Так я насчет «последней пули». Дурак придумал, а ты повторял. Как это последнюю себе, а не врагу? Неправильно! И последнюю врагу, одним меньше останется, или не так?

Замешкался Кондрашов с ответом.

— Ну, я ведь что имел в виду, что не сдадимся в плен…

— Стоп, то уж будет немец решать, пристрелить или в плен взять. Главное — одним меньше. А плен, это как посмотреть. Под Воронежом дело было, шел я на тачанке справа от батьки, снаряд — бах! кони мои кверх копытами, и я колесиком по ковылю. Взяли меня красные. Ну и что? На третий день убег и назад к батьке. Тогда он и взял меня на свою тачанку. А когда с Буденным от поляков драпали из-под Варшавы, опять же прихватили меня, и опять убег до красных. По-умному, с плена всегда утечь можно, а тогда как бы двух зайцев: и «последнюю» по назначению использовал, и сам по новой в строю…

— А если не удастся сбежать? Тогда что? — Кондрашов аж напрягся весь от ереси бывшего махновца.

— Что? Тогда сиди себе в плену да лови шанец. Плен — дело не позорное, если воевал до упору. А себя стрелять глупо. Фрицу подарок. Ему пулю сбережешь. А на войне и пуля всякая на счету.

Кондрашов непримиримо качал головой.

— Война нынче другая, неправильно рассуждаешь. После сведу тебя с капитаном Никитиным, он тебе лучше меня растолкует, какая теперь война пошла. Неправильно… При себе держи такие разговорчики. Настроение ты мне испортил, Ковальчук, вот что тебе скажу…

Заскрипела дощатая дверка с одной петлей посередине, объявился Валька Зотов.

— Николай Сергеевич, обыскались вас! Опять у нас тут… Короче, идем в штаб?

— Рассказывай, — приказал Кондрашов, когда отошли от пулеметной землянки.

— Ну уж нет, — замахал руками Зотов, — при всех разговор, чтоб не было шороху, что я вас сподтишка настраиваю. Капитан и так уже, на меня глядючи, губой дергается.

— С капитаном, значит… Ты имей в виду, что Никитин — самый ценный человек у нас, умно с ним вести себя надо, как Фурманов при Чапаеве.

— А то! — обиделся Зотов. — Я уж и так, и этак, так ведь уперся же… Понимаю, боевой… Но злющий!.. Кого хошь шлепнет, если не по-евонному…

— Никого он не шлепнет, успокойся. Сам-то на взводе, да?

— Ну, есть немного. Посты я поменял. Сколько ждать-то будем? Переморозим людей. Может, часов через пять менять?

— Твоя забота, сам решай, чтоб только без лишнего шума, никак нам нельзя нынче обоз спугнуть. Оружие позарез нужно. У меня, — по кобуре похлопал, — два патрона в остатке.

— Ну и шажок у вас, товарищ командир, я за вами, что дворняжка, вприпрыжку…

В штабе не только Никитин, но и танкист Петр Карпенко, командир заболотского взвода, и капитан Сумаков — второй капитан в кондрашовском отряде, человек настолько неприметный, что Кондрашов и лица бы его не припомнил, если б речь зашла в отсутствие… Старшина Зубов, формально назначенный при расселении по деревням командиром тищевского взвода, роль свою «взводную» исполнял добросовестно, успешно совмещая ее с прямыми «старшинскими» обязанностями. Тридцати лет от роду, выглядел старше, с офицерами держал себя на равных, но без панибратства. Боевой опыт у него, безусловно, был, но никто о том от него и слова не слышал. Знать, у многих, как и у Зубова, имелись свои причины не распространяться относительно личных «успехов» в той войне, что началась для всех одинаково — постыдным сюрпризом.

Капитан Сумаков — совсем «темная лошадка» малого офицерского «корпуса» отряда имени товарища Щорса, на корточках перед раскрытой топкой раскуривал трубку, набитую какой-то вонючей дрянью, и, как ни старался выдыхать прямо в топку, вонь расползалась по блиндажу, а он лишь виновато оглядывался… Знать, приперло…

Никитин притулился в углу, и, когда свет лампы падал на лицо — танкист Карпенко, пригнув голову, расхаживал туда-сюда, — глаза его сверкали… И не столько злобой, сколько обидой. Так показалось Кондрашову, при появлении которого в блиндаже все быстро переместились к столу, и лишь Сумаков замешкался с трубкой, оставил в потухшей топке.

— Ну что, отцы-командиры, опять разногласия? Брать Берлин или разбомбить до каменной крошки? Лично я за то, чтоб разбомбить.

Нет, настрой сбить не удалось.

— Кто доложит ситуацию?

— Известно кто — политрук, — тихо, не без ехидства сказал капитан Никитин, — он у нас ответственный за военную политграмоту.

— Могу и я, — отвечал Зотов, на капитана не глядючи. — В общем, такое дело. Сегодня еще двое из мобилизованных на построение не явились…

— Не мобилизованные, а призывники! — резко перебил капитан.

— Пусть призывники. Короче — есть мнение, что, когда до дела дойдет, все попрячутся и разбегутся. А дальше — тут уже и разногласия. Мои ребята гарантию дают, что хоть сегодня всех попрятавшихся отыщут и в отряд приведут. И присяга чтоб. А уж после присяги другой спрос. А вот капитан Никитин требует, чтобы отыскать и при деревне хотя бы двоих расстрелять показательно за дезертирство. Лично я против. Другие пусть сами скажут.

— Чего стоим? Ноги строги. А все великие мысли на заднице рождались. Ньютон, к примеру, сидел под яблоней, когда его яблоком по башке. И Архимед в ванне… Ванны тогда сидячие были. Не хватает? Ну, я, как командир, поторчусь на ногах, мне сейчас уши важнее — мнения слышать да решения принимать.

Хотя блиндаж и строился под Кондрашова, только все равно просчет — голова упиралась. Но если ноги пошире, по-командирски расставить да фуражку снять, то самый раз.

— Вот так. Сидим, значит, и соображаем. А что первое соображаем? — Кондрашов чуть наклонился над капитаном Никитиным. — А имеем ли мы право, мы, никому не известный отряд окруженцев и всяких прочих, осуществлять официальный призыв? И не в регулярные части Советской армии, а в отряд, хотя и славного имени товарища Щорса? Ну, кто у нас самый грамотный законник?

Капитан Сумаков, сидевший на пне, отозвался робко:

— Кажется, не имеем… Агитировать… Так сказать, на добровольной основе… А призывать… не знаю…

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒